След хромой собаки. 13. На задворках оргии

Девушки отказались от предложения бабушки Спятиш освежить свои «шмоньки» из кефирной бутылки в мальвах за курятником. Отказ мотивировали тем, что не успели запачкаться, потому как только-только вылезли из Холодных Ключей, даже ещё не совсем обсохли. Накупались вволю. Правда, не было мыла, но вместо него они с успехом использовали жёлтую глину – ту, что у берега, прямо под ногами. Глина отмывает грязь и отбивает дурные запахи не хуже мыла, если не лучше. Кроме того, в отличие от мыла она устраняет всякие «пранцы»*. «И, главное, всё это удовольствие бесплатно», – подытожила Валя.


Бабушка нашла девичьи доводы убедительными и, указав, куда сложить дорожные вещички, дала санкцию: «Ладно, ступайте». Для пущей важности, тем не менее, строго крикнула – уже вдогонку: «А интимные места тоже не успели запачкать?» – «Вы, бабушка, какие интимные места имеете в виду кроме шмонек? Рты, что ли?» – уточнила Валя. «Как какие?! – удивилась бабушка. – Переднее место, заднее... Будто не знаете...» Валя посмотрела на неё потешным взором и укоризненно (но ласково) ответила: «Ну а как вы думаете?! Конечно же не успели. Если бы запачкали, нам самим стало бы противно – рабочий инструмент всё же... Странно вы спрашиваете, мадам... Причём каждый раз одно и то же, как испорченная пластинка, мы уже наизусть всю вашу напутственную риторику знаем».


Чувствуя, что перегнула палку, бабушка смягчила тон и оставила последний валин комментарий без ответа – сделала вид, что пропустила мимо ушей. «А то я тут как раз дождевой водички собрала полный тазик, специально к вашему приезду, – похвасталась она, – можно было бы ополоснуться... Ну коль не запачкались, тогда, конечно, другое дело. Идите, идите, милые, а то там вас уже заждались». 


И девицы пошли. Пошли навстречу жизни: к костру, столу, мужчинам и прочим земным радостям, которые, увы и ах, так скоротечны, что надо ловить каждый мало-мальски подходящий момент.


Минут через пятнадцать-двадцать, ведя лошадей под уздцы, появился Жевжик. Он подогнал кибитку впритык к служебному входу – «заднепроходному отверстию»,  как выражалась острая на язык бабушка Спятиш. Кликнув Милю, подал ей руку, помог выйти из возка. Здесь они полностью выпадали из поля зрения гуляющей публики, тем не менее задерживаться у входа не стали – нырнули в дом.


Бабушка препроводила Милю в свою комнату, усадила на топчан и сказала: «Отдыхай, милая, я сейчас. Не бойся, сюда никто не войдёт – в моё обиталище посторонний не сунется». Она действительно вскоре вернулась, переговорив с Жевжиком и поняв (кстати, весьма смутно), что к чему. «Программа минимум более или менее ясна, – сказала она, выряжая Жевжика за порог служебного хода,  –  а вот программа максимум  – не очень. Ну да ладно, разберёмся, это не экстренно». Жевжик уехал домой, к жене; сегодня на заимке он больше не нужен – он понадобится завтра, в воскресенье, к девятнадцати ноль-ноль, чтобы отвезти трио ВАЭТИ обратно в город.


Как всякий революционер (а тем более революционерка) старой закалки,  бабушка Спятиш была наделена крайне обострённым чувством справедливости. Всех угнетённых, обиженных и ущербных жалела и готова была в любую минуту выдрать глаза обидчикам и угнетателям. Рассмотрев хорошенько Милю, она поняла, что как женщине той ничего в этом мире не светит – ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Ни вообще, ни в частности. Не вышла лицом. Не вышла и телом. Правда, говорят, не родись красивой, а родись счастливой, но тут явно не тот случай.


Какое счастье может быть в такой оболочке! Нонсенс! Бедная девочка… Пущена на свет незнамо для чего и для кого…  разве что для мучений... или в вечное услужение какой-нибудь скотине. Вон, какой взгляд потухший! Страшно смотреть. Недаром собиралась покончить с собой, Жевжик вкратце рассказал. И действительно, такие долго не живут: топятся или вешаются… Парни – нет, тем лишь бы было чем…  А  вот девчата – те да… Сердце у бабушки зашлось от жалости к этому обиженному природой существу.


И тут послышался странный писк. Бабушка стала вертеть головой и прядать ушами, стремясь определить, что за писк и откуда исходит. Миля же просветлела, на её лице блеснула радость. Она пояснила, что это птенчик у неё за пазухой сидит, камышовка-барсучок, отбила его у вороны, кушать наверно хочет. Птенца извлекли, посадили в кубанку, забытую когда-то кем-то из гостей, накрыли тёплым шерстяным носком (ничего другого, более  подходящего, не нашлось) и стали думать, чем кормить. Долго думать не пришлось – корма было навалом, бери, не выходя из дома: в окна бились, норовя выскочить на волю, множество мух – как будто специально их напустили. И маленькие, и большие, и средние – всякие. Птенец на малейшее прикосновение отвечал открытием рта, глотал мух с жадностью, кормить его было сплошным удовольствием. Бабушка хотела выйти и накопать червей, чтоб не возиться с мухами, но Миля возразила: а вдруг черви навредят! Нет уж, лучше мухи. Водичку давали из пипетки, по каплям, дабы не переборщить. Наконец птенец наелся, напился  –  и уснул.


Наблюдая за Милей и видя, как забота о новорождённой птичке изменила её, придав какого-то живительного внутреннего света, бабушка подумала: «Тебе бы ребёночка, девочка моя,  – глядишь, и мысли о самоубийстве ушли бы. И жить бы захотелось. Наверняка захотелось бы, потому как смысл был бы. Да где ж его взять, ребёночка-то». При этом бабушку осенила, должно быть, какая-то серьёзная идея, у неё озабоченно вытянулось лицо. Внимательный собеседник, окажись подле, заметил бы это сразу. Заметил бы и то, что идею эту старушка так и не отпустила от себя, а законсервировала где-то в уголке подсознания, дабы потом, когда голова освободится от сиюминутных мелочных проблем, вытащить её из подсознания, расконсервировать и, хорошенько обмозговав, превратить в руководство к действию.


А за столом  яств царило веселье  –  компания входила в раж. С аппетитом поглощались напитки, ароматное горячее мясо и другие закуски. Мужчины изображали саму элегантность и блистали остротами. Им так хотелось понравиться! За дам пили стоя, «по-офицерски»: подняв до горизонтального уровня локоть и оттопырив мизинец, умудрялись заливать водку в горло, минуя рот, – как в какую-то прорву. В ответ дамы сияли улыбками, поелику возможно шире растягивая красные губы, намазанные дешёвой помадой, и без надобности скаля молодые, не истёртые ещё зубки. Все толкали заумные речи, стремились казаться культурными, образованными и хорошо воспитанными. И хохотали – «как перед погибелью», – заметила бабушка Спятиш.


Так было в начале пирушки. Потом на смену «погибельному хохоту» пришёл разнузданный флирт с идиотским визгом и непродолжительным, на скорую руку, соитием. Такое соитие называли перепихнином и рассматривали как нечто несерьёзное – типа невинного баловства. (А вы знаете как по-украински влагалище? Не знаете?! – Пихва, от слова пихать, наверно). Перепихнин происходил тут же, в прилегающих кустах, легко, кстати, просматриваемых. То есть фактически на глазах у всех.  Далеко в лес не внедрялись, дабы не тратить драгоценное время. После эфемерного соития, которое как бы и соитием не считалось – опять к столу, даже не помыв рук. Ночь вся впереди, по-серьёзному ещё успеется, а сейчас…  сейчас это просто так… чтоб не перегорело застоявшееся семя. А то если семя перегорит – всё упадёт «на полшестого» и скоро не поднимется… Останется только распирающая боль – где-то там, у корня причинного места, в гонадах – отдающая в близлежащие тазовые органы.


«Ну, это теперь надолго, – часа на два-три, не меньше, пока не перепьются и не подуреют. А перепьются и подуреют  –  на лобное место пойдут, погода вон какая прекрасная: луна, звёзды… В дому они кублятся когда непогода, а когда непогоды нет – предпочитают свежий воздух. На природе... Нет-нет, в дому тоже бывают, даже в самую что ни на есть распрекрасную погоду, но то уж, как говорится, для определённых целей».


Дальше – больше. Бабушка расцвечивала свой рассказ всё новыми и новыми красками.


«Мужчины, – нанесла она очередной штрих, – заходят в залу по одному. Причём у них там строгая субординация: вначале идут те, кто чином повыше, затем кто пониже. Командует Валя: включает своего Вертинского на полную катушку – и давай наяривать... Что она там этим дуракам делает? – можно только догадываться. А те... кто орёт, кто хохочет, кто мычит, а кто молча терпит... Иван Петрович, например, так тот всегда хохочет – прямо заходится весь. Юрий Николаевич – мычит, как дикий бык тур. Но чаще всего люди орут. И такие солидные люди, а сдержать себя не в состоянии – орут, будто им по живому режут.


Долго там, в зале, не задерживается никто – долго там делать нечего: раз, два – и на вылет. Если ты, Миля, хочешь спросить меня, зачем мужчины заходят в залу, то тебе, детка, лучше не знать этого, во всяком случае до конца...»


Так, ненавязчиво и щадя целомудрие Мили, бабушка знакомила её с условиями жизни и правилами внутреннего распорядка на заимке, то есть вводила в курс событий.


Девушка хотела было спросить, что означает выражение «лобное место» и что это за секреты, которые ей «лучше не знать до конца», но никак не могла вклиниться с вопросом: не посмела перебивать старого человека, к тому же свою благодетельницу. А потом спрашивать расхотела – подумала: да зачем оно надо! какая мне, собственно, разница! тем более что бабушка не выдержит и вот-вот сама расколется.


Но бабушка выдержала и не раскололась, хоть «лобное место» ещё один раз слетело с её языка: «На лобном месте они встречают... восход солнца – это теперь так называется, – ехидно подмигнула она. – Потом возвращаются – и опять за стол: опохмеляются, доедают то, что не доели накануне. Попросераются – и доедают. А некоторые рыгают (кому не пошло). И так до семи вечера… с перерывом на дневной сон. А то и до самого отъезда дрыхнут – лежат словно мёртвые и даже не чувствуют как мухи по губам ползают».


Наконец, как бы подводя черту, бабушка решила уйти от темы про них и перейти к теме про себя: – «А я при всём при этом веду себя так, будто и нет меня вовсе. Продолжаю создавать условия, чтобы люди расслаблялись и были самими собой. Моё дело – сторона. На том и стою. Причём, как ты наверно заметила, Миля, я им не прислуживаю – всё делают сами, такой у меня принцип. Я – блюстительница, а не прислуга. Я – как идол, которому в зубы смотрят , – завершила она. – Ну вот. А теперь будем ужинать».


Бабушка подтянула к столу табуретки. Ловко вспорола обычным  кухонным ножом две коробки «Бычков в томатном соусе», понюхала одну, другую. Этих консервов, да ещё «Кильки в томатном соусе», у неё всегда был большой запас, бабушка жила на них круглый год – чтоб ничего не готовить. Неумение готовить и нежелание обзаводиться семьёй – два критерия, которые в совокупности с указанным выше обострённым чувством справедливости составляют классическую триаду революционера старой закалки.


Бабушка усиленно соображала, чего бы ещё такого – съестного – поставить на стол. Наконец вспомнила, достала из «шубладки» (выдвижного ящика) четыре замусоленных пряника. «Это – к чаю. А вот – сахар, хочешь – внакладку, хочешь – вприкуску. В общем, как хочешь. Сахару много. Я люблю сладкий чай, могу пить его и утром, и в обед, и вечером… Особенно вкусен чай с сухарями. –  Она стала искать сухари –  может, завалялись где-то – но не нашла.  Вместо сухарей гордо произнесла: – А вот с барского стола я никогда ничего не беру, как бы ни уговаривали».


Они поели и долго ещё беседовали на разные темы. У них оказались общие точки соприкосновения в литературе, и в первую очередь – Есенин. Правда, этот поэт был как раз в запрете: не издавался, не продавался, из библиотек был изъят. В школах его не проходили. Сосюру проходили, Тычину проходили, Малышко... А вот Есенина не проходили. Но тем паче он был интересен и мил. Да и как может быть не мил и не интересен такой поэт, да ещё опальный!


В своё время Спятиш, находясь по революционным делам то в одной нашей столице то в другой, даже общалась с ним, бегала на литературные вечера и млела, когда тот выступал. Наизусть знала многие его стихи. Особенно восхищалась циклом «Москва кабацкая». Это благодаря таким как она фанаткам укоренилось мнение, что Есенина сделали еврейские девушки. Кстати, Спятиш лично знавала всех женщин, прошедших через судьбу поэта: и Галю Бениславскую, и Мину Свирскую, и Зинаиду Райх, и Яну Козловскую, и Аню Назарову, и Риту Лифшиц, и Надю Вольпин, и Агнессу Рубинчик, и Софью Виноградскую…


Бабушка Спятиш и Миля говорили и говорили. И долго бы ещё говорили. Но тут с поэтических высот вынуждены были спуститься на прозаические низины: мимо окна прогупали чьи-то тяжёлые шаги, явно мужские. Тут же после шагов раздался визжаще-скрипучий женский голос (бывают же такие мерзкие голоса!) Спрашивала Эмма: «А что случилось?» – На эммин вопрос ответила Тина: «Да что случилось… Случилось то, что не могло не случиться. Хотел пёрднуть – оказалось усрался. Побежал на речку… отмываться. А до речки с километр, если не больше… Пережрал жирной свинины… А я говорила: Юрий Николаевич, не увлекайтесь, у вас поджелудочная… Так нет же…»


Эмма перебила Тину: «И что теперь? Получается, ты без пары осталась? Хорошенькое дело, нечего сказать… – так же скрипуче и так же визжаще возмущалась Эмма. – Думаешь, он отмоется? Ну, тело, положим, отмоет, а со штанами как быть? Они ж небось насквозь пропитались… Где их сушить? И когда они высохнут? – когда рак на горе свистнет? И вообще, если даже он отмоется и штаны постирает, всё равно как-то противно». Но Тина, похоже, не  расстроилась: Юрий Николаевич хоть и хорош был собой, да платил плохо. И подарков не дарил – считал, что с его внешними данными он сам по себе подарок, способный составить счастье любой девушке. И те не отрицали. «С Юрием Николаевичем приятно кувыркаться, – говорили они, – но заработать на нём не заработаешь – наоборот, как бы ещё свои не пришлось доплачивать».


Бабушка и Миля, глянув друг на друга, расхохотались и долго не могли остановиться. Этот гнусный разговор происходил метрах в пяти-шести от окна бабушкиной комнаты, которое та открыла, чтоб налетали на свет мотыльки – корм для птенчика. Мотыльки, как известно, самый хороший корм. Пожалуй, лучше мух –  в них больше мяса. Эмма и Тина закурили, о чём-то ещё минут десять посплетничали, стоя в тех же пяти-шести метрах от окна,  и пошли к столу брать реванш.


К их величайшему удивлению Юрий Николаевич оказался там, среди всех, как будто никуда и не убегал, от него даже не смердело. Эмма и Тина из деликатности не стали приставать к нему с вопросом как ему удалось почти молниеносно привести себя в порядок. А он, в свою очередь, пользуясь тем, что мужским эталонам всё сходит с рук (король – он и в фекалиях король – всё равно оближут), под их взглядами и принюхиваниями нимало не смутился. Наоборот, хлобыстнув стакан водки, завёл песню – на мотив «Шумел камыш», но с другими словами. Слова его песни лучше бы здесь не приводить, да только что ж тогда получится за оргия, если эти слова не привести:

 
«Еб-тся мышь, еб-тся гнида,
Еб-тся бабка Степанида,
Еб-тся северный олень,
Еб-тся всяк, кому не лень».


«Ну, всё, – сказала бабушка Спятиш, услышав эту гадкую песню. – Компания созрела. Надо гасить свет и ложиться спать: светящееся окно их смущает. Петрович как-то попервах заикнулся: мадам, ваше окно горит как в жопе глаз – людям не по себе от него становится: раздражает. Я ему культурно ответила, и он перестал болтать глупости. Но я и сама знаю, что окно раздражает, поэтому не хочу идти наперекор».


Не успели бабушка и Миля уснуть, как в  зале – парадной части дома – завели патефон и пустили пластинку «Лиловый негр». А это значит, что сейчас Валя будет делать «американский телефон»: первому  – Ивану Петровичу, потом –  другим желающим. Она бы могла это делать на открытом воздухе, но на открытом воздухе патефон звучит плохо,  не тот эффект получается.


Ночь догуляют на «лобном месте». Тут пора и пояснить что это такое. «Лобное место» – это лысая гора –  даже не гора, а высокий холм – среди густого леса. Там – простор и воля.  Ну а главное – обрыв, довольно отвесный, почти вертикальный. На край обрыва мужчины ставят своих подруг, «лицом к пропасти». А сами, стоя сзади, наклоняют их, трепещущих и повизгивающих, под углом 90 градусов и  совершают то, ради чего сюда приходят. Подруги стремятся противостоять мужскому напору, дабы не сверзиться в пропасть, поэтому что есть мочи пятятся назад, volens-nolens загоняя себя на роковые вертела. Это страсть как возбуждает коварных партнёров. Ещё бы – экстрим!

-------------------------------------
*«Пранцы» (сугубо местное простонародное) – понятие интегральное, означающее всякого рода болячки на коже, как правило, неидентифицированные. Что касается происхождения слова: возможно, это искажённое от «францы». Раньше «францами» называли кожные высыпания при сифилисе, а сам сифилис –  французской болезнью.

Продолжение http://www.proza.ru/2015/09/18/1461


Рецензии
Тема данной главы органично вписывается в сюжет всего повествования.*Здесь не марципанами угощают* - предупреждает нас автор - здесь правда жизни, быт и нравы людей той эпохи. Так жили эти люди.
Рассказ написан выразительно и ярко. Диалект, природа - все здорово.

А что же дальше?

Алла Дадонова   25.08.2015 15:38     Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.