II Царственные особы дома Романовых в изящной слов

Царственные особы дома Романовых в изящной словесности (продолжение)

Свыше восьмидесяти статей, посвященных изучению творческого наследия Тютчева, Баратынского, Пушкина, Фета и Гоголя написано Валерием Брюсовым (1873 -1924). Зная иностранные языки, он переводил Метерлинка, Гюго, Эдгара По, Расина, Мольера, Байрона, Гёте и неслучайно у этого ярчайшего представителя серебряного века «в этом мутном городе туманов»(1913г.) «проскакали» «три кумира»- опоэтизированные императоры, чьи бронзовые памятники  пощадила пролетарская революция, сметавшая многое на своем пути:
.
Попирая, в гордости победной,
Ярость змея, сжатого дугой,
По граниту скачет Всадник Медный,
С царственно протянутой рукой;
.
А другой, с торжественным обличьем,
Строгое спокойствие храня,
Упоенный силой и величьем,
Правит скоком сдержанным коня;
.
Третий, на коне тяжелоступном,
В землю втиснувшем упор копыт,
В полусне, волненью недоступном,
Недвижимо, сжав узду, стоит.
.
Через несколько лет приоритеты основоположника русского символизма  сменятся и из воинствующего защитника «индивидуалистического искусства» он перейдет в активные строители массового, став членом компартии, и напишет о новом забальзамированном кумире:
.
Кто был он? – Вождь, земной Вожатый
Народных воль, кем изменен
Путь человечества, кем сжаты
В один поток волны времен.
.
Будучи студентом, Валерий Брюсов познакомился с Константином Бальмонтом (1867 – 1942), у которого, по его мнению, «равных в искусстве стиха в русской литературе не было». Еще один последователь символизма не поскромничал: «Я – изысканность русской медлительной речи, предо мною другие поэты – предтечи». Бальмонт так же преуспел в переводах Блейка, Эдгара По, Шелли, Уайльда, Лерберга, Гауптмана, Бодлера, Задермана и других поэтов разных  стран, в том числе и Литвы. На события русско-японской войны он отреагировал циклом жестоких стихотворений:
.
Наш царь — Мукден, наш царь — Цусима,
Наш царь — кровавое пятно,
Зловонье пороха и дыма,
В котором разуму — темно…
…
Он трус, он чувствует с запинкой,
Но будет, час расплаты ждёт.
Кто начал царствовать — Ходынкой,
Тот кончит — встав на эшафот.
.
Тяготеющий к злободневным проблемам общества, автор не стеснялся в выражениях, заканчивая стихотворение такими словами: «Ты должен быть убит, ты стал для всех бедой». Но парадокс – революции не принял и не пошел на компромисс с новой властью. «Не хочу… Не могу печатать у тех, у кого руки в крови».
Дружба Бальмонта с литовским поэтом Юргисом Балтрушайтисом (1873-1944), ставшим послом Литвы в России, помогла  ему уехать от начавшегося террора за границу, где в 1930 году он посетил Каунас: «Литва пригласила меня, как друга и поэта Литвы, участвовать в великом празднике Музыки и Песни, в котором, кроме всех литовских поэтов, будут участвовать несколько тысяч певцов и певиц…»
Через год поэт  издаст книгу с символическим названием «Северное Сияние: Стихи о Литве и Руси». Обе страны очень тесно переплетаются в его творчестве.
В декабре 1942 года на кладбище пригорода Парижа в последний путь одного из лидеров «старших символистов» провожали несколько близких друзей, среди которых были и супруги Балтрушайтисы, оказавшие помощь в установке на могиле гранитного памятника с надписью: «Constantin Balmont. Poete russe» – «Русский поэт».
По инициативе фонда имени Юргиса Балтрушайтиса и потомков поэта в мае 2011 в одном из Вильнюсских парков появится памятник «с узнаваемой шляпой»,  на котором написано на литовском языке: «Poetui Konstantinui Balmontui atminti» – «Памяти поэта Константина Бальмонта».
.
С Литвой многое связано у еще одного представителя серебряного века – Георгия Иванова (1894-1958), родившегося и проведшего детство в родовом имении под Тельшяй. Переехав в столицу и вступив  в  «Цех поэтов», он напишет «Стихи о Петрограде», в которых  пройдется по всем ключевых личностям Дома Романовых:
.
Не время грозное Петра,
Не мощи царственной заветы
Меня пленяют, не пора
Державныя Елизаветы.
…
Анна Иоанновна, а ты
В дворце своем не видишь крови,
Ты внемлешь шуму суеты,
Измену ловишь в каждом слове.
И вот, одна другой черней,
Мелькают мрачные картины,
Но там, за рядом злобных дней,
Уж близок век Екатерины.
.
После революции Иванов участвовал в деятельности издательства «Всемирная литература», входя  во французскую секцию, возглавляемую Николаем Гумилевым. Через 30 лет, став одним из лучших поэтов «русского беженства», он признается:
.
Я за войну, за интервенцию,
Я за царя хоть мертвеца.
Российскую интеллигенцию
Я презираю до конца.
Мир управляется богами,
Не вшивым пролетариатом…
Сверкнет над русскими снегами
Богами расщепленный атом.
.
К сожалению, творчество Жоржа Иванова, как шутил он о себе, было совершенно неизвестно на малой родине в Литве и незаслуженно забыто на большой – в России: «Творю из пустоты ненужные шедевры и слушают меня оболтусы и стервы». И только в последние десятилетия о нем стали упоминать.
.
Художников развязная мазня,
Поэтов выспренняя болтовня…
Гляжу на это рабское старанье,
Испытывая жалость и тоску;
Насколько лучше – блеянье баранье,
Мычанье, кваканье, кукуреку
.
С конца 80-х в России переосмысливается наследие творческой эмиграции. Коснулся этот процесс и произведений нашего земляка, книги которого стали издавать пока только на «большой родине».
.
Эмалевый крестик в петлице
И серой тужурки сукно…
Какие печальные лица
И как это было давно.
Какие прекрасные лица
И как безнадежно бледны -
Наследник, императрица,
Четыре великих княжны…
.
Это стихотворение – один из лучших поэтических памятников семье Николая II.
.
Стихотворное посвящение одной из великих княжон Романовых – Анастасии на день ее рождения, как ни странно, написано основоположником акмеизма Николаем Гумилёвым (1886-1921):
.
Сегодня день Анастасии,
И мы хотим, чтоб через нас
Любовь и ласка всей России
К Вам благодарно донеслась.
.
Какая радость нам поздравить
Вас, лучший образ наших снов,
И подпись скромную поставить
Внизу приветственных стихов.
.
Забыв о том, что накануне
Мы были в яростных боях,
Мы праздник пятого июня
В своих отпразднуем сердцах.
И мы уносим к новой сече
Восторгом полные сердца,
Припоминая наши встречи
Средь Царскосельского дворца.
.
Ушедший на фронт добровольцем и заслуживший два Георгиевских креста, он оставил о той далекой войне «Записки кавалериста», в которых узнается и наш край. На Рождество 1914 года в прифронтовую Вильну к нему приезжала Анна Ахматова, написавшая позднее сыну:
.
Долетают редко вести
К нашему крыльцу,
Подарили белый крестик
Твоему отцу.
Было горе, будет горе,
Горю нет конца,
Да хранит святой Егорий
Твоего отца.
.
Завершает войну Гумилев в составе русского экспедиционного корпуса во Франции. После революции, когда многие русские уезжали на Запад, он вернулся в Россию, так как был аполитичен. Но поэт был чужд новой власти, и возвращение не спасло его от ареста и  расстрела. Последующие 60 лет в стране строго выполнялся запрет ЧК даже на упоминание имени поэта:
.
Не Царское Село — к несчастью,
А Детское Село — ей-ей!
Не лучше ль быть под царской властью,
Чем стать забавой злых детей?
.
Сын Ахматовой и Гумилева, Лев Николаевич «не ел манную кашу за папу и маму», как поделился он своими воспоминаниями в Ленинграде в 1990 году с журналисткой из Литвы  Татьяной Ясинской, «а отсидел за них в лагерях 14 лет, и еще 17 лет за самого за себя – за письменным столом…»
.
В литературное объединение «Цех поэтов»,  возглавляемое Николаем Гумилевым, входила  и поэтесса Вера Гедройц (1870-1932),  еще одна представительница серебряного века,  «по совместительству» и одна из первых женщин профессоров хирургии, к тому же награжденная медалью «За храбрость» на Георгиевской ленте как участник русско-японской войны.  С началом Первой мировой она лично обучила императрицу Александру Федоровну и ее старших дочерей навыкам хирургических медсестер. Впоследствии они могли среди крови и стонов ассистировать ей на операциях по извлечению пуль и осколков из тел раненых.
.
Квадрат холодный и печальный
Среди раскинутых аллей,
Куда восток и север дальний
Слал с поля битв куски людей.
Где крики, стоны и проклятья
Наркоз спокойный прекращал,
И непонятные заклятья
Сестер улыбкой освещал.
Мельканье фонарей неясных,
Борьба любви и духов тьмы,
Где трех сестер, сестер прекрасных
Всегда привыкли видеть мы.
Молчат таинственные своды,
Внутри, как прежде, стон и кровь,
Но выжгли огненные годы —
Любовь
.
Княжне Вере Игнатьевне, происходившей из старинного литовского рода Гедройц, пришлось в этом стихотворении завуалировать своих августейших коллег из Красного креста по Царскосельскому госпиталю, назвав их «тремя сестрами, сестрами прекрасными». В разгар Красного террора в России иначе было и невозможно, и в «Домике Алексея» поэтесса грустно повествует нам о тех днях:
.
И нет остатков, ни следа,
Того, что ты воздвиг когда-то.
Снесли огнистые года
Валы, что были возле хаты.
Воспоминанье, унеси
Тот труд, покрытый легкой мглою,
Где лед колол перед толпою
Последний царь всея Руси.
.
Автор более 60-ти научных работ по медицине, не принявшая приглашения заведовать кафедрой хирургии Женевского университета, что уже должно было восприниматься за честь для России, незадолго до смерти была уволена с работы и оставлена советским государством без средств к существованию.
.
В стенах знаменитого Царскосельского госпиталя воинскую повинность отбывал и мобилизованный санитар Сергей Есенин (1895-1925) и даже читал свои стихи на концерте для раненых в присутствии императрицы Александры Федоровны и ее дочерей Ольги и Татианы. Очарованный «августейшими сестрами милосердия» работавшими рядом, крестьянский поэт с импровизированной сцены в порыве чувств протягивал к ним руки:
.
В багровом зареве закат шипуч и пенен,
Березки белые горят в своих венцах.
Приветствует мой стих младых Царевен
И кротость юную в Их ласковых сердцах.
Где тени бледные и горестные муки,
Они тому, кто шел страдать за нас,
Протягивают Царственные руки,
Благословляя Их к грядущей жизни час.
На ложе белом, в ярком блеске света,
Рыдает тот, чью жизнь хотят вернуть
И вздрагивают стены лазарета
От жалости, что Им сжимает грудь.
Все ближе тянет Их рукой неодолимой
Туда, где скорбь кладет печать на лбу.
О, помолись, святая Магдалина,
За Их судьбу.
.
За  стихи, с выражением исполненные на концерте, императрица пожаловала Есенину золотые часы с изображением герба империи. Немного странно, что последовавшее спустя два года убийство знакомых милых барышень и их матери, непричастных к обвинениям в адрес низложенного царя, пера поэта не смутили, хотя разруха оставила след в его строках:
.
Вот так страна!
Какого ж я рожна
Орал в стихах, что я с народом дружен?
Моя поэзия здесь больше не нужна,
Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.
.
Достигнув в Советской России всего, о чем только могли мечтать пишущие в эмиграции, поэт покончил жизнь странным самоубийством. Его тщательно загримировали для похорон, как, впрочем, позже и Маяковского.
.
Главный пролетарский глашатай – Владимир Маяковский(1893-1930), припоминая о встрече с императорской семьей, ерничает  по этому поводу в своих стихах 1928 года. К тому времени, когда были написаны эти строки, у поэта уже не было «своего царя в голове»:
.
И вижу – катится ландо,
и в этой вот ланде
сидит военный молодой
в холеной бороде.
Перед ним,как чурки,
четыре дочурки.
И на спинах булыжных,
как на наших горбах,
свита за ним
в орлах и в гербах.
И раззвонившие колокола
расплылись в дамском писке:
Уррра!
Царь-государь Николай,
император и самодержец всероссийский!
.
Как доверенное лицо коммунистической партии товарищ Маяковский был удостоен чести прикоснуться к тайне сокрытия следов убийства в Екатеринбурге, о чем в стихотворении «Император» продолжал:
.
Вселенную снегом заволокло.
Ни зги не видать -как на зло.
И только следы от брюха волков
по следу диких козлов.
Шесть пудов (для веса ровного!);
будто правит кедров полком он,
снег хрустит под Парамоновым,
председателем исполкома.
Распахнулся весь, роют снег пимы.
- Будто было здесь?! Нет, не здесь.
Мимо! -
Здесь кедр топором перетроган,
зарубки под корень коры,
у корня, под кедром, дорога,
а в ней -император зарыт.
Лишь тучи флагами плавают,
да в тучах птичье вранье,
крикливое и одноглавое,
ругается воронье.
Прельщают многих короны лучи.
Пожалте, дворяне и шляхта,
корону можно у нас получить,
но только вместе с шахтой
.
Через два года певец строительства социализма, в чем-то разочаровавшись, выстрелит себе в сердце.
.
Уважаемые
товарищи потомки! Роясь
в сегодняшнем
окаменевшем говне,
Наших дней изучая потемки, вы,
возможно,
спросите и обо мне…
.
«Комфуту» (коммунистическому футуристу) установлены бронзовые памятники в городах России и ближнего зарубежья,  бороздит волны теплоход, истаптываются площади и станция метро, есть даже прославленный театр, художественным руководителем которого недавно стал режиссер из Литвы. Но у внедрявшего идеологию – » Сегодня надо кастетом кроиться миру в черепе!» – был и нравственный  оппонент, написавший: «Пошли нам, Господи, терпенье в годину буйных, мрачных дней…»
Автор этих строк  Сергей Бехтеев (1879-1954), имевший увечье и признанный не годным к воинской службе, пойдет добровольцем на фронт в годы Первой мировой войны и после ранения станет пациентом  Царскосельского лазарета. Позже в своих стихах он тоже отреагирует на зверства над сестрами милосердия, лечившими его:
.
Был темен, мрачен бор сосновый;
Трещал костер; огонь пылал,
И в мраке свет его багровый
Злодеев лица озарял.
В зловещем сумраке тумана
От мира спящего вдали
Рабы насилья и обмана
Тела истерзанные жгли.
Вперялись в тьму злодеев очи:
В немом предчувствии беды,
Спешил убийца в мраке ночи
Стереть кровавые следы.
…
На месте том, где люди злые
Сжигали Тех, Кто святы нам,
Поднимет главы золотые
Победоносный Божий Храм.
И, Русь с небес благословляя,
Восстанет Образ неземной
Царя-Страдальца Николая
С Его замученной Семьей
.
После екатеринбургских злодейств среди писем и дневников царской семьи было обнаружено стихотворение «Молитва», по-видимому, придававшее узникам нравственные силы, так как Ольга Николаевна переписала  его своей рукой – это были строки Бехтеева, посвящённые великим княжнам  Ольге и Татиане:
.
Пошли нам, Господи, терпенье
В годину буйных, мрачных дней
Сносить народное гоненье
И пытки наших палачей.
…
И, у преддверия могилы
Вдохни в уста Твоих рабов
Нечеловеческие силы
Молиться крепко за врагов!
.
«Царскiй поэтъ» – выбито на могильном кресте корнета кавалергардии, хотя Сергей Бехтеев никогда не удостаивался чести быть приближенным к царю. Надо отдать должное человеку, оказавшемуся прозорливей славящих «отечество которое есть, но трижды – которое будет», потому что нет уже того отечества, а на месте казни семьи последнего российского императора все-таки «поднял главы золотые» новый «Храм на Крови, во имя Всех святых в земле Российской просиявших».