прахом цветов

Ночь меня убивала.
С каждым днем я все больше чувствовал, что меня будто выжимают. Сдавливают в ладонях со всем гневом и яростью. Выжимают жизнь, возможно, даже свет, который наверняка есть у каждого. Ребра хрустели и по чьим-то запястьям стекала липкая бордовая жидкость.
И я в самом деле хотел иссохнуть. Хотел завясть, как увядают цветы, которые кладут меж желтых страниц полюбившейся, чтобы оставить толику памяти о чем-то счастливом, о чем-то светлом и теплом, о чем-то, от чего сердце окутывает пеленой безмятежной нежностью. Видеть блеск в глазах обладателя столь роскошной ценности - памяти о безумно хорошем и приятном. Возможно, почувствовать его губы, которыми он целовал бы свои грезы и эфемерные образы, запутавшиеся в его лабиринте сознания, и слезы радости - блестящие капли, словно роса на утренней траве.

Ночь бурлила кипящим черным маслом у меня в венах и наполняла внутренние органы презрение и жгучей ненавистью ко всему окружающему. Я чувствовал, как она подходит к горлу. Желудок схватывал спазм - невероятное желание избавиться от токсина, обитающем в моей брюшной полости. Голова кружилась, в ушах звенели тысячи церковных колоколов, а даже не смел просить о своем спасении. И так казался жалким в их глазах. Я мог лишь смотреть на звезды, вонзающиеся в мои мышцы своими острыми краями, разрезающие на куски, и тихо шептать стихи, которые никогда не знал в помине.

За гранью этой нереальности я точно знал, что ничего не последует. Дорога к простой горести. А ты оплакивай то, что мы по разные стороны баррикад. Ты в зазеркалье, а я тону в жидком стекле. Тянет вниз - от тебя останется прах, который покроет слоем пыли пустынные площади в доме, о котором давно не вспоминают.

Разгладишь листы чистой бумаги, а утром цвета сухого льда я оставлю на твоем письменном столе засохший букет, испачканный черным маслом.