Блудный сын

Русь святая, храни веру Православную!




Пронзительный звук рога прервал течение мысли. Александр оборотился к двери. Скоро та скрипнула, и явился один из отроков:

- Князь Ярослав Володимирич у ворот.

- Новгород воевать хочет? – вскинул брови Александр.

- Нет, – засмеялся отрок. – Без дружины он. Малым числом. До тебя просится. Погнать его аки собаку поганую?

- Проводи в гридницу, – возразил Александр. – Поглядим, с чем пожаловал.

Отрок удалился. Следом и Александр покинул уютную горенку, перешел в просторный светлый зал с резными столбами да высокими расписными сводами, сел на престол.

Послышались шаги. Пригнувшись в дверях, в гридницу шагнул псковский князь, давно слывший врагом и изменником. За ним вошли его меченоша да Александровы отроки целой толпой. Ярослав Владимирович выпрямился, приблизился и несколько времени молча глядел на новгородского князя, молодого, но прославленного уже победами на Неве да на Чудском озере. Тот, в свой черед, глядел на Ярослава и примечал: годами – скоро полвека, однако еще в полной силе и седины не видать в светлых кудрях до плеч; глаз не отводит и лицом спокоен, хоть и невесел. Чего ж ему надо?

Вопрос сей будто слышался сам собою, новгородскому князю уста размыкать нужды не было. В ответ Ярослав опустился на одно колено, склонил голову и молвил:

- С повинной я к тебе, княже. Хочешь – казни, хочешь – милуй. Если помилуешь, не будет у тебя слуги вернее меня. А казнишь, так даже еще лучше…

Подобных речей Александр ждал меньше всего. Однако виду не подал. Немного помолчал, обдумывая, потом поднял Ярослава за плечи и спокойно сказал:

- Оставайся у меня, князь. Время трапезы подходит. Раздели ее со мною, а дело отложим пока.

- Как велишь, – согласился Ярослав, нисколько не изменившись в лице.

Александр приказал проводить гостя в ложницу, пока готовится угощенье.

- Зачем ты оставил его, княже? – едва дождавшись Ярославова ухода, воскликнул отрок, хотевший гнать псковича. – Змею давить надо, а не ласкать. Вот я клянусь, он тебя на твоей трапезе ножом ткнет.

- А ты встань рядом да глаз не своди, коли так мыслишь, – ответил Александр.

- И встану, ежели ты сам себя не бережешь.


Трапеза, накрытая на вышитых скатертях, превратилась в целый пир по обилию яств: уха, пироги с сигами, вареные раки, жареные гуси да елени, легкие квасы да забористый мед. Сев во главе длинного стола, под святыми иконами, Александр велел звать псковского князя.

Ярослав ждал в отведенной ему ложнице. Он то присаживался в раздумье, то поднимался и ходил от одной бревенчатой стены до другой, то вновь садился на ложе. Когда за ним пришли, князь покорно проследовал обратно в гридницу и тяжело опустился в указанное ему кресло по правую руку Александра.

Пир вышел весел: со здравицами, шутками, незлобивыми перебранками. В начале его гусельники услаждали слух сотрапезников прозрачными, будто роса, голосами струн. Но скоро их сменили задорные переливы дудочников, в такт коих выделывали хитрые коленца плясуны. Александр пил круговую чашу, ел с большой охотой и смеялся от души. Ярослав только пригубливал меду, отломил краюшек пирога и сидел, опустив голову.

- Отчего угрюм, княже? – обратился к нему Александр, когда добрая половина трапезы оказалась позади.

- А с чего мне веселиться? – поднял на него синие очи Ярослав. – Ты, княже, светел, чист и славен делами. Тебе не ведомо, какая на душе бывает тяжесть. Радуйся и веселись. А я не могу. Болит моя душа. И я сам сделал ее больною. Вот отрок твой все глаз с меня не сводит, ждет, что я тебя убью как-нибудь. Он прав, так и должно. Что моя жизнь? Одно зло… Горько мне, княже. Горько, понимаешь?..


И как это случилось? Откуда набралось столько зла? Ведь жил же он привольно и безмятежно в Торопце, потом во Пскове среди добрых и заботливых людей да шаловливых товарищей. Как надлежит княжичу, постигал ратное дело, но успевал и бегать в луга босиком по росе, и плескаться в реке, и скакать верхом без седла, и катить с обледенелой горки в мягкий сугроб… Много было забав, радостным и солнечным являлось в памяти детство. Правда, отец, князь Владимир из смоленских Мстиславичей, строго наказывал за каждую провинность и оправданий не принимал, но чаще все же бывал ласков и с сыном, и с дочкой Ульяной. А мать, княгиня Агриппина, словно свеча во храме, наполняла дом теплом да молитвой. За работой матушка пела, и голос ее, тихий, приятный, непременно начинал звучать внутри, как только Ярослав припоминал свое детство.

Одиннадцати годов отец впервые взял его в поход за данью. Шли в землю, рекомую Уганди. Обитала там чудь, издавна подвластная князьям Пскова да Новгорода, вот и снарядились: дядя, Мстислав Мстиславич Новгородский со своими ратниками, да отец, Псковский князь, со своими. Поначалу ехали сами, льдом Псковского озера. За ним соединились с новгородцами. Братья Мстиславичи сердечно приветили друг дружку и вместе продолжили путь в неведомые Ярославу веси, по замерзшим рекам, словно по дорогам, среди заснеженных лесов, богатых всякими следами: заячьими петлями, дорожками косуль, крестиками тетеревов…

Дядя Мстислав – старший в роде, богатырь, славный удачей да удалью по всей Руси. Улыбался он широко и открыто. Этой доброй улыбкой братья сильно походили друг на друга, хотя в лицах сходного виделось мало, - при общем отце у них были разные матери. Мстислав милостиво относился к сыну мачехи, а Владимир глубоко почитал старшего брата.

Рать русичей неспешным потоком текла мимо чудских поселений, покуда не уткнулась в заметенный снегом нос причудливой горы-медвежьей головы. Венцом на "голове" сей возвышалась деревянная крепость. Давно прозвали ее русичи Медвежьей Головой. Над нею плыл сейчас тревожный звон колоколов, а ворота оказались наглухо закрыты.

- Что за притча? – нахмурился Мстислав Мстиславич. – С чего затворились?

- Узрели нас, но будто не рады, - подивился и Владимир Мстиславич.

Звон прекратился. Полетели стрелы, стремясь уязвить русичей. Новгородский князь дал войску знак немного отойти.

- Не в обычае у медвежан неласково нас принимать… – недоуменно продолжал Владимир.

- Попытаем, почто взбеленились. Митряша! – подозвал Мстислав одного из дружинников. – А ну-ка возвести неразумным, кто и зачем пожаловал.

- Разве так не видать? – осмелился спросить Ярослав.

- А ежели они обознались? – изогнул бровь на братанича новгородский князь. – Или напутали что?

Но не успел Митряша подъехать к воротам, как был сражен метким выстрелом баллисты.

- Ну, делать нечего, мачешич, – грозно глядя в сторону Медвежьей Головы, сказал брату Мстислав: – И мы станем биться.

Русичи обступили город, разбили стан, пошла осада. Одни ратники стреляли по противнику из луков. Другие рубили деревья и складывали их в большие костры под стенами, стараясь запалить их. Но медвежанам удавалось закидать огонь снегом. Так протек день, другой, третий, а Мстислав Мстиславич все не начинал жаркую битву.

- Что же мы без толку стрелы пускаем? – наскучив такой вялостью, пристал к отцу Ярослав.

- Отчего же без толку? – возразил Владимир Мстиславич. – Мы вот с братом поразмыслили: не одна чудь засела в Медвежьей Голове. А раз их больше, чем обычно, достанет ли на всех съестных припасов? А воды? Снег-то они изводят, чтоб костры наши тушить. – И псковский князь хитро подмигнул сыну.

- Не одна чудь? А кто ж еще?

- Немцы, – коротко ответил Владимир Мстиславич.

Уж больше двух десятков лет прошло, как появились в ливских да чудских землях сначала купцы из немецких земель, потом проповедники веры латинской, затем и рыцари в надежде завладеть новым краем. Возвели город Ригу и прочие крепости, поставили своих епископов. Князья-русичи за наглость не жаловали чужаков, к несчастью, воинов умелых и жестоких. Но Ярослав еще ни разу их не видел…

Владимир Мстиславич оказался прав. На восьмой день ворота города растворились, и старейшины медвежан вышли просить мира.

- Пожалейте вы нас, - взывали они ко князьям, забавно шепелявя. – Ни еды, ни воды в городе не осталось.

- Почто спервоначалу нас не приветили? – совсем не зло спросил Мстислав Мстиславич.

- Убоялись мы.

- Кого?

Старейшины обернулись к воротам. Из них как раз выехал могучий рыцарь. Матово поблескивали на нем узорчатые пластины стального панциря, чуть ниже пояса виднелась рукоять меча, с плеч свисал тяжелый, подбитый куньим мехом, коричневый плащ. Голова была непокрыта, и длинные светлые волосы трепал ветер. Глаза смело и гордо глядели на русичей. Еще за несколько шагов до князей донесся громкий рыцарский бас:

- Эти черти лишь теперь мне сказали, что под стенами – два короля, Ноугарди и Плескау!

Латынь, на которой прозвучали слова, хорошо была известна "королям" да Ярославу. На ней разговор потек дальше.

- А ты сам кто таков? – строго вопросил Мстислав Мстиславич.

- Теодорих из Аппельдерна, брат Альберта, епископа Риги, - с учтивым поклоном ответствовал рыцарь.

- Что нужно в наших землях брату епископа Риги?

- Альберт сюда проповедника прислал. Я проводил.

- Здесь наши монахи трудятся, - возразил Мстислав Мстиславич.

- Так разве мы мешаем?

- А нет? Я прихожу за данью, а меня на моей земле стрелами встречают!

- Бери свою дань, – с готовностью уступил Теодорих. – Говорю тебе: только теперь узнал, с кем бился. А то вижу: войско большое под стены пришло…

- И ты враз порешил обороняться?

- Старая привычка. Прежде во Святой земле от сарацин оборонялся...

При этих словах на лицах обоих Мстиславичей отразилась невольная приязнь к прирожденному воину, - ведь и сами они были таковы.

- Еще мне привычно вести разговоры за чарой хмельного питья, – продолжал Теодорих. – И я рад бы пригласить вас в дом, где остановился, но угощать нечем. Осада все съела.

- Тогда милости просим ко мне, - пригласил немца новгородский князь.

В шатре Мстислава Мстиславича им подали жаркое из свинины, запеченных кур, пшеничный хлеб и целый бочонок красного греческого вина. Рыцаря не было нужды просить ни есть, ни пить. Князья едва поспевали за пилигримом. А Ярослав, которому вина еще не полагалось, дивился, сколько его вливается в немца с каждым глотком.

- Как вы с епископом мыслите про Русь? – спросил Владимир Мстиславич.

Рыцарь, несмотря на выпитое, все понимал с полуслова.

- Ваше за вами останется. Короли Кукенойса да Герцике уже подписали с Альбертом договоры.

- Но, слышно, и Вячко, и Всеволод недовольны, – заметил Мстислав Мстиславич.

- Если будут держаться того, в чем условились, на нас сетовать не придется, – возразил Теодорих. – Теперь Альберт молится о согласии с королем Полоцка.

- Да, полочане владеют обширными землями в Ливонии, а князь Владимир неуступчив, – понимающе кивнул псковский Мстиславич.

- Зато Господь всесилен, – убежденно произнес рыцарь.

В вечерних сумерках он распростился с русичами и воротился в Медвежью Голову.

- Что скажешь, мачешич? – вопросил старший брат младшего.

- Они теперь соседи наши, как ни крути, – проговорил Владимир Мстиславич. – И если жить с ними в мире, глядишь, одолеем Литву да чудь, что нас донимают.

- Ну, замиряйся, – согласился Мстислав и все же прибавил: – Поглядим, добро ли выйдет…

Если взрослые сомневались в Теодорихе, то Ярослав был совершенно восхищен этим огромным громогласным рыцарем. И в Святой земле ратился, и к ним не побоялся выехать один. Ярослав отчего-то не сомневался, что и в битве Теодорих хорош, хотя настоящей битвы мальчик еще не видал. Он засыпал в отцовом шатре, мечтая тоже стать сильным и смелым, умелым воином и славным князем.


Следующий день начался тихо. Никто уже не пускал стрелы, не рубил деревья, не карабкался к городской стене по утоптанному грязному снегу на склоне. И ветер, бушевавший накануне, стих. Хрупкие снежинки мягко и почти незаметно кружились в студеном воздухе. Ярослав вышел из шатра, огляделся и расправил ладонь. На коричневую кожу рукавицы опустилась причудливая ершистая снежинка, рядом легла другая… Ярослав рассматривал их, пока не отвлекся на крепостные ворота. Из них со скрипом выкатились сани, груженые данью: шкурками куниц да белок. Потом, к радости Ярослава, показался рыцарь Теодорих. Он ехал верхом, как накануне, с непокрытой головой, а за собой вел тонконогую беспокойную лошадку меньше привычных глазу.

Завидев княжича, рыцарь направился прямо к нему.

- Ты королевич из Плескау, верно? Как звать?

- Ярослав.

- В моей земле сказали бы "Ярпольт".

Княжич засмеялся: диковинно прозвучало его имя в устах немца.

- Нравится тебе лошадь? – Теодорих кивнул на ту, что держал в поводу.

- Да. Только она маленькая, – ответил Ярослав.

- Твоя правда, маловата для меня, – согласился рыцарь. – Сарацинская. Купил в память о Палестине. Быстра словно молния. Хочешь? Садись.

Ярослав вскочил в седло. Сбруя была вся в серебре, на круглых бляшках, украшавших кожаные ремни, вился непривычный узор. Княжич крепко зажал пальцами узду, пустил сарацинское диво в галоп и почувствовал себя пущенной из лука стрелой… Долго носился он по округе, замирая от восторга. И лишь мельком видел, как к Теодориху приблизился Владимир Мстиславич, как рыцарь спешился, и, наблюдая Ярославову скачку, они повели дружелюбную беседу. О чем, княжич конечно не слыхал. Когда же подъехал к отцу, Теодорих хохотал во всю глотку:

- Такая же пигалица, как этот?

- Ей уже двенадцать лет, – ответил Владимир Мстиславич.

- Согласен! – весело махнул рукой рыцарь и обратился к Ярославу: – Ну, как лошадка?

- Чудо хороша! – воскликнул мальчик.

- Будто девку хвалит, – весело переглянулись князь да рыцарь.

- Бери ее себе. Дарю, – прибавил Теодорих.

От новой радости у Ярослава перехватило дыхание.

- А мне сестру твою сосватали. Что скажешь? Тоже хороша?

- Ну да, – пожал плечами княжич.

- Здесь и стану ее ждать, – решил рыцарь. – Сговорились? Чернила переводить не будем?

- Кровные узы покрепче чернил, – с надеждой произнес Владимир Мстиславич.


Во Псков княжие войско вернулось веселое, с данью. Протопало по мосту через ров-Греблю к высоким мощным стенам Персей. Великие ворота распахнулись во всю ширь. Князь и дружина спокойно миновали длинный захаб и оказались внутри заснеженного Крома. Здесь помещались главный храм Псковский – Святая Троица, большая вечевая площадь и сразу за ней, у стены над рекою Великой, – княжий двор, а дальше – осадные дворики псковичей с закромами, полными зерна, кольчуг, мечей со щитами да луков со стрелами.

Княгиня Агриппина вместе с юной княжной встречала мужа и сына в дверях Святой Троицы. Владимир Мстиславич спрыгнул с коня, взял жену за руки и, улыбаясь, повел прежде в храм помолиться с благодарностью Господу Богу, а после – в высокий деревянный терем с золочеными верхами. Дети всюду шли следом. Во светлице князь и княгиня крепко обнялись.

- Опять измаялась? – нежно упрекнул жену Владимир Мстиславич. – Недалече ведь ходил.

- Что с того? – возразила княгиня. – Только ты за порог, меня уж тоска гложет немилосердно. А Ярослав каков был на походе?

- Добрый молодец подрастает, – с гордостью ответил князь. – Чего не разумеет, допытается, тяготы сносит молча, не жалится. Да вот еще: за что, не ведомо, одарен скакуном.

- Кто ж одарил?

- Брат епископа Рижского.

Княгиня удивленно вскинула брови, и князь поведал ей про осаду Медвежьей Головы да встречу с Теодорихом. Потом поглядел на дочь и продолжал:

- Потолковали мы с тем рыцарем из Аппельдерна, как станем жить по-соседски. И порешили породниться. Отдадим за него Улюшку?

- Слыхала? – Ярослав дернул сестру за косу. – Жениха тебе сыскали. Могучий рыцарь, пилигрим.

- Старый?! – испуганно спросила девочка.

- Нет. Как отец.


Княгиня воле муже не противилась. Вместе с княжной да девицами-работницами стала перебирать приданое, что собиралось Улюшке с самого появления на свет. Бережно разворачивались расшитые красными цветами столешники, простыни да полотенца, перетряхивались перины, осторожно перекладывались узорные греческие паволоки. В особом резном ларце покоились густые обнизи из жемчуга, щедро дарованного рекою Торопою, на берегу которой жил прежде Владимир Мстиславич. Для жениха Ульяна соткала нарядную рубаху да широкий пояс и теперь старательно расшивала их золотой нитью и нежным торопецким камнем.

Ярослав мало внимания обращал на все эти приготовления. Для него жизнь катилась своим чередом и заполнялась, большей частью, стрельбою из лука, метаньем сулиц, боями на мечах с отроками. Но было и иное. По весне Великая да Пскова разлились под самые стены, и мальчишки, предводимые Ярославом, устроили битву в челноках: сталкивались, мутузили друг дружку веслами, падали в ледяную воду. За эту забаву Ярославу чувствительно влетело от отца. До самой Троицы княжич вел себя тихо, а накануне праздника ночью удрал из Крома и подался с дружками искать русалок на другом берегу Великой. Владимир Мстиславич опять осерчал и даже хотел в наказание не брать княжича к литургии. Но мать заступилась, упросила мужа позволить сыну пойти в Троицкий собор в великий престольный праздник. Княжич очень любил и свежескошенную траву, ковром устилавшую пол храма в этот день; и тонкие березовые ветви, служившие живым обрамлением икон; и прохладу святой воды, которой щедро кропил прихожан батюшка-настоятель. Владимир Мстиславич уступил жене, но о проказах сына не позабыл. За княжичем стали усердно следить, и ночью на Иванов день княжим людям удалось изловить Ярослава, который собирался вместе с другими мальчишками купаться в речке да скакать через костер. Псковичи, хоть и давно крещеные, еще по большей части верили в языческих богов и жгли костры на Купалу. Правда, подальше от княжеских глаз, ведь Владимир Мстиславич такие забавы не жаловал. И пойманного сына посадил под замок. Другие, менее глупые, радости князь позволял. Ярослав со товарищи ловил щук, перепелок да зайцев; плавал жаркими летними днями; скакал верхом наперегонки, радуясь, что никто не способен обогнать сарацинскую Молнию.

Мудрости книжной княжич отнюдь не чуждался и особо усердно искал теперь в соборной библиотеке германские сказания да хроники. Но безуспешно. По счастью, именитый псковский купец Иванко Хромый на Пасху привез из Риги и одарил княжича манускриптом под названием "Annales regni Francorum". На толстых листах из пергамента записаны были деяния императора франков Карла Великого. И Ярослав зачитывался ими.

Наконец, после праздника Богоявления, когда спал мороз, княжее семейство отправилось в Медвежью Голову. Сам Владимир Мстиславич ехал впереди, а рядом, на Молнии, - Ярослав. За ними в крытой повозке, окруженной дружинниками, следовали Агриппина с Ульяной. Сундуки с приданым везли позади на телегах.

Еще издали их взорам предстала гора с обгорелыми еще с осады деревянными стенами да возводимой немцами каменной крепостью. Жилые покои, невысокие, с двускатной черепичной крышей и чередой арочных окон с колоннами, были уже отстроены. Но Теодорих фон Аппельдерн, его сестра Эльза, муж ее, Энгельберт фон Тизенгаузен, и оруженосцы рыцарей встречали псковичей на подступах к городу, у подножья горы.

Теодорих сверкал и гремел подобно летней грозе:

- Вот и вы наконец! Мы уже заждались. Ну так где моя невеста?

Ульяна забилась в самый угол повозки. Теодорих сунулся туда, без особых усилий извлек нареченную, усадил на своего коня перед собой и объявил:

- Все, я поехал.

Ульяна заверещала от испуга. Теодорих расхохотался и вернул ее в объятия матери под всеобщий гогот.

- А это что? Невестино добро? – Теодорих кивнул на обоз.

- Погоди! – остановил пилигрима Владимир Мстиславич. Он подскакал к обозу, спрыгнул с коня, забрался на телегу и уселся на сундук: – Пока не поднесешь чару, ничего не получишь.

- Да с превеликим удовольствием! – еще больше оживился Теодорих и обернулся к свите: – Эй, кто-нибудь! Кувшин хмельного королю Плескау.

Оба оруженосца помчались в замок.

- Размахнулся ты здесь, – заметил Владимир Мстиславич.

- Чтобы тебе да королевне было где голову приклонить, – тут же нашелся рыцарь.

- Я и в шатре недурно почиваю, – возразил с улыбкой псковский князь.

- Я тоже, – подхватил Теодорих. – Но королевна-то наша достойна дворца. – Потом прибавил серьезно: – Брат мой Альберт шлет тебе привет. Надеется на доброе соседство.

- Уповаю на то же, – ответил Владимир Мстиславич.

- Да где же эти сарацины? – нетерпеливо воскликнул рыцарь. – Чтоб их… – он явно хотел продолжить в самых крепких выражениях, но в последний миг ради дам удержался.

Показались оруженосцы. Псковскому князю, Теодориху и Тизенгаузену было подано по кувшину фряжского вина.

- Пей за меня и королевну! – отвесил легкий поклон Владимиру Мстиславичу будущий зять. – И мы от тебя не отстанем.

Кувшин некрепкого питья осушить оказалось нетрудно. А пировать дальше все общество перебралось в большой зал замковых покоев, где их ждал священник по имени Арнольд, посланный Рижским епископом на проповедь в Уганди. В зале уже накрыты были дубовые столы.

Приветственная трапеза вышла не слишком веселой. Немцы да русичи настороженно поглядывали друг на друга и вели себя скромно. И только Теодорих оживлял застолье.

- Не солгал ты мне, Ярпольт! – заметил он.

- О чем? – не понял Ярослав.

- Сестра твоя и впрямь хороша. Пожалуй, не буду горевать, что женюсь.

- А об этом горюют? – наивно спросил Ярослав.

Ответом ему стал новый общемужской хохот.

- Не смущай мою дочь, – отулыбавшись, попросил Владимир Мстиславич, потому что Ульяна сидела пунцовая, в глазах блестели слезы.

- Да я приятное хотел сказать, – пожал плечами Теодорих.

- Хвала Создателю, мы видим тут лишь добрые примеры супружества, – произнес Арнольд, и Теодорих подхватил:

- Вот-вот! Поднимаю кубок во славу короля и королевы Плескау, а также за мою сестрицу да ее мужа.

Все радостно глотнули, кто вина, кто легкого медвяного питья. Ярослав поглядел на супругов Тизенгаузен и подивился, как походят они друг на друга: худы, востроносы и холодно-невозмутимы.

Рыцарь Энгельберт, в ответ, возгласил здравицу жениху и невесте.

Выпив, Теодорих снял с руки тяжелый золотой перстень с большим кровавого цвета гранатом и шагнул к Ульяне:

- Этот камень хранил меня в Палестине. Теперь я обручаюсь им с тобой, королевна. Пускай он хранит наш союз.

Ульяна в миг побелела, но послушно поднялась и протянула жениху дрожащую руку. Под радостные крики внушительный перстень повис на ее безымянном пальце. Ярослав ликовал вместе со всеми: именно так, отдал невесте самое дорогое. Ай да Теодорих!


Приготовления к свадьбе были недолгими. В ясное воскресенье у только что отстроенного, но еще не украшенного небольшого храма собралось все то же общество, нарядное и говорливое. В распахнутых дверях стоял Теодорих в небесном стихаре, ворот которого украшало серебряное шитье, и в мантии из сарацинской ткани пурпурного цвета с большими поднимающими лапы барсами. По краю мантии шла надпись непонятными закорюками, которые смотрелись как причудливый узор. Арнольд, облаченный в белую рясу, поеживался рядом с женихом и нетерпеливо оглядывал собравшихся. Ближе всех к нему встали Агриппина, только что покинувшая Ульяну, и Ярослав. Псковская княгиня затмевала роскошью наряда всех вокруг. Тяжелая парча, жемчужные нити, широкие браслеты и перстни с самоцветами, - все, судя по взглядам, которые замечал Ярослав, поражало окружающих и вызывало зависть сестры жениха. Княгиня очень волновалась, то и дело хватала руку сына, но ничего ему не говорила, и поминутно оборачивалась к жилым покоям. Ярослав тоже посматривал туда. Он был одет, пожалуй, проще всех, но излюбленный темно-красный кафтан оставался еще чистым и целым, чем владелец изрядно гордился.

Двери жилых покоев растворились, и Владимир Мстиславич, тоже не слишком нарядный по сравнению с женой или с женихом, вывел Ульяну в платье из червленого шелка, поверх которого надета была голубая мантия с золотой каймой. На голове княжны сверкала яхонтами да лалами корона. Покрасневшие от слез глаза невеста ни на кого не поднимала. Приблизившись, князь вложил руку дочери в широкую ладонь жениха и отошел к своему месту подле Агриппины.

Говор смолк. Его сменили латинские молитвы, песнопения. Ярослав к ним не привык и, пропуская мимо ушей, принялся рассматривать узоры на одеждах. Затейливые завитки цветов да листьев, повинуясь воображению, стали складываться в человеческие лица, в звериные морды, в целые картины: тут бородатый старик бредет куда-то с клюкой, а там улыбается лев, притаившийся в зарослях. Так Ярослав забавлялся все венчание. Потом, вслед за прочими, переместился в привычный уже пиршественный зал и занял свое место за столом. Пошли здравицы.

- За сестру не грех и тебе испить чару, – позволил отец. – Скоро, может статься, сам закняжишь. Пора пригубить зелена вина.

Ярославу и в самом деле поднесли полный кубок. Княжич радостно выпил, ощущая странную смесь сладости и терпкоти. Голова пошла кругом. Ярослав пытался следить за происходящим и что-то жевать, выпил еще, и безотчетное ликование разлилось в сердце. Сразу за тем крепкий сон свалил княжича. И Ярослав пропустил все веселье.

Два следующих дня промелькнули единой кутерьмой. Снова был пир, обильный яствами, вином да смехом. Звучали скрипки, роты, флейты и лютни. Ярослав учился пить вино так, чтоб дотянуть до окончания пира. Но получалось плохо. И в хмельной голове хороводом вертелись музыка, хохот Теодориха, поникшая Ульяна и матушка подле нее, не то объяснявшая что-то, не то утешавшая. Отец был доволен, и не раз заключил зятя в объятия.

Пробудившись все за тем же столом на рассвете четвертого свадебного дня, Ярослав протер кулаками глаза и первым делом увидел, как изрядно хмельные отец да рыцарь из Аппельдерна сидят голова к голове и непослушными языками ведут беседу. Теодорих в это время спрашивал:

- Как у вас говорят, когда у человека ничего нет из добра?

- Гол как сокол, – ответил Владимир Мстиславич.

- Так вот, Вольдемар. Признаюсь тебе честно. Я гол как сокол, – продолжал пилигрим. – В Святой Земле добра не наживешь. Вернее, было, да все сгинуло, спасибо сарацинам. Что в Идумее у меня собрано, на то крепости строю. А чтобы жить семейно, много чего надобно, сам знаешь. Так мы с Энгельбертом задумали идти в Сонтагану брать дань. Пойдешь с нами?

- Я-то тебе зачем? – подивился Владимир Мстиславич. – Или людей у тебя нет?

- Люди есть, – продолжал Теодорих. – Пока мы тут пируем, у Риги собирается войско. Но то все – ливы да летты. Биться вместе со мной в Сонтагану пойдут. А потом, чего доброго, меня же и убьют ради добычи.

- А рыцарей разве не берешь?

- Не хочу. С ними ж делиться придется, – честно признался Теодорих. – Вот Энгельберт и ты – дело другое. Все, что добудем, в семье и останется. Так пойдешь?

- Ладно, Федор, помогу я тебе, – согласился псковский князь.

У Ярослава приятно заскребло на душе от предвкушения нового похода.


Агриппину да Ульяну оставили в Медвежьей Голове вместе с женой Тизенгаузена. Сам Энгельберт и Теодорих отправились в Ригу за войском, возглавив которое, должны были двинуться берегом Варяжского моря в сказанную область Сонтагану. А князь Владимир Мстиславич с сыном и дружиной неспешно направился туда же из Медвежьей Головы. Ярослав ехал по чудским землям, окидывая взором редкие поселения да тамошних жителей в одеждах из грубого холста. Глядела чудь на русичей злобно и мрачно.

- Что за люди они? – полюбопытствовал княжич.

- Язычники, – ответил Владимир Мстиславич. – Да мало того. Еще и кудесниками слывут. Рощи у них тут священные, камни жертвенные. Темные люди. Усопших сжигают.

- И волхвовать горазды? – переспросил Ярослав.

- Сказывают, весьма горазды.

- А ну как порчу на нас наведут? – выдал свои опасения княжич.

- Стыдись! – резко одернул его отец. – Крест на тебе, Божья защита.

Ярославу и впрямь стало совестно после этих слов, но все же опасение, что под тем или иным недобрым взглядом вдруг да отсохнет рука и не сможет держать меч, не покидало. Тогда Ярослав с большим чувством перекрестился. На душе полегчало.

Зато по округе на другой день стало заметно больше беспокойства. Мелькнули впереди сторожевые, и поскольку русичи никуда не торопились, то за небольшой речкой, уже в земле эстов, ехали мимо покинутых деревень.

- Эко всполошились, – отметил Владимир Мстиславич.

- И что? – встрепенулся Ярослав.

- А встретим Федора, так узнаем, что, – ответил отец.

На третий день, когда вдали, на небольшом холме уже виднелись деревянные стены замка Сонтагана, а перед ним на равнине – довольно многолюдное село, псковская дружина сошлась с войском Теодориха. Глазам княжича предстало дикое племя, лохматое и злобное, уже пьяное от пролитой крови. Оказалось, что, следуя своим путем, они не тушевались и нападали на все деревни по округе, собирая добро и убивая эстов, неуспевших схорониться в лесах. За ливонским войском уже тащились обозом: целое стадо быков, коров и коз, табун коней, множество полоненных женщин с детьми. Теперь ливы да летты растекались по селу, обогряя свои мечи и преумножая добычу.

Теодорих подскакал к псковичам и усмехнулся:

- Ты что-то налегке, Вольдемар.

- Зато у тебя страда в самом разгаре, – сдержанно отметил князь.

- Этих дикарей уговаривать не надо, – кивнул Теодорих и указал на важного вида усатых воинов в кожаных одеждах, с двумя ножами у пояса, с мечами да боевыми топорами: – Вон их старейшины, Каупо и Дабрел, уже крещенные. В прошлом году эсты их земли разорили, замки пожгли. Теперь вершится возмездие.

- Их ли вероломства опасаешься? – глянул на старейшин псковский князь.

- Ну да. Не теперь конечно. Пока они не мною заняты. А как эстов побьют, так гляди в оба, хоть и крещеные…

Битва в селе подле замка разгоралась. Теодорих привстал на стременах и заволновался:

- Пора и нам.

- Ты сам управишься, – мотнул головой Владимир Мстиславич. – А против ливонцев твоих подсоблю, коли будет нужда...

- Ну, гляди.

Теодорих умчался.

Рать русичей осталась в стороне от сечи. И Ярослав только издали видел, как ливонцы жгли дома и амбары, разили жителей да угоняли скот. Эсты отчаянно сопротивлялись. Снег превращался в бурую кашу, дома – в большие костры, воздух полнился криками, лязгом да звоном, запахом гари да крови. Ярослав впервые видел, как язычники истребляют друг друга. Его замутило. Но тут он углядел такое, что враз перебило дурноту.

- Кудесники-то своим раненым головы рубят! – воскликнул пораженный княжич.

- Да, так у них заведено, – подтвердил Владимир Мстиславич и с облегченьем заметил: – Темнеет…

Когда с селом было покончено, вновь появился Теодорих, уставший, но с прежним задором.

- Каупо и Дабрел со своими на тебя поглядели и отправились жечь ближние замки, – сообщил он псковскому князю. – А я хочу тут за осаду приняться. Крепость добрая, может держаться. Но людей у нас с тобой в достатке. Начнем на рассвете?

Князь неохотно кивнул.

Ночь прошла томительно и отдыха не принесла. Слышались стоны, еще более жуткие во тьме. Глухо рушились догоревшие стены, взметая в черный воздух снопы ярких искр. А чуть посветлело, – противно раскаркалось воронье. Ярослав никак не мог уснуть, но отец весь день был невесел и молчалив, и княжич опасался заговаривать с ним. Думал только об одном: скорей бы миновала эта ночь. Теодорих же храпел во всю с завидной безмятежностью.

Вместе с солнцем русичи да рыцари подступили к стенам крепости. Проезжая мимо убитых накануне и вспугивая ворон, Ярослав старался глядеть поверх деревьев, в облачное небо. Жители Сонтаганы, вдоволь насмотревшись на сечу в окрестностях, предпочли избегнуть осады, распахнули ворота и вынесли за себя выкуп – окованный железом сундук. Он оказался доверху наполнен серебряными монетами – целых семьсот марок. Приняв их, Теодорих вместе с Энгельбертом да русичами отправился назад, в Медвежью Голову.

- Не жаль тебе, что меч из ножен так и не вынул? – сочувственно поинтересовался пилигрим у псковского князя.

- Мне своей чуди хватает. Зачем чужую бить без нужды? – отозвался Владимир Мстиславич.

- Я тебе благодарен. Теперь есть на что жену кормить, – продолжал Теодорих.

- Пойдет ли впрок такое серебро?.. – проговорил по-русски князь.

- Что-что? – не понял немец.

- Не промотай добычу, – сказал Владимир Мстиславич, возвращаясь к латинской речи.

- Волнуешься! – усмехнулся пилигрим.


В Медвежьей Голове пришла пора прощаться. Аппельдерн с женой и прочие немцы возвращались в Ригу, псковичи – домой. Агриппину и Ульяну было не оторвать друг от друга, но делать нечего, пришлось им расстаться. Ярослав же был не прочь вернуться во Псков, а про поход старался не вспоминать.

На берегу Великой встретили их неласково. Сначала бросились в глаза разоренные дворы посада.

- Что такое? – подивился Владимир Мстиславич.

В ответ он услышал:

- А пока ты с рижанами роднился да на пирах гулял, чудь проклятая к нам ворвалась и давай люд крещеный бить, добро отымать. Но Бог-Милостивец нас не оставил. Прогнали мы чудь.

Слова эти были сказаны с сердцем. Владимир Мстиславич покачал головой и поехал к своему жилищу.

А на следующий день по звону колокола псковичи собрались в Кроме на вечевой площади, недолго пошумели и попросили князя выйти к ним. Владимир Мстиславич пошел.

Агриппина почуяла неладное и всматривалась с крыльца в волновавшуюся толпу. Ярослав стоял рядом и тоже глядел туда. Князь пробыл на вече недолго. Перемолвился лишь словом с наместником Новгородского владыки да с вятшими мужами и, гордо расправив плечи, вернулся на свой двор. Когда вошли в покои, очи князя сверкали, брови хмурились.

- Сбирайся, Грунюшка, сызнова в путь, – сказал жене Владимир Мстиславич. – Гонят нас отсюда.

Ярослав удивленно охнул, а княгиня спросила:

- Почто?

- Осерчали за Ульяну да за наглую чудь. Владычний наместник взъелся. Почто, вопрошает, рижанам великий почет оказал? Почто ратился вкупе с ними, когда Господин Псков согласия на то не давал и сам в защите нуждался? Почто дочь свою отдал не православному? Я, было, в ответ: дочь отдал за христианина. А он: за рыцаря латинского, иной земли да иной веры. Про мирное соседство даже слушать не стали. Сразу мне путь указали: тебя, князь, не хотим, пойди от нас, куда хочешь! – гневно передразнил Владимир Мстиславич.

- Кто ж их теперь защитит? – Агриппина подошла к супругу и склонила голову ему на грудь.

Князь безнадежно махнул рукой:

- Пеняют, вишь, что не защитил. Бают, чудь и сами отогнали. А Литва теперь тихо сидит. Как побили мы с новгородским посадником-то Твердиславом литовцев в Ходынцах, так второе лето про них не слыхать. Бают: без меня лучше заживут, а нужда придет, кликнут себе князем, кого похотят.

Агриппина горько вздохнула, а Ярослав спросил:

- Куда же едем?

- К Мстиславу в Новгород, а там поглядим, – ответил князь, справляясь с обидой. – Может, он что пожалует…

Собравшись в дорогу, Владимир Мстиславич с семьей да дружиной покинул княжий двор, затем Кром да и сам город Псков и направился, как решил, в Новгород. Ярослав ехал вслед за отцом, все еще поражаясь произошедшему, будто только что услыхал новость, а не седмицу назад. Он знал, конечно, что псковичи сами зовут к себе князя и сами же могут погнать, но никак не ожидал, что им не угодит отец, умелый в ратном деле, строгий, но не жестокий в судилище, не жадный до злата, усердный в молитве. И за что? За Теодориха, которым княжич не переставал восхищаться, да за битву, в которой отец простоял в стороне…


Изгнанники ехали по Шелони, пока не достигли Ильмень-озера. За ним, за лесом, на берегу Волхова, раскинулся Новгород со Святою Софией да Торгом. Но Владимир Мстиславич со всем своим домом поворотил к другому берегу – туда, где жил брат.

Княжий двор тоже гляделся как целый город, посреди коего – деревянный терем, весь в пестрых узорах, с двускатной крышей, увенчаной золоченным гребнем и коньками, а вокруг – кладовые, погреба, конюшни, скотные дворы… И белый Благовещенский собор, разве что немногим меньше Псковской Троицы. Лишь он и не пестрел среди снегов.

Мстислав Мстиславич встретил родичей на резном крыльце и повел в просторные сени, расписанные райскими цветами да птицами. На потолке – настоящее небо, с золотым солнцем, серебряными луною да звездами. На полу – дорогие ковры.

Здесь ожидала княгиня Мария, пышнотелая круглолицая и черноглазая половчанка, дочь хана Котяна, две юные княжны, Елена и Анна, очень похожие на мать, да два малых княжича, Изяслав и Юрий. Старший из сыновей Мстислава, Василий, уже княжил в Торжке, а княжна Ростислава была выдана за Переяславского князя Ярослава Всеволодича.

Псковичей приняли ласково. Двоюродные братья и сестры сразу потащили Ярослава вон из терема и устроили на воле развеселую беготню. Потом их позвали на трапезу, и Ярослав отвлекся от общей болтовни, – очень уж было ему интересно, про что говорят отец и дядя.

Владимир поведал брату, с чем приехал.

- Вот это замирился! – невольно усмехнулся Мстислав. – Ну да ладно. Сам Бог тебя мне послал. Литовцы, знакомцы твои, Луки наши одолевают. Возьмешься защитить?

- Охотно! – живо отозвался Владимир.

- Знал, что не откажешь, – улыбнулся новгородский князь. От выпитых уже медов он расчувствовался и с умилением проговорил: – Слава Богу за братьев добрых! Ты и Давид – моя надежная опора. – Потом прибавил, снова сделавшись серьезным: – Бери свою дружину да поезжай в Луки. Жену тут оставь тебя ждать.

Владимир мешкать не стал. Заутро распрощался с княгиней и направился Ловатью в ее верховье не только с дружиной, но и с Ярославом.

Княжич не сомневался, что теперь отец непременно станет биться. А мысль, что и он, Ярослав, наконец-то вынет меч из ножен не для забавы, будоражила юное сердце. Дружина ехала покойно, пока взгляду не открылся выжженный и обезлюдевший край. Тогда князь выслал дозорных разведать, где литовцы. Их повстречали прямо под Луками. Тогда Владимир Мстиславич разделил дружину на четыре отряда, которые приблизились к городу с разных сторон.

Поначалу запахло гарью. Потом Ярослав увидел висящие меж небом и землей клубы дыма. А скоро можно было уже разобрать гул пожара, разглядеть пламя, расслышать крики ужаса и дикого восторга. Литовцы жгли посад. Завидев псковскую дружину, язычники задудели в длинные трубы и рассыпались горохом по округе. В псковичей полетели стрелы да сулицы. Но Владимир Мстиславич знаком был с обычаями литовскими по прежним битвам, знал, что этот противник не любит сражаться стеною, а разлетается во все стороны разом, пропадает, потом появляется вновь. Для того и разделил свое войско, чтобы поймать этот "горох" в свой мешок. Так и случилось: литовцы на быстрых лесных лошадях пытались ускакать от одного отряда и вылетали прямо на другой. Язвили язычников псковские мечи.

Сперва князь лишь глядел, как бьются воины. Ярослав тоже жадно всматривался в сечу и теперь совсем не чувствовал дурноты. Напротив, лихая скачка, песни стрел, пронзительные звуки труб манили в самую гущу. Когда же большая часть литовцев оказалась в окружении псковичей, и отец сам устремился на врагов, тогда и Ярослав поспешил в битву. Княжич знал, что защищает русский город, что должен быть храбрым, тогда не будет стыдно ни перед отцом, ни перед Богом, и страх, поднимавшийся было в груди при виде сильного рослого противника, отступал. Ярослав отражал удары, как учили, старался сам их наносить. Сеча ему полюбилась, и кидался в нее княжич, словно с обрыва в реку, не разбирая лиц, отличая врага лишь по одеже.

Литовская стрела пробила кольчужные штаны и воткнулась в ногу княжича выше колена. От боли Ярослав не удержался и взвыл. Он бы упал со своей Молнии, если бы отцов дружинник не подхватил его и не увез к обозной телеге. Там княжича сняли с седла, и дружинник, ободряюще подмигнув Ярославу, резко дернул стрелу из раны. Княжич снова взвыл, – никогда прежде не испытывал он такой боли.

Дружинник ускакал ратиться, оставив Ярослава у обозных. Кто возился с ним дальше, кто перевязывал рану, княжич толком не рассмотрел, в глазах все плыло. А как прояснило, увидал Ярослав над собою веселое лицо отца.

- Что ж ты не зришь ничего кругом себя, когда бьешься? – тут же выговорил ему Владимир Мстиславич. – Ладно, для первого раза сгодится. Рана – пустяк. Заживет, и не вспомнишь. Ну, с боевым крещением тебя, соколик! – И отец подал Ярославу чарку меда.

Княжич выпил и через минуту уже крепко спал, даже не спросив отца об исходе сечи. Впрочем, по отцовой улыбке было ясно: победа – за русичами.

Литовцев прогнали от Лук. И Владимир Мстиславич остался в этом городе, чтобы отражать новые набеги, ежели таковые случатся. Он вместе с сыном занял дом новгородского посадника, изрядно потеснив хозяина. Но горожане, благодарные псковскому князю, радушно приняли его и дружину. А жена посадника ухаживала за Ярославом.

Его рана и впрямь была легкой, скоро затянулась. Но княжич долго хромал, не давая окружающим забыть, какой он славный витязь.

Литовцы еще раз приходили под Луки, но, встретив там псковичей, спешно убрались восвояси. Лишь самые отважные решились вступить в новую схватку. Их тоже побили. Ярослав, еще только-только встававший на ноги тогда, за городскую стену не выезжал и был этим весьма огорчен.

До следующих холодов совсем стало тихо, и Владимир Мстиславич призадумался.

- Что неладно? – спросил Ярослав, не один день замечая настроение отца.

Князь одарил сына долгим внимательным взглядом и проговорил:

- А поедем-ка проведаем дядю Мстислава да матушку.

- Поедем, – согласился княжич, недоумевая, о чем тут можно было так крепко думать.

Отец, видать, угадал его мысли. Потому и растолковал:

- Кто мы тут? Ну, защитники, понятно. А еще? В кормление Луки Мстислав мне не отдал. Судебных пошлин мне тут не имать. А чем жить? Чем дружину кормить?

Ярослав молчал, не зная ответа. Владимир Мстиславич вздохнул:

- Так-то, сын. Князь без удела нищий. Последний пахарь и тот со своего куска земли кое-как прокормиться может. А у нас с тобой ничего нет: ни вотчины, ни Пскова теперь…

Пока Ярослав постигал эту суровую истину, Владимир Мстиславич прибавил:

- Вот и надумал я с братом потолковать. Даст ли мне что, или дальше ехать счастья искать?

- Куда дальше? – полюбопытствовал княжич, и отец ответил:

- Покуда не ведаю.

Прощаясь с жителями Лук, Владимир Мстиславич красно благодарил их за хлеб и кров. Те, в свой черед, низко кланялись ему за защиту. А после князь, княжич и дружина двинулись по скованной льдом Ловати в обратный путь.

В Новгороде их с нетерпением ждали. Агриппина, хоть и хорошо жилось ей у деверя, все не могла нацеловать-наобнимать своих ненаглядных. А князь Мстислав Мстиславич велел устроить по прибытии брата большое пирование.

- Погоди, – остановил его Владимир. – Нужда есть словом с тобой перемолвиться.

- Коли так, айда искать укромный угол, – явил готовность Мстислав.

Они перешли из гридницы в малую светелку, где и впрямь оказались одни, если не считать Ярослава, увязавшегося за отцом. Мстислав вопросительно глянул на братанича, и Владимир пояснил:

- Пора уж ему слушать важные речи.

- О чем же речь? – спросил новгородский князь.

- Совет с тобой держать хочу, – начал Владимир. – Как мне дальше-то быть? Хлеба лишен…

Мстислав все понял, поморщился и сказал как бы и не про то:

- Петровым постом, пока ты Луки оборонял, литовцы напали на Псков. Посад сильно пожгли, людей в плен увели.

- Что псковичи? – тут же встрепенулся Владимир. – Меня не зовут?

- Нет, мачешич. Задумали звать Всеволода Полоцкого, – как можно мягче ответил новгородский князь и заговорил о деле: – Пойми, я и сам сейчас не крепко сижу. Завелись аспиды пить мою кровь. Для зятя моего стараются, орут за него на каждом вече. Только немцев твоих мне недоставало…

Настал черед псковских князя да княжича явить сообразительность.

- Что ж… К дочери поеду, – решил Владимир, и Ярослав подумал: так лучше всего.

- Рождество скоро, – заметил Мстислав. – Давай отпразднуем по-братски. А там – в добрый путь.

Псковский князь согласился.

Праздник и святки Ярослав провел в радости. То вслед за братьями и сестрами надевал личину да пугал всех, кого ни встречал на княжем дворе. То барахтался в снегу у стены и копал себе берлогу как медведь. Снегу навалило столько, что у каждого из княжих детей получалось по берлоге. Потом их соединили проходами и лазали друг за дружкой в этом лабиринте. А темным временем, затаившись, устраивали гадания: лили в воду растопленный воск и пытались по фигуркам предсказать грядущее. Причем княжны относились к толкованию серьезно, а княжичи шутили во всю. Там, где сестрам виделся сокол, они зрели пузатого чухонца, цветок переиначивался в ведьмину метелку. Но правду сказать, в бесформенных кляксах воска мудрено было вообще что-нибудь углядеть.

Крепко помолившись в Святой Софии в день Богоявления и поклонившись гробу отца, князя Мстислава Ростиславича Храброго, погребенного у алтаря, псковский князь велел своим сбираться в дальний путь. На исходе января он покинул Новгород и направился, как решил, к немцам, в Ригу. Владимир Мстиславич постарался стороной объехать Псков, из которого был изгнан, отчего путь сделался длиннее. Проехав по крепкому льду меж Чудским да Псковским озерами, князь заглянул в Юрьев, потом двинулся к Медвежьей Голове и Кеси. В Юрьеве Ярослав ощущал себя еще на Руси: храмы, говор, обычаи – все родное. Медвежья Голова хоть и находилась в подданной Пскову земле, по всему была чухонской, а с недавних пор немцы усердно обустраивали город на свой лад. Кесь же и вовсе показалась немецкой. Там с еще большим рвением, чем в Медвежьей голове, возводились стены крепости и латинского храма. А природных жителей, вендов, княжич в немецкой части города даже не встретил.

Были дорогою и неприятности. Как только путники переправились на другой берег Нарвы, чухонские разбойники осмелились напасть на них. Но княжия дружина побила и прогнала наглецов, не понеся никаких потерь. Еще раз на княжее добро позарились ливы за Кесью. И так же безуспешно.

Февраль перевалил за середину, когда псковичи достигли залива, едва тронутого льдом у самой кромки, и Древней Горы, подле которой с размахом возводился главный город Ливонии с мощными каменными стенами, высокими квадратными башнями, с зубцами и бойницами. Узнав, кто пожаловал, стража впустила русичей. По белым от снега утоптанным улицам Риги, вдоль которых ровной чередой стояли дома, княжич вместе со всеми проехал на широкую площадь, миновал основание будущего собора и остановился у каменного дворца, зубцами да маленькими верхними окошками схожего с башнями. Лишь резной камень, опоясывавший стены, высокие нижние окна да размеры всего сооружения говорили о его значительности. Из окованных бронзой дверей навстречу русичам вышел Теодорих в сопровождении нескольких рыцарей. Он был в простой льняной рубахе с расстегнутым воротом, отчего гляделся по-домашнему. В серых глазах ясно читалось удивление. Тем не менее, он широко расставил руки и прогремел на всю площадь:

- Вот радость!

- Примешь ли изгнанника? – спросил князь Владимир Мстиславич, спрыгивая с коня.

- Прошу почтить своим присутствием короля и доблестного воина, как бы ни отнеслись к нему презренные подданные, – без всякой шутливости прижал руку к груди и поклонился Теодорих. Вслед за ним склонились с почтением прочие рыцари.

Владимир Мстиславич помог спешиться Агриппине. Тем временем Ярослав тоже соскочил со своей Молнии. И Теодорих повел всех в покои.

- Что же в Плескау случилось? – спросил пилигрим на ходу.

- Дурь! Осерчали, что отдал тебе дочь, – не стал таиться князь.

- Из-за меня в изгнанники попал?! – воскликнул Теодорих. – Обещаю загладить вину, Вольдемар. Пока таким хмельным питьем тебя угощу!.. А после поглядим, чем еще смогу тебе услужить.

Вошли в зал с высокими, закругленными наверху окнами, с широкими каменными скамьями при них, с тонкими колоннами, которые поддерживали деревянные балки потолка. Ярослав подивился просторности и пустоте. Большое кресло с глухой спинкой и локотниками, две дубовые скамьи, два резных сундука, шкафчик с серебряной посудой и большая ниша в стене, где царственно сиял золотой реликварий, – вот и все. На каменном полу лежалали соломенные циновки. Зато росписи стен служили зримым житием Пресвятой Богородицы.

Большой зал оказался еще и безлюдным.

- Где ж твой прославленный брат и моя дочь? – спросил Владимир Мстиславич.

- Юлию звать побежали. А брат в Тевтонии. К Пасхе прибудет, – ответил Теодорих. – Каждый год у него забота пилигримов там собирать. Они ведь крест только на год принимают. Охотников всю жизнь обращать язычников, как я да Тизенгаузен, не так уж и много.

С радостным криком "Матушка!" вбежала Ульяна и замерла в крепких объятиях Агриппины.

- Ну как ты? Здорова ли? Как живется? – начала расспрашивать княгиня, но тут же сама себя оборвала: – Теперь наговоримся вдоволь. Вместе будем…


Владимир Мстиславич с семейством поселился высоко. Над большим залом помещались покои епископа, а уж над ними, в двух комнатах, разместили гостей. Что в одной, что в другой стояло лишь по широкой кровати под пологом да по сундуку.

Ярослав замечал, как отец томится в бездействии, которое рижане пытались скрасить ловами, видел, как мать и сестра счастливы, вновь обретя друг друга, но все это затмевали собственные впечатления. Необычайность их сильно отвлекала Ярослава от родных. В первые дни княжич обследовал дворец с его длинными коридорами да крутыми лестницами. Потом занялся крепостью. Он поднимался на стены, на самый верх башен и оттуда, с головокружительной высоты мог подолгу глядеть на залив или лес. Княжичу, как близкому родичу епископа, все дозволялось, стража везде пропускала его, а вслушиваясь в немецкий говор, Ярослав старался понять его.

Проходя как-то во дворце мимо покоя Теодориха, княжич заметил, что дверь приоткрыта, и вошел.

- А, королевич! – приветствовал рыцарь. – Я тут хозяйство свое разбираю.

И в самом деле, пол был завален всевозможным ратным добром.

- Хочешь поглядеть? – спросил пилигрим.

- Еще как!

И Ярослав с восторгом подержал в руке тяжелый меч, потрогал кольчугу, примерил большой шлем, увесистый из-за того, что помимо пластины, закрывавшей нос, виски и уши тоже были закрыты широкими пластинами. Потом надел на руку большой деревянный щит в форме перевернутой капли. В центре щита блестел умбон в виде восьмиконечной звезды. Боевой топор княжич ухватил двумя руками. Долго изучал баллисту.

- А владеешь ты чем-нибудь из всего этого? – опять спросил рыцарь.

- Я уже в битве был, – гордо ответил княжич.

- Ага, видал я в Сонтагане, – с ехидным смешком заметил Теодорих.

- Да нет, – обиделся Ярослав. – В настоящей битве, в Луках. Меня даже в ногу стрела уязвила, и метина осталась.

- Еще штаны сними мне показать, – продолжал тем же тоном Теодорих. Потом предложил: – Лучше покажи, что умеешь.

Он взял меч. Другой протянул Ярославу. Тот принял, удивляясь, как это они начнут биться прямо тут, в покоях. Рыцарь нанес пару ударов по мечу Ярослава, не сильно замахиваясь, но мальчику трудно было выдержать и такое, – уж слишком силен был пилигрим.

- Девица Юлия ты, а не Ярпольт, – отрезал Теодорих, бросая меч.

Ярослав вспыхнул, но тут же его осенило:

- Поучи меня!

- Ну вот еще возиться… – скривился рыцарь.

- Нет, правда, поучи! Я очень прошу. И говори со мной на своем языке. Я и его хочу знать, – не отставал Ярослав.

Теодорих поглядел на него с явным интересом.

- Хорошо. Идем во двор, – сказал он по-немецки.

По интонации и еще по тому, что рыцарь взял меч и щит, Ярослав его понял и чуть не подпрыгнул от радости.

Они вышли из дворца и приступили к ратному делу. Теодорих нисколько не жалел мальчика, бил и рубил со всей силы, только поначалу медленно, чтоб Ярослав успел прикрыться своим щитом, увернуться или постараться отбить удар. Княжич скоро измотался, но ни за что на свете не отказался бы продолжить ученье.

Оно пошло. Правда, от случая к случаю, потому что Теодорих любил поохотиться да выпить с друзьями. Но про княжича все же не забывал. Скоро он перестал медлить, заставлял Ярослава сражаться как в настоящей битве и страшно ругался, когда у того не выходило. Очень быстро княжич стал понимать, какими прозваниями награждает его Теодорих, когда недоволен. Самыми мягкими были "слюнтяй" и "дубина". Ярослав сносил оскорбления, терпел боль пропущенных ударов. А если у него, наконец, получалось то, чего добивался пилигрим, тот строго бормотал: "Ну пусть так".


Близилась Пасха. Как и обещал Теодорих, в Великий вторник в рижскую гавань вошли четыре корабля. Они четкими черными силуэтами плыли в лучах закатного солнца. Ярослав наблюдал с башни их неспешное движение, видел, как убираются паруса и дружно взмахивают весла. Когда же корабли приблизились к причалу, княжич бросился вниз по лестнице и скоро оказался там, на берегу, среди именитых господ, вышедших встретить епископа.

Первый из кораблей бросил якорь. Его канатами притянули и закрепили у причала. С борта перекинули сходни, и на них уверенно ступил высокий худощавый человек в рясе и дорожном плаще. Остроконечная митра делала епископа еще выше.

Опираясь на пастырский посох, Альберт подошел к именитым рижанам. Ярослав знал не всех, но разглядел знакомых. Зятя-рыцаря, конечно. Потом – другого брата епископа, Иоганна из Аппельдерна, который был так надменен, что Ярослав сторонился его. Рядом стоял Тизенгаузен, как всегда молчаливый и невозмутимый. Вперед, навстречу Альберту, шагнул епископ Эстонский Теодорих, который в отсутствие правителя вершил в Ливонии церковные дела. Он был чрезвычайно сосредоточен, но глаза искрились радостью. А вот взгляд воина с изображениями алых креста и меча на белом плаще, – магистра Божьих рыцарей Вольквина, – был мрачен и тяжел.

Первым Альберт приветил епископа Эстонии, и вместе прелаты возгласили:

- Dei gratia!

Все остальные повторили благодарение Богу за благополучное прибытие правителя и пилигримов.

Своим родичам Альберт кивнул. Когда же перевел взгляд на Вольквина, то посуровел. Однако раскланялись епископ и магистр весьма учтиво.

Наконец Альберт обратил свой взор на псковского князя, стоявшего немного поодаль. Епископ подошел, и Ярослав рассмотрел его лучше: прямой нос, резко очерченные скулы, глаза, взгляд которых княжич уподобил для себя черному шелку, – мягок и непроницаем.

- Рад видеть короля Плескау. Брат мне писал, – заговорил епископ с Владимиром Мстиславичем. – Почту за великую Божию милость, если смогу радоваться твоему пребыванию в Риге как можно дольше. И раз мы родичи, то все мое – твое. Прими благословение.

Владимир Мстиславич склонил голову, и Альберт осенил его крестом. Потом снова заговорил:

- Пройдем в покои познакомимся лучше.

- Путешествие, несомненно, утомило тебя, достопочтенный епископ, – возразил Владимир Мстиславич. – И уж верно есть более важные дела. А завтра можно нам и свидеться.

- Как велит король, так и будет, – улыбнулся Альберт и проследовал дальше, к себе во дворец.

Пока шли приветствия, с кораблей сходили пилигримы, молодые и в возрасте, в богатой одежде и в скромной. Со все возрастающим гомоном общество рижан и вновь прибывших потекло в город…


День уже перевалил за середку, когда епископ покончил с важными делами, и в большом зале собрался тесный семейный круг: сам Альберт, его брат Теодорих с Ульяной, ее отец с женою и сыном. Епископ угощал вкуснейшим хмельным питьем, привезенным из Тевтонии, хотя сам его не пил. Помня о том, как скоро он терпит поражение в единоборстве с хмелем, Ярослав был весьма осторожен. Отец же и Теодорих угощались в волю.

- Хочу еще раз уверить тебя, досточтимый король, что здесь ты не будешь нуждаться ни в чем, – вновь обещал Владимиру Мстиславичу епископ.

- Благодарствую, – отозвался тот. – Но не прими в обиду мои слова: не привык я в нахлебниках жить.

- Это кстати, – кивнул Альберт. – Я намерен Теодориха в Тевтонию отправить…

- Зачем? – удивленно перебил брата рыцарь.

- Не все пилигримы, кто принял крест, со мной прибыли, – невозмутимо объяснил ему Альберт. – А мне ждать было не с руки. Необходима ясность в отношениях с королем Полоцка. Вот ты и отправишься за остальными.

- Хорошо, – пожал плечами Теодорих.

- А досточтимый король будет за тебя фогтом в Идумее, – закончил епископ.

- Кем я буду? – переспросил Владимир Мстиславич.

- Судьей, – пояснил Теодорих. – Фогт у нас объезжает подвластные ему земли, вершит дела и тяжбы по мирскому праву. За это ему следует плата, а то и подарки.

Такое дело было знакомо Владимиру Мстиславичу. Князь на Руси тоже вершил суд и получал за то пошлины.

- Что, согласен править дела вместо меня в Идумее и Метимне? – уточнил рыцарь.

Князь кивнул.

- Я рад, что мое предложение пришлось по душе вам обоим, – все так же спокойно и мягко произнес Альберт и вновь обратился прямо к князю: – Теперь, в знак доброго согласия меж нами, позволь поднести небольшие дары.

По движению епископской руки слуги внесли в залу сундук, открыли крышку и извлекли оттуда блещущий новизной панцирь. Потом – плащ, шапку и перчатки благородного пурпурного цвета с искусной золотой вышивкой.

- К этому всему недостает коня. Но я не велел его сюда вести. Он ждет в конюшне, – с легкой улыбкой прибавил епископ.

- Благодарю и надеюсь, что Господь воздаст тебе за щедрость сторицей. Такая роскошь для изгнанника… – заговорил Владимир Мстиславич.

Но Альберт поднял руку, прося его остановиться:

- Я лишь хотел, чтобы дары были достойны короля. И королевы.

Епископ вновь сделал знак слугам, и те поднесли Агриппине ларец, украшенный ажурной резьбой по желтоватой кости. Внутри ларца лежали коралловые четки, черепаховая расческа и стеклянный флакончик, полный розового масла.

- Еще хочу, чтоб у тебя, король, было это, – продолжал одаривать Альберт. Слуги поднесли князю баллисту. – Мне ведомо, что русичи не искусны в стрельбе из нее. Но твои дружинники здесь, в Ливонии, вполне могут стать умелыми баллистариями. А может, и королевич? – Епископ удостоил вниманием Ярослава.

- Я больше меч люблю, – признался тот.

- Похвально. Тогда ты полюбишь и особый мой дар для тебя.

Слуги поднесли и раскрыли перед княжичем деревянный короб. Ярослав увидел книгу с толстыми крышками, обтянутыми алым сафьяном.

- Тут повествуется о гордом рыцаре, каким и ты со временем сделаешься, – пояснил Альберт.

Ярослав раскрыл манускрипт. Буквы были как будто латинские, но в знакомые слова никак не складывались. Зато между стихами помещались дивные яркие картинки. Изображали они битвы, конных рыцарей, монархов на тронах. Ярослав залюбовался и спросил:

- А что за рыцарь-то? Как звать?

- Роланд, племянник императора Карла Великого.

- Карла Великого? – оторвался от чудесных рисунков Ярослав. – У меня есть латинская книга про Карла и про его войны.

- Я приятно удивлен твоими познаниями, – порадовался Альберт. – Книга, что я дарю, написана моим родным языком. А Роланд – покровитель города Бремена, где я служил каноником, пока его святейшество не направил меня служить здесь.

- Я непременно одолею эту книгу, – пообещал Ярослав.

Он сгреб бесценный дар в охапку и, сияющий, отошел к сестре показать. Когда она склонилась к картинкам, Ярослав шепнул ей:

- Тебе епископ что-нибудь дарил?

- Да. И после свадьбы и вчера, – отмахнулась Ульяна. – Но лучший подарок он сделал сегодня.

- Какой?

- Отправил Теодорих в Тевтонию.

- Это хороший подарок? – не понял Ярослав.

Но Ульяна ничего не стала растолковывать.

Княжич не ломал голову над речами сестры. Словно живые, только крохотные, тонко очерченные искусным пером рыцари затмили для него все прочее.

- Когда же мне пускаться в плаванье? – спросил брата Теодорих, видя, что все дары розданы.

- С первым попутным ветром после Пасхи, – ответил Альберт.

Все три оставшихся до Великого праздника дня бушевала непогода: лил дождь, ветер дул с моря, и высокие волны, увенчанные белой пеной, яростно бились о берег. Во дворце епископа собралось много народа. Ярослав то и дело встречал рыцарей да монахов. Слышались молитвы, читались Евангелия и Псалтирь, во всем царила строгая сосредоточенность.

Большой собор, Дом Божий, только еще возводился. Поэтому вечером в субботу епископ Альберт, его родичи и родовитые рижане торжественно прошли в небольшую часовню. Во время праздничной службы Ярослав отметил, что даже когда прозвучало громкое Альбертово: "Christus resurrexit!", строгости в окружавших его немцах не убавилось. Лица, пожалуй, посветлели. Но ни счастливых улыбок, ни радостных объятий, ни, тем более, безудержного ликования, как во Пскове…

В конце литургии епископ сказал:

- Братья и сестры мои во Христе Иисусе! Господь снова с нами! Ценой своей крови Он приобрел для нас вечную жизнь. И мы должны стать достойными ее. Я смею сказать: все, кто оказался сейчас здесь, в Ливонии – вы на верном пути. Вы приняли на себя не только исполнение Святых Заповедей. Вы вняли велению Бога: "Идите, учите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа". Вы, по примеру апостолов, взяли крест и пришли сюда, в эти дикие земли, дабы обновить их крещением, озарить светом истины, повергнуть к стопам Пресвятой Девы Марии, и тем заслужить вечную жизнь подле престола Божия. Не сворачивайте с этого тернистого пути, имейте дерзновение, как святые апостолы. Награда ваша будет велика!

Для начала в качестве награды в большом зале красовались на накрытых столах дичь, рыба, всевозможное питье, пряности да сласти… Ярослав уже давно проголодался. Он едва дождался, пока все рассядутся, потом, не церемонясь, оторвал ногу от запеченного с корочкой тетерева, источавшего ароматный парок прямо перед носом.

Немцы в это время наперебой поздравляли епископа с Великим праздником. И только Теодорих громко ругался:

- Не дали мне проклятые сарацины Гробу Господню поклониться! И английский король, чтоб черти его жарили получше на том свете!

- Какие слова ты произносишь в Великий день! – попытался одернуть брата епископ.

- А этот изменник других не заслуживает! – горячо возразил Теодорих. – Сдружился с дьяволом Саладдином, так что ж его благословлять?

- Или хорошо, или ничего, – напомнил Альберт изреченье древнего мудреца.

- Пропади пропадом твои Хилоны с Диогенами! – не сдавался Теодорих. – Их не морили голодом в Акре.

- Давай, зятек, еще раз во славу Воскресения чару поднимем, – предложил Владимир Мстиславич, дабы прекратить спор.

- Это дело, – тут же откликнулся Теодорих и первый осушил свой кубок.

- Нравится мне в тебе эта черта, – склонился епископ к князю, которого усадил по правую свою руку.

- Какая? – спросил Владимир Мстиславич.

- Миролюбие. "Блаженны миротворцы, ибо они сынами Божьими нарекутся". Поэтому прошу тебя оказать мне великую услугу и поехать со мной в Герцикэ говорить с королем Полоцка. Хочу мира с ним, а король, как слышно, вспыльчив.

- Как сухостой, это верно. Но если ты по чести мириться задумал, то я готов и с ним о мире потолковать, – отозвался Владимир Мстиславич.

- Едем со мной, сам рассудишь.


С Пасхой пришли теплые солнечные дни, вполне благоприятные для путешествий. Теодорих отбыл в Тевтонию, а епископ – на встречу с полоцким князем. Альберта сопровождали несколько пилигримов, братья-рыцари, старейшины ливов и леттов, да Владимир Мстиславич с Ярославом. Все они двинулись на двух кораблях вверх по Двине. Следом, пользуясь защитой знатного воинства, плыли на своих кораблях купцы, страшившиеся засад по берегам. Рыцари, дабы быть готовыми ко всяким неожиданностям, облачились в кольчуги. Ярослав стоял на корме, подле отца и глядел на плывущие мимо прибрежные ивы. Вдруг заметил среди ветвей цаплю, застывшую на одной ноге. "Будь я на ловах, не стояла бы ты так спокойно", – покосился на нее княжич.

Крепость Герцикэ или, как звали русичи – Ерсика вместе с окрестными землями была данницей полоцких князьей. Нынешний, Владимир Василькович, уже в летах, седой, встретил епископа вроде с улыбкой. И пригласил в палаты. А завидев псковского князя, отметил:

- Вот где пристанище себе нашел?..

- Зачем звал меня? – спросил полочанина Альберт, будто могло статься, чтобы епископ отправился в Герцикэ, не ведая цели.

- Да вроде я не темным слогом отписал, чего хочу, – усмехнулся Владимир Василькович. – Отступись от моих ливов. Испокон веков они – за Полоцком. Не тебе и крестить их.

- Что было в давние времена, о том не спорю, – проговорил епископ. – А вот о том, что помнят даже младенцы, поговорим. Король Герцикэ Висвальдис принес свое королевство в вечный дар церкви Пресвятой Девы Марии и получил его уже из моих рук.

- Всеволод лукав и много слушает жену свою да тестя-литвина, – нахмурился полочанин. – Не в праве он вручать тебе Герцикэ.

- Разве король не в праве распоряжаться своим королевством?

- Еще раз говорю: он мой данник! – стал терять терпение Владимир Василькович. – И здешние ливы – мои рабы.

- А я стараюсь, чтоб они стали рабами Божими.

- Какае тебе дело до того? Только в моей власти крестить их или оставить язычниками.

- Я не могу так рассуждать, – вздохнул епископ. – Дело проповеди заповедано нам самим Богом. Наместник его, римский папа поручил мне недостойному обратить от тьмы к свету Ливонские земли. Из послушания Богу и папе я начал обращать здешних язычников, и не могу теперь оставить их в жалком заблудшем состоянии.

- Что ты говорлив, я слыхал, – заметил полочанин.

- Однако я забочусь лишь о Небесных благах. Земные меня мало занимают, – продолжал Альберт. – И если ты, король, так огорчен из-за дани, которую собираешь со здешних ливов, я тут не вижу препятствий. Дань я оставлю за Полоцком, как это было в давние времена.

Ярослав припомнил, как в Медвежьей Голове в разговоре отца с Теодорихом слышал подобные речи.

- Что ты подачку мне кидаешь, аки псу?! – в конец осерчал Владимир Василькович. – Стану я спрашивать тебя, брать ли дань с моих земель?! Хотел я добром просить тебя стороной обходить полоцкие владенья. Но ты, видать, лишь силу понимаешь. Так я же покажу тебе силу!

И полоцкий князь велел своей дружине выходить из замка для битвы. Еще долго слышался его гневный голос, обещавший пожечь всю Ливонию и саму Ригу.

- Настало ненастье, – проговорил епископ, поднимаясь, чтобы тоже идти.

Рыцарей пришло с ним не так много. У полочанина воинов больше. И часто звучали вести, что в таком-то замке захватили проповедника или рыцарей да и убили. Но в облике епископа страха не виделось.

- Дозволь мне командовать твоими людьми, – остановил Альберта Владимир Мстиславич.

- Иди с Богом, – согласился тот, благословляя.

Псковский князь и княжич выехали за ворота. Там полочанин приводил свою дружину в боевой порядок. Рыцари да купцы настороженно наблюдали.

- Готовимся биться! – возвестил им Владимир Мстиславич.

Немцы быстро построились. Два войска оказались гораздо ближе полета стрелы друг от друга, сурово глядели на противника и ждали только слова, чтобы ринуться в схватку. Но слово не звучало. Владимир Мстиславич, показав, что немцы не страшатся, тронул было поводья, чтобы подъехать к полочанину, но тут псковского князя нагнал настоятель Богородицкого храма Ерсики отец Иоанн.

- Что же, кровь будете лить? – спросил он.

- Я лить кровь не хочу, – проговорил Владимир Мстиславич. – Затем и пошел. Был бы здесь епископ, давно бы уж стрелы летели.

- Я с тобой, – кивнул батюшка и перекрестился: – Господи, помилуй!

Они, да Ярослав, не отстовавший от отца, приблизились к Владимиру Васильковичу, и псковский князь крикнул ему:

- Что ты делаешь? Пригласил епископа и хочешь убить? Разве так поступают? Какая слава о тебе пойдет?

- Ты-то чего мешаешься? За подачку с Альбертова стола? – огрызнулся полочанин на справедливый упрек.

- Люди с миром пришли, вон товары привезли торговать, – подхватил отец Иоанн. – А ты хочешь их за то жизни лишить?

- Есть у нас враг пострашней Альберта, – продолжал Владимир Мстиславич. – Литва ни нам с тобою, ни ему покоя не дает. Послушай разума – приобретешь товарищей в битвах с литовцами. А гнева своего послушаешься – придется воевать и с Литвой, и с Тевтонией.

- Что ты меня Тевтонией пугаешь? – уже тише дернул плечами Владимир Василькович.

- Не будь же ты Иродом, – взмолился батюшка.

- Идем к Альберту о мире толковать, – посоветовал Владимир Мстиславич. – Сам же звал его решать, как быть с ливами. Вот и решайте.

- Верно, – одумался полочанин. – Сам звал…

Он велел дружине отойти, вернулся к епископу и попросил:

- Прости ради Христа. С чего, не ведаю, рассудок помутился... Видишь? Немощен духом. Будь мне духовным отцом.

- Счастлив иметь тебя сыном, – без всякой злобы ответил епископ, хотя по возрасту скорее сам годился в сыновья Владимиру Васильковичу.

Отец Иоанн да псковичи поглядели, как приятно ведутся теперь речи, и оставили Альберта с полочанином обсуждать дела наедине. Они так хорошо сговорились, что Владимир Василькович отдал епископу своих ливов безданно. Был заключен вечный мир и обещана друг другу помощь против литовцев да иных язычников. А рижским купцам открылся свободный путь по Двине.

Распрощавшись с епископом, полоцкий князь отбыл еще выше по реке, в свой удел. Альберт со свитой отправился в обратный путь.

- Не ошибся я в тебе, Вольдемар, – радовался епископ. – Угоден ты Богу, поверь мне. Чем наградить за столь неоценимую услугу?

- Не обойди мою княгиню своим попечением, – попросил Владимир Мстиславич. – Мне думается, ей бы хотелось остаться с Ульяною в Риге, а не ехать в Идумею. Да и сам я опасаюсь брать ее с собой в место незнаемое.

- Об этом не беспокойся, – заверил Альберт. – Все сделаю. И вот еще. Оставь-ка ты в Риге и Ярпольта.

- Зачем? – насторожился князь.

- Не в залог, не думай обо мне худо. Хочу обучить его нашему языку да обычаям. Узнает их и тебе весьма полезным помощником станет, – предложил епископ.

- Ученье – дело доброе, – в раздумье проговорил Владимир Мстиславич и обратился к сыну: – Что скажешь? Хочешь в Риге остаться?

- Как прикажешь, – ответствовал тот.

- Но сам-то что думаешь? Говори честно.

И княжич признался:

- За тобой, отец, в любую Идумею поеду. А коли выучусь, как говорит епископ, то смогу подарок его, книгу, прочитать. Что мне выбрать?

- Оставайся пока с Альбертом, набирайся ума, – решил Владимир Мстиславич. – А там видно будет.


Простившись с отцом, Ярослав возобновил житье-бытье в рижском замке. Учить княжича епископ доверил монаху Августину из обители Пресвятой Девы Марии, в то время как сам Альберт занимался разбором распрей ливов с братьями-рыцарями, ходил с войском в Торейду, куда епископа сопровождал его брат Иоганн, а после отбыл в Рим на собор.

Ярослав жалел, что проводит время не с отцом, Теодорихом или же с Альбертом, а с Августином. Монах лишь усердно исполнял повеление, наставлял княжича в немецкой грамоте, и ни в какие сторонние беседы с учеником не вступал. Но, движимый искренним желанием овладеть языком новых родичей, княжич быстро схватывал науку. Да и знание латыни весьма помогало тому. Ярослав одолел "Песнь о Роланде", и гордый франкский рыцарь завладел сердцем княжича. Правда, ему пришлось немного потесниться, когда Ярослав услышал "Песнь о Нибелунгах" у Ульяны, привечавшей бродячих меннезингеров. Могучий Зигфрид тоже вызывал восхищение. А привычные былинные витязи как-то поблекли. Еще у сестры звучало много напевных сказаний любви. Впрочем, все эти радости, книжные да песенные, юноша не раздумывая променял на Теодориха, когда тот вернулся, и их поединки.

Пилигрим поначалу дразнил княжича:

- Все позабыл, пока меня тут не было!

Но на исходе второго года ученья Ярослав дождался и похвалы. Княжич долго бился с Теодорихом, противясь его недюженой силе своей ловкостью да изворотливостью, так что совсем загонял рыцаря. А напоследок нанес несколько внушительных ударов секирой. И рыцарь сам остановил поединок. Задыхаясь, произнес:

- Вот теперь хорошо.

- Значит теперь я не слюнтяй и не дубина? – уточнил княжич.

- Нет, – мотнул головой рыцарь.

- Больше не смей меня так называть, – твердо проговорил Ярослав.

Теодорих одобрительно глянул на него, хлопнул по плечу и направился в замок.

Вообще Ярослав почти все время крутился подле Теодориха. В его комнате княжич вновь и вновь разглядывал мечи или баллисту, звенел кольчугой, примерял шлем. А Теодорих пил с друзьями и рассказывал о походе в Палестину.

- Славное обещало быть дело. Сам Барбаросса пилигримов вел. Решил и я пойти за славой. А было мне тогда столько же лет, сколько ему. – Теодорих указывал на Ярослава и продолжал: - И грезилось мне, как побиваю я сарацин целыми отрядами, как освобождаю Божий град Иерусалим… Поехал я в Регенсбург и присоединился к войску Фридриха Швабского. Тот и сам был старше меня лет на пять. Но, слов нет, принц достойнейший. – Во славу швабского герцога Теодорих непременно осушал кубок. – Шли через Византию, и вот кого я ненавижу после сарацин, так это греков. По всей дороге проклятые разбойники на нас нападали. То и дело приходилось отбиваться. Двигались медленно, в боевом порядке, в доспехах, да при этом еще карабкались по горам. А как ущелье или обрыв, так греки, словно бешеные псы, норовили нас в пропасть скинуть. Города свои бросили, никаких обещанных припасов не дали, коней да вьючную скотину кормить нечем. Я сам, как скотина какая, корешки выискивал, так жрать хотелось. Честью клянусь, если б не Конрад из Мейендорфа, я б до Палестины не добрался. Он получше меня в поход собрался и делился со мной всем, что имел. Вместе одолели мы горы, потом пролив чуть не вплавь. А там турки. Но их Господь поставил на пути нам во благо. Если не считать стычек с греками, та битва была моя первая. Вот в Аппельдерне, за стеной уже, как вырастет в начале лета трава, так пока не скосили еще, я мальчишкой ее палкой бил, словно бы вражие войско. Так и подле Иконии я вынул меч и давай им размахивать, как той палкой. Уменья, разумеется, было как кот начихал, но столько злости и на греков, и на голод, и на горы… Не знаю, все ли пилигримы чувствовали то же, что и я, но победа была сокрушительная. Выбили мы из турок всю охоту нам досаждать. И что еще лучше, выбили жратву себе, лошадям да скотине. А главней всего то, что сам Фридрих Швабский посвятил меня в рыцари после той битвы. – Тут Теодорих непременно снова пил. – Я уж думал, конец испытаниям, а впереди – лишь подвиги да радость побед. И тут река на пути, чтоб ей пересохнуть. И зачем только Господь ее создал? И ведь в горах опять… Лошадь что ли оступилась? Я сам не видел. Но бурным потоком утянуло славного нашего Барбароссу, и вытащили его из воды уже бездыханным… – Еще раз кубок пустел в руке Теодориха. – Конечно, оставался его сын, но пилигримы впали в уныние. У некоторых сей недуг оказался настолько силен, что в Антиохи они сели на корабли и отбыли обратно в Тевтонию. Но мы с Конрадом были не из таких и вслед за герцогом Швабским стремились к Иерусалиму. Шли все вперед и вперед, в Триполи. А там – новый недуг: дьявольская лихорадка. Это сущий ад, когда невидимый огонь сжигает тело, потом вдруг ослабевает, но только чтобы наброситься с новою силой. После нескольких дней непрестанных мучений у одних пилигримов начинались видения, у других крутило так все внутренности, словно их вырывают из тела, а третьи впадали в совершенное бессилие, будто из них выпустили всю кровь. Чуть не половину пилигримов, что не отказались от креста в Антиохи, унесла эта поганая зараза. Но и она нас не остановила. Наконец мы достигли стен Акры… Видели бы вы эту крепость! – Глаза Теодориха вспыхивали особым светом, все лицо озарялось. – Стоит на морском берегу, обнесена крепкой каменной стеной, которую наши же братья-христиане и воздвигли. Обычная, вроде бы, крепость. Мы и тут таких много настроили. Но что-то в ней особенное… Черт! Не умею сказать. Глянешь налево – морская гладь до горизонта. Направо – бескрайняя долина. А посреди – островерхие башни… Христианские войска осаждали Акру, пытались выгнать сарацин из крепости. И мы осаждали. Старались ворота пробить. Один раз даже удалось, но за ними, в башне, нас встречало столько сарацин, сколько на ярмарке народу в самый полдень. Не протолкнуться. Что называется, и на порог не пустили. А пока мы с силами сбирались для новой атаки, они вновь ворота навесили. Под стену пробовали подкопаться. Но там камень, быстро не продолбить. Да в придачу – никаких деревьев. Значит, никаких метательных орудий, лестниц и всего такого. Лес аж из Италии везли. Вообразите, как быстро… Застряли… Сарацинам корабли их припасы подвозят. А мы? Нам взять неоткуда. По округе все уже до нас съедено. Корешков даже не найти. С собой по милости греков ничегошеньки. Вот тогда я и понял, что в горах еще не голодно было. Но и то все ничего показалось, когда наново стала нас мучить лихорадка. И если я вам говорю, что это ад, так вы мне верьте, потому что и я заболел тогда. То жгло меня, то вдруг как окатит по;том, словно морскою волною, дальше опять горю. И до того сил лишился, что знаю теперь, каково это быть мертвецом. Не я один, многие страдали. Но все же я сижу здесь перед вами, рассказываю, а славный герцог наш Фридрих не вынес. Закрылись его ясные очи во цвете лет, и закатилось солнце нашего похода. Пролегла нам обратная дорога. – Снова Теодорих осушал свой кубок то ли в память Швабского принца, то ли – запавшей в душу Акры и юношеских своих мечтаний. – А горше всего знаете что было? Малое наше число. И помощи от братьев-христиан ни в чем не видели мы. Французам и своих бед хватало. Англичане же, будь они прокляты! только и думали, как бы предать. Тогда купцы, что с нами из Бремена да Любека пришли, устроили братство для помощи нам. Как это, скажем, у французов заведено. Принц наш Фридрих, – он еще был живой, – принял братство под свое покровительство. Папа грамоту дал. И вот клянусь вам, я чуть не вступил в это Тевтонское братство. Да только там требуют всяческого воздержания. А я, вы знаете, от двух вещей не имею охоты воздерживаться: от хмельного питья да от баб.

Все сотрапезники дружно и, уже смеясь, пили.

Подобные речи обычно заканчивались песней, написанной таким же пилигримом, как Теодорих:

Кто хочет жизнь сберечь свою,
Святого не берет креста.
Готов я умереть в бою,
В бою за Господа Христа.
Всем тем, чья совесть не чиста,
Кто прячется в своем краю,
Закрыты райские врата,
А нас встречает Бог в раю.

Из двух объявленных Теодорихом радостей хмельному питью уделялось большое внимание, но о нем не говорили. Пустели боченки, и только. О женщинах же велось много разговоров. И здесь достойный пилигрим совсем не стеснялся в выражениях, не упускал подробностей, отчего друзья-сотрапезники иной раз нарочно сводили речь на чаровниц, наполняя комнату оглушительным гоготом. Никто во время этих попоек не вспоминал о юном княжиче, который по обыкновению примостился в углу, у сундука.

Однажды посреди пьяного веселья Ярослав расслышал голос, пытавшийся докричаться до сознания Теодориха:

- Тесть твой пожаловал!

- Отец?! – обрадовался Ярослав и выбежал навстречу.

Владимир Мстиславич, мрачнее грозовой тучи, торопливо шагал по замковой лестнице в покои епископа. Приветил сына на ходу, не останавливаясь. И Ярослав, одолеваемый любопытством, пошел за отцом. Отбывая в Рим, Альберт оставил за себя вершить дела в Ливонии другого епископа, Филиппа Рацебургского.

- Король! Счастлив видеть тебя, – промолвил он, совсем не радостно встречая вошедшего псковского князя.

- Хотел бы и я так сказать, – сурово отозвался Владимир Мстиславич.

- Чем я тебе не угодил?

- А то сам не ведаешь? Почто Толову у Пскова отнял? – перешел прямо к делу князь. – Земля та издревле данница Пскова.

- Они сами ушли, – высокомерно возразил Филипп. – Сыновья Талибальда явились ко мне во Вределандэ и обещались переменить веру греков, что приняли от вас, на латинский обряд и платить с каждых двух коней меру хлеба в год, дабы всегда оставаться под покровительством епископа Ливонии.

- Разве вера им важна? Просто Пскову они больше платили, – заметил Владимир Мстиславич.

Филипп Рацебургский ничего на это не ответил, но глаза его торжествующе блеснули.

- Как думаешь, Альберту придется по душе, что ты Псков обижаешь? – продолжал нападать Владимир Мстиславич.

- Альберт еще не знает, как ты судишь в Идумее, – ответил такой же нападкой Филипп.

- О чем толкуешь? – не понял князь.

- О том, что ты жнешь, где не сеял. Каноник Алебранд доносит мне, что ты за свой суд отнимаешь у бедняков последнее, что смущаешь новообращенных, толкаешь их на уклонения от веры Христовой. И у самого Алебранда грозился изобилие в дому поубавить.

Владимир Мстиславич весь вспыхнул:

- Не ведал я, как ваши каноники брешут!

- Ложь – грех в глазах Бога, – невозмутимо продолжал Филипп, – и наши каноники лучше других это знают.

- Вона?! Раз так, ноги моей больше не будет в Ливонии! Сбирайся, Ярослав!

Князь резко развернулся и вышел вместе с сыном. Оказавшись в большом зале, где никого пока не было, Владимир Мстиславич присел на скамью, но еще пару раз качнулся телом взад-вперед с досады.

- Значит, едем? – переспросил Ярослав.

- Ты едешь во Псков, – объявил ему отец. – Иванко Хромый ко мне сына своего Твердилу присылал. Одумались псковичи, вновь хотят князем Мстиславича. Но не меня, а тебя. Стало быть, тебе княжить. А и пора, шестнадцатое лето встречаешь.

Ярославово сердце зашлось от восторга. Однако княжич обеспокоено спросил отца:

- А ты?

- Снова к брату поеду…

- В Идумее-то что вышло? – решился задать новый вопрос Ярослав.

- Ты поверил речам этого гуся?! – Голос Владимира Мстиславича вновь зазвучал грозно.

- Нет, что ты? – поспешил успокоить отца княжич. – Просто хочется послушать, какова правда.

- А правда такова, – отвечал Владимир Мстиславич. – Задумал я двор строить для житья. Еще когда сюда ехали из Новгорода, глянулось мне одно место. Большой холм, вокруг – дремучие леса. Река у подножия петляет. И малая речушка тут же. Поехал я туда, уже судьей-то, и до того захотелось возвести там палаты да храм православный, что стал я всю дань, каковая за судейство полагается, давать на постройку Володимирца.

- Володимирца? – Название это приятно отозвалось внутри Ярослава.

- Ну да, – улыбнулся Владимир Мстиславич и продолжал: – Каноник тамошний, идумейский, Алебранд, взъелся на меня. Не за палаты. Строительство крепости он бы одобрил. А за храм… Давай кричать, де я фогт латинской Церкви и должен строить ее храмы. Ох и вредный же каноник. Просто житья мне не давал. Мешался во всякое дело. В судебное собрание, – а их набралось-то два-три. В сбор дани с летов да ливов. Даже в истребление разбойников, за коими по лесам гонялся уж конечно не каноник. Он только указывал, как мне что делать, и мог так указывать до скончания века. Теперь вот напраслину на меня возвел, будто я вор какой. А я ведь брал лишь то, что полагается, да отдавал на храм православный. Вот это и взбесило каноника, и довело до греха… Гусак рацебургский рад до смерти. Он меня тоже не жалует. Эх, был бы Альберт, с ним бы столковались. Да разве теперь его дождешься… Нет, не останусь я здесь, – твердо решил Владимир Мстиславич. – Заглянем к Федору, мать заберем и – прощай, ливонская земля.

У Теодориха князь застал все то же шумное общество с потными красными лицами и мутными взорами, которое покинул Ярослав.

- Вольдемар, тестюшка! – проревел хозяин попойки, выбираясь из-за стола навстречу князю. Правду сказать, он выглядел чуть лучше своих дружков, но все же нетвердо держался на ногах и с трудом ворочал языком. – Угощайся, – он протянул чару хмельного.

Владимир Мстиславич приветливо ткнул Теодориха в плечо:

- Неугомонный черт!

Потом испил поднесенное до дна и объявил:

- Пришел проститься. Еду на Русь.

- Слыхал я, не поладил ты с Алебрандом, – понимающе кивнул пилигрим.

- И с ним, и с епископом, – махнул рукой Владимир Мстиславич.

- Так может, повременишь до Альбертова возвращенья?

- Нет, – рявкнул князь, и Теодорих бросил уговаривать. Спросил лишь напоследок: – Ярпольта забираешь?

- Да.

- Ну что же... – вздохнул пилигрим. – Он тут у меня кой-чему научился…

- Чему? Не питью ли? – насторожился князь.

- Он драться меня выучил, – рассмеялся Ярослав.

- Доброе дело, – успокоился Владимир Мстиславич.

Сам он ненадолго разделил с зятем застолье, еще пил, прощаясь…

Сборы были скорые, задерживаться в обществе Филиппа Рацебургского князь не хотел. Путем-дорогой Агриппина все вздыхала о дочери, а Владимир Мстиславич вел с Ярославом разговор о княжеской власти:

- Твоя забота – город с пригородами хранить ото всех, кто позарится. Да еще в самом городе да по округе лихих людей, воров, душегубов карать. А прочее все, что для жизни потребно, то вече порешит и сотворит. Уставы чти и как поклянешься служить Пскову, клятву блюди свято.

Ярослав согласно кивал головой. Слова эти были для него не в диковинку. Вдруг княжич встрепенулся:

- Теодорих сказывал, в немецких землях короли с рождения и до смерти своими землями управляют, как похотят. Народ им путь указать не может. – Тут Ярослав замолчал, хотя родич прибавлял еще: "Только слабого и глупого могут прогнать или даже убить".

- Так то своими землями, – вздохнул Владимир Мстиславич. – А Псков – вольный город, зовет себе князем кого похочет. Князь не владеет Псковом, а служит ему.

- Кому? Гостям, земцам да смердям? – возмутился Ярослав.

- Да ведь и их защищать надо, – возразил Владимир Мстиславич.

- Биться буду со всеми, кто сунется, не сомневайся, – заверил отца Ярослав. – А вот коли мужи-псковичи на вече порешат что неразумное, мне что же, и спорить нельзя? Я же князь! А рижане величают королевичем.

- Да, королевич, пожалуй, слишком загостился ты в Риге, – покачал головой Владимир Мстиславич. – Ну, даст Бог, во Пскове подле тебя мудрые люди окажутся. Советами не гнушайся. Сразу не говори ни "да", ни "нет". Подумай, послушай и тогда только решение принимай.

- А Теодорих сказывал: ежели король силен да хитер, он может всю власть в свои руки забрать и никакое вече поперек ему слова не скажет, – вновь поделился Ярослав.

- Да что ты мне про Федора толкуешь! – осерчал на сына Владимир Мстиславич. – Ты слушай, что я говорю!

Ярослав примолк и больше во всю дорогу зятя вслух не поминал.


Когда показались знакомые деревянные, издали будто серебряные, кровли башен, Владимир Мстиславич приосанился. Вскоре, гордо подняв голову и подбоченясь, князь неторопливо въезжал в псковский Кром. За ним следовал Ярослав, окрыленный сознанием того, что вступает в свои княжие владения.

Колокол усердно извещал округу об их появлении, и вечевая площадь уже полнилась народом. Князь Владимир остановился и прямо с коня обратился к собранию:

- Мужи-псковичи! Вот, встречайте князя, коего просили, – Владимир качнулся в сторону сына. – Род Мстиславичей он в битве не посрамит. В том новгородские Луки порукою. А мудрость ваших убеленных сединами голов будет подспорьем ему, когда придет нужда чинить суд да расправу.

- Твоя правда, князь, – хромая, вышел вперед Иванко Якимович, один из вятших плесковичей. – Звали мы княжить сына твоего и рады ему. От Мстиславичей дурного николи не видели. Чаем и ныне обрести заступника землям нашим да людям. Просим заутро во Святую Троицу.

Владимир поклонился в знак согласия и вместе с сыном направился к княжим палатам мимо псковичей, глядевших на них радостно. Лишь вятшие мужи Никита Захаринич да Гаврило Гориславич хмурились в сторонке, но помалкивали.

В палатах Ярославу все было родным, все улыбалось. А вот Владимир с Агриппиной глядели на стены, столы, лавки да печи, как на чужие. Будто и нежили тут. Псковский терем был теперь для них временным пристанищем на пути в Новгород.

Ночью Ярослав не спал. Лежал и думал о грядущем, как зачнет княжить в богатом многолюдном городе поболее, пожалуй, самой Риги... Спору нет, отцов пример всегда был у него перед глазами. Но одно дело – глядеть, а другое – вершить самому. Да еще одному. Отца рядом не будет, Теодориха тоже. Кого взять в советчики? Отец вот Хромого хвалил… И дружину еще собрать надо. Отец из своих витязей кое-кого оставляет, но нужно б еще…

Первые проблески утра застали Ярослава, да и родителей его уже на ногах. Перед тем, как идти в храм, Владимир Мстиславич благословил сына со словами:

- Крест православный будет хранить тебя, а ты мечом своим храни землю Псковскую.

Княжие семейство вышло из палат. Весь Кром заполонен был народом, который с трудом расступался, давая проход к собору. И во Святой Троице – тако ж. Началась заутреня, полились молитвы, сладко запахло теплым воском горящих свечей и дымом фимиама. Ярослав вторил песнопениям, но часто сбивался от волнения. Было неловко, и княжич всеми силами старался казаться спокойным. К концу службы ему и впрямь удалось унять сердечный трепет. Он с искренним чувством произнес молитву Господню. Потом вышел в самый центр храма и преклонил колени. Наместник Новгородского владыки возложил руку на голову юноши и возгласил:

- Господи Вседержителю! Благослови вернаго раба Твоего Ярослава, укрепи его Своею силою, утверди на престоле правды, огради вооружством Святаго Духа, яви его доблестным защитником святой соборной Церкви и сподоби Небеснаго Царствия! Целуй, княже, крест Господу, Отцу нашему, и Господину Пскову в честном и храбром служении, в соблюдении правды, в княжении по совести. Целуй крест, что обиды Господину Пскову не сделаешь, а во всем будешь поступать, как вера наша Православная да обычаи дедовы велят.

С этими словами наместник поднес Ярославу Святое Евангелие с золотым крестом на верхней крышке. Юноша приложился к нему губами. Народ вокруг радостно заволновался. Ярослав поднялся с колен и стал рядом с пастырем.

- И вы, мужи-псковичи, целуйте крест князю, что будете верны и послушны ему по обычаю Господина Пскова.

Все, кто был в храме, один за другим приложились к Евангелию. Равно и в других городских церквях прихожане целовали крест. Потом дружный возглас псковичей возвестил Ярославу:

- Ты наш князь!

Юноша низко поклонился.

После же литургии просил всех разделить с ним угощенье. Прямо под открытым небом устроены были столы и уставлены медами, пирогами, разными рыбами да овощами. Молодой князь сел на почетное высокое место, и не один раз ходила по кругу большая чаша, то и дело наполнявшаяся медом. По счастью, служка наливал не особенно крепкий. Под гудок с дудкой звучный голос певуна выводил:

"Из того было из города из Крякова,
С того славного села да со Березова,
А со тою ли со улицы Рогатицы,
Из того подворья богатырского
Охоч ездить молодец был за ловами;
А-й стрелял-то да-й гусей, лебедей,
Стрелял малых перелетных серых утушек"...

Псковичи веселились. К князю подходили Иванко Хромый с сыном Твердилою, Никита Захаринич, другие именитые псковичи да прежние приятели Ярослава по шалостям. Все желали князю многая лета. У Ярослава начала кружиться голова. Но слабости выказывать не подобало, и юноша направил взор вверх, на маковку Святой Троицы и голубую, усеянную пухлыми облачками высь, в которой сновали галки…

Попировав с сыном, Владимир Мстиславич с женою отправился в Новгород. Ярослав остался княжить. Он чувствовал себя совсем самостоятельным, сильным и неглупым. И пока спокойное течение жизни во Пскове и окрестных землях ничем не нарушалось, пока никто не нападал, у Ярослава забот было мало, и большую часть дня он забавлялся ратным делом. По повеленью князя для него соорудили соломенное чучело и хитро прикрепили его на штырь: когда Ярослав бил по чучелу мечом, оно качалось, будто хотело уклониться от ударов. Для верхового ученья коваль да плотник соорудили вертушку: плоскую деревянную человечью фигуру. Она крутилась волчком, а вместо десницы была прибита цепь с увесистым шариком на конце. При ударе по "волчку", тот мог резко крутануться, и если скачешь медленно, то пребольно схлопочешь шариком по спине. Еще стоял у стены большой деревянный щит для метанья сулиц да стрельбы из лука.

Ярослав, в одной льняной рубахе с расстегнутым воротом, сражался с чучелом и, уворачивась, заметил, как один из отроков, именем Мирослав, идет по двору, держа руками подол рубахи. Сама ж рубаха набита чем-то, словно мешок. Ярослав отвлекся и получил от чучела тычок. Князь погрозил соломенному противнику кулаком, потом снова обернулся к Мирославу и окликнул:

- Что несешь?

- Огурцы.

Ярослав махнул отроку, чтобы тот приблизился, и глянул. Верно: крепенькие зеленые в острых пупырышках огурчики.

- Давай сюда.

Князь подставил подол своей рубахи, и отрок, как из ведра в ведро, пересыпал свою ношу.

- Теперь хлеба добудь, – попросил Ярослав.

Мирошка побежал в терем.

Князь тем временем сел на скамью. Щеки его горели, по лбу и вискам струился пот. Дышал Ярослав часто и шумно, но, поджидая отрока, отдышался.

Мирошка принес ржаной каравай и уселся рядом с князем. Тот отломил большой кусок хлеба, взял огурец, другой протянул отроку, а потом с наслаждением захрустел нехитрой снедью. Мирошка сделал то же самое. Некоторое время юноши жевали молча. Ярослав даже глаза прикрыл от удовольствия. Потом проговорил:

- Ух, стосковался я по сей вкуснотище!

- По огурцам да хлебу? – подивился Мирошка. – Рижане, что ли, их не едят?

- Нет. Там в чести мудреные яства.

Возобновился прежний аппетитный хруст.

На княжий двор вошел мужик, уже немолодой, одетый просто: в суконной шапке, длинном кафтане, темных мешковатых штанах да сапогах, подбитых железом. Мужик внимательно огляделся и направился прямиком к князю. Еще за несколько шагов заговорил сурово:

- Чегой-то ты на огородах озоруешь среди бела дня? Не совестно? Покражу учинил и в ус не дует!

- Ты кто такой смелый? – подивился Ярослав. – Чего тебе надо?

- Вот я покажу какой смелый! Вот сейчас уши тебе надеру, – горячился мужик.

Он и в самом деле протянул руки в направлении Ярославовых ушей, не дойдя еще шага два-три. Юноша вскочил во гневе, и огурцы просыпались к его ногам.

- Как с князем говоришь! Ополоумел?

- С князем? – Мужик в удивлении остановился, но очень скоро пришел в себя и продолжал, не сходя, правда, с места: – Что же ты, князь, творишь? Огурцы воруешь! – Он ткнул пальцем в ноги юноши.

Ярослав бросил взгляд на Мирошку, который улыбался озорно и виновато. Потом спросил мужика:

- А тебе что, огурцов для князя жалко?

- Придешь в дом, угощу, чем Бог послал, а баловать на огороде не дам, – грозно проговорил тот.

- Ладно, иди, не буянь, – махнул рукой Ярослав.

- А огурцы мои? Не задарма взросли. Плати, коли набедокурил.

- Еще чего! Иди, пока плетьми не погнали, – возмутился князь. – От дела отрываешь.

- За правду плетьми? Ай, хорош княжий суд! – вскинулся и мужик.

Показались дружинники, заслышавшие перебранку. Ярослав махнул им рукой. Воины подступили к обокраденному псковичу, и тот счел за лучшее удалиться, бурча себе в бороду пожелание подавиться, относящееся к князю.

Проводив его глазами, Ярослав да его отрок расхохотались…

Однако историю с огурцами припомнили князю на вече, когда он встрял в распрю меж бабами. Ярослав понимал: псковичи ждут от него, что не станет мешаться в городские дела. Иванко Хромый толковал Ярославу, де совсем без князя псковичам жить оказалось не с руки. Новгород силился главенствовать над Псковом, то и дело ускользавшим, и присылал сюда своих управителей. Дабы чувствовать себя свободными, псковичам нужен был собственный князь, и они выбирали, кого пригласить: из Смоленских Мстиславичей, из низовых Всеволодичей али вовсе из Черниговских земель. Мстиславичи любезны были более других. Независимого нрава, храбрые, умелые воины, разумные правители. Но породнился Владимир с рижанами, и стали псковичи поглядывать на низ. Однако сторонников Владимира еще оставалос водсталь. И как намаялся Господин Псков выбираючи, так порешил наново звать смолян. Но не самого Владимира, а сына его. Млад, неискусен, глядишь, и взрастет таким, каков Пскову любезнее всего: сокол в сече, ягненок на вече. Но ягненка из Ярослава не вышло, – уж слишком своенравен оказался. Не утерпел, влез в пустяшное дело. Повздорили бабы с Посада. Одна клянется, де соседка ворожит против нее да порчу насылает. Другая в ответ кричит: та у нее крадет припасы. Никто третий того не видал, и вече положило бабам биться меж собой. Те уж готовились мутузить друг дружку, а мужи-псковичи предвкушали знатную потеху, когда князь возвысил голос:

- Разве добро вы удумали?

- Уставы Господина Пскова соблюдаем, – важно ответствовал ему Никита Захаринич. – Уставы те дедами нашими писаны. И сказано там, чтобы бабам на поединке биться самим, бойцов за себя не нанимать ни которой.

- Верно, что дедами, – усмехнулся Ярослав. – Токмо идолопоклонники могли такое выдумать. Где же видано, чтоб женам биться? Нашлись тоже Брунхильды.

- Ты по-немецкому не лай, – тут же одернули строптивца. – Здеся русичи.

- Князю вздумал дерзить? – вспыхнул тот, резко оборачиваясь на голос.

- Огородному вору, – шагнул вперед мужик, в котором Ярослав признал хозяина забывшихся было огурцов. – Ты бы не лез к нам. Вече тебе – не огород.

- Ну, ответишь ты за слова своей шкурой!

Вече зашумело. Княжие люди выросли стеной, ограждая Ярослава. Псковичи напирали, дружина огрызалась, и словесная перепалка мигом превратилась в кулачный бой. Дружинников было немного, но дрались они лучше. У Ярослава, глядя на них, тоже чесались кулаки, и князь пытался пустить их в ход, несмотря на то, что его старательно укрывали. Вятшие мужи отошли в сторону и наблюдали нерадостно.

Конец битве положил летний ливень. Теплыми плотными струями обрушился он на супротивников. Крупные капли заливали лица, не давая глянуть по сторонам. Только вниз. А махать кулаками вслепую несподручно. Так и разошлись с веча. Князь вернулся в палаты и оглядел своих защитников. У кого глаз опух, у кого скула. Но довольны: горожан здорово угостили. Мирошка, утирая кровь, струившуюся из разбитого носа, заметил:

- Все же досталось мне за огурцы… А что ты, княже, за слово такое сказал?

- Какое слово? – не понял Ярослав.

- Ну, немецкое. Из-за коего земцы в драку полезли.

- А-а. Да не за слово они, – промолвил князь. – Хотя и это тоже… Ничего особого. Просто имя одной богатырки. Я про нее песню слышал, когда в Риге жил.

- Гляди-ка! – подивился, шмыгая, Мирошка. – У нас все богатыри, Святогор там, Микула. А у них бабы. Мужей что ли нет?

Прочие дружинники захохотали.

- Мужи тоже есть, – утешил отрока Ярослав. – Вообще-то песня была про рыцаря именем Зигфрид. Он ту богатырку для короля своего завоевал.

- В жены что ли?

- Ну да.

- Ох и смелый король! – оценил Мирошка.

Вокруг снова раздался дружный хохот…

Про бой не вече не было помину, все вроде наладилось, однако прошло меньше месяца, а Ярослав уже горячо обнимался с отцом на княжем дворе.

- Переменился ты, сын. Мужаешь, – отметил обрадованный встречей Владимир Мстиславич и серьезно позвал: – Пойдем-ка на разговор.

Не дав Агриппине тоже прижать к груди сына, князь повел его внутрь, в хоромы. Там, вдали от сторонних ушей, Владимир Мстиславич в упор глянул на Ярослава и спросил:

- Ну, как княжишь?

- Как ты наказывал, – недоуменно пожал плечами тот.

- Тогда почто псковичи меня снова позвали?

- Тебя позвали? – опешил Ярослав.

- Не знал? – вздохнул Владимир Мстиславич. – Не рад?

- Рад, – заверил Ярослав.

Однако сердце юноши отяжелело. И очень уж было обидно, что за спиной, втихую, псковичи решились его сменять.

- Ничего, ты еще молоденек. Покняжим вместе, наберешься уменья, а там снова сам княжить станешь, – с теплотой в голосе продолжал Владимир Мстиславич. Он даже обнял сына за плечи. И поделился: – А мне Мстислав Ржеву пожаловал в вотчину. Я было туда собирался, да вот…

И зажил Ярослав как прежде, до всех походов и немцев. Отец княжил, мать хозяйствовала, а ему оставалось лишь слушаться. Скучное пошло житье. Даже дружину Ярославову распустили. Один Мирошка остался меченошею.

- Пойдем, княже, чучелам тумаков надаем, – предложил он.

Ярослав взял меч и вышел во двор. Подошел к вертушке, толкнул шарик и несколько времени глядел, как тот качается. Даже мечом махать неохота.

- Не повезло мне, – вздохнул юный князь. – Литва не нападала. Поглядели бы, как я могу биться…

- А заутро, я слыхал, отец твой на ловы собрался. – Мирошка лукаво глянул на князя. – Поедем?

- Поедем, – равнодушно кивнул Ярослав.

- А помнишь, ты про рыцаря сказывал? – снова спросил меченоша.

- Про какого?

- Ну, который бабу дюжую добыл королю своему.

Ярослав усмехнулся:

- Дурак ты, Мирошка.

- Поведай про него, – попросил отрок.

Ярослав сел на траву и, уступая другу, принялся рассказывать. Воспоминания о славных подвигах, вдохновлявших певца, наконец, взвеселили сердце юного князя, перенесли в край героев и битв…


Псковичи благоденствовали, но к осени их все больше и больше стали тревожить вести, долетавшие из Новгорода, где жили родичи, други, сотоварищи по торговым делам. Князь Мстислав Мстиславич ушел в южную Русь. Там разгорался кровавый спор галичан, угров да ляхов. Покидая Новгород, он обещал его жителям всегда оставаться защитником, но дал волю выбрать иного князя. И новгородцы просили зятя Мстиславова, Ярослава Всеволодича. Новый князь сразу велел оковать бояр, которые не за него на вече кричали, и обобрать двор тысяцкого. А новгородцы, видя бесчинство, сами взялись куролесить: убили двух именитых мужей, пошли грабить да разбойничать. С досады Всеволодич уехал в Торжок.

Не успели псковичи повздыхать над бедами соседей, как случилась новая, еще горше. Градом побило весь урожай вокруг Новгорода, а озлобленный Всеволодич не пустил в столицу ни одного воза хлеба из других мест. На берегу Волхова начался голод.

- Лихо там, – пересказывал Мирошка слова новгородцев, коим посчастливилось добраться до Пскова. – Люди едят сосновую кору, липовый лист да мох. Голодной смертью мрут и лежат без погребенья на съедение псам. Молили было Всеволодича: "Иди к Святой Софии". А тот велел послов заковать. И мнит: Торжок вместо Новгорода станет столицей.

- Вот что князья низовые творят, – проворчал Ярослав. – Мужам бы псковским такого, коли я не угодил.

- Что ты? Своих гладом морить? Аль еще не простил? – подивился Мирошка.

Ярослав вздохнул: как простить, ежели был князь, а стал невесть кто?..

В конце зимы Владимир Мстиславич нарочно призвал к себе сына и спросил:

- Засиделся, небось? Меч-то вострый?

- Нужен? – вспыхнул радостью Ярослав.

- Мстислав в Новгороде. Прослышал про обиды да беды и прилетел ко Святой Софии. Нас с дружиной зовет.

Ярослав поспешил поделиться счастливою вестью с Мирошкой. Они скоро увязали пару кафтанов, рубах да штанов, оглядели свои кольчуги, шлемы, мечи да щиты, проведали коней. Все – в надлежащем виде, хоть сейчас в сечу.


Скоро достигли княжего двора новгородского. Там было по-прежнему шумно, многолюдно. Мстислав Мстиславич как раз выходил из терема, когда явились псковичи.

- Вот зятек удружил мне, мачешич! – в сердцах обратился старший брат к младшему.

Владимир понимающе кивнул.

- Я под замок бояр его посадил, – продолжал Мстислав. – А ему самому объявил тако: ежели желает остаться мне сыном, то чтоб отпустил пленников новгородских, а сам выезжал из Торжка. И как, думаешь, он мне ответил? Отказом! Желает биться со мною. Прислал сотню воинов из новгородцев же выгнать меня! Но те-то за меня стали. А пленников, что были у него, Ярослав в цепях в Переяславль погнал. Надо их вызволять, а в Новгороде теперь большого войска не сберешь. Пойдешь со мною?

- Пойду, – с готовностью отозвался Владимир.

- Прости, князь, тебя ждут на вече, – напомнил шедший позади Мстислава дружинник.

- Поедем, я им слово скажу, – позвал тот псковичей.

Владимир да Ярослав, так и не спешившись, развернули коней и вослед за Мстиславом, который тоже вскочил в седло, поспешили на торговую сторону Новгорода. Ярослав помнил город сей на диво богатым, в довольстве с избытком, и теперь поразился виду его: пустые улицы, в которых воет ветер, закрытые лавки, обглоданные трупы на пути, серые тени…

Но народу на Торгу толкалось еще много. Князей пропустили в самую середку. Мстислав обвел новгородцев сочувственным взглядом.

- Что делать-то нам, княже? Как мыслишь? – взмолились горожане, не скрывая своего уныния.

- Что делать? – переспросил Мстислав. – Мужи новгородские! Оставим ли братьев в оковах и постыдной неволе? Нельзя! Да воскреснет величие столицы! Да не будет она презренным Торжком, ни Торжок ею! Новгород там, где Святая София. Рать наша мала, но Бог – заступник правых.

Новгородцы встрепенулись, одобрительно загалдели. А вид союзного псковского князя ободрил их еще больше.

- Сбирайте сколько есть ратников. Пойду на зятя, – заключил Мстислав Мстиславич.

Обратной дорогой он говорил брату:

- Мало нас. Зятек-то, поди, к братьям своим кинется за помощью, и перво-наперво – к Юрию Владимирскому. Мыслю я звать Константина Ростовского. Он же в обиде: старший в роде, а стол великокняжеский не ему достался. Как думаешь, ежели я посулю Константину Владимир, пойдет он вместе с нами против братьев своих?

- Да, пойдет, – произнес псковский князь.

- И к брату нашему двоюродному Владимиру Смоленскому гонца я послал.

- Это дело! Смоляне биться горазды. Не то, что ростовцы…

Новгородцы да псковичи единой ратью двинулись к Селигеру. Ярослав, что в Новгороде, что на походе, был тенью отца, в разговоры не встревал, смотрел да слушал. И подставлял лицо весеннему ветерку. Изредка проглядывали сквозь тяжелые тучи лучи теплого солнца. Пахло подтаявшим снегом да пробудившимися деревьями.

Уже за озером, в верховьях Волги заприметили князья скачущего навстречу во весь опор всадника. Долетев до Мстиславичей, он с великим облегчением воскликнул:

- Бог благоволит!

- С этим, что ли, спешил? – невольно хохотнул Ярослав.

Но старшие князья не разделили его веселья. И слова гонца подтвердили их настороженность:

- Ярун, посадник Ржевский, доносит тебе, князь: Святослав Всеволодич под стены пришел, в осаду взял, – сообщил он Мстиславу Мстиславичу. – Рать у него числом тьма. А у Яруна, сам ведаешь, сотня всего. Ярун города не отдаст, но просит тебя, князь, пожаловать.

- Все же судьба тебе в Ржеву ехать, – оборатился Мстислав к Владимиру.

Вместо ответа тот велел своей дружине пришпорить коней. А в следующий миг и Мстислав со своими людьми мчался рядом. Ярослав знал: ратников у них всего сотен пять. И несутся они биться с тысячами противников. Верная гибель. Но отчего-то мысль эта не испугала Ярослава. Может быть, оттого, что в голове неотступно звучал возглас гонца: "Бог благоволит!.."

Показалась Ржева. У стен города не видно было ни души, хотя все кругом говорило о недавней осаде: снег затоптан, ров подкопан, стена обгорела... Князья недоуменно переглянулись, подъехали к полуразбитым воротам. Те криво растворились, и навстречу вышел сам посадник, грязный, усталый, с широкой улыбкой на круглом лице.

- Али отбился? – спросил его Мстислав, сам не веря, что это возможно.

- Какое там! – махнул рукой Ярун. – Еле держались уже. Но как завидел тебя Святослав, так и сдуло его. Вон, гляди.

И посадник указал рукой в даль, где у кромки темного леса колыхалось нечто такое же темное.

- Слава Богу! – Мстислав размашисто перекрестился. – А я вот князя тебе нового привел. Ну, мачешич, зови в свой город.

- Милости просим, – улыбнулся тот.

Они въехали в перекошенные ворота. Пробитые крыши домов, кострища для смолы, черепки и обломки повсюду, такие же усталые и грязные, как посадник, жители… Но счастье избавления от лиха преобразило даже следы осады…

Задерживаться в Ржеве не стали. Пошли на соседний Зубцов, город Ярослава Всеволодича. Решили осадить его за Ржеву, и Ярун, прибавившийся к войску со своей сотней, кричал за такое решение громче всех. Разбили стан. Ратники стали стрелять из луков по крепостным стенам да рубить лес для осадной башни. Зубцов огрызался самострелами, но очень недолго. Ворота открылись, и братья Мстиславичи заняли город. Новым станом разместились на Возузе.

- Здесь и дух переведем, – решил Мстислав. – Знать бы, все ли Всеволодичи сошлись…

- Пойдем на Торжок? – не сдержался Ярослав. Осада Зубцова раздразнила его.

Мстислав усмехнулся:

- Нетерпелив братанич? На новую крепость меч навострил? Остынь, я еще стану мириться.

Эти слова озадачили Ярослава. Зачем собирать войско, звать других князей, если хочешь мириться? И зачем мириться, если можно побить противника? В том, что дядя Мстислав, и они вместе с ним, одержат победу, Ярослав не сомневался. Тогда зачем такие премудрости? Отца он не спрашивал: тот тоже мирился при всякой возможности. Но так ли надлежит поступать сильному правителю?..

Дня через два подошел Владимир Рюрикович со смолянами. Князья тепло приветили друг дружку и на радостях заметно поубавили запасы меда. Владимир Смоленский был моложе своих двоюродных братьев. Однако, как опытный воин, приведший большую дружину, имел вес. Смоленский князь тоже подивился, когда Мстислав объявил ему о намерении мириться с зятем. Но спорить не стал. Посол с предложением оставить за Мстиславом Новгородские земли и добром покинуть их отправился в Торжок. В ответ привез: "Мира не хочу. А раз пришли, то знайте: на каждого из ваших воинов у меня – целая сотня".

- Ты, зятек, с силою, а мы со крестом, – задумчиво проговорил Мстислав Мстиславич.

- Стало быть, легла нам дорога на Торжок, – задиристо потер ладони Ярун.

- Нет, туда не пойду, – осадил и его Мстислав. – Негоже нашей рати Новгородские земли разорять.

- А как же? – спросил Владимир Смоленский.

- Идем на Тверь.

Войско новгородцев, псковичей да смолян двинулось по землям Ярослава Всеволодича, занимая каждое встречное село и освобождая округу от съестных припасов да скотины. В пятнадцати верстах от Твери князья остановились. Мстислав Мстиславич решил дать роздых ратникам. Уже далече зашел он от Новгорода, поустали, поистрепались воины, да и настал канун Благовещения. Мстислав не хотел встретить праздник в бою.

Конец марта радовал ласковым теплом. На пригорках уже появились проталины, весело щебетали птахи. Помолившись на рассвете праздничного дня, князья любовались восходом солнца.

- Что-то слишком покойно живем в чужой земле, – проговорил Владимир Смоленский.

- А где теперь Всеволодич? – понял его Владимир Псковский. – Еще в Торжке аль прослышал про нас да пожаловал в Тверь?

- Кто ж его ведает? – спокойно ответил Мстислав. – Дозор бы выслать…

- Ага, Яруна, – поддержал брата псковский князь. – Ему все на месте не сидится.

- И меня тоже! – с мольбой воскликнул Ярослав.

- Так и быть, – улыбнулся Мстислав. – Соберите с Яруном полсотни таких же юнцов-молодцов да оглядитесь по округе.

Ярослав бегом пустился к ржевскому посаднику, нашел его уже за трапезой и объявил княжию волю. Тот, не размышляя, бросил застолье. Вместе с Яруном Ярослав прошелся по стану, скликая ратников. Скоро, как и хотел новгородский князь, полсотни молодцов ехали шагом по осевшему снегу к Твери.

Проехав верст шесть, они взяли левее и оказались на берегу скованной льдом речки.

- По руслу-то до самого города доскачем, – заметил кто-то.

- А далее что? На приступ пойдем? – задумчиво проговорил Ярун.

- А много там защитников? – задиристо спросил Ярослав.

- Считай сам, княже, – весело предложил Мирошка и указал на противоположный берег.

Там, за голыми ветвями кустарника, показался отряд около сотни человек. Въехав в прореху меж кустов, на самый берег один из них, видимо, сотник, по-хозяйски крикнул:

- Кто это смеет гулять по земле князя Ярослава Всеволодича?

Речка была неширока, и хорошо слышалось каждое слово.

- Рать его тестя, – с вызовом прокричал в ответ ржевский посадник.

И новгородцы все разом кинулись по крепкому еще льду на ту сторону, где их встретили воины переяславского князя. Зазвенели, ударяясь друг об дружку, мечи, захрапели кони, глухо заохали щиты. Сеча растеклась по бережку, давая волю молодецкой удали да бурлящей кровушке. Ярослав рубился, на деле показывая, что старания Теодориха не пропали зря. У одного противника юный князь выбил меч, поранив руку, другого сшиб с лошади. А третий переяславец так яростно набросился на юношу, так упорно стремился одолеть, так свистела близкой смертью его булава, что Ярослав изловчился и со всей силы ткнул врага в неприкрытую панцирем подмышку. Брызнула кровь, тело переяславца мешком рухнуло на снег.

Благоволение было и впрямь на стороне новгородцев. Поболее трех десятков ратников взяли они в полон. Остальные кинулись наутек. Семеро же остались лежать бездыханными.

- Вот праздник так праздник! – ликовал Ярун, ведя обратно, в стан Мстислава Мстиславича и молодцов его, и пленников. – А ты, княжич, биться горазд, – заметил он Ярославу.

- Меня сестрин муж выучил, рыцарь немецкий, – с гордостью пояснил тот.

- Вона как, – протянул Ярун уже чуть менее дружелюбно. – Не густо в здешних землях с охочими до доброй битвы. Взяли да разбежались.

Посадник развернул коня, подъехал к ближнему из понуро топавших под охраной переяславцев и спросил:

- Откудова и куда направлялися?

- Князь Ярослав Всеволодич отрядил Тверь окрест сторожить, – буркнул тот.

- Чего ж так неважно сторожили? – самодовольно хихикнул Ярун.

А Ярослав, подъехав следом, сообразил:

- Стало быть, князь ваш в Твери?

Пленник кивнул.

За полдень вернулись к Мстиславу Мстиславичу, порадовали победой. Тут же и Ярослав возвестил дяде, что зять его неподалеку.

- Надо к Константину Всеволодичу слать, – решил новгородский князь.

- Да, самое время, – согласился Владимир Смоленский. – Есть у меня толковый боярин. Сумеет сговориться с Константином.

- Пошлем его. И ты, братец, проводишь боярина до рубежа Ростовского, а то как бы не напал мой зятек, – обратился Мстислав к Владимиру Псковскому.

- Провожу, – с готовностью откликнулся тот.

- Только дружина у тебя не велика. Дай-ка ты ему смолян своих отрядец в подмогу, – попросил новгородский князь другого брата.

- Изволь, – ответил Владимир Рюрикович и предложил брату-тезке: – Пускай княжич твой их ведет. Сладит?

- Для того и рожден, – уверенно проговорил Владимир Мстиславич.


Ярослав мало думал об убитом противнике. Может быть от того, что не разглядел его лица за шлемом, а может потому, что битва есть битва: кто кого одолеет. Он, Ярослав, – князь. Стало быть, самим Богом повелено ему защищать от врагов свои земли, а значит – бить и убивать этих врагов. И Ярослав гордился, что в силах исполнять должное, что не трепещет его сердце при встрече с противником, что верна рука, сжимающая меч.

Сейчас она сжимала поводья Молнии. Ярослав вместе с отцом провожал смоленского боярина Яволода до рубежа Ростовской земли, и чувствовал себя настоящим князем, ибо за ним следовал не только Мирошка, но и целый отряд смолян. Отец и Яволод вели длинные разговоры, которые Ярослав не слушал. Он снова думал, как нехорошо, что за время его княжения на Псков никто не нападал. Видели бы псковичи его сейчас. Нет, лучше тогда, когда он бился с переяславским сторожевым отрядом. Тогда, пожалуй, простили бы ему, чем не угодил. Впрочем, Теодорих сказывал, сильный правитель не угождает подданным, а повелевает ими. Интересно, как стать сильным правителем? Отец сильный? Ярослав глянул на Владимира Мстиславича. Его тоже Псков прогонял... Вот дядя Мстислав точно сильный. Удачливый и прославленный многими победами. Стало быть, ратные победы дают эту самую силу…

- О чем так замечтался, княже? – прервал его мысли Мирошка.

- О битвах и власти.

- Мог бы не вопрошать, – усмехнулся меченоша. – Кого бить мыслишь?

- Кого приведется. Только бы одолеть.

- Что же у тебя, княже, все думы – об одном…

- А у тебя о чем? – полюбопытствовал Ярослав.

- Вон, гляди, заяц на опушку выскочил. Айда догоним? – негромко вскрикнул Мирошка.

- Айда!

Они пришпорили коней и, отделившись от своих, ринулись вправо, к тому месту, где на подтаявшем снегу мелькали прыткие лапы. Меткая Мирошкина стрела не дала косому улизнуть. Меченоша прикрепил добычу к седлу, приговаривая, как зажарит ее на вечернем костре. У Ярослава даже в подреберье засосало…

Вышли к Волге. На другом берегу меж нею и небольшой речкой Нерль показались деревянные стены Кснятина. Городок сторожил землю Владимира да Суждаля от соседей-новгородцев. Князь Владимир Мстиславич отрядил полдюжины дружинников разведать, где удобнее перейти Волгу, каковая в тех местах была широка, и лед под ласковым солнышком уже мог истончать. Псковичи пошли, но только первые из них приблизились к другому берегу, как над их головами запели стрелы.

- Нелюбезно принимает нас Кснятин, – помрачнел Владимир Мстиславич. – Ну, дурит их князь, так что с того?

- Видать, дурь заразна, – вздохнул Яволод.

Дружинники вернулись, все невредимые, и поведали, что перейти Волгу можно почти под самые стены города по укатанной дорожке.

- Добро. Идем туда все, – решил Владимир Мстиславич. – Ты, Яволод, за нашими щитами. У крепости расстанемся. Ты далее поедешь, а я поучу народ здешний гостей принимать, чтоб чего доброго они тебе вдогон ратников не послали.

Так и поступили. Укрывая щитами боярина да и себя самих, псковичи и смоляне подступили ко Кснятину. Там простились с Яволодом, и тот в сопровождении малого числа воинов, пришпорив коня, помчался к Ростову. Владимир Мстиславич обогнул крепость и стал на твердой земле, выставил дозорных наблюдать за противником, а остальных отправил по округе за бревнами, хворостом да смолою. Когда собрано было достаточно, псковский князь разделил свое войско на части. Первую составили лучники. Подойдя к крепости так, чтобы стрелы могли лететь внутрь укреплений, они развели костры. Обмотанные просмоленным тряпьем, стрелы вспыхивали и летели в город, неся пожар. В то же время другая часть воинов тащила бревна под самые стены и складывала большими кучами. Потом их запалили все разом, отчего и стены занялись огнем. Третья часть войска прикрывала две первые щитами, потому как горожане отвечали стрельбой из луков да самострелов. Ярослав начальствовал над третьим отрядом и, носясь вдоль укреплений, только Божею милостью да Мирошкиным уменьем оставался невредим.

Владимир Мстиславич оказался прав. Пожар для деревянной крепости – злейший враг. И хотя жители пытались унять пламя водой да снегом, их усилий недоставало. Огонь все сильнее разгорался, расползался по стенам, бушевал внутри города, переходя от дома к дому, так что скоро жителям пришлось открыть ворота и бежать прочь, хоть навстречу неприятелю, только подальше от беспощадного пламени. Видя, что ворота распахнулись, псковский князь велел более не стрелять.

Горожане, да противники их, псковичи со смолянами, долго наблюдали, как горит Кснятин. Казалось, что заря, разлившаяся в вечернем небе, все не потухает. Так и перешла она в рассвет. В багровом свете, разогнавшем ночной мрак, утомленный Ярослав наскоро пожевал солонины с хлебом да завалился спать на подстеленной медвежьей шкуре.

Утром жители сожженного города разбрелись кто куда, а Владимир Мстиславич с войском двинулся берегом Волги, огнем усмиряя недругов своего брата. В маленькой деревянной церквушке, еще пахшей сосновой смолой, встретили Великий День. Потом снова бились под апрельским дождем, пока не прискакал к Владимиру Мстиславичу гонец от старшего брата.

- Идем к Юрьеву Польскому, – объявил псковский князь.

Войско повернуло от Волги глубже во Владимирскую землю. Поспешали, как могли, и ранним утром вышли на берег реки Липицы. На одном холме и под ним за кольями да плетнем стояло великое войско, и Ярослав разглядел знамена князей Переяславского, Владимирского, Муромских и еще какие-то, ему пока неведомые. На другом холме, над гораздо меньшими отрядами, реяли знамена князей Новгородского, Смоленского да Ростовского. Псковские князья подъехали к Мстиславу Мстиславичу и его соратникам, уже бывшим в седлах.

- Ай, спасибо, не замедлил! – похвалил брата новгородский князь. – И солнышко с собой привез. Славно. Вчера-то мои молодцы с Ярославовыми бились, так холод, ветер, морось, грязища под ногами… Словом, не сеча была, а мучение.

- Сегодня погожий денек выдается, – с удовольствием, предвкушая бранное дело, оглядывал небо Владимир Смоленский.

- Стало быть, бьемся? – переспросил Владимир Мстиславич.

- Просил я мира, сколько было можно, – вздохнул его брат. – Просил Ярослава доброю волею отпустить ко мне плененных новгородцев и возвратить Торжок да Волок Ламский, кои беззаконно взял от меня. А Юрия просил не чинить обиды большему брату и отдать ему Владимир, – Мстислав склонил голову в сторону Ростовского князя Константина.

Тот величаво кивнул. Выглядел он недужно, хотя был еще молод. Лицо худое, бледное, глаза уставшие, но такие ясные, и так прямо Ростовский князь держался, что Ярослав, глядевший из-за отцовой спины, сразу проникся почтением к этому Всеволодичу.

- Ответ послы мне привезли такой, – продолжал рассказывать Мстислав Мстиславич. – Не время думать о мире, поелику я теперь как рыба на песке: в экую даль зашел и чую беду неминучую. А Юрий вместо того, чтобы мириться с большим братом, совсем осерчал. Ежели, сказал, сам отец не мог рассудить его с Константином, то мне ли быть им судьею? Пусть Константин одолеет в битве, тогда все его.

- Юрий никак не простит мне, что я не хотел отдать ему Ростов, когда отец возжелал дать мне Владимир, – тихо проговорил ростовский князь.

- А не пойти ли прямо на Владимир? – вдруг произнес Мстислав Мстиславич. – Пусть эти двое тут торчат. А мы возьмем да и посадим тебя во Владимире великим князем.

- Неразумно оставлять у себя назади вражие войско, – заметил Константин. – Да и ростовцы мои, чего доброго, дорогой по домам разбегутся.

- Твоя правда, – согласился Мстислав. – Тогда идем на них с Богом и чистою совестью.

Князья разъехались строить полки. На правом крыле стал Владимир Смоленский, на левом – Константин Ростовский, в середке – сам Мстислав с новгородцами да Владимир Псковский с сыном и дружиной. На другом холме отряды тоже становились в боевой порядок. Против Мстиславичей стал Юрий Владимирский. Ярослав Всеволодич вместе с Муромскими князьями да городчанами – против Владимира Смоленского. А против Константина Ростовского стали его меньшие братья Святослав да Владимир.

Новгородский князь объехал свой строй, говоря воинам:

- Друзья и братья! Мы вошли в землю сильную. Станем крепко, призвав Бога в помощники. Да никто не озирается вспять. Бегство – не спасение. Кому не умереть, тот будет жив. Забудем на время жен и детей своих. Сражайтесь, как хотите: пешие или на конях.

- Сразимся пешие, как отцы наши! – ответили новгородцы.

Они сошли с коней, и даже сняли сапоги, и с криком устремились вперед. Спешились и смоляне. Топорами прорубили себе ратники проходы в плетеных дебрях и так мощно врезались в ряды переяславцев, что добрались до Ярославова стяга. Заклокотала злая сеча.

- Ну что, брат, не выдадим добрых людей! – бросил Владимиру Мстислав и верхом со своею дружиной, тоже оставшейся в седлах, последовал за пешими воинами.

Владимир взял немного левее, чтобы дать брату раздолье и поддержать ростовцев, не жаловавших ратное дело. Ярослав бился в числе отцовых дружинников и торопился пустить в ход свой меч. Удары его были точны, клинок скоро обагрился кровью, а Молния перебирала ногами, стараясь устоять. Рубиться было Ярославу любо, и он не сразу заметил, что Мирошка трясет его за плечо и кричит:

- Гляди-гляди!

Ярослав обернулся и узрел Мстислава Новгородского. Тот ехал сквозь полки неприятеля, расчищая путь боевым топором и оставляя за собой целую борозду, как косарь на сенокосе. Это была уже третья его "борозда". А новгородцы да смоляне тем временем взобрались на самый холм и разили владимирцев.

- Ну как дядя твой? Не хуже Зигфрида? – вопрошал Мирошка.

- Куда! Дядю Мстислава ни с кем не сровнять! – восхищенно отозвался Ярослав и с новым пылом пустился в сечу.

Он очень удивился, когда вдруг рухнул наземь. Упал мягко, на чье-то тело, и, только поднявшись, разглядел, что какой-то злодей пропорол брюхо его лошади.

- Молния! – жалобно вскрикнул Ярослав.

Лошадь отчаянно билась, потом затихла.

- Вот, князь, садись, – подскакал Мирошка, держа в поводу другого коня. – На наше счастье отыскался.

- Надо было спешиться, как новгородцы, – горестно прошептал Ярослав.

Вскочив в седло, залитое чужою кровью, он вернулся к битве с такой яростью, какой и не чаял в себе…

Полки Ярослава Всеволодича дрогнули и побежали вместе с князем. Войско его брата Юрия еще немного противилось натиску, но тоже уступило и бросилось со своего холма следом за переяславцами. Мстислав Мстиславич, заняв холм противника, озирал липицкое поле, сплошь покрытое телами…

Когда кругом остались только свои, Ярослав поискал глазами родичей, углядел дядю и поехал к нему. Тут же с другой стороны донесся бодрый голос Владимира Мстиславича:

- Какова победа! Чудно, право слово. Их куда более нашего было, а между тем наших побито – по пальцам перечесть, а их – несметно…

При взгляде на отца в этот миг Ярослав подумал: как он похож на Теодориха…

- Что не весел? – спросил псковский князь у сына.

- Молнию не сберег, – буркнул Ярослав.

- И тако случается. Я вот доброго дружинника Дмитра лишился. Ну, не печалься, – отец хлопнул Ярослава по спине.

- Глянь, что в шатре великого князя нашли. – Подскакал Владимир Смоленский и протянул Мстиславу грамоту.

Тот посмотрел и засмеялся:

- Стало быть, Юрий назначил Ростов для себя в добавление к Владимиру. Новгород давал брату Ярославу, Смоленск твой – Святославу, Киев – муромским Ольговичам, Галич же оставлял на дальнейшее свое решение. Вот и поделили Русь-матушку.

- Княже, зять твой уходит к Переяславлю, Юрий – к Владимиру. В Юрьев тоже много бегут, – донес один из Мстиславовых дружинников.

- И пусть их, – махнул рукой тот. – Велю остановить наши полки, не гнаться ни за кем. Довольно.

Подъехал и Константин Ростовский. Даже его бледные щеки сейчас раскраснелись. Увидев, что все князья вместе сошлись, Мстислав Мстиславич проговорил:

- Хочу идти теперь на Владимир и исполнить обещанное. Возведу тебя, Константин Всеволодич, на великое княжение, а после уж пойду окончательно смирять зятя. Согласны на то?

Князья выразили общее свое одобрение. Только решено было взять роздых до утра. Союзные отряды отошли от бранного поля, развели костры, и чем тише становилось с приходом ночи, тем слышнее были стоны раненых, оставшихся у Липицы. Ярослав сильно устал, но заснуть не мог. Сидел у костра и глядел на огонь. Мирошке тоже было заметно не по себе, но ему не сиделось.

- Может, медку позабористее раздобыть? – предложил меченоша.

Ярослав не ответил. Меда ему не хотелось. И вообще ничего не хотелось.

- Ну тогда расскажи, княже, про каких еще витязей в Риге слыхал, – не унимался Мирошка.

Ярослав опять промолчал.

- А хочешь, я сказывать стану?

Ярослав, не отводя глаз от ярко пылавших поленьев, вдохнул воздуха и негромко запел по-немецки ту самую песню пилигримов, которую часто горланил во время пирушек Теодорих.

Мирошка притих…


С первыми лучами солнца войско Мстислава Мстиславича двинулось в путь и утром третьего дня пришло под стены Владимира. Ворота город не открыл, и Мстислав Мстиславич велел ставить шатры.

- Зачем? – подивился Владимир Смоленский. – Едва ли Юрий сейчас сможет отбиться. Взять город нетрудно.

- Повременим, – возразил новгородский князь. – Вдруг да Юрий сам образумится.

Никто не стал спорить.

Ночью Ярослав проснулся от криков. Вышел из шатра, озираясь.

- Горит! Горит! – восклицали вокруг, указывая в сторону города.

И верно, там внутри что-то полыхало.

- Дозволь, князь! Город будет наш еще до света, – неслось отовсюду.

- Не лезьте, – решительно воспротивился Мстислав Мстиславич.

Ярослав вернулся к прерванному сну.

Следующий день прошел тихо и скучно, а ночью опять занялось, у самых стен и полыхало до зари.

- И что они там делают? – смеялся Мирошка. – Эдак все пожгут, и князю Константину ничего не останется.

Новгородцы более не докучали своему предводителю, зато смоляне приступили к своему, прося дозволения идти на приступ. Но Владимир Рюрикович, почитавший Мстислава, тоже не пустил их.

Ранним утром сам Юрий Всеволодич вместе с младшими братьями выехал из ворот. Вид у владимирского князя был удрученный и измотанный. Избегая глядеть на Константина, он низко поклонился и обратил свою речь ко Мстиславу Новгородскому да Владимиру Смоленскому.

- Братья! Вам кланяюсь и челом бью. Живота дайте и хлебом накормите. А брат мой Константин – в вашей воле.

Владимирцы, сопровождавшие Юрия, тем временем поднесли дары: меха, мечи и латы.

- Мое желание – иметь между князьями мир, – проговорил Мстислав Мстиславич. – Зла на тебя не держу. И когда моя воля, решаю так: Константин Всеволодич остается во Владимире на великом княжении, как и надлежит большему брату, а ты поезжай князем в Радилов Городец.

Юрий покорился. Вместе с княгиней и малым числом уцелевших после Липицкой битвы дружинников он взошел на ладьи и по Клязьме отправился в отведенный ему город.

Как только Юрий удалился, из владимирских ворот вышла торжественная процессия: духовенство, женщины, старики. Впереди несли большой золотой крест. Горожане поклонились Константину Всеволодичу и в их сопровождении, с молитвами, вслед за крестом Константин вступил в город, затем – в белокаменный Успенский собор.

Ярослав наконец оживился и во все глаза глядел на дивные росписи храма, на гробницы князей Глеба и Андрея, с трепетом приложился к иконе Пресвятой Богородицы с Младенцем-Христом на руках, а при входе даже потрогал белый камень, из которого сложены стены.

Владимирцы дружным хором восславили Бога, вознесли молитвы Пречистой Деве и возвели старшего из Всеволодичей на великокняжеский стол. Константин в это утро преобразился. Величавой осанкой, твердым взглядом и светлым ликом он сровнялся с Мстиславом Мстиславичем. А тот стоял подле нового великого князя, радостный от того, что исполнил Божию волю. Наблюдая, как поочередно подходят целовать крест Константину владимирцы, Ярослав грустно подумал: вот так и ему самому во Пскове крест целовали…

День отдохнув, князья вновь пустились в дорогу, которая теперь пролегла вспять, на Переяславль, где, как слышно было, затворился Ярослав Всеволодич. Константин со своею дружиной тоже не пожелал оставаться во Владимире, пока не решен спор меж его младшим братом и Мстиславом Мстиславичем. Пять дней шло их войско, и уже на полпути явился первый гонец от Ярослава Всеволодича с просьбой о мире. Затем еще и еще. Но Мстислав Мстиславич отвечал им всем:

- Вот дойду до Переяславля, тогда и потолкую с зятем обо всем.

Когда же до цели оставалось рукой подать, сам Ярослав Всеволодич выехал навстречу князьям и прямо на дороге кинулся в ноги Константину:

- Господин мой! Я в твоей воле. Не выдай меня тестю моему да смоленскому князю, а сам, брате, накорми меня хлебом.

Константин, которому хвори давно умягчили сердце, обернулся к Мстиславу:

- Внемли моленью моему, не казни заблудшего. Прости ради Христа!

- Ну, коли князь великий просит… – проговорил Мстислав и согласился: – Да будет так. Отпусти новгородцев, плененных тобою, и все тебе забуду, – обещал он зятю.

Подступили к самому Переяславлю, но Мстислав Мстиславич не пожелал войти в город, а остался за стеной ждать получивших свободу новгородцев. Скоро из ворот толпою, обгоняя провожавшего их посадника, выбежали бывшие пленники. Все как один, с ликующими лицами, они низко кланялись своему князю и благодарили за избавление от лютой смерти.

- Отчего же от смерти? – подивился князь.

- Сказывай, что было! – потребовали новгородцы у посадника.

Тот замялся, но не мог молчать под пристальным взглядом Мстислава Мстиславича.

- Зять твой, как прискакал после битвы в озлоблении, так прямо в гриднице своей гостей новгородских, сколько там было, смерти предал. А других полтораста душ велел согнать в одну избу, затворить там, и держал, покуда все не задохлись…

Мстислав побагровел, сжал кулаки, потом сверкнул глазами на Константина и хрипло произнес:

- За кого заступился…

Ярослав думал, дядя сейчас одним ударом прихлопнет зятя, который прятался за своего старшего брата, хотя гляделись эти прятки очень странно: здоровяк хоронился за хворого. Но Мстислав удержался, – прощение уже было дано. И вдруг кровь отхлынула и от дядиного лица.

- А дочь моя жива? – спросил он посадника.

- Жива, жива княгиня, – поспешил ответить тот.

- Иди, скажи ей, что поедет отсюда со мною. Не оставлю ее злому мужу.

Посадник поклонился, и, не глядя на своего князя, направился в город.

Заночевали тут же, под стенами. Ярослав Всеволодич тихо удалился в Переяславль, а супруга его Ростислава выехала к отцу. Разговоров в стане было мало, – мир казался всем горьким. А наутро тот же переяславский посадник поднес князьям дары от Ярослава Всеволодича. Тут были и бочонки меда, и кони в дорогой сбруе.

- Князь мой смиренно просит княгиню обратно, – низко поклонился посадник Мстиславу.

- Нет, – коротко бросил тот и обратился к остальным князьям: – Настало время нам, други, расстаться. С честью и славой пойдем теперь розно, каждый – в свою землю.

Они обнялись на прощанье, не забыв и Ярослава как соратника. Великий князь Константин воротился во Владимир, Мстислав Мстиславич двинулся в Новгогород, Владимир Рюрикович – в Смоленск, а Владимир Мстиславич да Ярослав – во Псков.


Дома житье пошло без перемен, и теперь это было приятно. После походов, битв и побед, довольный собою, Ярослав бездельничал. Отец нашел его на берегу Псковы, где они с Мирошкой, по колено в воде, ловили раков. Меченоша приподнимал камни да коряги, разыскивая их, а Ярослав хватал руками в холщевых руковицах. Потревоженные раки норовили улизнуть, и весьма шустро, хоть и плавали задом-наперед. Иной раз в погоне за ними Ярослав оступался и плюхался в реку под хохот Мирошки. Да и самому Ярославу было очень весело. Владимир Мстиславич присел на траву, понаблюдал немного за сыном, потом позвал на разговор.

Ярослав, весь мокрый, растянулся рядом.

- Пора подходит идти за данью в Уганди, – начал Владимир Мстиславич. – Немцев там развилось пруд пруди. Слышно, чудь сбирает силу против них. Нас тоже кличут.

- Со своими биться? – возмутился Ярослав, приподнимаясь.

- Да разве братья-рыцари али гусак Рацебургский свои? – резко возразил ему отец.

- А-а… – протянул юноша, соглашаясь, что пастыря, с которым сильно рассорился отец, или пилигримов, которые так же сильно ссорились с епископом Альбертом, и впрямь своими не назовешь.

- Не бойся, Федора твоего не трону, ежели встречу, – успокоительно заверил сына Владимир Мстиславич.

- Он Ульянкин, – совсем уже беспечно рассмеялся Ярослав. – Сами пойдем али дядю Мстислава звать будем?

- Мстислав пошел в Галицкую землю. Вести оттуда дурные. Угры воюют и Русь, и ляхов. Лешек Краковский Мстислава на подмогу позвал. Но Мстислав мне сказывал, не хочет он с ляхами брататься. Сядет в Галиче да станет сговариваться с Даниилом Волынским, которого из Галича-то выгнали. Думает предложить ему дочь Анну в жены и вместе бить угров да ляхов.

- И как же?

- Мстислав дал добро мне вести новгородцев. Они, псковичи да дружина моя – вот и будет войско. Так что я теперь в Новгород пойду за людьми, а ты уж тут управляйся.

Ярослав чуть не подпрыгнул от счастья.

Остался он во Пскове князем, и хотя иные горожане недовольно косились, никто прямо не противился. Скликать ратников Ярослав не спешил. Сперва надо было собрать вызревший урожай, а потом уже браться за меч. Так что порешили они с отцом выступить в поход после Рождества. Но к самому празднику пришла весть из Новгорода: напала Литва, и Владимир Мстиславич отбивается. С походом в Уганди пришлось еще повременить.

Однако теперь Ярослав без дела не сидел. Приходилось разбирать всевозможные распри. То гость заморский задолжал работнику; то людин во хмелю поменял свой расшитый пояс на варяжский нож, а проспавшись, раскаялся; то продали земцу хворую корову. И Ярослав судил по Уставным Грамотам к удовольствию псковичей.

Наконец в начале февраля гонец привез весть от Владимира Мстиславича, а скоро и сам он пожаловал вместе с новгородской ратью да посадником Твердиславом. Псковичи уже были готовы к походу. Большим войском двинулись к Медвежьей Голове, где сошлись с чудью: эзельцами, гарионцами, жителями Саккалы.

Ярослав оглядел знакомую крепость. За шесть лет она изменилась. Выросли крепкие стены да суровые башни. Правда, одна из них – то ли полуразрушена, то ли недостроена. Ворота вновь закрыты накрепко, а за ними видна еще одна башня, мощнее и выше всех прочих, но тоже не целая.

Русичи и чудь расположились в виду крепости. Было решено взять Медвежью Голову в осаду, дабы тамошние братья-рыцари не мешали дань с округи собирать. С восходом солнца полетели за стену стрелы да камни. Немцы ответили баллистами…

Княжия дружина отправилась по селениям за звонкой монетой, скотиной и дорогой утварью. А Ярослав остался у Медвежьей Головы. Брать город пока не требовалось, противники лишь перестреливались. Иногда братья-рыцари отваживались на вылазку, но всякий раз неудачно.

Чудь тоже разошлась по окрестностям опустошать их. А уходя, эзельцы бросили в речушку у подножья горы трупы убитых, чтобы лишить осажденных воды.

Собрав дань, Владимир Мстиславич вернулся.

- Уходим? – спросил у него Ярослав.

- Нет, еще посидим, – ответил отец и пояснил: – Хочу поморить их, чтоб сговорчивей стали, да замириться, как мне желательно.

Прошло несколько дней, и небольшая дверка в городских воротах растворилась. Из нее вышло с полдюжины человек – такая же лохматая чудь, как и та, что билась на стороне псковсковичей, только одета получше. Владимир Мстиславич велел остановить стрельбу.

Что нужно здесь русичам? – обратился к князю вождь медвежан на корявом русском языке.

- Прогнать немцев, – прямо заявил тот.

- Немцы и для нас большое горе. А вы еще его множите, – продолжал медвежанин. Ярослава забавляло, как он растягивает слова и словно бы присвистывает. – Ваши камни пробивают крыши наших домов, ваши стрелы убивают наших братьев. Почто мы так бедствуем?

- Изгоните немцев, и всем бедам – конец, – твердил свое Владимир Мстиславич.

- А потом вы уйдете, и немцы снова придут? – недоверчиво мотнул головой вождь.

- Чего ж вы хотите?

- Крепкого мира с тобой, князь, и с немцами. Мы знаем, твое слово твердо. И знаем, что русичи незлобны, хотя много воюют. Мы будем счастливы жить как добрые соседи.

- Медвежане – с давних пор наши данники, – строго поправил говорившего Владимир Мстиславич.

- Но мы сильно бедствуем, – слезно застонали медвежане почти хором. – И с города дани вам не собирем.

- Так что же?

- Если пресветлый князь соизволит позабыть о дани, а мы знаем, сколь великодушен пресветлый князь, то мы прогоним немцев.

- Ни во Пскове, ни в Новгороде нет обычая, чтобы князь сам по себе принимал важные решенья, – ответил Владимир Мстиславич. – Я соберу вече и перескажу ваши слова. А уж как люди приговорят, так я и поступлю.

- Как знаешь, князь. – Медвежане с поклоном удалились.

Псковичи и новгородцы сошлись вместе думать, что делать. Можно, пожалуй, плюнуть на дань с медвежан. Но как-то не хотелось без победы отходить от стен города, потому что уступка медвежанам хоть и открывала ворота, это было совсем не то, что взять крепость славным приступом. Спорили долго. Ярослав стоял за приступ и вовсе не понимал, о чем можно тут спорить. Поэтому речам не внимал, а усиленно прислушивался к звукам округи, ибо вкупе с завываньем ветра чудились ему конское ржание да звон стали.

- Неладно! – встрепенулся юноша, уверившись, что уши его не обманывают.

- О чем ты? – обернулись к нему отец с Твердиславом.

- Похоже, бьются, – пояснил Ярослав.

- Где?

Все стали оглядываться. У обозов с припасами заметили движение.

- Айда! – махнул рукой князь.

Русичи сорвались с места и помчались к обозам. Там кипел бой с Божьими рыцарями, такими свежими да сильными, что сразу стало ясно: пришла в Медвежью Голову подмога из Риги. Немцы захватили было припасы осаждавших, но подоспевшие с веча ратники, хоть и пешие на конных, да большим числом, отбили все назад и стали одолевать.

- Теодорих! – вдруг воскликнул Ярослав, узнав родича, который в пылу яростной схватки с двумя княжими дружинниками не замечал ни тестя, ни шурина. И тут же юноша узнал еще одного рыцаря, которого часто встречал в рижском замке: – Магистр Вольквин!

- Дайте им уйти, – велел Владимир Мстиславич.

Русичи умерили пыл. Рыцари оставили надежду взять верх и отступили в крепость, ворота которой для них радушно раскрылись.

- Зачем ты отпустил их? – возмутился Твердислав. – Могли бы мы всех перебить! А теперь они – за крепкими стенами.

- Да. И теперь их в городе гораздо больше, а припасов не прибавилось, – лукаво улыбнулся псковский князь. – И сколько они протянут?..

Медвежане да немцы протянули два дня. На третий ворота города вновь отворились, и в них показались Теодорих да Вольквин. Когда они спустились с горы, Владимир Мстиславич и Твердислав поскакали рыцарям навстречу. Ярослав было дернулся с отцом, но тот велел сыну ждать. Пришлось юноше издали глядеть, как съехавшись, беседуют о чем-то предводители войск, как кивают или несогласно мотают они головами, как машет руками неукротимый Теодорих, а Твердислав привстает на стременах. Наконец разъехались.

- Мира просят, – коротко сообщил сыну Владимир Мстиславич.

- И как сговорились?

- Все немцы из Медвежьей Головы уходят в Ливонию, мы берем их коней данью и идем домой.

В самом деле, на заре пешая вереница братьев-рыцарей потянулась вон из города. А семь сотен добрых коней достались псковичам с новгородцами. Магистр Вольквин вышагивал впереди, надменно косясь на русичей. А последним за городские ворота вышел Теодорих.

- Надумал? Едем во Псков? – ласково приветил зятя Владимир Мстиславич, когда тот приблизился.

- Надумал. К будущему Рождеству дойду. Жди, – хохотнул Теодорих.

- Который конь твой? – спросил псковский князь, мотнув головой в сторону рыцарских лошадей.

Теодорих кивнул с довольным видом и обратился к Ярославу, стоявшему рядом:

- Ну здравствуй, королевич.

- Уж как я рад тебя видеть! – воскликнул юноша.

Они обнялись по-родственному.

Теперь я у тебя поживу, – продолжал пилигрим. – Скучать мне не дашь? Хотя какой из тебя выпивоха?.. А девки в Плескау ласковые?

Ярослав недоуменно пожал плечами.

- Не охотник до них? – расхохотался рыцарь. – А пора бы.

Юноша нахмурился, чтобы не выдать своего смущения. О девках он совсем еще не мыслил и не видел в том дурного, но от смеха Теодориха стало неловко.

- Ладно, – прервал сам себя рыцарь. – Давай-ка угости меня чем-нибудь. Ведь не ел же ни черта какой день.

- Прости! – спохватился Ярослав. – Уж как попотчую.

Оставив отца с новгородским посадником, он повлек родича к княжему шатру и велел подать яства, какие только найдутся. Теодорих не позволил застояться ни одному блюду, торопясь, уплетал жареную на костре зайчатину, запеченных в углях перепелок, хлеб, репу, капусту и запивал все это медом. Ярослав сидел рядом, пожевывая краюшку, и улыбался, глядя на родича.

В шатер вошел Владимир Мстиславич.

- Трапезничаете? Дело. Дайте-ка и я с вами. – Осушив большой кубок, князь принялся за перепелку. – Вот так бы ты сразу пришел ко мне, обговорили бы все, – обратился он к Теодориху. – Людей бы сберегли. Чего нападал?

- Это ты нападал, – с полным ртом возразил пилигрим. – Медвежане к Альберту за помощью послали. Вольквин тут же встрепенулся. Ну и меня брат отправил. К тебе.

- И ты сразу – обоз брать, – недоверчиво прищурился Владимир Мстиславич.

- Обоз магистру понадобился. А я только для виду мечом помахал, – пожал плечами Теодорих.

- Магистру… – протянул псковский князь с сомнением, но все же уступил: – Добро. Что Альберт?

- Не хочет он с тобой ссориться. Конечно, Филипп Рацебургский – его опора в Ливонии. Но ведь и ты не чужой.

- Стало быть, заключим мир?

- Мы ж на том и порешили вчера, – вскинул брови Теодорих.

- Тогда давай пояснее условимся, – продоложал Владимир Мстиславич.

- Условимся? Нет больше веры родичу, – вздохнул пилигрим и бросил быстрый взгляд на Ярослава. Потом вновь обратился к тестю: – Выкладывай свои условия.

Юноша тоже дивился, отчего отец так ведет себя с Теодорихом. Разве можно сомневаться в пилигриме да в Альберте, таких необыкновенных и таких родных…

Владимир Мстиславич тем временем начал "выкладывать":

- Здешняя чудь пусть остается по-прежнему данницей Пскова.

- Пусть, – согласился Теодорих. – Но я отсюда уходить не хочу. Мне здесь нравится. Ты видел, какие кругом озера?!

- Я скажу "оставайся", а ты созовешь рыцарей да нападешь на Псков? – изподлобья глянул Владимир Мстиславич.

- Пока ты или Ярпольт в Плескау, не стану я нападать, клянусь! – Теодорих прижал руку к груди. Потом добавил с улыбкой: – Да мне и Альберт не позволит. Он и Вольквина сдерживать будет. Если тот станет слушать, конечно.

- А что, не слушает?

- Просто беда! – махнул рукой пилигрим. – Братья-рыцари дали обет в бедности жить, а сами грызутся за каждую область, за каждый замок. Норовят Альберта до нитки обобрать, словно разбойники на большой дороге.

- Тогда уж лучше ты сиди в Медвежьей Голове, чем магистр, – согласился Владимир Мстиславич. – А за нами оставь Юрьев.

- Идет, – поразмыслив, кивнул Теодорих.

- И Вайга, как прежде, пусть будет за Новгором.

- Ладно, – протянул пилигрим.

- Такой мир не грех псковичам показать. Утвердят непременно, – с облегчением вздохнул Владимир Мстиславич. – А тебя, зятек дорогой, я такими медами угощу! Этот – так, сварили наскоро, а дома… – Псковский князь аж глаза прикрыл. Потом спросил Теодориха, глядя на него совсем ласково: – Как дочь-то моя, сказывай?

- Жива-здорова. На попечении Альберта осталась, – коротко поведал Теодорих и вернулся к делу: – У него к тебе прежняя просьба о полоцком князе.

- Там другой теперь князь, не такой горячий. Но вам и с ним мудрено сговориться, – понимающе усмехнулся Владимир Мстиславич.

- А ты с новым князем как? Ладишь?

- Он мне тоже сосед, а с соседями надобно ладить.

- Ну так замолви словечко за Альберта.

- Если он, как ваш Вольквин, слушать станет, – пожал плечами Владимир Мстиславич. – Полоцкие князья сильны и от того своенравны. Но может представится случай…

Русичи тронулись домой.

Когда садились в седла, Теодорих спросил Ярослава:

- А Молния где же, подарок-то мой?

- Не сберег в сече, – вздохнул юноша.

- Не горюй, – утешительно произнес Теодорих. – Боевая была кобылка. Пала славной смертью. Все лучше, чем в стойле чахнуть.

- Может и так… – согласился Ярослав.

- А этот конь каков у тебя? Резвый? – Теодорих подмигнул юноше и пришпорил своего скакуна.

Конь взвился на дыбы, потом скакнул и полетел вперед. Ярослав пустился следом и скоро нагнал рыцаря.

- Быстрый конь, – похвалил Теодорих. – Поглядим, сколь вынослив.

Они скакали наперегонки, гоняли зайцев в лесу, пили вино во время отдыха и спали под открытым небом. И вышла дорога до Пскова короткой, веселой.

А подле города их поджидали.

- Мстислав! – обрадовался брату Владимир. – Как ты здесь? Откуда? Давно ли?

- Из Киева я. Рать там сбираю. Хочу вести к Днестру, – слишком серьезно заговорил Мстислав. – Заглянул путем к тебе. И кстати, как видно. Не напрасно Удачливым кличут.

Послышались радостные клики новгородских ополчан, узревших своего славного князя. Мстислав взмахом руки их приветил, потом вновь заговорил с братом:

- Ведаю, куда их водил. Что? Победа?

- Крепость не брали, но рыцарей потрепали изрядно, – ответил Владимир. – Мира они запросили. Вот едем утверждать.

- Мира с немцами не будет! – резко объявил Мстислав. – А рыцаря сего, – он указал на Теодориха, – велю взять под стражу.

Дружинники новгородского князя окружили пилигрима.

- Вот так любезная встреча, радушный прием! – воскликнул Теодорих. – Прямо будто сарацины в Акре.

- В самом деле, Мстислав, ты уж слишком суров. Все же он мне зять, – попытался вступиться за родича Владимир.

- Дурные ныне зятья, – отрезал новгородский князь и отъехал, прекращая дальнейшие споры.

- Не волнуйся, Федя, все образуется, – принялся успокаивать пилигрима псковский князь. – Он поутихнет, и я тебя вызволю.

- Поскорей бы, – хмуро пробасил Теодорих. – А то жена меня ждет не дождется…

Владимир опять подъехал к старшему брату.

- Пойми, мачешич, – сказал тот, – что угры, что немцы, что ляхи – все хищники, волки.

- Стало быть, ты ненадолго? – перевел разговор на другой предмет Владимир.

- Говорил же я тебе: Галич отбивать надо. Объеду Новгородскую землю, поправлю, если где не так, да и поклонюсь Святой Софии, гробу отца нашего и новгородцам. Пусть берут себе иного князя. Честь и вера зовут меня в Галич.

Мстислав с дружиной, ведомыми посадником ополчанами и пленником тут же направился в Новгород, псковское войско пошло дальше к городу, а Владимир с сыном все глядели вслед Теодориху.

- Как же так вышло-то? – растерянно проговорил Ярослав.

- Видать, посадник гонца к брату выслал, – грустно ответил псковский князь. – Будет теперь зятю нашему водица заместо медов…

Ратников встретили радостно. Княгиня успела выбежать к самым воротам, когда ее супруг и сын последними приблизились к ним. Счастливая до слез Агриппина пошла меж Владимиром да Ярославом в Кром, держась за стремена обоих.

Потом были и веселый шумный пир, и громкие сказы про ратные подвиги, и пляски скоморохов, однако Ярослав все не мог успокоиться.

- Вот как там Теодорих, а? – шепнул он Мирошке, словно тот ведал.

- Да не обидит его дядя твой, ты ж его знаешь, – утешительно промолвил меченоша…


Только год спустя, когда Мстислав Мстиславич распрощался с новгородцами и отправился в южную Русь, псковский князь смог вызволить зятя. Теодорих не поехал уже во Псков, в Ригу подался.

- Должно быть, осерчал… – со вздохом прибавил отец, рассказывая об этом Ярославу. Потом позвал сына на кабана.

Юноша очень любил темное, упругое кабанье мясо и с радостью поехал с отцом в лес. Там все еще было по-зимнему: глубокий снег, черные стволы, голые ветви, но и сюда уже долетал теплый ветерок, возвещая весну. Собаки долго принюхивались то к ветру, то к снегу, потом залаяли и понеслись в чащу. Ловцы – за ними, хотя непросто было скакать среди сугробов да поваленных вьюгой деревьев. Впрочем, кабан убегал недолго. Остановился, выставил клыки и сверкал красными глазами, готовый убить всякого, кто посмеет приблизиться. Собаки на то не решались. Владимир Мстиславич сделал прочим охотникам знак оставаться позади, потом предложил сыну:

- А ну-ка выкажи уменье.

Ярослав пришпорил коня, на скаку замахнулся, метнул сулицу. Пораженный в шею зверь с ревом упал.

Развели большой костер. Ловчий Квасура, прозванный так за веселый нрав, взялся жарить над огнем добычу. Мирошка охотно ему помогал. У костра было тепло и уютно. Князья присели. Ярослав ворошил палкой головешки, Владимир Мстиславич разглядывал сына.

- Совсем ты возмужал. Двадцатый год. Вон борода пробивается. – И сообщил: – Невесту я тебе сыскал.

Юноша дернул плечами: не то чтоб удивился, когда-то ведь надобно жениться, но все же…

- Кого? – спросил он, оставив в покое костер к радости Квасуры с Мирошкой.

- Племянницу полоцкого князя. Звать Ефросинья Рогволдовна. Верные люди клянутся: скромна, тиха, богобоязненна.

И тут не диковина: конечно, ежели отец искал невесту, то и людей посылал поглядеть.

- Что? Согласен венчаться? – спросил Владимир Мстиславич.

- Велишь, повенчаюсь, – послушно отозвался Ярослав.

В немецких виршах, слышанных в Риге, пелось о любви, но что это за чудо такое, юноша себе представлял по-своему. Он знал любовь родственную: к отцу, матери, сестре, дяде Мстиславу, к Теодориху и Альберту – и полагал, что жену любить так же нетрудно.

Владимир Мстиславич радостно хлопнул Ярослава по плечу и заметил словно о причине своей радости:

- Готов кабанчик-то. Прошу отведать.

Сваты отправились в Полоцк. Сошел снег, зацвели яблони да вишни, просохли дороги и только тогда посланцы воротились, привезя с собой согласие соседа породниться. Саму невесту да ее дядю надлежало встречать на Красную Горку. И пока длилось ожидание, Ярослав волновался гораздо больше, чем предполагал. Невеста едет! Вдруг в памяти всплыли подробности, коими изобиловали рассказы Теодориха на пирушках с друзьями, хоть Ярослав вроде бы и не слушал. Он гнал от себя эти воспоминания, но кто-то вновь и вновь навязывал юноше пьяные речи родича. Ярослав не постигал всего их смысла, лишь чутьем угадывал грязь и вовсе не хотел марать ею думы о полоцкой княжне.

И вот рог возвестил прибытие соседей. Псковский князь с сыном встречал их у Великих ворот. Ярослав почтительно поклонился важному полочанину, пропустил их с отцом вперед, в Кром, а сам быстрым взглядом окинул спутников Васильки Борисовича, ища свою нареченную. Но не углядел и пустился следом за князьями. Он знал, что в гриднице увидит ее непременно.

Первое, что пришло в голову Ярославу, когда порог переступила Ефросинья Рогволдовна, было: такое громоздкое имя совсем не подходит этой невысокой худенькой девушке с нежным лицом и скромно опущенными глазами. Она остановилась, низко поклонилась князю Владимиру, потом робко подняла глаза на его сына и снова потупилась.

- Ну, добрались, слава Богу! – Полоцкий князь перекрестился на икону Спасителя.

- Безмерно рад видеть тебя и княжну во Пскове, – широко улыбаясь, прижал руку к сердцу Владимир Мстиславич. – Ехали благополучно?

- Весьма и весьма, – охотно поделился Василько Борисович. – Поутру – с солнышком. А как припекать станет да пылить, так дождик окроплял. Дорога не в тягость была.

- Видать, доброе дело мы затеяли, – заметил псковский князь.

Полочанин поглядел на Ярослава и остался доволен:

- Молодец-то хорош. Только чего кудри до плеч отрастил? В старца рядится, что ли?

- Это он у родича перенял. Тот из Святой Земли обычай привез долгие власы носить в подражание Господу Иисусу Христу, – ответил за сына Владимир Мстиславич.

Полоцкий князь снова глянул на образ Спасителя в Красном углу: верно, волосы по плечам рассыпаны.

- Ну, коли в подражание Христу, тогда, пожалуй, можно, – согласился Василько Борисович и обратился к племяннице: – Люб жених тебе, Фрося? Высок да крепок. Бледен токмо, да это, я чаю, от встречи с тобой. Вон как очи-то горят из-под бровей.

Ефросинья бросила еще один быстрый взгляд на Ярослава, а тот с бешено бьющимся сердцем вглядывался в ее черты, пытаясь уловить еще что-нибудь кроме страха.

- Поднимем чары за нареченных? – предложил псковский князь.

- Изволь, я готов, – кивнул полоцкий.

Его племянница дрогнула. Княгиня Агриппина поспешила подойти к девушке и подхватить под локоть.

- Хоть дорога не в тягость была, а отдохнуть все же надо, – по-матерински сказала она Ефросинье. – Пойдем, голубушка, в горенку.

Она увела юную княжну. И Ярослава Владимир Мстиславич тоже отослал. Юноша вместе с верным своим меченошей вышел на крыльцо, там присел на перила. Потом спросил друга:

- Что скажешь?

- Мне ли говорить? – поскромничал Мирошка.

- Ну? – прикрикнул на него Ярослав.

Отрок засмеялся:

- Что ж, княже? Глаза чище росы. Нежна, мила…

- Мила да как еще! – с жаром подхватил Ярослав.

- Ого! Заноза в сердце впилась?

- Не ведаю. А только колотится, аж в горле его чую. У тебя было так?

Мирошка уже знался с девками, но с князем речь о них не вел. Вот и теперь отшутился:

- Ага, всякий раз.

И Ярослав прекратил разговор:

- Ладно, глупости все…


Накануне свадьбы Ярославу истопили баньку. После нее, в вечеру, молодой князь отправился ко Святой Троице на всенощную. Там исповедовался. Отец Василий, настоятель, посоветовал держать мысли в крепкой узде, а как сил не достанет, просить помощи у Бога.

В княжий терем юноша вернулся умиротворенный. С легким сердцем причастился Святых Тайн поутру и с неведомым доселе трепетом вверил себя дружкам для приготовленья к венчанию.

Жениха нарядили в новую рубаху, потом – в шелковый синий кафтан, расшитый по рукавам и подолу золотом да жемчугом, и перехватили поясом с четырьмя концами. Ноги обули в красные сапоги с острыми носами. Поверх кафтана накинули корзно алого шелка, скрепив его на правом плече золотою запоной с большим сапфиром. На шее Ярослава висел крест с эмалевыми ликами Спаса, Пресвятой Богородицы, Иоанна Предтечи. Сей крест, работы киевских мастеров, всегда был с Ярославом: и на походе, и в тихой домашней жизни. Остался и теперь, поверх венчального кафтана. Голову юноши покрыла шапка голубого бархата с собольей опушкой. Разодетый и торжественный, Ярослав вошел в гридницу.

Она была уже полна народу во главе с князьями Псковским да Полоцким. Все – нарядные да радостные. Скоро Агриппина вывела невесту в нежном, что утренняя зорька, платье с расшитым ожерельем, отороченными горностаем широкими руковами да подолом. А с плеч ниспадала багряная, что заря вечерняя, мантия с "плетенками" золотой да серебряной нитей по краю. Голову невесты, поверх белого паволочитого покрывала, охватывал серебряный венец, с которого свисали по вискам широкие узорчатые кольца.

Молодых усадили рядышком на скамью, покрытую собольими шкурками и осыпали зернами пшеницы, желая достатка их будущему дому. Потом молодые встали на колени, и родители благословили их святыми образами.

Затем Василько Борисович взял плеть и легонько ударил ею по спине своей племянницы.

- Я растил тебя как отец, и ты знаешь мою руку, – проговорил он. – Но теперь власть над тобою переходит в другие руки. Вместо меня за ослушание тебя будет наказывать муж.

И полочанин протянул плеть Ярославу. Тот взял, слегка поклонился и ответил:

- Принимаю как дар, однако мыслю, что нужды такой иметь не буду.

Ярослав заткнул плеть за пояс.

От лампады у образов затеплили Богоявленскую свечку, а от нее – две толстые венчальные свечи, и повели жениха да невесту в собор. Ярослав старался держаться чинно, как требовалось, на невесту не глядел, но всем существом чувствовал ее рядом.

В соборе процессию встречал владычний наместник. Запел хор, полились дивные молитвы, на головах жениха и невесты засверкали золотые венцы. Ярослав подтвердил перед всеми свое благое и непринужденное желание взять в жены Ефросинью, она тоже пролепетала "да", и наместник, венчавший их, поднес в небольшой чаше римского стекла вино, которое новобрачным надлежало испить. Они пригубили поочередно трижды, после чего Ярослав, пивший последним, бросил опустевшую чашу на пол и растоптал сапогом. Наместник соединил молодым руки и велел поцеловаться. Жених в великом волнении наклонился и коснулся своими губами уст невесты, застывшей, как каменный идол.

В конце обряда Ефросинью отвели от Ярослава, чтобы заплести ей две косы и спрятать их под пестрый плат. Потом на треть сгоревшие венчальные свечи слепили вместе и унесли поставить в кадку с пшеницей в изголовье ложа новобрачных.

Из храма, под ликующие крики псковичей, запрудивших весь Кром, под дождем семян льна и конопли, молодых, уже шедших рука об руку, повели обратно в княжий терем. В дверях его псковские князь и княгиня встречали молодых образом Спасителя да хлебом-солью. А в гриднице были накрыты длинные столы для большого пира. Молодых усадили на рундуке, вновь на соболя, под икону. Перед ними стоял отдельный стол, накрытый вышитой скатертью. На нем – только соль в солонице, большой калач да блюдо творогу. На столах родителей и свадебных гостей было гораздо теснее от всяческих яств. Там красовались сначала рыбные спинки, икра, "провисная" рыба, жареная, ботвинья и кислая капуста. Потом их сменили уха, "тельное" и пироги с рубленою визигой. А дальше пирующие угощались жареными поросятами, гусями и много еще чем, запивая медами, греческими винами да варяжским олуем. Часто славили молодых, а те сидели, не шелохнувшись. Есть по обычаю им не полагалось.

Ярослав глядел на быстро раскрасневшиеся лица, вдыхал запах хмельного питья, слушал радостные возгласы, звон бубенцов, задорное:

Сычик по горенке похаживаёт,
Весело на совоньку поглядываёт,
Сам-от изопьет да советы подаёт:
"Испей-ко, Сова да Елизарьевна!" –
"Спасибо те, Сычу да Офонасьевичу!
Что же ты, сычик, не женисся?" –
"Рад бы я жаниться, да невесты-ту мне нет:
Ворону не взять – полоротая,
Галку не взять – пустоперая.
Взять ли тебя, душа совонька?.."

Вся сосредоточенность молодого князя рассеялась, молитва не шла, свадебный пир все больше напоминал попойки Теодориха…

Когда перед уже изрядно хмельными гостями явились на блюдах искусно испеченные лебеди, на столе жениха и невесты тоже оказался один из них. Мирошка обернул его скатертью, поднял и звонко, стараясь подавить улыбку, произнес:

- Благословите вести молодых опочивать!

- Бог благословит, – отозвались родители.

Оба князя, пошатываясь, поднялись из-за стола и встали на пороге гридницы. Агриппина прошла в двери и скрылась. Потом вышли из-за стола молодые. Они, сопровождаемые теми из гостей, кто еще был в состоянии держаться на ногах, подошли к дверям. Василько Борисович молча перекрестил их, а Владимир Мстиславич сказал, обращаясь к Ярославу:

- Сыне! Божиим соизволением и благословением нашим и матери твоей повелел тебе Бог понять Ефросинью. Приемли ее и держи, как велит Бог, и как Он чадолюбивый устроил в законе нашей истинной веры, и святые апостолы и отцы повелели.

Князья посторонились. Ярослав за руку повел Ефросинью в сенник, где устроено им было брачное ложе.

Там встретила их Агриппина и тоже перекрестила.

Сенник убрали особым образом. По всем четырем стенам поместили иконы. В каждом углу торчала стрела, на которой висели кунья шкурка да калач. На лавку у стены Мирошка поставил лебедя, кувшин с квасом и солоницу. Венчальные свечи красовались уже в изголовье ложа, тоже особого: на составленные вместе широкие лавки уложено было двадцать семь ржаных снопов, кои покрыл шерстяной ковер. На него положили перины, подушки, застелили все это простынею. В ногах оставили на случай холода кунье одеяло с шелковой оторочкой.

В сеннике воздух был свеж, и Ярослав смог перевести дух. Продолжая соблюдать обычай, он сел на лавку. Ефросинья опустилась на колени, чтобы снять с жениха сапоги. Взявшись за правый, она несмело потянула. Кожаный красавец, пошитый точно по княжей ноге, сниматься не хотел. Ефросинья потянула еще, потом приладилась получше и добилась успеха. Сапог соскользнул. Из него с тяжелым стуком выпала золотая монета, что предвещало счастливую жизнь за мужем. Агриппина, Мирослав и все, кто последовал за молодыми в сенник, закивали и заулыбались.

Ефросинья сняла с Ярослава и левый сапог, в котором ничего уже не было кроме ноги. А далее молодых принялись раздевать до рубах. Потом уложили обоих на постель, укрыли и оставили наедине.

Ярослав, больше не в силах удерживать болтавшего в голове Теодориха, поддался острому желанию все изведать. Он не понимал, что делает, не обращал внимания на мольбы девушки, на ее слезы и сопротивление, он только слушался кого-то, кто подсказывал, что нужно делать. И вдруг на него нахлынуло ни на что не похожее по силе чувство, удивительное и мучительное одновременно. Все в нем словно бы родилось заново, с новой мощью и великолепием. Побежденный и вместе торжествующий, Ярослав откинулся на спину и замер, наслаждаясь тем, как дивное нечто растворяется в нем…

Сколько времени прошло, он не знал. Ефросинья затихла и, кажется, отвернулась. Интересно, повторится ли вновь это волшебное чувство?.. Ярослав властно развернул жену к себе. Да, все повторилось, не исключая слез. Так нужно? Но думать об этом Ярослав не мог. Блаженство одурманило его. Упоенный молодой князь спокойно уснул…

Пробудился он раньше обычного. Открыл глаза и глянул на Ефросинью. Вид ее поразил Ярослава: похоже, она совсем не спала, лицо искажено было страданьем, а покрасневшие припухшие глаза смотрели на него так враждебно, что по спине Ярослава пробежал холодок. Скрывая растерянность, молодой князь молча встал, оделся и вышел из опочивальни, даже не притронувшись к лебедю, которого должен был отведать вместе с женой.

Первым, кого он встретил, оказался Мирошка, карауливший покой молодых.

- Чего поднялся, княже? – подивился меченоша. – Еще будить вас не идут. А почему в своем прежнем?

По обычаю, утром Ефросинья должна была нарядить мужа в пошитую ею для него рубаху.

- Я голоден, как волк зимой, – вместо ответа проговорил Ярослав. – Найди мне что-нибудь поесть.

- А лебедь-то? – спросил опять Мирошка, но послушался.

Скоро он уже поставил перед князем в его светлице большое блюдо с наваленными на него кушаньями, какие еще уцелели на свадебном столе. И пока Ярослав запихивал в рот куски пирога и жаркого, да запивал все вином, меченоша глядел на него с недоуменьем.

Вошел хмурый Владимир Мстиславич.

- Чего из сенника до времени ушел?

- Забыл, что надо ждать. Прости, – соврал Ярослав.

- Ладно, – уже более миролюбиво вздохнул Владимир Мстиславич. – В баню пора.

В струях теплой воды, в терпком запахе мокрых бревен горечи в душе поубавилось. Ярослав неторопливо омылся, а к выходу ему подали ту самую рубаху, которую он должен был надеть в сеннике: белую, тонкую, с вышитыми рукой Ефросиньи цветами да крестиками. Ярослав нарядился и в сопровождении Мирошки вернулся в терем.

Появилась на людях и молодая княгиня. Ярослав подошел к ней, взял за руку. Сделал он это не только для положенного по обряду: мол, меж нами полное согласие, – а и оттого, что был благодарен за дивную усладу. Но Ефросинья отдернула руку. Ярослав помрачнел. Агриппина взволнованно глянула на своего мужа. В то же время полоцкий князь настороженно заметил:

- Недобрый знак.

- Полочанки издавна слывут своенравными, – проговорил в ответ Владимир Мстиславич. – Но лад с соседом для меня важнее.

- И то верно, – согласился Василько Борисович. – Не бабам нас ссорить.

В горницу внесли два обернутых соболями горшочка с особенной свадебной кашей. Ею накормили молодых. После чего все вновь уселись за накрытые столы.

Ярослав старался не глядеть на жену, но поймал себя на одном-единственном мечтании. Вместе с тем утренний взгляд Ефросиньи, ее нежелание даже руку подать добра не сулили. И Ярославу хотелось вина, чтобы не думать ни о чем, чтобы как в первый раз, тогда, на свадьбе Теодориха с Ульяной, глотнуть и очнуться лишь утром. Но жениху хмельного не полагалось.

Их снова повели в сенник и уложили в постель. Как только супруги остались одни, Ефросинья вскочила и прижалась к стене, вся белая. В глазах ясно читалось отвращение. Ярослав тоже вскочил. Желание и гнев переполняли его. На глаза попалась плетка, полученная от полочанина в дар. Ярослав схватил ее. Но как он ударит Фросю? Такую хрупкую… С досады Ярослав переломил плеть о колено, оделся и вышел.

По счастью он смог покинуть княжий двор, никем не замеченный. Выйдя на темную улицу, огляделся. Куда ему деваться? Не дело князю бродить по ночному городу. И обратно нельзя: каждый, кто увидит Ярослава теперь, подивится, прознает неладное. Да и куда обратно?..

Один из кромских псов, что с заходом солнца запускали в крепость сторожить, тихо подошел и по-дружески ткнул Ярослава носом под колено, – запах молодого князя был хорошо знаком сторожевым собакам. Ярослав, оборотившись, потрепал пса по лохматой голове.

Блуждая глазами по черноте строений, князь заметил в одном из окон огонек: во Святой Троице не спали. И Ярослав отправился туда. Отец Василий молился, стоя на коленях. Заслышав шаги, он обернулся.

- А, князь? Входи, – приветливо проговорил настоятель, поднимаясь.

- Прости, батюшка, помешал... – Ярослав прошел внутрь.

- Не помешал, – улыбнулся отец Василий, подходя к юноше. – Что-то молитва не дается сегодня. Мысли как мыши разбегаются. Оставить нельзя просто так, а тут ты. Садись, – батюшка указал на широкую каменную скамью.

Они сели и немного помолчали.

- Она ненавидит меня, – тихо произнес Ярослав.

- Кто?

- Жена.

Отец Василий вскинул брови и еще немного помолчал. Потом сказал:

- Вы только повстречались. Ни ты ее не знаешь, ни она тебя. Вы в самом начале пути. Поверь, князь, терпением да лаской очень многого можно достичь.

- Я не могу терпеть, когда она рядом, – признался Ярослав. – Вот ушел…

- Спи тут, – предложил батюшка. – Тебя тут ночью никто не увидит. А ежели ты по утру из церкви выйдешь, тоже никого не удивишь.

- Благодарствую.

- Отдыхай с Богом, – перекрестил князя отец Василий и вернулся к молитве.

Ярослав снял плащ и постелил его на пол в углу храма. Лег, подложив руку под щеку, и крепко заснул…


Пробудившись, молодой князь огляделся. Он был один, но скоро вошли сужители. Они и впрямь не удивились, увидев в храме молодого князя, и занялись делом, каждый своим, приготовляя храм к литургии. Отстояв ее, князь нехотя вернулся на пир.

Третий день, последний, надо продержаться. Взяв хлеба, Ярослав лепил из мякиша всех зверей, каких только встречал. Что творилось вокруг, куда отлучалась его молодая жена во время пира, Ярослав и знать не хотел. Наконец настала и третья ночь. Молодых уже не провожали. Ефросинья пошла, а Ярослав нарочно замешкался в дверях, поправляя сапог.

- Что, княже, еще монетка застряла? – весело окликнул его Мирошка.

- Нет. Кажется, камень попал. – Ярослав выпрямился, собираясь уходить.

- Я с тобой до сенника пройдусь. Утомился пировать.

И Мирошка в самом деле зашагал подле князя. Ярослав досадливо стал соображать, как отделаться от меченоши.

- И мне, что ли, податься почивать? – Мирошка широко и сладко зевнул.

В этот миг они поравнялись с какой-то дверью. Ярослав шмыгнул туда и через щель убедился, что меченоша прошел еще несколько шагов, прежде чем обнаружил пропажу. Мирошка в недоумении покрутился на месте, потом бросился искать Ярослава, но только не туда, где князь действительно был.

Посмеиваясь, Ярослав обернулся и в маленькой светелке увидел одного из отцовых дружинников да старуху. Что-то дымилось на столе, у которого они стояли, но в белесых клубах ничего было не разобрать. Ярослав догадался, что это кудесница, и привораживает она дружиннику его зазнобу, – такое бывало на свадьбах. Оба глядели на князя как застигнутые воры. И Ярослав почувствовал, что смотрит на них точно так же.

- Никто никого не видал! – бросил князь и покинул светелку.

Крадучись, направился он к выходу из терема. Но у самой двери заметил Мирошку. Благо, тот глядел в другую сторону. Пришлось Ярославу выставить окошко да лезть вон.

Смеясь, вошел он в собор Святой Троицы.

- Сладилось? – улыбнулся в ответ отец Василий.

- Что? – не понял Ярослав, но даже не дал батюшке пояснить, так хотелось поведать, как удрал он из терема.

Отец Василий выслушал и покачал головой:

- Сколько усилий и все напрасно!

- Отчего же напрасно? – подивился Ярослав.

- Ступай к себе, князь, – ответил батюшка.

- Гонишь? – мгновенно осерчал тот.

- Иди с Богом, – перекрестил его отец Василий.

Глядя в его светлые очи, Ярослав смирился:

- Ладно, пойду.

Он снова вышел на темную улицу и, приблизившись к терему, увидел челядь, сновавшую вокруг с факелами. Ярослав прошел внутрь: там тоже беготня, все светильни горят.

- Мирошка! Что тут у вас? – окликнул князь своего друга, верховодившего этой суматохой.

- Вор забрался, похоже, – ответил меченоша. – Я тебя, князь, потерял. Ищу по терему, а тут кто-то окошко выставил.

- Это я пошутил, – признался Ярослав. – Иди спать.

Мирошка добродушно посмеялся.

Все быстро утихло. Ярослав прошел в сенник и увидел жену уже в постели. При его появлении она вцепилась в одеяло и натянула его до самых глаз, которыми настороженно глядела на мужа.

Он подошел и присел на край ложа.

- Что там за шум был? – робко спросила Ефросинья.

Ярослав невольно усмехнулся:

- Вора ловили.

- Поймали?

- Нет, ушел.

Ярослав снял пояс, кафтан и сапоги, потом лег. Жена осталась рядом…

После Ярослав догадался:

- Отец Василий с тобой говорил?

- Да, – подтвердила Ефросинья.

- Что сказал?

- Терпеть надо…

- А-а… – протянул Ярослав и повернулся к жене спиной…

Кончилось свадебное празднество. Полоцкий князь уезжал в добром расположении духа. За то, что попотчевали во Пскове славно и медами попоили изрядно, отблагодарил Василько Борисович Владимира Мстиславича, одарил серебряной утварью.

Псковский князь тоже был доволен, обнимал на прощанье полочанина как брата.

- Теперь и мне немцы ливонские – родичи, – заметил тот. – Ты их лучше знаешь, Мстиславич. Скажи, скоро мне ждать к себе рыцарей?

- Вот что я знаю, – ответил Владимир. – Епископ Альберт хочет взять под свою руку всю Ливонию и княжить в ней самому по себе. Ливония обширна и, как мне видится, Альберт готов ею удовольствоваться. К тому же, весьма неразумно воевать нас, оставив за спиной непокоренную чудь. Так что к нам рыцари, может статься, не скоро пожалуют, а вот наши земли в Ливонии станут отбирать, и не угомонятся, пока все не отымут.

- Я буду это в мыслях держать. Что ж, Мстиславич? Готов ли отдать им ливонские земли заради спокойствия? – прищурился полочанин.

- Нет, не готов покуда, – отозвался пскович.

Тут уж и Василько Борисович с улыбкой потряс его за плечи:

- Побьемся и с родичами.

На том и расстались…

Когда жизнь вошла в обыденное русло, необходимость докучать Ефросинье отпала. Гордый молодой князь не желал, чтобы его терпели. Хоть обращать внимание на то не полагалось, и другой на его месте поучил бы негодную плетью, Ярослав предпочел пренебречь своим правом. Однако в памяти, как назло, всплывали вирши императора Генриха, более понятные теперь:

Сподобился я тоже
всей роскоши земной,
Пока была на ложе
прекрасная со мной…

И на душе было совсем неуютно…


Княжий стол в Новгороде вместо Мстислава Мстиславича занял Святослав, сын киевского князя Мстислава Романовича. И скоро из Новгорода прибыл в Псков гонец. Соседи звали в поход на рыцарей.

- Чего подорвались? – живо спросил отца Ярослав, когда гонца отпустили. Свадьба затмила на время для молодого князя прочие заботы.

- Эсты плачутся, де рыцари их вконец утеснили: замки строят, где похотят, обирают округу до нитки, нам дани платить не дают; да и не с чего, бают, нам дани платить: все рыцари пожгли либо отняли, – пояснил Владимир Мстиславич. – Так и есть. Альберт уплыл к себе в Бремен за войском, и братья-рыцари много воли взяли. Грабят безбожно. И новгородцы посулили помощь эстам.

- Ты тоже мыслишь идти? – догадался Ярослав.

- Да, – кивнул Владимир Мстиславич. – Вступимся за подданных. Хотя таиться не стану: отчего-то душа не покойна…

- Я с тобой иду! – воскликнул Ярослав.

- Не жаль покидать молодую жену? – спросил отец.

- Мужское дело – ратное, – уклончиво ответил Ярослав. В ратном походе все было знакомо и просто: конь, меч, враг да жажда одолеть.

Как только листва на деревьях начала желтеть, новгородская и псковская дружины, подкрепленные внушительным отрядом ополчан, вошли в Уганди. Впереди, сверкая золотыми оплечьями с двумя рядами жемчугов, неторопливо ехали три князя. Самый старший, Владимир Мстиславич, хмуро глядел на дорогу. Заметно моложе псковича князь Новгородский Святослав задорными черными очами с любопытством оглядывал непривычную окрестность. Шапку свою он сдвинул на затылок, и каштановые волосы ветер мешал с собольей опушкой. Самый младший, Ярослав, однако, был еще веселее. Знакомые холмы, озера, сосновые рощи – все радовало юношу так, словно он долгие лета в полоне томился.

Русичи держали путь в Ливонию. Дойдя до реки Омовжи, переправились через нее, достигли Идумеи и шли не торопясь, поскольку ожидали появления союзных эстов. Вперед выслали дозорных, но скоро один из дружинников вернулся:

- Немцы! – издали прокричал он.

- Где? – спросил Святослав Мстиславич.

- Прямо на пути. Сотни две конных рыцарей да пешцы: летты и либь. Наши уже с ними бьются.

Князья бросились вперед, пересекли какой-то ручей и налетели на стычку. Небольшой сторожевой отряд явно уступал превосходящему числом противнику. Но прибывшее подкрепленье лишило немцев близкой победы. Когда это случилось, летты да либь бросились врассыпную. Князья и дружинники вступили в бой с рыцарями. Те, сильные, опытные, ратились знатно, но и русичи были тверды. Подошло остальное войско, однако новгородский князь из благородства велел ополчанам оставаться поодаль, за ручьем. И схватка продолжалась. Противники сильно утомились, а одолеть никто не мог. Ярослав бился с кем-то из знати, судя по дорогому шлему с бычьими рогами. Скорее всего, с молодым человеком, ибо не слишком могучий противник оказался весьма ловок и увертлив. Ярослав доставал его мечом то по шлему, то по панцирю. Однако немец всякий раз умел уклониться, чтобы удар не причинил много вреда. "Чертово веретено", – ругался про себя Ярослав, отражая щитом меч противника и думая, что скоро задохнется от усталости. Пот попадал в глаза и мешал видеть вообще. Но и немец становился все менее прыток, промахивался и долго собирал силы для нового удара. "Эх, сейчас бы садануть… – с тоской думал Ярослав, а собственная его рука отказывалась взмахнуть мечом как следует.

Только солнце, спрятавшись за кромку леса, смогло остановить эту схватку. Обессилевшие противники разъехались. Ярослав с наслаждением снял шлем и покрутил головой, сбрасывая с волос капли пота.

- Тебя, княже, будто в ручье искупали, – непривычно тихо хохотнул Мирошка.

- А ты словно из бани, – отозвался в ответ Ярослав, ибо волосы меченоши тоже оказались мокры до корней, а лицо побагровело так, что даже в сумерках было заметно.

К сыну приблизился Владимир Мстиславич. Он тоже снял шлем и выглядел утомленным.

- Как ты, не уязвлен?

- Нет, отец. Все гадаю, кто ж был такой вертлявый?

- Не ведаю, – пожал плечом псковский князь. – А заметил ты среди них Вольквина?

- Кажется, да. Впрочем, я мог и обмануться…

- Он, он, – заверил сына Владимир Мстиславич. – И вот что я мыслю. Пока он тут, возьми-ка ты псковских ополчан да наведайся в Кесь.

- И роздыху не дашь? – спросил Ярослав без обычной своей готовности тут же лететь в любую сечу.

- Ладно, утром пойдешь, – пожалел сына Владимир Мстиславич.

- А ты да Святослав?

Псковский князь прищурился не по-доброму и ответил:

- Хочу я заглянуть к канонику Алебранду. Тут близко. Покажу ему, что будет, ежели слова его лживые в правду оборотить.

- Какие слова? – Ярослав совсем позабыл историю с каноником.

- Такие, что я жну, где не сеял, что обираю, кого похочу. Я ж обещался у самого Алебранда изобилие в дому поуменьшить. Пойду исполнять.

Ярослав понимающе кивнул…

Поутру он уже ехал во главе псковичей.

- На родичей своих нас ведешь? – съязвил Гаврило Гориславич.

- Божьи рыцари не родичи мне, – отозвался отцовыми словами Ярослав.

- Это которые живут как монахи, а бьются как воины? – продолжал Гаврило, по неведомой Ярославу причине сильно не любивший немцев.

- Я все в толк не возьму, как сие возможно, – поделился своими сомнениями сын Хромого Твердило. – По мне, монах так монах, а уж рыцарь так рыцарь. Все вместе что же получается?

- Ни Богу свечка, ни черту кочерга, – ответил Мирошка, и все расхохотались.

От этой общей веселости ехать стало как-то способнее, ушли старые обиды и раздоры. И Ярослав с легким сердцем любовался великолепием золотых, багряных да пурпурных крон по обеим сторонам дороги. Дни стояли мягкие, еще не студеные. Поля топорщились стерней. Блестели озера, отражая солнечный свет. Пахло яблоками.

Перебравшись через речушку Койву, псковичи увидели две крепости, стоящие по соседству. Одна – деревянная, окруженная большим поселением, – была старой крепостью вендов. Другую, на холме, – каменную, с круглыми мощными башнями да высоченным шпилем капеллы, – воздвигли немцы, и Ярослав уже как-то ее навещал. Часто крепость эта служила домом магистру Божьих рыцарей.

- Отец велел лишь поглядеть, что да как, – объявил спутникам Ярослав. – Встретят нас, я думаю, неласково. Но вы битвою не увлекайтесь.

Псковичи подступили к подножью холма. Со стен каменной крепости сразу полетели стрелы, которые, впрочем, не причинили вреда. Псковичи тоже ответили стрелами. Из ворот вышло несколько рыцарей. Ярослав, Мирошка да Гаврило с Твердилой, спешившись, пустились гнать их обратно. И после того, как Гаврило Гориславич изрядно огрел палицей своего противника, а двое других, подхватив его под руки, утащили в город, старанья псковичей увенчались успехом.

Ярослав вернулся к своему коню, вскочил в седло и объехал вокруг сначала каменную, потом деревянную крепость. Венды тоже выпустили по нему несколько стрел, таких же безвредных. После "прогулки" юный князь наблюдал за перестрелкой до сумерек. Потом отвел своих разводить костры. А со светом его малая рать поворотила обратно в Идумею.

У Раупы, как и полагал, Ярослав нашел отца да новгородцев.

- Как каноник? Радушный хозяин? – спросил молодой князь Владимира Мстиславича.

- Поневоле пришлось ему сделаться таковым, – ответил отец. – А братья-рыцари?

- Совсем не радушны. Людей в крепости достанет, чтоб ее оборонять. И венды немцам помогут.

- Сходим туда все вместе? – предложил новгородский князь. – Там ведь тоже округа богатая? Возьмем дань и с них.

Псковские князья переглянулись и согласно кивнули.

Но дорогою Владимир Мстиславич вновь хмурился. На участливый вопрос сына тихо признался:

- Я пошел бы домой. Но не бросать же Святослава…

Когда за Койвой показались обе крепости, а дальше блеснула Гауя, псковский Мстиславич встрепенулся и привстал на стременах:

- Вот если взять от Кеси выше и ехать вдоль Гауи вверх, – он указал рукой, – как раз окажешься в Володимирце.

- Заглянем? – спросил Ярослав.

- Не до того, – вздохнул Владимир Мстиславич и обратился к Святославу: – Где станем?

- А вон пригорочек добрый, – указал новгородский князь и, пришпорив коня, первый поскакал на сказанное место, дабы убедиться, что оно действительно подходит для стана.

Пригорок оказался удобным, просторным. Шатры на нем поставили быстро. А на рассвете псковичи подступили к бревенчатым стенам, решив начать с вендов. Новгородцев их князь отпустил по округе.

Пошел надоедливый и бесконечный осенний дождь, мешавший ратиться. Земля расквасилась. Противники довольствовались тем, что слали друг другу стрелы. Несколько братьев-рыцарей вышли из своего замка и перешли к вендам на подмогу. Но это ничего не изменило.

- Город брать будем? – спросил Ярослав.

- Зачем? Что с ним делать? – пожал плечами Владимир Мстиславич. – Подождем здесь, пока новгородцы не вернуться, да уйдем.

Но уйти пришлось гораздо ранее. Явился человек из Пскова.

- Княгиня Аграфена челом тебе бьет, – кинулся он в ноги Владимиру Мстиславичу.

- Стряслось чего? – обеспокоился тот.

- Стряслось, княже. Литва напала. Жгут, полонят, скот уводят. Беда!

- Вот отчего душа была не на месте, – проговорил Владимир Мстиславич и обратился к Святославу Новгородскому: – Прости, княже, надобно своих защищать.

- Иди, – понимающе кивнул тот. – И я без вас от города отойду, но еще погуляю. А сюда в другой раз воротимся.

- И то, – поддержал Ярослав.

Псковичи поспешили домой.

Родная земля встретила их пепелищем да телами, уже смердящими. До первых заморозков гонялись князья за диким племенем, но лишь малое число их встретили да побили. Удалось литовцам увести с окраин псковских людей да коров, увезти жито, утварь, даже церковные колокола.

Только остановились князья близ Коложи, у южных рубежей своей земли, передохнуть после погони, как новая весть: латыгола, обозленная уроном, нанесенным новгородцами, напала на окрестности Пскова. Дружина полетела как на крыльях. А завидев издали черный дым, воины изготовились нещадно биться. Горели посад и Городец, латыгола с упоением грабила дома псковичей. Но нагрянули дружинники, и уж тут пришлым язычникам досталось и за свои грехи и за чужие. Княжие воины забыли про жалость, мечи их тупились, копья ломались от яростной схватки с врагом. Мало кому из напавших удалось удрать. Однако и посад оказался совсем разоренным: кто без крова, кто без кормильца, а кто и без матери.

И все же псковичи благословляли избавителей. Пока Владимир Мстиславич с Ярославом ехали сквозь утихавший пожар, посадские молили старшего князя их не покидать.

Отец и сын въехали в Кром. Обе княгини, еще не оправившиеся от страха, встречали их в гриднице. Ярослав надеялся, что в разлуке Ефросинья смягчится. От первого же взгляда на нее сердце затрепетало. Молодой князь прижал к себе жену и тут же почувствовал, как она напряженно изогнулась, чтобы быть от него хоть на чуток подалее.

- Не рада? – тихо спросил Ярослав, отпуская Ефросинью.

- Рада, – смущенно возразила та.

- Вижу, – криво усмехнулся молодой князь и пошел к себе переменить запачканную и изорванную в битвах одежу.


Уязвленная гордость и досада окрасили в темные цвета и год, и другой, и третий... На неприязнь жены досадовал Ярослав или на свою уступчивость, он не разбирал, – не пристало мужу быть чувствительным, как баба. А вдобавок Ярославу стало как-то тесно жить. Были новые ратные походы, были поездки с отцом по округе, но молодцу хотелось княжить самому. Только где? Вотчины нет. Впору силой ее добывать. А с кем? Дружины – один Мирошка. И нет ни серебра, ни шкурок пушных, ни еще какого добра, чтобы набрать дружинников. Да куда идти с ними?.. "В Медвежью Голову!" – мелькнула заманчивая мысль. Захватить ее, как делают немцы, и править округой. Но там придется воевать и с чудью, и с братьями-рыцарями, и возможно даже с Теодорихом. Тут добрая дружина потребна. А у Ярослава даже меча нет, – переломился, когда посад отбивали. И молодой князь решил пока заняться своим оружием. В мечтах он видел острый стальной клинок с долом до острия, может даже – с насечкой, как у князя Всеволода-Гавриила, ухватистую рукоять, увенчанную круглой головкой, может даже золотой... Порывшись в сундуке, Ярослав достал запону с венчального наряда. Зачем она ему, где красоваться? Лучше уж пустить ее в дело. Зажав запону в кулаке, Ярослав поспешил к ковалю заказать себе меч и подробно обсказать, какой надобен. А положа руку на сердце, больше всего Ярославу хотелось княжить во Пскове…

О том, что творится в других землях, Ярослав узнавал от отца, но не придавал вестям особого значения. И только когда Владимир Мстиславич сообщил: "Новгородцы сызнова зовут нас на Кесь", все слышанное выстроилось в один рядок.

Новгородцы не поладили с насмешливым и хитрым киевлянином, и тот покинул строптивый город. Великий князь Константин Всеволодич угас от недуга, и во Владимир вновь вернулся Юрий, который дал новгородцам в князья своего восьмилетнего сына. Альберт рассорился с папой и Данией. Римскому понтифику не нравилось, что епископ собирает под свою власть все больше земель и тем самым становится все независимее. И папа противился то набору новых рыцарей, то просьбам утвердить в ливонских землях нужных Альберту каноников. В ответ епископ признал себя вассалом Германского императора, – этот могучий государь и сам соперничал с папой во власти. С тех пор отношения Альберта с Римом были весьма натянутыми. И уж конечно не без позволения папы датский король высадился на побережье эстов. Чтобы начать настоящую войну против соперников-завоевателей, Альберт хотел иметь покой в другой части своих владений и попросил у новгородцев мира. Те поняли, что епископу сделалось тяжко. Да и братья-рыцари по-прежнему хозяйничали в ливонских землях-данницах Новгорода. Так что вместо мира новгородцы готовились идти ратью в Ливонию. А вести их просили другого сына киевского князя, Всеволода Мстиславича. Позвали в поход и псковичей.

- Как мыслишь поступить? – спросил Ярослав, замечая, что отец не больно-то рвется.

- Гляди. О прошлом лете, когда вместе ходили, новгородцы знатно погуляли, а латыгола нам посад пожгла. Но с другого боку, мы союзны новгородцам, и без них земли ливонские нам не удержать.

- И как быть?

- Есть одна задумка. Пойдешь вместо меня? – предложил Владимир Мстиславич.

- Изволь, я готов!

- Вече, я мыслю, приговорит тако ж, – продолжал отец. – И тогда бери сотни три воинских людей да иди к новгородцам.

Птицей, вырвавшейся из силков, Ярослав полетел в чудские земли с Мирошкой да псковскими ратниками. Князь Всеволод Мстиславич, очень схожий с братом Святославом, принял Ярослава дружелюбно и прежде всего полюбопытствовал:

- Ты ведь, княже, не впервой в Ливонии? Так ли богат край, как о нем брат мой сказывал?

- Край добрый. Хлеба вдосталь, скота, дичи, а особливо – меду, – отвечал Ярослав.

- Славно! – как-то странно улыбнулся Всеволод, и псковский князь уточнил:

- Мы на немцев идем?

- А то куда ж? – засмеялся киевский Мстиславич.

А сам велел разбивать стан.

- Для чего? – не понял Ярослав.

- Я сговорился с Литвой. Они тоже идут в помощь нам. Тут их и подождем, – объяснил Всеволод.

Ждать пришлось две седмицы. И все это время, пока псковичи со своим князем ловили зверя в лесах, новгородцы опустошали селения по всей округе. Когда Всеволод возвратился в стан на роздых, Ярослав приступил к нему, стараясь сдерживать гнев:

- Что мы тут время даром тратим? Когда придет Литва твоя?

- Должно быть, скоро, – спокойно отозвался киевлянин, явно довольный походом.

- Зачем же ждать здесь? Идем к Кеси, – не отставал Ярослав. – Нас довольно для осады. Пусть туда твоя подмога подходит.

- А зачем нам спешить? – пожал плечами Всеволод.

- В Риге, верно, прознали уже, что мы тут. Дождемся рыцарей.

- Вот коли б не слыхал я о твоей храбрости, усомнился бы в ней, – заметил киевский Мстиславич.

- Твое счастье, что не усомнился.

Ярослав бросил спор, а то так и подмывало полезть в драку.

На счастье самого псковского князя, через два дня и впрямь подошли литовцы. Впрочем, радости от их появления Ярослав не испытал, – не жаловал он этих язычников за набеги на Псков. Но их приход означал продвиженье на Кесь.

Когда войско подошло к ней, Ярослав обнаружил глубокий ров, отделявший теперь один замок от другого, а на подступах – братьев-рыцарей да вендов, готовых отражать русское войско. Новгородцы, псковичи да литовцы бросились в сечу. А Всеволод Мстиславич, Ярослав да князь-литвин Довспрук, оставаясь поодаль, глядели на битву. Союзных ратников было в таком достатке, что даже Ярослав не имел охоты множить их собою против гораздо меньшего числа оборонявшихся. Рыцари и венды, видя превосходство нападающих, зажгли все строения вокруг замка и укрылись за прочными стенами.

- Велишь брать в осаду обе крепости? – спросил Ярослав главу похода.

- Да ну, – махнул рукой Всеволод. – Мой брат, кажется, за речкой этой знатно погулял. Теперь я пойду.

- Куда? За Койву? – не поверил своим ушам псковский князь.

- Да, если эта речка так прозывается, – вполне серьезно кивнул киевлянин.

- Я со своими людьми ухожу во Псков, – решил Ярослав.

- Как знаешь, – отпустил его Всеволод.

Они разъехались. Новгородцы и литовцы – в Турайду, псковичи – домой.

- Чудной поход вышел, а, Мироша? – говорил дорогой Ярослав своему другу. – Зачем шли? Что делали?..

"Чудной" поход аукнулся в начале зимы, когда латыгола и ливь, обозленные новым разореньем, опять напали на псковские земли. Как только весть об сем достигла Пскова, Ярослав с отцовой дружиной кинулся защищать своих. Но как ни спешил, чудь успела уйти. Ярославу удалось настигнуть лишь замешкавшихся.

- Деревни порубежные пожжены дотла. Людей побито бессчетно. Женщин, детей, лошадей, коров, свиней увели. А которую скотину не смогли забрать, тоже побили, – сообщил, возвратясь, Ярослав.

- Все, хватит с меня! – в сердцах крикнул Владимир Мстиславич. – Князья с низу не ведают, каково это – жить на порубежье. Не постигают, что покой нам дороже злата и большого полона. И пока они сидят в Новгороде, я Новгороду не союзник!


Близилось Рождество, а радости не чувствовалось. И из-за погорелого порубежья, и потому, что Ярослав нечаянно услышал, как мать говорила отцу: "Четыре лета уж венчаны, а деток Бог все не дает…"

- Что, княже, смурый такой? – допытывался Мирошка.

Ярослав глядел на меченошу и думал: ему легко, с любой девкой сговориться может. И какое такое тайное слово ему ведомо?

- Вот я тебя повеселю, княже. Дай пост пережить, – грозился Мирошка.

- Повесели, – обреченно соглашался Ярослав.

Праздничная ночь выдалась ясной. Засыпанный обильным снегом Кром мерцал под звездами, драгоценной россыпью украсившими черное небо. Окошки княжих палат приветливо светились, ожидая возвращения Владимира Мстиславича да чад и домочадцев со всенощной. Двери собора Святой Троицы распахнулись. Из них вырвался в ночь золотой свет свечей да пар натопленного полного прихожан храма. Псковский князь с непокрытой еще головой и радостным лицом степенно вышел и вместе с такой же счастливой княгиней направился к себе, на ходу приглашая всех вокруг за свой праздничный стол. Следом шли Ярослав и Ефросинья, привычно чужие друг другу. А за молодым князем топал Мирошка, да так близко, что уже через пару шагов затесался меж супругами. Ярослав тоже не торопился надеть шапку и запахнуть подбитый куньим мехом плащ.

- Упрел, княже? – осведомился отрок.

- Еще бы, – отозвался Ярослав.

- Так остудись!

И Мирошка толкнул князя в высокий сугроб. От неожиданности Ярослав навзнич рухнул в снеговую перину.

- Ну, постой! – захохотал он, выбрался из сугроба, ухватил Мирошку за ворот и вместе с ним вновь повалился на снег.

Они завозились, будто дети, стараясь засыпать друг друга. Ефросинья остановилась, и с легкой улыбкой наблюдала за ними. Улучив миг, Мирошка набрал снега в руки и кинул в нее. Ефросинья вскрикнула, нагнувшись, зачерпнула ладонью и плеснула снегом в ответ. Попала она в Ярослава. И охнуть не успела, как все трое уже с визгом да хохотом барахтались в сугробе. Окружившие их псковичи свистели и подбадривали криками эту возню.

В палаты Ярослав, Ефросинья да Мирошка ввалились, облепленные снегом с головы до ног. Агриппина ахнула, а Владимир Мстиславич воскликнул:

- А я-то гадаю, куда вы пропали!

Княгини пригубили вина, отведали запеченного поросенка и удалились. Мужчины же разговлялись до утра: пили, пели озорные песни вроде:

Уж ты, браженька медовая,
Молодая да не питая.
С кем, с кем я эту браженьку
Буду пити?
Без милого дружка, без привету,
Без надежи да без совету
Буду я, буду, горькая,
Распивати.

И даже Ярославу было весело.

Однако пробуждение принесло весть недобрую: Фрося занедужила. Ярослав и Мирошка, под тяжким грузом вины, взяли побольше орехов да пряников, поднялись к ней в светлицу и долго топтались у двери, не решаясь пройти далее.

- Что жметесь? – строго спросила их Агриппина, сидевшая у постели болящей. – Вон как напроказили. Бедняжка вся в жару.

Проказники понуро кивнули, потом нерешительно глянули на Фросю. Та, хоть и с трудом, но приветливо им улыбнулась. Добры молодцы тихонько усмехнулись в ответ, вспоминая свою шалость.

- Мы тут вот… – Ярослав подошел и высыпал лакомства на женино ложе.

- Славно! – язвительно проговорила Агриппина. – Лучше бы меду принесли.

- Ага, сейчас! – метнулся было Ярослав.

- Да есть пока, – остановила его мать. – Идите, не мозольте глаза.

Молодцы послушно покинули светлицу.

Благодаря умелой заботе Фросе скоро полегчало. Но все-таки святки ей пришлось провести под одеялом, и на Богоявление она не окуналась в прорубь на Великой.

Ярослав заглядывал проведать жену и всякий раз брал с собою Мирошку, – в его присутствии молодой князь чувствовал себя гораздо лучше.

- А в Полоцке в снегу не копошатся? – спросил как-то меченоша.

- Бывает, – улыбнулась Фрося. – Только я там при монастыре жила.

- Тогда тебе все тут кажется суетно, – заметил Ярослав.

- Нет, ничего. А ты всякий миг готов ехать на сечу? – в свой черед спросила Ефросинья.

- А можно по-иному? – пожал плечами ее муж.

- Он у нас и в тихое время все бьется. С чучелами, – вставил Мирошка. – Никто не может победить нашего младого князюшку.

- С кем Господь, тот и непобедим, – опустив глаза, поправила Фрося…

Когда Ярослав да Мирошка явились в другой раз, вслед за ними в светелку ворвалась целая буря громких голосов.

- Вече шумит? – заметила юная княгиня.

- Ну да, все судят-рядят, – подтвердил Ярослав ядовито. – Небось, у кого-то корова, которая еще Адама помнит, молоко перестала давать. Виноватого ищут.

- Что же поделать? Златой цепи-то нету, вот и маются люди, – развел руками Мирошка.

- А зачем нужна цепь? – не поняла Ефросинья.

- Оковать, чтоб не горланили боле, – пояснил на свой лад Ярослав.

- Нет, княже, ты про ту самую цепь поведай, – попросил Мирошка.

- Сам поведай, – уступил князь, видя, что уж больно хочется меченоше рассказать старое поверье.

- Изволь, – обрадовался тот и начал: – Есть гора у нас, Судомою кличут. Так вот, висела над этой горою златая цепь. Прямо с неба свисала. И знала та цепь всю правду, а потому давалась в руки лишь правому. И люди приходили к ней за справедливым судом. Но вот случилось, один мужик украл у своего соседа гривну. Сосед стал его обличать, тот – отнекиваться. Судили, рядили, потом приговорили свести их к цепи на Судому. Всю ночь мучился мужик: как бы и цепь обмануть. И надумал. Взял посох свой, выдолбил его изнутри и запрятал там украденную гривну, а наутро с этим посохом отправился к горе. Там, прежде чем подойти к цепи, попросил соседа подержать посох. Потом спокойно взялся за цепь и держал ее, покуда люди не решили, что оговорили невиновного. Вора отпустили, посох он унес с собой, а цепь златая с тех пор пропала, и нету у нас истинной правды. – Мирошка с лукавым сокрушением вздохнул.

- Не с чего печалиться, – утешительно проговорила Ефросинья. – На Небесах всякая правда откроется.

Ярослав подивился: и как это у нее на все есть мудрое слово? Наставники его и те, кажется, меньше их говаривали.

- Ты, верно, на Масленую гулять да петь не будешь? – подумал князь о приближении веселых дней.

- С самого отрочества не гуляла на Масленой, – кивнула Фрося и улыбнулась: – Но угощения напеку, коли велишь.

- Сделай милость, – улыбнулся и Ярослав…

Ефросинья не обманула. На Масляной она расстаралась и угощала своего князя кулебякой с щукой да сельдями, пирогами с репой, непременными блинами с медом. Ярослав был весьма доволен, ел много, хвалил еще больше и чувствовал, как что-то у него внутри тает подобно мартовской сосульке. Мирошке тоже перепало угощенья, и он все сетовал, что Масляная – лишь раз в году.

В воскресное утро, в самый канун Великого поста вся княжеская семья отправилась на литургию. Вокруг звенела капель, щебетали птицы. В соборе пичуг сменили звуки общей молитвы. Ярослав стал серьезней, но тихая радость осталась. И выйдя на улицу, он уже думал нырнуть напоследок в разодетую толпу, во всю плясавшую, когда Фрося, шедшая за ним, вдруг остановилась.

- Забыла что? – спросил Ярослав.

- Нет, подумала… А как это решается, в честь кого храм воздвигать? Знаю, что вот Святую Троицу княгиня Ольга велела строить, знаю, что Господь ей указал. А как?

- Оседлай нам коней, Мироша, – попросил Ярослав и обернулся к жене: – Расскажу тебе. Едем.

Они вдвоем выехали за городскую стену и по льду перебрались на другой берег Великой. Стало заметно, как нерадостно квасится день. Дул сильный ветер, небо затягивали серые тучи, но ни снега, ни дождя не было, а сочившиеся лучи солнца мягко золотили укрытую осевшим покрывалом реку да леса на ее берегах. Серые стены Псковской крепости не слишком выделялись, однако, со стороны смотрелись весьма внушительно. Ярослав и Ефросинья подъехали к большому дубовому кресту, высившемуся на самом берегу. Князь спрыгнул с коня, сделал пару шагов, перекрестился и преклонил у креста колено. Потом поднялся. Княгиня тоже благоговейно поклонилась святыне.

- Это Ольгин крест, – заговорил Ярослав. – Она его велела тут поставить. Однажды, тогда еще не было города, Ольга стояла здесь и вдруг увидала, как с неба спускаются три луча света и сходятся в одном месте на том берегу. Она вняла Господней воле: велела возвести город, нареченный Плесков или коротко – Псков, да храм Святой Троицы. Храм наш стоит именно там, где сходились лучи.

- Отчего же Плесков?

- От плесов речных. Вот летом по округе поедем, сама увидишь. А рижане, родичи мои, именуют наш город Плескау, – прибавил Ярослав, чтоб позабавить жену. – Они все на свой лад переиначивают. Меня тож.

- Тебя? – округлила глаза Фрося. – Это как же?

- По-ихнему, я королевич Ярпольт.

Княгиня прыснула, а Ярослав продолжал:

- Мне более по сердцу глядеть на город с другого места. Хочешь, покажу?

- Хочу, – отозвалась Ефросинья.

Они вновь сели на коней и поехали вдоль берега. Густой кустарник пытался скрыть от глаз Великую да крепостную стену, но они проглядывали сквозь голые ветви. Потом заросли стали плотнее. Ярослав остановил коня и опять спешился. Ефросинья последовала его примеру. Раздвинув ветви, князь помог жене пробраться через береговую поросль и сырой нехоженый снег. Они вновь оказались над самой рекой. Их глазам открылся новый вид: город остался правее, а прямо напротив высилась круглая башня, у подножия которой, прячась подо льдом, в Великую впадала речка Пскова. Согласие во всем и тишина поражали. Ярослав с удовольствием заметил, как восхищенно глядит Ефросинья. Промозглый ветер, однако, давал о себе знать. Она поежилась и прижала руки к груди.

- Озябла?

Ярослав торопливо распахнул свой плащ, укутал в него жену, обняв ее и прижимая к себе. Приятное тепло разлилось по телу самого князя аж до кончиков пальцев. В душе воцарился покой. И Ефросинья вдруг прильнула к Ярославу еще крепче. Так, обнявшись и укрывшись одним плащом, стояли они над Великой, наслаждаясь красой природы и внутренней безмятежностью.

Это чудесное чувство укрепилось вечером того же дня, когда во Святой Троице молодые супруги просили друг у друга прощения перед грядущим Великим постом. Ярослав не знал вины за собой, но отчего-то сладко было сказать Фросе: "Прости меня грешного" и трижды поцеловать.

И отчего-то было трудно сокрушенно и сугубо молиться в первые дни поста. Напротив, окружающее ласкало глаз. Все дома вновь стало родным и приятным. Ярослав подошел к висевшему на стене мечу, провел ладонью по кожаным ножнам, внутри которых угадывалась холодная сталь. Верный товарищ терпеливо ждал сечи. Ярослав извлек его на свет и залюбовался…

- Воевать кого сбираешься? – вывел молодца из задумчивости обеспокоенный голос жены.

- Нет, я так… – смутился Ярослав.

- А я вот пришла спросить, пожаловать ли что Святой Троице к Великому Дню?

- Забыл совсем, – спохватился Ярослав. – Надо бы. А ты что думаешь?

- Я вышиваю тут… – скромно произнесла Фрося. – Коли велишь…

Она открыла ларец, который держала в руках, и показала мужу покровцы. На них деревья раскинули ветви, увешанные спелыми плодами. Вокруг летали птицы, а над всем сияло солнце. Работа была еще не окончена, но уже – загляденье.

- Велю, велю, – обрадовался Ярослав.

Потом сообразил, что все еще держит свой меч. Князь хотел было вернуть его в ножны, да не утерпел. Поднял в руке, полюбовался еще и спросил Фросю:

- Хорош?

- Да, – признала княгиня.

- Домид под моим присмотром ковал, – похвастался Ярослав. – И щит тоже вместе делали. – Он показал. – Точь-в-точь, как у сестрина мужа… У рыцарей вот в обычае своим мечам именования давать. Я тоже мыслю, да не ведаю, как подступиться, каково должно быть имя сие.

- Вот уж нужда, – подивилась Фрося. – Это всего лишь распластанный кусок стали.

- Всего лишь… – Ярослав склонил голову на бок.

Он задумался, вспоминая читанное про меч. А вспомнив, отложил свое сокровище, вынул из укладки любимый манускрипт, открыл, держа на руке, как младенца, нашел нужное место и прочел:

- "Mit dem guten Durndarte
Gefrumte er manigen toten man.
Des swertes site was so getan,
Swa erz hin sluok,
Daz iz durch den stal wuot,
Sam er ware lintin".

Видя, что жена не понимает ни слова, князь пояснил:

- По-нашему будет: "Моим добрым Дюрндартом сражу множество хвастливых врагов. Эта сталь несет им неминуемую гибель". Как-то так. – И, помолчав, добавил: – Меч – это часть меня.

- Войну любишь? – спросила Фрося.

Она глядела на мужа совсем уже ласково, чего Ярослав не мог не заметить, но воинственность явно не входила в число одобряемого ею. Тем не менее, Ярослав уточнил:

- Я люблю битву.

- А это что? – кивнула Ефросинья на манускрипт.

- "Песнь о Роланде". Рижский епископ подарил. Тут о Карле, великом императоре германцев. Когда он после славных битв возвращался домой, его отход прикрывал рыцарь Роланд, его племянник. Мавры напали на войско Роланда и всех убили, потому как числом их было намного больше.

- А Карл что ж не помог?

- Роланд не звал его, пока сам мог биться. Он протрубил в рог только перед смертью, из последних сил. Гордый был очень. Понимаешь?

Но Фрося отрицательно мотнула головой. Ярослав вздохнул и отложил книгу со словами:

- Читать, должно быть, надо, чтобы понять… Еще у рыцарей в обычае святыни в рукоять меча влагать. Вот Роланд там хранил часть ризы Пресвятой Богородицы, зуб апостола Петра, каплю крови святого Василия да власы святого Деонисия. А император Карл вообще бился копьем, которым пронзили Спасителя на кресте.

- Да что ты! – ахнула Фрося. – Я б не дерзнула без усердной молитвы даже взглянуть на такие святыни. Им в храме место…

- Вообще-то, я тоже так подумал, – признался Ярослав. – Но, с другой стороны, погляди: меч – это крест, – он показал на своем, взяв за клинок, острием вниз. – Его можно воткнуть в землю хоть среди чистого поля и молиться перед ним. А если тут вот, – князь указал на головку рукояти, – вделана святыня, то…

- Господь всеведущ. Ему и так можно молиться в любом месте, – мягко заметила Фрося. – И крест у тебя уже есть. – Она тронула рукой тот, что висел на груди мужа.

Ярослав поймал ее руку своей:

- Ты права.

С нежностью и надеждой князь заглянул в глаза жены. Они ответили такой же нежностью. Ярослав повлек Фросю к себе.

- Пост ведь… – тут же напомнила та, отстраняясь.

Князя будто колодезной водою окатило.

- Да, пост, – сдвинув брови, согласился Ярослав.

Про себя он подумал, что в этом смысле у него всегда пост.

Ефросинья ушла. А Ярослав, снова чувствуя прежнюю горечь, не знал, на чем остановить свой взор. На глаза попалась "Песнь о Роланде" и живо припомнились счастливое рижское житье да разудалая веселость Теодориха. Ярослав бросился к отцу.

- За делом али так, проведать? – встретил его Владимир Мстиславич.

- За делом. Отпусти меня в Ригу, – попросил Ярослав.

- С чего тут не сидится?

- А что я тут делаю?

- А там что делать будешь?

- Не ведаю, – честно признал Ярослав.

- Слушай, а поезжай-ка ты в Ржеву, бери ее от меня княжить, – предложил Владимир Мстиславич.

- Я в Ригу хочу, – упрямо мотнул головой Ярослав.

- Ну, в Ригу, так в Ригу, – согласился отец. – Только чтобы не все время куролесить с Федором. Улю не забудь да наведайся в Володимирец. Все ж любопытно, что там да как.

- Добро, – просиял Ярослав.

- Фросюшку-княгинюшку с собой берешь?

- Нет, тут оставляю, – решительно ответил Ярослав.

- Как знаешь, – вздохнул Владимир Мстиславич.

Едва дождавшись утра, молодой князь объявил жене, что едет в Ригу.

- Почто? – в миг погрустнела Ефросинья.

- Там родичи мои, – напомнил Ярослав.

- Надолго?

- Как знать?..

Мыслями молодой князь был уже в Риге, в любезной сердцу компании Теодориха, и очень надеялся позабыть там все свои огорчения.

Однако перед дорогой пришлось изведать еще одно. Мирошка отказался ехать вместе с Ярославом в чужие земли да еще не ведомо до каких пор.

- Тогда прощай, друг, – посуровел молодой князь. – Делать-то что станешь?

- Авось отцу твоему в дружине пригожусь, – ответил Мирошка. – Еще вот… Ты, княже, когда повенчался… Мне тоже не грех об том подумать…

- Ладно, зла на тебя не держу, – махнул рукой Ярослав.


С одним только слугою пустился молодой князь в знаемую до мелочей путь-дорогу. Ночлегом выбирал себе селенья, где обычно останавливались псковские купцы, и добрался до Риги без хлопот. Сведав, что епископ – в Ливонии, князь первым делом направился к Альберту.

- Ярпольт! – искренне обрадовался тот. – Как славно, что ты приехал. И как ты возмужал. Плечи во всю мощь развернулись, бородой да усами оброс, а взгляд!.. Теперь уже не юноша стоит передо мной, а досточтимый рыцарь. Поведай же мне об отце, – продолжал Альберт, – и еще о том, каким чудом Господь привел тебя сюда, чтобы я знал, как в следующий раз тебя заманивать.

Ярослав улыбнулся шутке епископа, потом охотно ответил:

- Отец в добром здравии, кланяется тебе. А заманить меня просто. Не мог я усидеть во Пскове. Скучно. Отец там княжит, а мне делать нечего.

- Разве отцу помощников не надо? – подивился епископ, но Ярослав махнул рукой:

- У него помощники в достатке: воевода, бояре, житейские люди… Если их заботами не занимать, они наново измену учинят.

- Это верно, – согласился Альберт. – А вот еще мне интересно. Женился ведь ты, как я слышал. Поведай, какова жена твоя? В Плескау осталась, или нам и ее к себе ждать?

- Что же поведать? – снова усмехнулся Ярослав, но теперь совсем не весело. – Осталась в Плескау. А мне у бабьей юбки не место.

- Правильно, – одобрил епископ. – Ты хорошо сделал, что вспомнил о нас. Здесь твой дом.

От Альберта Ярослав направился к Теодориху и от него тоже услышал, как возмужал и как славно, что приехал. Такой прием взвеселил сердце.

У младшего Аппельдерна Ярослав нашел, обычное дело! полным-полно пьяных соратников. Теодорих тут же предложил:

- Выпей с нами, королевич. Теперь я могу налить тебе самого лучшего хмельного. На. Доброе?

Ярослав осушил чару и похвалил. Напиток и впрямь был хорош: густой, темный, забористый, но не шибко. Похож на олуй, что пивали во Пскове.

- Да, вот я все хотел спросить Вольдемара, но его нет, тебя спрошу: отчего же вы Венден осаждали-осаждали, да так и не взяли?

- Зачем нам? Это вы берете крепости в опору себе, потом земли вокруг покоряете. А мы испокон веков дань с чуди имали, а земли да города за ними оставляли. К тому ж, возьми мы Кесь, ну Венден, то его еще и удерживать надобно. А нам там сидеть недосук: латгалы да Литва нас разоряют. Мы Плескау нужны. Вот и пришлось махнуть рукой на Венден, – ответил Ярослав.

- Люблю молодца! – воскликнул Теодорих. – Правду сказал, пыжиться не стал. Но не всю правду, а? Признайся, королевич. Что тебе латгалы? По молодухе заскучал, вот и ушел от Вендена.

Вся компания расхохоталась.

- Ну и что молодуха? – продолжал рыцарь. – Жарко ласкала?

- Ты лучше меня знаешь, как ласкают, – проговорил Ярослав, совсем не задетый речами Теодориха, поскольку отлично знал его свойства. Князю лишь было горько от того, что добрых слов о своем супружестве он молвить не может, и нужно уклоняться: – И лучше меня рассказываешь. Я тебя послушаю. А ты мне еще хмельного налей.

- Люблю этого молодца! – повторил Теодорих и исполнил его просьбу.

Больше уж Ярослав никуда не пошел, и вообще весьма смутно помнил остаток дня. Только назавтра повидал сестру. Она поднялась из-за стана, на котором ткала полотно, горячо обняла брата, расцеловала, потом засыпала вопросами о родителях. Ярослав отметил, что Ульяна сильно потолстела. Он рассказал о Псковском житье гораздо больше, чем всем до нее, разумеется, кроме женитьбы своей. Потом спросил:

- Ну а ты тут как? Я мыслю, не скучаешь? Теодорих не переменился. Вчера поил меня до самой полночи. Право, зависть берет. Ты вот все здесь…

- Горе мне с ним, – тихо призналась Ульяна, и в глазах ее блеснули слезы.

- Да ты что?! – подивился Ярослав. – Да Теодорих – самый лучший: сильный, щедрый, веселый…

- Молчи, Ярило! Ничего ты не смыслишь.

- Верно говоришь. Ничего я в бабах не смыслю, – вспыхнул князь. Сестра, когда оба они еще были детьми, в сердцах всегда звала его именем языческого бога солнца, а Ярослав дразнился в ответ. Он и теперь не утерпел: – Ульянка едет на быке,
Березиночка в руке.
Березиночка упала,
Быку ноженьку сломала.

- Ладно, скоро все переменится, – повеселела Ульяна и пояснила: – Будет скоро сестринич тебе. А мне будет радость да утешение.

Ярослав от восторга схватил сестру за руки и закружил по залу. Потом спохватился:

- Тебе верно нельзя?

- Ничего, – рассмеялась она…


Ярослав был безмерно счастлив, что Рига не обманула его чаяний. У Теодориха, к примеру, все так, будто только вчера он покинул пилигрима вместе с отцом.

- Что, королевич, припомнил, как возился с моим добром? – угадал рыцарь.

- А ты сам давно с ним возился? – ответил Ярослав. – Или все только чарку держишь? О мече рука уж позабыла?

- Давай проверим, – оживился Теодорих.

Он вынул из ножен свой меч и вместе с князем вышел в замковый двор. Ярослав тоже обнажил меч. Они стали биться, как когда-то. Сражались долго, друг друга не щадили, взмокли так, словно в Даугаве искупались, но равенство силы и мастерства обоих не давало никому победить. В конце концов, они уже едва могли поднять мечи от земли, задыхались немилосердно, едва держались на ногах и глядели друг на друга блещущими очами.

- Ну вот не зря же я с тобой возился, – с трудом выговорил Теодорих.

- Это я тебя еще пожалел, – с таким же трудом отозвался Ярослав.

- Бабам будешь сказки сказывать, – рявкнул рыцарь.

Князь засмеялся:

- Ага, только горло промочу.

Они, шатаясь, побрели обратно в покои. Там осушили по внушительной кружке хмельного и посидели молча, чтобы отдышаться.

- Отец наказал мне в Володимирец наведаться, – вновь заговорил Ярослав.

- Куда? – не понял Теодорих.

- В Вальдемер, – пояснил князь. Его с детства забавляла необходимость переделывать русские имена и названия на немецкий лад, иначе рижане не понимали. Или делали вид, что не понимают. – Поедешь со мной?

- Что я там позабыл? – удивился рыцарь.

- Ничего. Просто прогуляешься. Еще подеремся.

- Ладно. Подумаю.

Они опять замолчали…

Настал Великий День. Ярослав встретил его вместе с родичами в замковой капелле. Служил сам Альберт, величественно и вдохновенно. Дружным хором вторила епископу паства. Ярослав тоже искренне молился. Правда, то, что он делает это на латыни, несколько сбивало.

- Не пора ли тебе, королевич, принять нашу веру? – тихо спросил Альберт после службы. Обряды и молитвы ты усвоил…

- Да я уж раз крещен во Христа. Мало что ли? – вскинул брови Ярослав.

- Крещен. По-гречески. Но, веря грекам, вы пребываете во тьме заблужденья, – заметил епископ.

Ярославу не нравились подобные речи. Он не имел охоты постигать суть разногласий латинян и греков, но с материнским молоком впитал убеждение, что должет оставаться православным. Как отец, деды, прадеды… Князь ответил Альберту:

- Я верю Богу. Хочешь сказать, я заблуждаюсь?

- Нет. Если так, ты на верном пути, – уступил тот.

Днем Ярослав глядел на главной площади представление о пророке Моисее. Словно ожили страницы Библии. "Моисей", в белоснежных одеждах, говорил с Неопалимой купиной, которая пылала самым настоящим пламенем, просил сиявшего золотом "фараона" отпустить народ Божий; "египтяне" с вымазанными сажей лицами плакали о постигших их казнях, а после "Моисей" повествовал, какова была первая Пасха. Князь, по-детски широко раскрыв глаза, внимал каждому слову, опять же латинскому. А для язычников и новообращенных толмач речи переводил.


Светлая Седмица запомнилась большими чинными пирами. Когда ж она прошла, Теодорих хлопнул князя по плечу:

- Ну что? Едем в Вальдемер?

- Конечно! – возликовал Ярослав.

- Только мне желательно наведаться еще и в Икесколу. Друг мой старинный там живет. Давно звал...

- Ну так давай сперва я с тобой до Икесколы прокачусь, а уж после ты со мною в Вальдемер, – любезно решил Ярослав.

Они отправились в путь.

Князь слыхал об Икесколе еще с прежних времен. То был город, где утвердили епископскую кафедру Ливонии. И замок там, и храм возводились при первом епископе, Мейнарде. Уже потом Альберт перенес кафедру в Ригу, основанную им самим.

- Ничего, что в другую сторону правим? Не к спеху тебе? – уточнил Теодорих, когда они с Ярославом ехали берегом Даугавы.

- Я даже рад, – заверил спутника князь. – Я никуда не тороплюсь. А что за друг там у тебя?

- Конрад из Мейендорфа.

- Тот, с кем ты во Святую землю ходил? Он тебя еще от голодной смерти спас, – припомнил Ярослав.

- Он самый, – с довольным видом кивнул Теодорих. – Конрад здесь крепко обжился. Икескола у него бенефицием. Уже давно, как только Альберт в Риге обосновался. Сын у Конрада есть, добрый рыцарь, летами немногим постарше тебя. И дочь. Так хороша, что диву даешься: откуда у старого черта такое сокровище?

- Тебе до нее дело есть? – лукаво прищурился князь.

- Мне-то нет. Я тебе говорю, куда едем.

- Ко всем чертям, – со смехом заключил Ярослав.

Рыцарская крепость Икесколы высилась рядом с городом ливов. Подъезжая, Ярослав заметил на башне меж зубцами фигурку в легком бирюзово-белом одеянии, развевавшемся на ветру, и подумал: должно быть, это солнце, небо да облака шутят с ним, – уж слишком призрачно виденье...

Нынешнего хозяина замка, сухопарого и весьма подвижного, никак нельзя было именовать стариком, хотя года его и близились к шести десяткам. Объятиями встретил он долгожданного гостя и благосклонно отнесся к молодому русичу после того, как Теодорих возвестил:

- Это брат моей жены, королевич Ярпольт из Плескау.

- Почту за честь принять королевича и твоего родича, – проговорил Конрад. – Добро пожаловать. Что так долго пришлось тебя ждать?

- Прости, – развел руками Теодорих. – Если б не Ярпольт, вовек бы не собрался.

- А отчего приехал без жены?

- Она ребенка носит, скоро рожать. Ей лучше дома сидеть.

- Да, лучше, – согласился Конрад. – Располагайтесь.

Расторопные слуги уже принялись подавать угощение, и когда все было готово, появились жена Конрада и его сын. Дочь Эмма шла последней. Высокая и стройная, она держалась прямо, ступала мелкими шажками, гордо неся голову.

- А вот и наша чаровница, – возвестил Теодорих, подошел к ней, взял за тонкую руку и покружил, чтоб рассмотреть получше. Или чтобы князь смог ее рассмотреть.

Одета девушка была в платье из бирюзового шелка, расшитого по подолу золотыми завитками. Из широких рукавов выглядывали узкие белые – нижнего платья. Голову охватывал небольшой золотой обруч, из-под него легкой дымкой ниспадало белое покрывало. Светлые локоны девушки, видневшиеся сквозь эту дымку, свободно струились до талии, перехваченной тонким поясом.

- Я видел тебя на башне! – воскликнул Ярослав.

- Я гуляла там, – холодно кивнула Эмма.

- Своего любимца поджидала, – пояснил Конрад. – К нам едет Герман.

- А я вот королевича привез, – сообщил девушке Теодорих. – Правда, едем мы в Вальдемер. Но туда не спешим.

Эмма едва взглянула на человека, о котором шла речь. Ярославу такой прием не понравился. А госпожа фон Мейендорф оказалась более приветливой, спросила нежданного гостя, давно ли тот покинул родные края, впервые ли в Икесколе, приятны ли ему здешние края. Ярослав, отвечая, поделился, де Ливония давно ему родная.

Мейендорфа-младшего звали Даниэль. Он был некрасив, что, к несчастью, бросалось в глаза рядом с Эммой, но искренность его лица отозвалась в сердце князя добром.

За столом Ярослава усадили на почетное место рядом с хозяином. Теодорих поместился по другую руку от Мейендорфа. Место подле князя отвели Эмме и ее брату, а их матушка устроилась подле Теодориха. И все – по одну сторону стола. С другой слуги поднесли сперва глубокое блюдо для омовения рук, потом стали подавать яства. Сочную оленину принесли на больших ломтях хлеба, пропитанных пряным соусом, фазанов и голубей – целыми тушками, щук – тоже целиком, зажаренными и политыми смесью чеснока, перца да мяты. Потом явились на столе и вареные груши со сливами, и сыр, и сладкие пироги.

- Плескау, как говорят, земля обширная и весьма богатая? – заговорил с князем Конрад.

- Верно, – кивнул Ярослав. – Есть, конечно, земли и просторней, и богаче. Но Плескау мало какой на Руси уступает.

- Ох, жаль, не удалось мне погостить у тебя! – заметил Теодорих.

- И мне жаль, – отозвался князь. – Дядя Мстислав меня тогда изрядно удивил. Обычно он предпочитает мир вражде.

- И ты тоже, королевич? – спросил Конрад.

- Я ведь тоже из Мстиславичей, а Мстиславичи первыми в драку не лезут, но спуску никому не дадут.

- Недурно, – одобрил хозяин замка. – Однако я слышал, что у жителей Плескау в обычае самим выбирать себе короля. И уж коли не пришелся по ним король, то он должен смиренно покинуть город.

- И это правда, – подтвердил Ярослав. – Так уж издавна повелось, а менять заведенный дедами порядок нелегко.

- Но ты, королевич, намерен его изменить?

- Я уже пытался объяснить горожанам Плескау, что есть истинные суд и правда. Но дикие нравы пока в них сильны. Видать, надобно повременить да похитрее взяться.

- Королевич ведет весьма зрелые речи, – одобрил Конрад.

- А ты другого от моего родича ждал? – рассмеялся Теодорих.

Во внутреннем дворе замка послышался стук копыт. Эмма вскочила, подбежала к окну, распахнула его, выглянула и тут же радостно возвестила:

- Герман!

Глаза девушки теперь сияли, губы улыбались, щеки алели, и Ярослав подивился: в единый миг лед растаял!.. Теперь Эмма подлинно сделалась красавицей, и внутри у князя вдруг занялось, как сухостой от шальной искры.

- Племянник мой пожаловал, – пояснил для Ярослава Конрад. – Прекрасный рыцарь. Говорю это с гордостью, ибо юность свою он провел при мне. А теперь сокол сам в поднебесье летает.

Скоро в зале явился гость желанный: изящный молодой человек с тонкими чертами удлиненного лица, обрамленного кудрями цвета зрелой пшеницы и бородкой, в которой поблескивали золотые нити. Серебром блестал его парчовый наряд.

Молодой рыцарь учтиво поклонился Конраду и Теодориху, потом повернулся к девушке и, светясь такой же радостью, как и она, взял ее за руки:

- Здравствуй, Эмма!

- Герман из Альтенбурга, – представил Конрад вошедшего Ярославу, потом обратился к племяннику: – Особый гость у нас, королевич из Плескау Ярпольт.

- Я рад, – отозвался Герман. – Еще один кавалер очень кстати. Сегодня же устроим танцы. Верно, Даниэль? А то эти сычи, – он кивнул на Конрада и Теодориха, – только под балдахинами сидят.

Герман занял за столом место подле госпожи Мейендорф.

- Откуда ты? – спросил племянника хозяин замка.

- Из Пруссии, – ответил тот.

- И как там?

- Превосходно.

Наверное, эта короткая беседа имела какой-то смысл, но он остался скрыт для Ярослава…

Вечером на самом деле в большом зале замка устроили танцы. Пригласили молодых рыцарей, служивших Мейендорфу, и девушек немецких семейств, которые уже обосновались в Икесколе. Явились музыканты с виолами да лютнями. Герман весь вечер провел в паре с Эммой, и нетрудно было заметить, что Альтенбург – самый ловкий и изящный среди кавалеров. Ярослав же, напротив, плясать не умел. Он и хороводов-то никогда не водил, а тут повернись, да присядь, да отсавь ногу, да поклонись… Но глядя на то, как все это проделывают другие, Ярослав не жалел о своем неумении, поскольку ясно видел: Эмма все равно не стала бы с ним танцевать, а предпочла бы Германа. И князь чувствовал примерно то же, что ощутил, когда мужи-псковичи вновь призвали отца вместо него.

Подошел Даниэль:

- Не питаешь страсти к танцам, королевич?

- Нет, – ответил Ярослав.

- И я. Но теперь Герман покоя не даст, – продолжал Мейендорф-младший не слишком радостно.

- Тебе это не нравится? – переспросил Ярослав.

- Мне больше нравится покой, – признался Даниэль.

- В Ливонии как-то не тихо, – заметил князь.

- А в Плескау?

- И там тоже.

Меж собеседниками вклинился Теодорих, обнимая обоих за плечи:

- Что, Герман зря на вас рассчитывал?

- Видимо, зря, – отозвался Ярослав.

- Тогда я вместо вас.

И Теодорих пустился плясать. Танцевал он неплохо, при этом широко улыбался, заражая всех своим весельем. Ярослав и Даниэль принялись отбивать такт ногами, подбадривая Теодориха возгласами. Тогда веселье сделалось всеобщим…


С появлением Альтенбурга замок и впрямь позабыл про тишину. На следующий день все молодые люди и девицы, предводимые Германом, высыпали под яркие лучи солнца на лужайку. Конрад нарочно огородил это место за стеной замка для жены и дочери, которые устроили садик. Благодаря их заботам, на лужайке зеленела трава, пестрела причудливая капуста, цвели вишни и акация. Теперь же садик наполнился множеством голосов. Под радостный напев: "Заиграла весна на свирели –
Это первые лучи зазвенели.
И под ласковым солнцем из почки
Выбились зеленые листочки", – дамы и рыцари выбрали весеннюю королеву и ее возлюбленного, которыми, конечно же, стали Эмма и Герман. Их головы украсили венками из зеленых ветвей, и долго водили вокруг них хоровод. А "весенняя" пара танцевала в середке.

На другой день там же, на лужайке была новая игра. Кавалеры и девицы, стоя друг против друга, по-очереди пели. Сначала дамы:
"Скорей проснись, желанный,
Любимый, долгожданный!
И разомкни ресницы.
Уже щебечут птицы".
Потом молодые люди: "Я спал средь этой чащи.
И сна не видел слаще.
Но каждое свиданье
Таит в себе страданье".
Затем они же вопрошали: "Что ж ты грустишь и плачешь?"
А девицы отвечали: "Я знаю, ты ускачешь.
И жизнь меня покинет,
Когда твой след остынет".
Но за грустными словами песни следовала веселая пляска.

Ярослав был в этих играх чужаком. Он выходил в садик, чтобы видеть Эмму, и, стоя поодаль, слушал, как бурчит Даниэль:

- Говорил же я… Благо, что могу с тобой товарищем тут оставаться. Одного б меня давно уж потащили...

- На Руси не веселятся, что ли? – задорно усмехнулся Герман, глядя на князя.

- Веселятся. Только не пристало женатому с девицами хороводиться, – ответил Ярослав.

- А неженатые что там у вас делают?

- То же, что и вы: поют да пляшут, в "горелки" играют да прыгают через костер.

- У нас через костер скачут простолюдины, – съязвил Герман.

- А господа что, не способны? Немощны стали? – отозвался Ярослав таким же тоном.

- Сам-то прыгнешь? – вызывающе спросил Альтенбург.

- Костер нужен, – пожал плечами князь.

- Сейчас велю развести.

- Траву попортим, – попытался остановить Германа Ярослав, но тот уже звал слуг.

Скоро прямо посреди лужайки занялись поленья, назначавшиеся для каминов. Ярослав подождал, когда пламя хорошенько разгорится.

- Ну, гляди, – бросил он Герману и отошел для разбега.

Скинув кафтан, Ярослав остался налегке, в одной вышитой шелковой рубахе с поясом. Вся немецкая компания разошлась по сторонам и приготовилась наблюдать. Эмма стояла с таким высокомерным видом, что это еще больше подстегнуло Ярослава. Он разбежался и легко перелетел через костер. Все так и ахнули, не исключая Эмму.

- А ты прыгнешь? – Князь в свой черед бросил Герману вызов.

Рыцарь отошел, разбежался и прыгнул. Но без сноровки сделал это неловко и опалил себе штанину под левым коленом. И по тому, как резко Герман хлопал рукой по ноге, стараясь потушить занявшуюся ткань, Ярослав заключил, что рыцарь раздосадован, и остался этим очень доволен.

- Еще попрыгаем? – улыбнулся он.

- Довольно! – возразила Эмма и велела слугам гасить костер.

Герман удалился переменить платье. Остальные тоже потянулись в покои. За отсутствием кавалера Эмма глянула прямо на князя. В ее больших серых глазах ясно читалось повеление, которое девушка пояснила, протянув руку. От взгляда Эммы Ярославову сердцу аж больно сделалось. Он подал свою руку и всем существом ощутил прикосновение девушки. Князь повел ее в замок, сладко и вместе тревожно волнуясь. Он старался при этом глядеться бесстрастным и радовался, что Эмма молчит. А она величаво вышагивала рядом, видом все такая же невозмутимая…


Новый день отмечен был новой забавой: Альтенбург затеял слагать песнь о любви. Ярославу сразу захотелось покинуть Икесколу.

- Станешь с нами воспевать любовь к прекрасной даме? – спросил его Герман. – Ведь есть же у тебя прекрасная дама, коли ты венчан.

- Молоть впустую языком мне не гоже, – резко отказался князь. – Мое дело – ратное.

- Забыл, что с рыцарем говоришь? – вспыхнул Герман. – Я от рожденья меч в руках держу.

- Утомился небось? – нарочито посочувствовал Ярослав.

Герман с гневным видом открыл было рот, чтоб ответить, но Теодорих его опередил:

- Эй, петухи! Чего напрасно глотки дерете? Рыцарям пристало решать споры оружием.

- Отлично! – воскликнул Альтенбург.

- Зачем ты? Ведь он против меня не устоит, – укоризненно произнес Ярослав, обращаясь к Теодориху.

Герман аж побагровел от возмущенья.

- Завтра в саду с мечом в руке поглядим, кто из нас устоит, – надменно предложил он пеший поединок.

- Прекрасная Эмма из-за нас скоро лишится сада, – не смог сдержать смеха Ярослав.

- Герман – доблестный рыцарь, – тихо заметил князю Даниэль.

- Я тоже. – Ярослав дружески ткнул младшего Мейендорфа в плечо.

Остаток дня князь и Даниэль провели за игрой в шахматы…

Наутро все снова собрались в саду, не исключая теперь и хозяина замка. Ярослав вышел в панцире, в котором приехал, и под коричневой кожей сего одеяния прятались стальные пластины. Княжию голову прикрывал простой шлем с бармицей и наносником. А Герман явился в чашуйчатом доспехе, который бряцал при каждом шаге. Шлем рыцаря был посеребрен. А вот щиты у обоих противников не разнились: круглые и небольшие.

- Благородные рыцари, – обратился к поединщиками Конрад. – Не сомневаюсь, что во время схватки вы не допустите бесчестных поступков. Позвольте лишь напомнить вам, чтобы вы не наносили ударов ниже пояса, не били противника сзади, не нападали на безоружного. И еще одно непременное условие: чтобы ни коим образом не стремиться умертвить противника. Это объявляю я для вас недопустимым, ослушание повлечет за собою бесчестие. А в остальном желаю вам обоим успеха.

Ковалеры и дамы встали кругом лужайки, оставив поединщикам довольно много места. Посередине чернело большое пятно выжженной земли, и Ярослав с гордостью припомнил, как Герман не смог с ним тягаться в прыжках через костер. Поединщиков развели по разные стороны лужайки, потом Эмма махнула платком, и противники двинулись друг на друга. Солнце уже было высоко, шлем и панцирь Германа горели в лучах и, как только Ярослав приблизился, ослепили его. Крепко выругавшись по-русски, Ярослав прикрылся щитом от нестерпимого блеска и замахнулся мечом. Удар пришелся в щит, подставленный Германом. Другого, в общем, Ярослав и не ждал. Сначала он собирался приглядеться к противнику и уяснить, как нужно с ним драться. И еще – найти такое положение, чтоб Герман не слепил ему глаза. Ярослав кружил по лужайке, наносил не слишком мощные удары, отбивал удары Германа и, наконец, встал так, что тень от башни погасила сияние доспеха. Тут Ярослав и прирос к месту. Пока князь устраивался да примеривался, он все же пропустил удар Германа в плечо, но панцирь отлично защитил его. В ответ "прозревший" князь огрел Германа по шлему. Альтенбург разгорячился и стал биться с удвоенной силой. Ярослав то закрывался щитом, то отбрасывал противника назад, но сам не нападал. И тут княжий щит треснул. Ярослав бросил его, увернулся от Германова меча, а своим, вернее – рукоятью да кулаком, нанес такой удар в грудь противника, что тот рухнул на землю. Паденье означало пораженье.

Послышался всеобщий возглас. Эмма бросилась к поверженному рыцарю, помогла снять шлем и подала платок отереть пот со лба. Убедившись, что Герман невредим, девушка приблизилась к Ярославу и проговорила:

- Твоя победа, королевич.

А Теодорих горделиво похлопал родича по плечу.

Победа не порадовала Ярослава. Более того, князь ясно понял, что должен немедля покинуть Икесколу. Он объявил о своем отъезде Теодориху и Конраду, а после отыскал Эмму, Германа и Даниэля.

- Так хорошо здесь, что я позабыл, куда путь держу, – учтиво начал Ярослав. – Но ехать надо. Вот, пришел проститься.

- И ты тоже?! – воскликнул Даниэль, а его сестра резко выпрямилась и поджала губы.

- Тоже? – подивился Ярослав.

- Герман уже прощается.

Князь и рыцарь переглянулись.

- Ну, значит тоже. Прости, коли чем досадил, и не поминай меня лихом, – попросил Ярослав Даниэля. Потом обратился к его сестре: – Тебя молю, прекрасная Эмма, великодушно отпустить мне все, чем согрешил перед тобою. – Он низко поклонился.

- Прощай, королевич, – надменно бросила девушка.

- Поезжай, коли надо, – вздохнул Даниэль, – и помни: я всегда рад тебя видеть.

- Мне тоже время ехать, – поклонился и Герман.

Молодые люди вместе вышли в коридор.

- Тебя-то что гонит отсюда? – спросил Ярослав, но рыцарь лишь с горечью глянул на князя и ничего не ответил.


Конрад был так любезен при прощании, будто даже доволен, что князь одолел его племянника. Хозяин Икесколы подарил Ярославу охотничий нож и перчатки из оленьей кожи. С тем и отпустил, заверяя в один голос с Даниэлем, что всегда рад принять королевича. С Теодорихом Конрад простился не так многословно. Старые друзья просто обнялись.

Когда шли к лошадям, Теодорих пробасил:

- С чего ты подорвался-то?

- Коли хочешь, оставайся, – бросил Ярослав. – Сам поеду.

- Условились ехать вдвоем, – напомнил ему родич…

Лошади топали прочь от замка. Путники долго молчали. Князь с удивлением чувствовал: как ни твердо намерение покинуть Икесколу, он нестерпимо жаждет возвратиться.

- Огорчил ты Эмму своим отъездом, – нарушил, наконец, тишину Теодорих.

- Это она по Альтенбургу горевала, – возразил Ярослав.

- Ерунда, – рассмеялся пилигрим. – Герман ей больше не нужен. Она его спокойно отпустила.

- Откуда знаешь? – встрепенулся князь.

- Да уж знаю... – Рыцарь подмигнул. – Ты пойми: славный малый, кузен, всегда рядом… Разве Эмма встречала человека лучше Германа? Теперь – другое дело. Ты его обошел… Ну согласись, дочь Конрада – добыча для достойнейшего…

Ярослав нахмурился и пришпорил лошадь, дабы отъехать от попутчика и подумать без помех. Наконец он решился глянуть правде в глаза, и было это нерадостно. Вот встретил он девушку, которая манит его как шмеля нектар. И взять бы ее в жены. Но он уже венчан. И Бог велит ему побеждать греховную страсть, оставаться верным жене даже в мыслях. Ярослав тяжко вздохнул. Оставаться с женой, которая терпит его через силу… Только молится, постится да гонит его от себя. Будто монашка… И тут в голове Ярослава сверкнуло: что, ежели и в самом деле отпустить Ефросинью в монастырь? Она счастлива будет, а он сможет повенчаться с Эммой… У молодого князя аж дыхание перехватило на миг: да неужто возможно?!! И тут же зашевелилось сомнение: верны ли слова Теодориха? А ну как пилигрим ошибся, и Эмме Ярослав вовсе не по душе? Вот бы доподлинно сведать… Вернуться в Икесколу?.. Пожалуй!.. Придя к такому заключению, Ярослав весело тряхнул головой и вновь подъехал к Теодориху.

- Гляди-ка, просиял! – воскликнул тот. – С чего бы?

Но князь не стал объяснять.

Если пустить коней вскач, то к ночи можно было уже добраться до Володимирца, но что там их ждало, путники не знали и решили заночевать в Кеси.

Братья-рыцари впустили их, накормили и на ночлег проводили в небольшие покои в третьем этаже магистрова дворца, хоть и глядели на русича весьма сурово. Ярослав их вполне понимал и не гневался. А следующим днем, ближе к полудню, путники подъехали к месту, где речка Гауя делала петлю. Здесь, в долине, окруженной лесом, и возводился город, рекомый Володимирец. Князь увидел каменную стену, тянувшуюся вдоль берега, и готовые башни. Кое-где был намечен ров, куда, похоже, предполагалось загнать речушку, впадавшую в Гаую. Внутри стен виднелост основание храма, но уже, верно, не православного. Строили замок ливы под надзором братьев-рыцарей, привычно выделявшихся своими белыми плащамами. На каждом с левой стороны алели крест и меч. Князь начал всматриваться в лица и очень быстро встретился взглядом с командором Вальтером Шпангеймом, которого встречал в Рижском замке. Тот подъехал и почтительно приветствовал, прижав руку к груди:

- Королевич! Рыцарь Аппельдерн! Вот так нечаянная радость.

- Отчего же нечаянная? – изогнул бровь Ярослав. – Разве не отец мой заложил этот город?

- Верно, – согласился командор, – и мы помним короля Вальдемара. Город по-прежнему зовется Вальдемер.

- А вы могли бы это изменить?

- Если так пожелает магистр.

- При чем тут магистр? – подивился Ярослав.

- Рижский епископ пожаловал эти земли нам, – пояснил Шпангейм. – Но пока магистр только хочет возвести замок. Разве это желание не совпадает с желанием короля Плескау?

- Совпадает, – признал Ярослав.

Командор предложил королевичу посмотреть, как продвигается дело.

- Вы можете глядеть на камни, сколько вам угодно, – проговорил Теодорих, до этого хранивший молчание. – А я поищу занятие поинтересней.

Он направил лошадь к приятелю, который давно уже делал ему знаки рукой.

Князь и командор неторопливо ехали вдоль возводимых стен. Хмурые ливы уж слишком нерадостно укладывали большие камни, скрепляли их раствором и с ненавистью косились на Шпангейма. Один из работников даже проговорил по-немецки, очень отчетливо, когда всадники проезжали мимо:

- Берегись! Беверина отплатит тебе!

Шпангейм и ухом не повел. А Ярослав оглядел говорившего: сильный, молодой, с дерзким блеском в глазах, – потом спросил командора:

- О чем это он?

- Бредни язычников, – презрительно бросил тот. – Грозит мне гневом их идола.

- За что?

По скривившимся губам и резкому жесту руки стало заметно, что Шпангейма начинают раздражать вопросы Ярослава. Тем не менее, он пояснил:

- Я приказал стереть с лица земли святилище какого-то их идола. А равно и все прочие в округе. А камни оттуда свозить сюда. Из них и кладут стены, на которые ты сейчас смотришь.

- Эти дикие люди не простят такую обиду, – проговорил Ярослав, – и не станут жить с вами мирно.

- Что? – удивленно вскинул брови Шпангейм. – Разве они будут здесь жить? Тот болтун, например. Пусть доделает сегодняшнюю работу, а с заходом солнца я спущу с него шкуру.

- Такие неразумные решенья не укрепят авторитет тевтонов, – настаивал Ярослав. – Слово истины могло бы достучаться до язычников без помощи мечей или кнутов.

- Я строю замок для христиан, которым уже ведома истина, – возразил Шпангейм. – И нет нужды нам укреплять здесь свой авторитет. А во что верит рабочий скот, мне нет дела.

Ярослав понял, что все споры напрасны. Объехав и оглядев как уже вознесшиеся выше человеческого роста, так и лишь намеченные строения, князь сдержанно выразил командору свою благодарность, потом отыскал Теодориха.

- Поехали обратно.

- Как? Прямо сейчас? Не заночуем? – изумился тот. – Стоило тащиться…

- Заночуем опять в Кеси. Черт! В Вендене.

- Это глупо. Погляди, солнце садится.

- Ну и что? Я решил скорей вернуться в Икесколу.

То была правда, Ярослав хотел вновь видеть Эмму, но торопился не поэтому. Отчего-то город, заложенный отцом, действовал на него угнетающе. Ярославу было здесь не по себе, а Икескола показалась хорошим предлогом уехать.

- Ага! – заулыбался Теодорих. – Что же ты скачешь, как блоха, туда-сюда?

- Сам не знаю, – откровенно признался князь.

- Вот хитрость! – весело продолжал Аппельдерн и пояснил для командора и своего приятеля: – Оставил королевич сердце в Икесколе. А без сердца какая жизнь?..

Они пустились в обратный путь. Сперва – до Кеси, где снова испытывали терпение и гостеприимство рыцарей, собратьев Шпангейма. Потом – до Икесколы.

- А вот и мы опять. Не ждали так скоро? – весело возвестил о своем возвращении Теодорих.

- Не ждали, но надеялись! – обрадовался Конрад. – Я очень жалел, что вы с королевичем гостили здесь так мало. И вы, как я вижу, исправились. Это весьма кстати.

- А что такое? – поинтересовался Теодорих.

- Видишь ли, я вздумал навести порядок в моих погребах…

- Показывай, какая бочка лишняя! – мгновенно понял Теодорих, и оба пилигрима спустились в прохладу подземелья.

- Ну, скоро их не жди, – заметила госпожа Мейендорф. – Пойду-ка я распоряжусь, чтоб вам вернули ваши покои. – Она любезно поклонилась Ярославу и тоже вышла.

Князь остался в обществе Даниэля и Эммы. Девушка теперь взирала на русича ласково, а брат ее широко улыбался и говорил:

- Нет, правда, хорошо, что ты снова с нами. Сейчас кликнем музыкантов...

- Не нужно. Ты же любишь покой, – торопливо возразил Ярослав.

- Я для Эммы, – пояснил Даниэль. – Это она любит музыку, песни да игры. А у нас третий день тихо.

- Тогда я сам спою, – предложил Ярослав и негромко запел красивым густым голосом: – Хоть полно друзей вокруг,
В их советах мало прока,
Если сердце стало вдруг
Непослушно и жестоко.
Я давно ему велю:
"Успокойся! Быть несчастью!"
А оно стучит "люблю!",
Переполненное страстью,
Из груди стремится прочь
И не хочет мне помочь.

- Ты знаешь эту песню? – подивилась Эмма.

- Конечно. Что тут такого? – пожал плечами Ярослав.

- А почему же я думала?.. – проговорила девушка и вдруг замолчала.

Однако князь догадался, что именно она не досказала, и напомнил:

- Потому что не было случая беседовать со мной.

Он молвил это с улыбкой, стараясь избежать и тени упрека или недовольства, и Эмма улыбнулась в ответ.

- Зато теперь наговоримся, – заметил Даниэль. – Расскажи, как прокатился в свой Вальдемер?

- Не хочу, – поморщился Ярослав.

- Ну вот… – разочарованно протянул молодой рыцарь.

- Поездка вышла неприятной, – пояснил князь. – Беверина, верно, постаралась.

- Кто такая? – тут же спросила Эмма. – Красавица тамошняя?

- Нет. Хранительница. Ливы верят, что у каждого места есть свой дух-покровитель. В Вальдемере это Беверина.

- И ты веришь в духов? – округлил глаза Даниэль.

- Нет, – мотнул головой князь.

- Тогда откуда тебе известно про них?

- У меня в Плескау обычаи языческие тоже еще в силе. То траву Иван-да-Марья в красный угол к иконам привесят, то цвет папоротника искать пойдут. Да я и сам мальчишкой ходил из озорства. Оберег-куколка почитай в каждом доме схоронена. Может, только у меня и нет ее, – засмеялся Ярослав.

- Как же ты терпишь? – возмутился Даниэль.

- А что мне перебить их или замучить? – гордо вскинулся князь. – Вот здесь, в подвалах Икесколы, говорят, епископ Бертольд, что до Альберта был, много крови языческой пролил и сам от жестокости своей в уме повредился. Достойный пример! Плесковичи мои все крещены, все в храмы Божие ходят, молятся усердно, батюшек слушают. Ну, помнят кое-что из стародавних времен. Так глубже истину Божию познавать станут и бросят совсем суеверия свои. Да, между прочим, и в суевериях их свет истины пробивается. Что у нас, что здесь те же ливы верят в самого главного Бога, который все создал. И нужно-то им увидеть теперь кругом не мелких духов, а того же Всемогущего Творца да Его волю.

- Всего-то. А вон мы сколько бьемся с язычниками… – с сомнением проговорил Даниэль.

Ярослав тут же вспомнил Шпангейма...


Утром князь вышел в сад. Он знал, что ранние часы Эмма любит проводить там. И в самом деле, он застал ее с братом сидящими на каменной скамье у стены. Направляясь к ним, Ярослав заметил, что место, бывшее некогда костром, вскопано. Скорее всего, там уже что-то и посажено.

- Своими вчерашними речами о здешних подвалах ты напугал Эмму так, что она и сама не спала всю ночь, и мне не давала, – вместо приветствия попенял князю Даниэль. – Позвала к себе и ну выспрашивать, сколько там крови. Больше никаких страшных сказаний, ладно?

- Напугал? Как жаль. Я не хотел. Молю о прощении. – Ярослав склонился перед девушкой.

- Прощаю, – произнесла та.

Ярослав выпрямился и продолжал:

- Я слишком увлекся вчера серьезной темой. И дабы впредь подобного не случилось, пускай прекрасная Эмма сама выбирает тему для беседы.

- Может, нам вернуться к песням? – проговорила девушка, приглашая князя сесть на скамью.

Ярослав с удовольствием устроился подле Эммы и, подумав немного, проговорил:

- Чужие петь я, конечно, могу. Но отчего бы нам самим не сочинить что-нибудь? Станете мне помогать?

Брат и сестра кивнули.

- О чем же пойдет у нас речь? – спросил девушку князь.

Та огляделась и предложила:

- О летнем дне.

- Лето… Ладно! Лето, жаркая пора,
Расставаться нам пора.
Там, под тенью старой ели…

- Звуками своей свирели, – предложил продолжение Даниэль.

- Я наполню знойный день, – закончила Эмма.

Ярослав удовлетворенно кивнул и продолжал:

- Ты же спрячешься в овраге.

- В струях родниковой влаги, – поддержал, недоумевая, Даниэль.

- Будешь ты сидеть, как тень, – закончил эту часть Ярослав и перешел к заключению: – А вечернею зарею…

- Снова встречусь я с тобою, – робко предложила явно сбитая с толку Эмма. Но Ярослав кивнул ей с радостным одобрением и подхватил:

- В дом вернемся ты да я,
Свинка славная моя.

Знаменуя последнюю точку, по саду раскатился хохот. Все трое смеялись заливисто, по-детски, с трудом переводя дыхание, до слез…

Новая забава так полюбилась, что стала главным занятием последующих дней. И в эти дни Ярослав чувствовал себя на редкость легко. Он млел от ласковых взглядов Эммы, от нежности ее улыбки, от сладкого аромата, окружавшего девушку. Каждую ночь Ярослав засыпал вполне довольный, и просыпался на рассвете, благословляя приход нового дня, новой возможности быть подле Эммы.

Трудно сказать, как скоро наскучило бы Ярославу такое блаженное безделье. Князь не имел возможности даже привыкнуть к нему. Когда в замок прискакал гонец, молодые люди не заметили этого. Они, по обыкновению, сидели в саду и сочиняли песенку про рыцарей, рифмуя, как попало. Даниэль наигрывал на лютне, подбирая мелодию. Появился Теодорих, непривычно серьезный.

- Едем, королевич, – объявил он Ярославу.

- Куда? – удивился тот.

- В Ригу. Сестре твоей пришло время родить, но все худо, как известил Альберт.

Ярослав вскочил, забыв про смех, и вслед за Теодорихом поспешил в замок собраться в дорогу.

Впрочем, сборов было – только плащ накинуть. Застегивая запону, князь в один миг решился на многое и бросился разыскивать Эмму, чтобы успеть с ней перемолвиться, пока коней седлают.

Увидев девушку у самых дверей в большой зал, князь схватил ее за руку и увлек к лестнице, в укромную нишу под нижним пролетом. Там Ярослав взял Эмму за плечи и с жаром спросил:

- Любишь меня?

Эмма молчала.

- Ну? Любишь? – настаивал Ярослав.

- Нельзя. У тебя жена… – шепнула девушка.

- Можно! – тихо вскрикнул князь, в мыслях своих уже видевший Фросю в монастыре.

И услышал:

- Люблю.

Ярослав сжал девушку в обятиях и приник губами к ее губам. Он вложил в поцелуй всю силу любви, на какую способен, всю огромную жажду счастья, давно томившую его. В ответ Эмма обхватила его шею руками. Потом с надеждой спросила:

- Ты ведь скоро вернешься?

- Нет, – выдохнул Ярослав.

- Почему? Рига близко…

- Я поеду оттуда в Плескау.

- Зачем?

- Я должен. Верь мне.

Так сладко было целоваться, что когда на лестнице раздался топот ног, Ярослав едва услышал. Влюбленные замерли. Мимо них, не заметив, в зал прошел Теодорих.

- Нужно ехать, и может статься, меня долго не будет. Но я вернусь за тобой. Верь и жди, – обещал князь и поспешил за родичем.

Они гнали коней во весь опор. Показался рижский замок, пронеслись мимо распахнутые ворота. На дворцовом крыльце путников встретил сам Альберт. Он что-то тихо шепнул Теодориху, и тот бросился в часовню. Ярослав тоже подошел к епископу:

- На все – воля Божья, – произнес тот.

В часовне Ярослав увидел два гроба. В одном лежала Ульяна, в другом, гораздо меньшем, – младенец. Теодорих с посеревшим лицом стоял между гробами, яростно вцепившись в них, и глядел в никуда, сдвинув брови.

Ярослав остановился в двух шагах. Ему до слез было жаль бедную сестру и малыша. Но, глянув на них, князь подивился спокойному, даже радостному выражению их лиц. Он решил было, что тронулся умом, поскольку видит улыбки на застывших бледных губах, и усиленно гнал от себя это видение, пока Альберт, стоявший рядом, не проговорил:

- Будет теперь у вас два ангела на небесах.

- Черт бы тебя побрал! – рявкнул Теодорих и вышел.

- Она сильно мучилась? – спросил Ярослав.

- Да, – ответил Альберт. – Но ты видишь, какие у них лица?

- Я думал, мне кажется…

- Нет. – Альберт обнял Ярослава за плечи, вывел из часовни и задал совсем неуместный вопрос: – Хорошо погостил в Икесколе?

- Хорошо, – из уважения ответил князь.

- Тогда после погребения можешь снова поехать туда, – предложил епископ.

- После погребения я поеду в Плескау, – сообщил и ему Ярослав.

- Зачем? – совсем как Эмма, удивился Альберт.

Ярослав ответил уклончиво:

- Слишком долго я там не был.

- Ну и что? Твой отец, кажется, в добром здравии и сам в силах править королевством.

- Надеюсь, что так. Иного не слышно пока. Но все-таки я должен ехать.

- Должен?

- Да что ты так встревожился? – подивился Ярослав.

- Ты можешь счесть, что нам теперь не родичь… – не стал таиться епископ.

- Я очень привязан и к тебе, и к Теодориху, – утешил его князь и прижал руку к сердцу: – Тут ничего не изменилось.

- Поклонись от меня Вальдемару, – успокоился Альберт.


Ярослав увидел родные стены Пскова, и сердце придавила непонятная тяжесть. Посадские хлопотали за обычными делами. Отрывались от них, глядели на Ярослава, дивились и вновь возвращались к своим хлопотам. Гулко процокали конские копыта в Великих воротах, описали широкую дугу в захабе, приостановились подле Святой Троицы, когда Ярослав осенял себя крестом, и замерли у княжего терема. Ярослав соскочил на землю и, не мешкая, прошел в горницу жены. Ефросинья придирчиво разглядывала какой-то камень.

- Ну, здравствуй на многие лета, княгиня! – ознаменовал свое явление Ярослав.

Ефросинья ахнула, оставила дело и вскочила:

- Вот милостью Божией подарок какой! Воротился! Здоров ли? Вестей от тебя не было…

- А ты и покою не знала? – недоверчиво проговорил Ярослав.

Ефросинья сияла и продолжала щебетать:

- Садись вот тут. Хочешь квасу? Испей с дороги. Жарко…

- Чем занята? – продолжал спрашивать князь.

- Гляди, какой камень мне привезли. – Она подала его мужу. – Бают, со временем он только крепчает.

- Да ну? – Ярослав подержал камень в руках, потом положил на лавку. – И на что он тебе?

- Думаю храм строить. Как рассудишь, хорошо из такого?

- И тебе знамение было, как Ольге? – прищурился князь.

- Нет, мне по-иному Господь указал.

- Кому же храм?

- Иоанну Предтече. Вот он все звал людей, да и теперь зовет покаяться. Я много без тебя думала… Мне тоже надо…

Ефросинья притихла, опустив очи.

Ярослав глядел на нее как на чужую.

- Ты никогда не хотела в монастырь? – начал он о своем.

- До свадьбы, давно, хотела, да…

- Теперь можно, – объявил Ярослав.

- Что можно?

- Я отпускаю тебя.

- Отпускаешь? Почто? – побелела Ефросинья.

- Лгать не стану, – решительно продолжал Ярослав. – Знаю, что не люб тебе, вот и вздумал в другой раз жениться. На девице, которой пришелся по сердцу.

Ефросинья обмерла, а Ярослав продолжал:

- Выбери себе обитель по душе. Только я очень тебя прошу не медлить.

И Ярослав вышел из жениной горницы, – отчего-то на сердце сделалось совсем неладно. А отчего?.. И почему Ефросинья не обрадовалась монастырю, как он ждал? Или может, у нее радость такая? Ведь Ярослав давно уяснил для себя, что в бабах ничего не смыслит.

"Господи, помоги!" – взмолился он про себя и вошел к отцу.

После возгласов и объятий Владимир Мстиславич стал расспрашивать сына о родичах, о Риге, обо всем на свете.

- Про Ульяну знаешь? – молвил Ярослав, подозревая отцово неведенье.

- Нет. И что? – насторожился Владимир Мстиславич.

Молодой князь вздохнул от тяжкой необходимости быть вестником горя, потом проговорил:

- Умерла она в родах. И младенец...

- Упокой, Господи, души усопших раб твоих, – дрогнувшим голосом тихо взмолился Владимир Мстиславич, крестясь.

- Теодорих сам не свой, – продолжал говорить Ярослав, чтобы не было так мучительно. – Серый стал, молчит…

- Ну, дальше?.. – поддержал разговор псковский князь, видно, с тою же целью.

- Дальше тоже не радость. В Володимирце хозяйничают братья-рыцари, – сообщил Ярослав. – Возводят крепость. Приказали для нее камни свозить со святилищ языческих. Стал было я объяснять, де так они себе лютых врагов по всей округе наживут. Слушать не похотели.

- И ладно, – махнул рукой Владимир Мстиславич. – Знать, Идумея отныне мне вовсе чужая... Что Альберт?

- Велел тебе кланяться.

- У Фроси был? Ждала… – Отец многозначительно глянул на сына.

- Ждала? – По спине Ярослава будто мураши толпою пробежали. – Был я… Слушай, отец. Я знаю, ты добра хотел, когда ее сватал. Но… Не задалось у нас, не сладилось. А чья вина, не ведаю. Да и поздно теперь говорить.

- Как это поздно?

- Мы решили уже. Ефросинья идет в монастырь.

- Сама идет или ты ее гонишь? – Владимир Мстиславич в упор глянул на сына.

- Она давно хотела, – пожал плечами тот. – А я… Благослови на новое венчанье.

- Кого присмотрел?

- Дочь пилигрима из Икесколы.

Владимир Мстиславич закивал головой так, словно ожидал услышать именно подобное. Потом тихо сказал:

- Жаль, не поладили вы с Ефросиньей. Но сыне, вспомяни: кого Бог соединил, люди да не разлучат. Вспомяни: ведь обещались вы с Фросей до смерти делить и радость, и горе.

- Делить нам нечего, отец, – возразил Ярослав. – Все розно. Я ей не люб, мне другая желанна. Вчуже живем. И так до смерти?

- Наверное знаешь, что не люб?

- Вернее некуда.

Владимир Мстиславич горестно вздохнул:

- Ладно, сыне. Принуждать тебя не стану. Да и не послушаешь ты меня теперь. Женись в другой раз, коли решил. Благословлю. Дай только слово не менять православной нашей веры даже ради новой жены.

- Даю слово, если тебе это так важно, – пообещал Ярослав, не понимая, зачем оно понадобилось отцу.

- Не дивись, – продолжал Владимир Мстиславич. – Со мною Альберт вел такие речи. А с тобою разве нет?

- Было как-то, – припомнил Ярослав.

- И что ты ему отвечал?

- Что раз уже крещен, с меня и довольно.

- Добро, – похвалил Владимир Мстиславич. – Понимаешь, они могут твою… Как ее звать?

- Эмма.

- Эмму твою сделать наживкою, чтобы заставить тебя…

- Полно, отец. Я же обещался, – заверил Ярослав, в сердце своем сомневаясь в справедливости отцовых слов.

Владимир Мстиславич собрался с духом и сам понес Агриппине весть о дочери. Супруги уже схоронили когда-то двоих малышей, недолго любовавшихся на Божий свет. Теперь вот нет Ульяны с внучком. Остался один Ярослав. Узнав его хотение венчаться в другой раз, на немке, Агриппина слезно прошептала:

- При живой жене… Сыночек, сыночек…

Оставив родителей вздыхать да молиться, Ярослав вышел на крыльцо: как-то душно и тесно стало в тереме.

- Княже! Не замечаешь старого друга? – окликнул его знакомый голос.

- Мирошка! – впервые за время приезда возликовало Ярославово сердце.

У крыльца стоял бывший его меченоша, с виду весьма неопрятный и жалкий, словно бродячий пес.

- Как жил без меня? Оженился? – припомнил ему Ярослав.

Мирошка было замялся, потом махнул рукой и невесело хохотнул:

- Все одно сведаешь… За другого она пошла… Прости ты меня, ради Христа, что с тобой не поехал! – Мирошка повалился в ноги князю. – Не держи зла, возьми к себе!

- А у отца моего худо что ли служилось? – продолжал вызнавать Ярослав.

- Нет, поначалу гладко. А как не сладилось с женитьбой, насмех подняли…

- Ну, ясно, – сжалился над другом Ярослав. Потом легко перепрыгнул перила крыльца и, оказавшись подле Мирошки, поднял его с колен. – Меченоша мне все еще надобен. Только я ведь как тут дело слажу, сызнова в Ливонию подамся.

- Хоть к черту в зубы! – ожил Мирошка. – Теперь я от тебя не отстану. А что в Ливонии?

- Женюсь я там.

- А княгиня?

- В монастырь идет… Слушай, Мироша, мыслю я лебедушку мою одарить всему свету на зависть. Хотя она, веришь ли? на диво хороша… Ну да яхонту оправа не мешает, ведь так? Пособишь?

- Изволь, приказывай. Только к такому делу есть человек поспособнее.

- Кто таков?

- Твердило, сын Хромого. Теперь расторговался, вятший муж. Уж он-то пособит и лучшее добудет, не сомневайся.

- Давай Твердилу, я ему верю, – согласился Ярослав.

- Ну, княже, ты хват, – не сдержал нового смешка Мирошка. – Я сколько с девками знался, а жениться не смог, а ты и в сторону ни которой не глянул, и пожалуйте: в другой раз венчаться готов.

Ярослав тоже засмеялся, довольный собой.


В ожидании свободы он с Мирошкой да Твердилой, которого теперь величали уважительно Иванковичем, занялся разным добром вроде речного камня, собольих да горностаевых шкур, чудесных льняных тканей, рыбьего зуба, – Ярослав готов был бросить к ногам Эммы все, чем богата Псковская земля. И сокровища сии он выменял на свой дорогой наряд, в котором венчался с Ефросиньей, да на серебряную утварь, что имел, а шкурки Твердило Иванкович по старой дружбе поднес князю в дар к свадьбе.

Видя, что сундуки полны, Ярослав вновь наведался к Ефросинье.

- Что, выбрала обитель?

- Коли не переменил ты решенье…

- С чего мне? – подивился князь.

- Я просить тебя хотела, – тихо начала Ефросинья. – Дозволь мне храм построить, какой задумала. При нем общину устрою и там буду.

Видимо, на лице Ярослава слишком явно отразилось недовольство долгим ожиданием, которым грозило возведенье храма, и княгиня прибавила для ясности:

- Теперь же откажусь от тебя и от мира, коли так тебе надобно. Жить только дозволь в обители, что будет при новом храме.

- А до того?

- При Святой Троице буду. При отце Василии.

- Изволь: строй и храм, и обитель, – обрадовался Ярослав. – Раз не заставишь меня ждать, все прочее тебе охотно дозволяю.

Ефросинья низко поклонилась ему:

- Прости, князь, что тебе не угодила.

- И ты меня прости, коли что не так сделал, – поклонился ей в свой черед Ярослав, принимая слова Ефросиньи как обряд примирения перед постригом.

- На Воздвиженье исполню желанье твое, – кротко обещала княгиня, и муж ее подумал: "Седмицу только еще переждать!.."

На праздничной литургии молодая княгиня прилюдно объявила о своем желании ступить на путь подвижничества, отказаться от мира да мирского брака. Настоятель спросил, добром ли она возжелала того, и Ефросинья подтвердила, что добром. Тогда отец Василий осенил ее крестом и выстриг ей волосы крестообразно на непокрытой голове, как при крещении младенца, и так же, как новокрещенной, дал новое имя – Евпраксия. Она произнесла обеты послушания, нестяжания и целомудрия. Вместо княжеских одежд пострижницу облачили в черную рясу – "ризу веселья и радования", плечи покрыли мантией – "ризой спасения", на голову надели клобук – "шелом спасения и непостыдного упования", на ноги – сандалии для следования по пути евангельскому, в руки дали четки – "меч духовный", на шее повис крестик из дерева – в память о крестных страданьях Спасителя.

Ярослав глядел на все это и дивился, отчего так щемит внутри. Все давно решено, он никак не втискивался в монастырский уклад жизни Ефросиньи, а на короткой, словно вздох, взаимной приязни семьи не построить, особенно теперь, когда он слышал от Эммы "люблю" и ее губы отвечали его ласкам…

Первое, что сделал Ярослав по возвращении из храма, – собственноручно написал рижскому епископу, что остался без жены и просит Альберта посватать за него дочь Мейендорфа. А вслед за гонцом молодой князь и сам начал сбираться в дорогу.

Сундуки с дарами Ярослав до времени отправил в Ригу под надзором Мирошки, и полетел в Икесколу так быстро, как только мог нести его конь. Подъезжая теперь к замку, он не видел никого на башне, но не сомневался, что Эмма ждет. Взбежав по лестнице, князь поспешил в большой зал. Как и надеялся, он нашел там Конрада и Альберта.

- Как быстро ты приехал, королевич! – воскликнул епископ.

- Желал еще быстрей да лошадям не под силу, – отозвался Ярослав.

- Епископ сообщил мне сейчас о твоем желании взять в жены мою дочь, – заговорил с ним Конрад.

- Верно, – подтвердил Ярослав. – Что же ты мне ответишь?

- В свое время узнаешь, – пообещал Конрад. – А пока прошу тебя, как и прежде, быть гостем в моем доме. – Он сделал рукой широкий жест, одновременно приглашавший королевича располагаться в замке и удалиться из зала.

Ярослав так и поступил. Возложив все надежды на красноречие Альберта, он попытался отыскать Эмму. Но безуспешно. Нигде ее не было, даже в саду. На месте, некогда опаленном костром, цвели красные фиалки. Полюбовавшись ими, князь вернулся в замок и встретил Даниэля.

- Вот и ты! – воскликнул рыцарь. – Доложили: приехал. Я к отцу, а там – только епископ…

- Слыхал новость? Он сватает твою сестру за меня, – сообщил Ярослав.

- Как я рад!

- А отец твой?

- Думаю, тоже, – пожал плечом рыцарь.

- Где Эмма? – спросил Ярослав.

- Заперта у себя, – замялся Даниэль.

- Почему заперта?

- Понимаешь, отец всегда так делает, если мы гневим его. Сажает под замок.

- Чем же она его прогневила?

- Не знаю. Вот только видел ее, и вдруг говорят: заперта. За что, право, не знаю.

Ярослав вздохнул:

- Придется ждать, пока прощена будет…


За вечерней трапезой Ярослава усадили между хозяином замка и епископом. Альберт наклонился к самому уху королевича и негромко сообщил:

- Конрад обещал все обдумать.

Ярослав понимающе кивнул: пусть играют в свои игры. Он был готов всеми правдами или неправдами добиться Эммы.

- Как отец твой в Плескау? Сидит крепко? – уже в полный голос спросил епископ.

- Да, – ответил Ярослав. – Между ним и горожанами – полное согласие. А вы как тут живете? Теодорих оправился?

- Мой брат сейчас находится в заложниках у эзельцев, – вздохнул Альберт.

- Вот это да! Как он там оказался?

- Из-за мира с датским королем.

- А у тебя с ним мир?

- Ладно, расскажу все по порядку, если достопочтенному Конраду не будет скучно слушать то, что ему уже известно, – поглядел на хозяина замка епископ.

- Высокочтимый Альберт волен за моим столом говорить все, о чем пожелает, – учтиво ответил Мейендорф.

- Тогда слушай, дорогой мой Ярпольт, – грустно начал епископ. – Датский король Вальдемар собрал большое войско, пришел на Эзель и стал там возводить каменный замок. Эзельцы воспротивились. Датчане вышли с ними биться, но одни не могли одолеть, и тогда к ним на помощь пришел граф Альберт из Лауенбурга. Много эзельцев было побито, остальные бежали. Тогда мне стало ясно, что нужно как-то с королем договориться. Ведь если он возведет замок, как задумал, то станет еще сильнее. Я сам поехал к королю вместе с Теодорихом, магистром Вольквином, братьями-рыцарями. Вот и Даниэль меня сопровождал. – Младший Мейендорф кивнул. – Король нас принял и заговорил о том, чтобы мы принесли ему Ливонию в дар. Давно ему этого хочется. Но мы единодушно возражали и просили оставить Ливонию в удел Пресвятой Деве. Король в конце концов согласился, мы условились помогать друг другу, и на этом самом условии в недостроенном замке на Эзеле остались Теодорих, Даниэль и несколько братьев-рыцарей. Король, когда закончил замковую стену, оставил там и своих людей, а сам вернулся в Данию. Тогда эзельцы подступили к замку да еще с семнадцатью патерэллами, которые заимствовали у датчан. Пять дней без перерыва метали они большие камни в замок, не давая бывшим там покоя ни днем, ни ночью. И заметь, Ярпольт: в замке не было ни домов, ни какого другого убежища. Только стены. Конечно, наши и датские рыцари отбивались, но есть же предел сил человеческих. Так, Даниэль? – Тот снова кивнул и поморщился. – Вон у него правая рука повреждена, – проговорил епископ.

- Как повреждена? – оборотился к другу Ярослав.

- Камень от стены отлетел… – неохотно поведал молодой рыцарь. – Вроде, цела рука. А болит нещадно, не шевельнуть. И распухла…

- Так-то, – вздохнул Альберт. – Потом эзельцы предложили брату и остальным мир с тем, чтоб они оставили замок. Брат согласился, все вышли за стены. Эзельцы, я слышал, разрушили все, возведенное Вальдемаром. А семерых датчан и брата моего взяли в заложники ради прочности нашего мира.

- И долго Теодориху томиться на Эзеле? – сочувственно спросил Ярослав.

- Один Бог ведает, – развел руками епископ. – Я молюсь, а уж там как Он решит… Что за напасть? То из Ноугарди Теодориха вымаливал, то с Эзеля…

- И ты среди таких забот по одной моей просьбе сразу прибыл сюда? – преисполнился благодарности Ярослав.

- Ты же мне тоже не чужой, – ласково сказал ему епископ…

На следующий день Конрад и Альберт пригласили Ярослава обсудить общее дело.

- Я склонен согласиться отдать тебе дочь, – начал хозяин замка. – Только это хмельное питье изрядно горчит.

- Как сие понимать? – спросил Ярослав, пытаясь всеми силами сдерживать радость от услышанного вначале.

- Ты схизматик.

- Я подобно вам обоим верю во Христа и крест ношу, – строго напомнил Ярослав, подумав про себя: "Отец как в воду глядел…"

- А римского папу, коего сам апостол Петр своим преемником сделал, главой над всеми христианами не признаешь, – продолжал Конрад.

- У Мстиславичей своя голова на плечах.

- Достославный Конрад смущен вот каким вопросом, – вмешался в разговор Альберт. – Как вас венчать? По-нашему или по-гречески?

- Какая разница? – засмеялся Ярослав. – Ты же и будешь венчать.

- Да. Но Конрад сомневается: будет ли наш обряд иметь для тебя значение. Понимаешь?

- Понимаю. Он думает, что я натешусь девицей и брошу ее, потому что повенчался на латыни? – нахмурился Ярослав.

- Не сердись, королевич, – поспешил успокоить его Альберт еще мягче, чем обычно. – Будь почтителен к чувствам отца.

- Ладно, венчай нас по-гречески, – снова засмеялся Ярослав.

Епископ укоризненно взглянул на него, но продолжал все так же ласково:

- Лучше ты перейди в римскую веру.

- Опять ты за свое, – вздохнул князь. – Вот что, отцы. Если согласны нас венчать, решайте сами, как.

Он почтительно поклонился и удалился, полагая неопределенно: что-нибудь Конрад и Альберт решат, а там видно будет. В галерее Ярослава поджидал Даниэль.

- Ну, когда пируем? – спросил он.

- На свадьбе-то? Пока не знаю.

- Почему?

- Я схизматик, – улыбнулся Ярослав. Ему было забавно так себя именовать.

- Пойдем, схизматик! – засмеялся Даниэль и потащил князя в конец галереи, дальше – вверх по винтовой лестнице довольно долго, потом – в узкий коридорчик, а там, открыв низкую дверь, рыцарь втолкнул князя внутрь.

Ярослав оказался у Эммы. Та вскрикнула и вскочила от неожиданности. Сидевшая с ней служанка – тоже. Пока Даниэль выставлял ее, Ярослав огляделся. Широкая кровать с откинутым пологом, маленький столик с коробочками да гребенками, цветы под ногами. И среди этого нехитрого убранства – Эмма в лиловом платье, голова не покрыта…

Даниэль вышел за дверь вслед за служанкой. Князь шагнул к Эмме, и девушка оказалась в его объятиях.

- Ярпольт!.. – выдохнула она.

- Тебя от меня прячут? – спросил он, крепко прижимая девушку к себе.

Она кивнула.

- Ведомо тебе, что я прошу твоей руки? – продолжал спрашивать князь.

- Меня за тебя не отдадут, – молвила Эмма, – если ты не переменишь веру.

- Тогда я тебя увезу.

- Я не поеду.

- Поедешь. – И Ярослав жгучим поцелуем надолго замкнул ей уста.

- Ты не любишь меня! – прошептала Эмма после него. – Кто любит, тот готов на все ради своей дамы сердца. А ты нет. Ты не любишь меня.

- Скажи это еще раз, – усмехнулся Ярослав, но не дал произнести ни слова, все целовал ее с щемящим упоеньем.

- А ты? Ты что скажешь? – взмолилась Эмма, когда смогла говорить.

- Ты моя…

Раздался голос Даниэля:

- Королевич, пора!

Ярослав не стал спорить. И без того рыцарь оказал ему великую услугу. Бросив прощальный взгляд на Эмму, князь вышел.

- Я твой должник, – сказа он другу, приложив руку к сердцу.

- Пустое… Я просто подумал… Что там решит отец, я не знаю. И может, тебе с Эммой больше не придется свидеться…

- Будь уверен, я женюсь на твоей сестре, – убежденно проговорил Ярослав.

- Хорошо, – отозвался Даниэль. – Поехали на реку гусей стрелять?

- У тебя же рука.

- Ты постреляешь, а я погляжу...

Им оседлали коней. Ярославу подали лук и колчан, полный стрел. Друзья выехали за город. Рядом с лошадью Даниэля бежала небольшая лохматая собачка с длинными ушами. У самого берега Двины собачка с заливистым лаем бросилась в кусты и подняла в небо целую стаю диких гусей. Ярослав натянул тетеву. Стрелял он метко и совсем загонял собаку, которой приходилось рыскать в прибрежной поросли или подбирать добычу в воде. А Даниэль сопровождал возгласами каждую стрелу и в увлечении махал руками, но тут же кривился от боли. Наконец молодые люди утомились и, довольные, вернулись в замок.

- Дичь весьма кстати! – похвалил их Конрад и объявил Ярославу: – Я все-таки отдам тебе дочь, королевич. И досточтимый Альберт готов венчать вас в Риге со всеми почестями, каковые следуют столь знатным новобрачным. Сейчас за трапезой мы поднимем чары за тебя и твою нареченную. Завтра епископ нас покинет и вернется в Ригу. Тебе, королевич, я думаю, разумнее будет его сопроводить. А я с семейством прибуду, как только приготовят все для свадьбы.

- Как прикажешь, досточтимый Конрад, – согласился Ярослав, ликуя. – Видит Бог, я не хотел бы разлучаться с Эммой, но из почтения к тебе поступлю, как ты сказал.

Девушка вышла к трапезе, сияя от счастья. Нежный бледно-зеленый наряд в сочетании с румянцем щек делал Эмму настоящей весенней королевой. Только возлюбленный был теперь иной. Как и обещал Конрад, все обитатели замка пили за нареченных. И Ярослав то пил, то подпевал музыкантам, то отдавал должное зажаренному гусю.

А утром, сжимая невестины руки, князь прощался:

- Отец твой прав, конечно. Следует мне проводить Альберта. И теперь уже я стану тебя ждать. Всеми святыми заклинаю, не томи меня разлукой слишком долго…

Вместе с епископом Ярослав вернулся в Ригу, куда прибыл и Мирошка с сундуками даров.

- А и здесь люди живут, – одобрил он город.

Своим появленьем меченоша скрасил Ярославу ожиданье, особенно тягучее от безделья, ибо даже заботу о венчальном наряде епископ взял на себя и просил Ярослава принять наряд как свадебный дар.

По счастью, Конрад со сборами не затянул. Семейство Мейендорф пожаловало в Ригу, и глядя на Эмму, Мирошка отметил:

- Ну, точно – лебедь-птица.

Было решено венчать нареченных в день Всех Святых. К этому празднику Рига украсилась цветастыми коврами, а на ветвях деревьев вместо листьев, уже облетавших вовсю, пестрели ленты. Большой собор Всеблагому Величайшему Богу, заложенный лет десять назад, только еще обретал свои очертания. Обряд проводили в часовне. В то праздничное утро Ярослав прошел туда, наряженный в темно-зеленый далматик, поверх которого надет был золотистый стихарь с нашитыми на рукавах и груди цветными эмалями. Такие же эмали украшали и подол пурпурного плаща, покрывавшего княжие плечи. В распахнутых дверях Ярослава встречал Альберт, облаченный в длинную белую тунику с вышитыми на ней крестами. На голове епископа высилась митра, на правой руке блестел внушительных размеров серебряный перстень с агатом, а в левой Альберт держал пастырский посох. Епископ покосился на Ярославов крест, висевший на шее по обычаю русских князей поверх одеяния, но ничего не сказал.

Чуть позже Конрад вывел на замковую площадь, полную нарядных именитых горожан, свою дочь в серебристом платье, щедро расшитом шелками, поверх нижнего белого, с золотой нитью. Голову Эммы украшала тонкая корона с самоцветами да павлиньими перьями. Мейендорф подвел дочь к Ярославу, а сам отступил. Альберт окинул строгим взглядом всех собравшихся. На площади воцарилась тишина, среди которой епископ вознес молитвы, обращаясь в мглистое осеннее небо. Вслед за епископом жених и невеста повторили слова клятвы быть неразлучными и в радости, и в горе. Счастливый Ярослав надел на безымянный палец Эммы золотой перстень с опалом, сиявшим изнутри нежно-розовым светом. Епископ торжественно соединил руки молодых, а потом повел жениха и невесту внутрь часовни на торжественную мессу.

Свадебные столы были накрыты на городской площади. По окончании богослужения все, кто был в часовне и около нее, торжественно переместились на пир. Молодые взошли на небольшое возвышение и сели за особый стол в двойное кресло с высокой спинкой и золоченым балдахином. Рядом за тем же столом расселись: со стороны невесты ее родители и брат, со стороны жениха епископ Альберт, магистр Вольквин и Мирошка. Прочие гости: бароны, горожане, братья-рыцари, – расположились, кто где пожелал. Им предложено было такое обильное угощение, что даже самые отчаянные чревоугодники к концу пира выбились из сил.

Ярослав благосклонно кивал на каждую здравицу, а пальцами левой руки то и дело касался руки Эммы. Невеста сидела величественно и почти неподвижно, глядя перед собой, но никого не замечая. Однако изредка она обращала взор на жениха и в одно из таких мгновений прошептала:

- Мой блистательный Ярпольт!

Ярослав крепко сжал ее руку…

Когда лучи закатного солнца окрасили небо в багряные цвета, новобрачные и все, кто сидел за их столом, поднялись. Епископ Альберт просил остальных продолжать пированье. А сам он, Мейендорфы, Вольквин и Ярославов меченоша проводили молодых в епископский дворец, где жениха и невесту ждало брачное уединенье, а остальных – еще один накрытый стол, за которым приятно было провести всю ночь.

На сей раз в голове Ярослава не звучало никаких посторонних голосов, а в глазах новой жены светилось столько восхищения и доверчивости, что на рассвете объятия влюбленных супругов были крепче, чем в полночь.

Дары, поднесенные Ярославом Эмме поутру, оказались поистине королевскими. Прежде она только слышала о подобной роскоши. А теперь сама, ликуя, наряжалась в тяжелое льняное платье с собольей оторочкой по широким рукавам и подолу. Шею украсила обнизь из такого крупного жемчуга, словно это – лесные орехи. Голову покрыл расшитый шелками убрус, а поверх него – княжеская корона из чистого золота. В зубцах ее горели адаманты, смарагды да яхонты.

Когда молодая княгиня явилась перед гостями об руку с супругом, вокруг все замерло от удивленья и восторга. Рижане, не бывавшие во Пскове, теперь смогли увериться в правдивости слухов о сказочных богатствах этого города русичей…


Обвенчав псковского князя с дочерью немецкого рыцаря, епископ Альберт отплыл в Тевтонию вместе с пилигримами, чей годовой крестоносный срок служения в Ливонии истек. Семейство Мейендорф, простившись с Эммой, вернулось в Икесколу. И для князя наступило безмятежное время: объятия жены, веселые пиры под музыку, охота или верховые прогулки, снова ласки. Ярослав позабыл обо всем. Да и не хотел ничего знать, – слишком уж хорошо ему было.

Но вот однажды Эмма отказалась подниматься с постели.

- Что с тобой, лебедушка моя? – обеспокоился Ярослав.

- Ничего, мой блистательный Ярпольт. Устала, верно, – улыбнулась она.

Однако от отдыха Эмме не делалось лучше. Она хоть и много спала, побледнела, ела мало, вставала редко. И Ярослав разволновался не на шутку. Велел кликнуть лекаря. Тот пошептался с болящей и равнодушно направился восвояси.

- Разве так лечат? – возмутился Ярослав.

- Какие ж лекарства? – пожал плечами ученый человек. – Покой и никаких огорчений. И все.

- Оставь его, – попросила Эмма.

Князь послушался и подсел к жене. Та, в лице – ни кровинки, светло улыбнулась и тихо сказала:

- Господь решил, что пора моему королевичу иметь не только жену, но и дитя.

Ярослав издал ликующий возглас, прижал Эмму к груди и заворковал:

- Свет мой! Радость моя!

- Интересно, будет сын или дочь? – мечтательно проговорила Эмма.

- Не все ли равно? Это ведь только первенец, – отозвался Ярослав.

- Да? Какой ты резвый! Мне еще надо родить…

Ярослав мгновенно припомнил свою несчастную сестру, и сердце его похолодело.

- Господи помилуй! – прошептал князь по-русски. – Он не отнимет тебя у меня…

- А если это будет мальчик, как мы его назовем? – занялась новой думою Эмма. – Как моего отца, Конрад?

- И как это будет звучать по-нашему? Конрад Ярославич? – засмеялся князь. – Сама видишь, нехорошо.

- Но я хочу, чтоб его звали по-нашему, – заметила Эмма.

- Тогда давай назовем как моего отца, Владимир. Ты сможешь звать его Вольдемаром.

- Это обидит моего. Чем твой лучше?

Сравнивать отцов Ярослав не стал и опять предложил, улыбаясь:

- Тогда пусть он будет Иваном. По-вашему – Иоганн.

Эмма радостно кивнула:

- Мне нравится! Иоганн. А если девочка родится?

- Ну, это совсем просто. Мария, Анна, Елизавета… Выбирай, какое имя тебе больше по душе.

Эмма снова довольно кивнула.

Отныне дни Ярослава наполнились заботой о жене и ожиданием великого события рожденья. Эмме понемного стало лучше, она начала есть, поднялась с постели, но теперь непрестанно капризничала. Однако это только умиляло Ярослава, не мешкая, он исполнял все, чего бы она ни потребовала.

Мирошка освоился в Риге, протоптал дорожку в русское подворье, разыскал псковичей из торговых людей, завел иные знакомства и приносил князю вести. Поначалу сказывал, де взбунтовались люди из Саккалы, потом – перебили в Юрьеве всех тевтонов, далее – пришли в Юрьев псковичи да новгородцы.

- Кто привел псковичей? – тут же спросил Ярослав.

- Гаврило Гориславич. Он теперь во Пскове воеводой, – поведал Мирошка.

- И что?

- Да ничего покуда. Сидят в Юрьеве.

- Ладно…

Братья-рыцари, рижане и даже летты ходили на эстов, те, в свой черед, неустрашимо бились за каждую крепость да разоряли север Ливонии, но таковые вести мало занимали Ярослава. Лето выдалось весьма жаркое. Эмма, уже на сносях, задыхалась и пила много воды, у нее сильно распухали руки и ноги. Ярослав обтирал жене лицо и шею влажным полотенцем, по вечерам помогал выходить на балкон подышать не таким раскаленным, как днем, воздухом, волновался и ждал.

- Наново псковичи в Юрьеве! – сообщил как-то Мирошка. – Отец твой, Владимир Мстиславич привел их. И новгородцы пришли с князем Ярославом Всеволодичем.

- Это нешуточно… – заметил Ярослав и задумчиво проговорил: – Отец гонца не шлет, меня не зовет. Стало быть, я не особенно нужен…

И Ярослав остался в Риге. Спасибо Мирошке, он знал, что от Юрьева отец вместе с низовым князем наведался в Медвежью Голову, заглянул в Ливонию, сходил к Колывани, потом возвратился на Русь. А в Юрьеве сел князь из Кукейноса именем Вячко, который был в большой дружбе с Новгородом…

Ярослав, полулежа на подушках подле жены, невольно жалел, что не поехал к отцу, – все ж заскучал молодец по удалой брани… Он глянул на Эмму, не слишком красивую теперь, измученную, но такую родную, давшую ему столько счастья, и пожалел ее. Уже вечерело.

- Ты ничего не ешь весь день, – заметил Ярослав. – Хоть что-нибудь давай тебе принесу. Ну, хоть земляники.

- Не надо. Живот болит и тянет, – тихо призналась Эмма. – Кажется, скоро...

- Так я повитух позову, – кинулся было Ярослав, но жена удержала его:

- Нет, погоди еще. Побудь со мной.

Ярослав подчинился. Оба молчали, потому что были слишком взволнованы и испуганы. Вдруг Эмма вздрогнула и вся напряглась. Ярослав опять встрепенулся.

- Зови, – разрешила она.

Князь кинулся кликать повитух, которые вот уже с месяц жили в замке. Опытные женщины скоро явились и сразу взялись греть воду, раскладывать полотно, снимать с Эммы платье.

Ярослав топтался поодаль, но так, чтоб Эмма видела его.

- Не уходи, – попросила она.

- Да что ты, госпожа моя! Глянь. Королевичу сейчас лекарь понадобится, – весело возразила одна из повитух. – Отпустила б ты его от греха.

И после этих слов князя, не церемонясь, вытолкали за дверь.

Истинно, Ярослав был сам не свой, едва дышал, охваченный чуть ли не ужасом. Постояв у двери, он прислушался к звукам деловой возни, а когда раздался жалобный стон Эммы, бросился куда глаза глядят. Во дворце, среди снующих слуг, князь места не нашел, вышел в темный внутренний двор и отыскал глазами окна жены. Они ярко светились, в них мелькали тени. Ярослав немного постоял, глядя туда. Потом ушел во внешний, совсем уже безлюдный, двор и сел там на телегу. Перед его глазами сменяли друг друга два видения: бледное растерянное лицо Эммы, которое он видел перед уходом, и мертвые сестра да младенец в гробах.

Ярослав сжал руками голову и с жаром вновь взмолился:

- Господи, помилуй!

Так он сидел довольно долго. Потом вдруг почуял теплый влажный ветер с реки и с удовольствием несколько раз глубоко вздохнул. Поднял голову к звездам. Они безмятежно мерцали вдали. Чтобы удобнее было смотреть, Ярослав откинулся на телегу, улегся поудобнее, закинул за голову руки. Звезды, тишина и влажный запах Даугавы окутали, утешили его…

Услыхав голос, гулко разносившийся по двору, Ярослав вздрогнул.

- Княже! Ну где ты? – звал Мирошка.

Ярослав сел, потом спрыгнул на землю и отозвался:

- Здесь я! Что надо?

Через мгновение черная тень меченоши вынырнула из ворот:

- Иди, княже! Сын у тебя!

Ярослав побежал обратно в покои.

Уставшая и вместе лучезарная Эмма лежала, обнимая спеленатого малыша, который сонно сопел после тяжких трудов.

Все внутри Ярослава взыграло. Он поднял на руки малютку. Захотелось крепко-крепко прижать сына к сердцу, но князь побоялся. И покачивая малыша на руках, как в лодочке, негромко пропел:

- Вот он, Иванко Ярославич. Здравствуй на многие лета!

Князь отдал малыша повитухе, а та уложила в уютную зыбку. Потом Ярослав присел на кровать жены, как сидел накануне, но казалось, что было это очень давно. Склонившись к Эмме, он зашептал, мешая слова с поцелуями:

- Сердце мое! Жизнь моя! Спасибо тебе, любушка! Спасибо!

Эмма с удовольствием принимала его ласки и торжествующе улыбалась.

- Крестить будешь завтра? – спросила она. – Жаль, Альберта нет.

- Прости, любушка, но псковский княжич не может креститься в латинскую веру, – проговорил Ярослав как можно мягче.

- Он и мой сын, а я латинской веры, – перестала улыбаться Эмма.

- Тебе бы отдохнуть, моя лебедушка, – заметил Ярослав, желая отложить непростой разговор.

Но Эмма воспротивилась:

- Разве ж могу я отдыхать, когда ты говоришь такое!

- Пойми, в Плескау латинянина за своего не примут, – стал объяснять Ярослав.

- Отчего же? Пока малыш вырастет, ты же властвовать будешь. Заведешь порядок да послушание. И к той поре, когда придет его черед, твой Плескау забудет и думать, что мог признавать кого-то или же не признавать, – строгим тоном произнесла Эмма. – И потом, как ты видишь себе крещение по-гречески? Кто станет восприемником?

- Давай родителей моих позовем, дядю Мстислава. Чем не восприемник?

- Да пока мы гонцов разошлем, пока все соберутся, целый год пройдет! – мотнула головой Эмма. – А как занедужит?.. Нет-нет. Ждать нельзя. У нас заведено крестить немедля. – Эмма притянула к себе мужа, поцеловала его и снисходительно добавила: – Сам видишь, мой блистательный Ярпольт: то, чего ты хочешь, невозможно. Пожалуйста, не огорчай меня своим упрямством в день, когда я подарила тебе сына.

- Не по нраву мне тебя огорчать, – промолвил Ярослав, – но если окрестить сына в латинскую веру, никто на Руси никогда не признает его королем Плескау. И меня тоже. Я не смогу даже вернуться туда после такого. Ты хочешь, чтобы я там правил?

- Хочу, – насупилась Эмма.

- Тогда и я, и мой сын должны быть греческой веры. И больше тебе бы не спорить. Не гневи мужа в радостный день.

- Кто же будет крестить? – скривилась Эмма.

- В нашем подворье здесь есть же церковь. Вот батюшка оттуда и окрестит, если завтра. С восприемниками туго, ты права, – признал Ярослав. – Но тут уж ничего не поделать.

- Ладно, поступай, как знаешь… – с большим недовольством подчинилась Эмма.

Поутру князь послал за батюшкой на русское подворье, расположенное за стеной Риги. Отец Антоний появился в покоях со всем необходимым для крещения. В большую бочку, служившую для купания, налили теплой воды. Кормилица принесла новорожденного. Батюшка поставил перед купелью икону Пресвятой Богородицы с Младенцем-Христом, вознес молитвы и налил в бочку немного крещенской воды. Потом окунул в нее трижды крошку-княжича во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, и отдал Ярославу, который все это время в душе искренне благодарил Бога. Младенец попищал немного, когда его опускали в купель, а потом, оказавшись на отцовых руках, мирно уснул, позволяя беспрепятственно помазать себя святым миром. Затем в приоткрытый ротик малыша батюшка капнул Крови Христовой. Иванко сладко почмокал и еще крепче прижался к отцу. Так тихо, в присутствии только батюшки, Ярослава, его меченоши да немки-кормилицы свершилось таинство.

Князь был этим очень доволен. Пожаловал отцу Антонию на храм увесистый кошель с серебряными марками. Потом долго сидел со спящим сыном на руках, все не желая расставаться с ним. Глядел на безмятежное курносое личико, макушку, покрытую белесым пушком, крохотный кулачок, высунувшийся из пелен, и пытался угадать, какая ждет его доля. И виделось Ярославу лишь доброе…


Эмма быстро поправилась, вернулась ее прежняя красота, вновь пошли пиры да охоты. Зима пролетела сплошной круговертью. Из вестей, приносимых Мирошкой, Ярослав обратил внимание только на ту, что немцы вновь рассорились с датчанами, да весьма сильно, пленили короля Вальдемара и увезли в Саксонию.

Потом была Пасха, и сразу за Великим Днем, в середине апреля, в устье Даугавы вошел корабль с гербами Альберта.

- Вот как ты глянешь ему в глаза? Сам пропадаешь и сына в схизму тянешь, – проговорила Эмма, когда услышала о прибытии епископа Ливонии.

Ярослав с удивлением обнаружил, что она все еще сердится.

- Я скажу Альберту то же, что и тебе. Он поймет, – уверенно ответил князь и отправился встречать именитого родича на пристань.

Нежданно для князя, с причалившего корабля сошли два епископа вместо одного. За Альбертом шел человек, пониже ростом и гораздо упитаннее. Ярославу показалось, что второй епископ сильно схож с Альбертом лицом, хоть и моложе. И взгляд похитрее. Когда же оба епископа первым делом приветили Иоганноа из Аппельдерна, Ярослав уверился, что не ошибся: они все трое схожи.

Альберт сердечно приветил и князя. Потом указал на своего спутника:

- Вот, королевич, это брат мой Герман. Он посвящен в епископы Эстонии вместо славного пастыря Теодориха, нашедшего гибель свою в битве при Линданисе.

Герман почтительно поклонился Ярославу.

- Я рад, – произнес тот, подумав: раз есть в Уганди да прочих чудских землях латиняне, есть у них и епископ. Уж лучше пускай будет родичь.

После благодарений, вознесенных Богу за благополучное путешествие, братья Аппельдерн, рижане и вновь прибывшие рыцари проследовали в замок.

Эмма встретила Альберта в большом зале и поднесла сына под его благословение.

- Это прекрасно! – порадовался ливонский епископ. Он перекрестил малыша, потом взял на руки. – Уже окрестили? Как нарекли?

- Иоганн, – ответила Эмма. – Но таинство совершил их священник, – она кивнула на мужа, явно ожидая негодования Альберта.

Однако тот очено спокойно сказал Ярославу:

- Упрям ты, королевич. Но это твое право. Благослови малютку и ты, Герман, – обратился Альберт к брату. – Ведь и он когда-нибудь наследует Плескау, а эсты – их данники.

Герман тоже перекрестил малыша, и Иоганн вернулся на руки матери.

Ярослав глядел на нового епископа и гадал, как сложатся отношения с этим из братьев Аппельдерн. В Теодорихе князь по-прежнему души не чаял и очень жалел, что славный пилигрим все еще в плену. Альберта Ярослав почитал как отца. Иоганн, старший из братьев, был ему совершенно чужим. Их обоих, Иоганна и Ярослава, друг для друга словно бы не существовало. И вот еще один брат. Что-то будет…

- Епископ Теодорих пал лет пять тому, верно? – промолвил князь.

- Я понимаю, что интересует тебя, королевич, – заговорил Герман. – Верь слову, я прибыл бы не теперь, а тогда же. Да датский король не пускал мой корабль сюда.

- Поэтому вы ополчились на датчан и короля пленили?

- Датчане в конец обнаглели! – вспыхнул Альберт, и глаза его сверкнули. – Хозяйничали в северной Ливонии словно бы у себя дома, вешали старейшин за то, что ливы приняли крещение от меня!

- Прости, Альберт, но братья-рыцари тоже неласковы с ливами, – заметил Ярослав.

- Они рыцари, а не бабы, – отрезал епископ. – Впрочем, ты, может быть, прав, королевич, но магистр меня не слушает. Завтра вот опять разговор с ним предстоит. Хочу, чтоб и ты был на том разговоре.

- Если я нужен, – с готовностью прижал руку к груди Ярослав.

- Дело и тебя касается, – пояснил Альберт.

- Довольно о делах. Я голоден, – заметил Герман.

Ярослав подумал: Теодорих сказал бы "жажда замучила", разумея хмельное питье, но сказал бы в точности таким же тоном…

На следующий день Ярослав пошел к Альберту. Вольквин уже был там. Как относятся друг к другу епископ и магистр, князь понимал плохо. Они много спорили, много ссорились, но всегда действовали заодно и всегда помогали друг другу. За Ярославом появился и епископ Герман.

- Ну вот, теперь побеседуем, – начал Альберт. – Эстония обширна, эсты непокорны и воинственны, поэтому кому-то одному потребуются большие силы, чтобы опекать ее. Мы с Германом, пока плыли, пришли к решению: неплохо бы для доброй опеки разделить Эстонию хоть на какое-то на время.

- Каким же образом? – поинтересовался магистр. – Не сомневаюсь, что и это вы уже решили.

- Мы только предлагаем, – вставил Герман.

- Земля, подданная Плескау, то есть – Унгавния с ее областями пусть будет за Германом, – продолжал Альберт. – Как ты на это смотришь, Ярпольт?

- Если достопочтенный Герман так же как ты, высокочтимый Альберт, станет относиться к отцу моему и ко мне как к своим родичам и не лишит Плескау законной дани… – задумчиво произнес князь.

- Иначе и быть не может, – улыбнулся ливонский епископ и обратился к Вольквину: – Попечению Божьих рыцарей следует доверить Саккалу, самую воинственную землю.

- Справедливо, – обрадовался магистр.

- А за Пречистой Девой, которой посвящены все эти земли, и за Ригой осталось бы соседнее с нами Поморье, – заключил Альберт.

- Конечно, королевич или магистр могут возразить и предложить то, что они считают более разумным, – сказал Герман. – Но поверьте, мы с братом усердно молились, прежде чем обратиться к мыслям об Эстонии.

- И Господь просветил вас, – заметил Вольквин. – Это редко бывает, чтобы я сразу говорил "да" достопочтенному Альберту. Но то, что вы вдвоем придумали, мне по душе. Я согласен.

- Я тоже согласен, – не увидел ничего дурного в предложенном Ярослав и с горечью подумал, что у Пскова-то, в отличие от эстов, нет своего епископа, в этом смысле он от Новгорода зависим по-прежнему…

- Тогда я поведаю о резделе Эстонии людям Церкви, всем рижанам и твоим рыцарям, магистр. Если и они одобрят, так и поступим. И еще одно, – остановил Альберт своих собеседников, собравшихся было уходить. – Стало известно, что в Дорпате укрылись изменники из Саккалы. Те, что приняли крещение, а после отступились. Мы с Германом намерены отправить послов к королю в Дорпат, чтобы он выдал мятежников.

- Туда рыцарей посылать надо, – нахмурившись, возразил Вольквин.

- Я бы хотел уладить дело миром, – наклонил голову Альберт. – А ты, Герман?

- Мое мнение не изменилось. Я тоже за послов. Для начала, – отозвался тот.

- Посылайте, – пожал плечами Вольквин.

С тем и разошлись. Но Ярослав еще думал о Дорпате, то есть – о Юрьеве. Один остался город русичей во всех чудских землях. Но за князем Вячкой – Ярослав Всеволодич, который вновь сидит в Новгороде. Вот пусть у низового князя и болит голова. Конечно, если воротится дядя Мстислав, тогда дело другое. А пока судьба Юрьева его, Ярослав, не касается…

Одобрение по разделу Эстонии было получено, послы отправлены. Епископ Герман отбыл в Медвежью Голову. А в начале августа Ярослав заметил, что рижане и братья-рыцари сбираются выступить в военный поход. И вновь Альберт позвал Ярослава.

- Король Дорпата ответил отказом, – сообщил епископ. – Теперь я хочу идти сам к королю. Может статься, меня послушает.

- А рать великую зачем собираешь? – спросил Ярослав.

- На случай, если подойдет войско из Ноугарди. Тебя, королевич, я с собой не зову.

- Не доверяешь? – обиделся князь, хотя сам еще не знал, хочет ли пойти с епископом.

- Доверяю. И сейчас это докажу, – пообещал Альберт. – Я увожу с собой многих пилигримов. И магистр Вольквин идет с немалым числом братьев-рыцарей. В Риге почти не остается людей, способных защитить город в случае опасности. А врагов у меня много, сам знаешь. Эзельцы, курши, а есть и смутьяны здесь, в Риге. И мне необходим воин, способный сберечь город и его добропорядочных жителей. Я подумал о тебе. Согласен?

- Почту за честь! – поклонился Ярослав, довольный таким поворотом.

Князь остался. Язычники не появлялись. Эмма, не найдя поддержки у ливонского епископа, похоже, успокоилась. И Ярослав тихо дожил до октября, до того дня, когда тевтонское войско во главе с Альбертом вернулось из похода. Ратники вышагивали столь торжественно, что с первого взглядя становилось ясно – шествуют победители.

Ярослав и Эмма вышли в большой зал приветствовать родичей: троих братьев Аппельдерн, их зятя Тизенгаузена, и к нежданной радости – отца и сына Мейендорф. Когда все перестали кланяться да обниматься, Альберт возвестил:

- Дорпат более сопротивляться нам не станет. Герман даже думает перенести туда епископскую кафедру, ведь Леалэ давно разрушен эзельцами.

- Вячко замирился? – спросил Ярослав.

- Нет, сколько я ни предлагал ему мир, – развел руками Альберт. – Пришлось брать город приступом.

- Ты бы видел, Ярпольт, как этот славный рыцарь, – подхватил Даниэль, указывая на Иоганна из Аппельдерна, – взял факел и первым стал подниматься на вал!

- Нет нужды утомлять нашу королевну подробностями битвы, – прервал молодого рыцаря епископ Герман, кивнув на Эмму. – Кроме нас с ней каждый в этом зале видел не одно сражение и знает, что там происходит.

Все согласились более не обсуждать захват Дорпатской крепости.

- Рука твоя не болит? – поинтересовался Ярослав у Даниэля, припомнив про его недуг.

- Не болит, – поморщился молодой Мейендорф. – И не слушается. – В доказательство он попробовал согнуть руку и пошевелить пальцами. Вышло весьма неуклюже. – Но не сидеть же из-за этого дома.

- За храбрость и верность я жалую Конраду вдобавок к Икесколе половину моего владения в Герцике, – проговорил епископ Ливонии.

Мейендорф-старший поклонился с весьма довольным видом.

- С тобой же, брат мой, – Альберт положил руку на плечо Иоганна, – мы переговорим особо, чем я могу вознаградить тебя за славные дела.

- А я, увидев доблесть рыцарей, пожалуй, возьму их с собой и отдам им из подвластных мне земель по приходу каждому, – объявил епископ Эстонии. – Тебе, Тизенгаузен, непременно. Еще – Гельмольду из Люнебурга и Иоганну из Долэн. И еще – бедняге нашему Теодориху, чтобы и он порадовался. Долго ему еще томиться в плену?

- Кто знает… – промолвил Альберт.

Однако пока шла эта беседа, плен Теодориха, видимо, подходил к концу. Несколько дней спустя, отдохнув после похода, ливонский епископ благодарил Ярослава за охранение Риги и особо расспрашивал, не затевали ли бунт городские ремесленники. Ярослав не заметил ничего тревожного в обыденной жизни города, о том и поведал епископу. И тут открылась дверь, и под сводами Рижского замка раздался хорошо знакомый князю бас. Пилигрим похудел, оброс, одежда истрепалась, но голос по-прежнему громыхал:

- Черт побери! Сколько можно пихать меня в темницу? Альберт, спроси ты у Бога, когда это кончится.

Князь тут же приказал подать пилигриму хмельного питья.

- Толковый все-таки ты был ученик, – одобрил Теодорих, с удовольствием опустошая большую кружку. – Что важного произошло, пока я на Эзеле гостил?

- Все сразу и не припомнишь, – потер лоб ливонский епископ. – Дорпат наш, недавно ходили к нему. Герман наконец-то добрался сюда и уже усердно наставляет в вере Унгавнию. Он выделил тебе во владение приход близь Оденпе. Что же еще? Ах, да! Королевич наш взял в жены дочь твоего друга Конрада. И Господь благословил их сыном.

- Ай-да Ярпольт! – вскричал Теодорих. – Заполучил-таки Эмму. А прежняя жена куда девалась?

- Ушла в монастырь.

- Ну и ладно. Вижу по тебе, что новой женой ты доволен. Показывай сына.

- Идем, – пригласил Ярослав.

- Нет. Я думаю, прежде Теодорих помоется и переменит одежду, – остановил их Альберт.

- Раз ты велишь, я подчиняюь, – смирился пилигрим. – Но чистым я буду много пить за венчание Ярпольта и за его карапуза.

- Побереги здоровье, – радостно щурясь, посоветовал епископ.

- Чего его беречь? Для новой темницы? – махнул рукой младший Аппельдерн.

Уже к обеду у Теодориха собралась большая компания. Теперь, по мнению Ярослава, в Риге водворился прежний порядок…


В начале зимы к Альберту прибыли послы из Пскова и Новгорода. Над псковичами главенствовал Твердило Иванкович, и Ярослав поспешил свидеться с ним.

- Сказывай, Твердило, каковы дела во Пскове? С чем пожаловал?

- Вятшие мужи приговорили замириться с рижанами. И новгородцы тако ж.

- Добрая весть, – отметил Ярослав. – А как отец мой? Как матушка?

- По милости Божей здравы. Князь наказал мне непременно тебя отыскать, Ярославе Володимирич. И славно, что теперь я у тебя, – многозначительно проговорил Твердило Иванкович. – Князь велит тебе ехать во Псков.

- Особая нужда какая? – насторожился Ярослав.

- Не ведаю про то, а только князь строго наказал мне тебя звать.

- Непременно поеду.

Они распрощались. Ярослав пошел к Эмме и застал ее за шитьем. Иванко, полуторогодовалый бутуз, сидел недалеко от матери и под присмотром няньки перебирал стеклянные бусины. Ярослав поднял малыша на руки и прижал к груди. Иванко позволил все это отцу, но потом громко затребовал, чтобы его вернули на пол. Князь отпустил сына, сел у ног жены и положил голову ей на колени. Эмма отложила шитье и нежно провела рукой по мужниным волосам.

- Надо мне ехать домой, – проговорил Ярослав.

- Здесь твой дом, – подивилась Эмма.

- Здесь те, кого я люблю. А дом – в Плескау.

- Ты хочешь ехать в Плескау?

- Отец зовет, – пояснил Ярослав.

- Когда вернешься?

- Я полагал ехать с вами. Поглядишь, каков город Плескау. Отца да матушку моих увидишь. Они на внука полюбуются.

- Мне с Иоганном – в дорогу? – испугалась Эмма. – По холоду? В неведомый край? Нет, что ты, Ярпольт! Я не поеду. Ну куда Иоганну в дальний путь? Он так еще мал…

Ярослав глянул на сына и вздохнул:

- Ну, стало быть, один поеду. А вас поручу Альберту и Теодориху. Если до лета задержусь, может, вы все-таки приедете ко мне? Тогда тепло будет…

- Возможно… – пожала плечами Эмма.

Ярослав взял ее руку и прижал к своим губам. Потом прошептал:

- Сердце ноет, как подумаю, что вас оставить надо.

- Не уезжай, – попросила Эмма, склоняясь над мужем и сжимая пальцами его руку.

- Я должен. Отец зовет.

- А вот послы из твоего Плескау тут. Неужто не останешься, пока они с епископом сговариваются? – ухватилась за последний довод Эмма.

- Нет. Я верю и Твердиле, и Альберту.


Не промедлив со сборами, сопровождаемый Мирошкой, Ярослав воротился во Псков.

- А-а! Королевич Ярпольт пожаловал! – язвительно протянул при появлении сына Владимир Мстиславич. – Как возблагодарить мне Бога за счастье зреть твой солнцеподобный лик?

- Отец? – проговорил Ярослав, внимательно вглядываясь в него. – В себе ли ты?

- Я вне себя, ты угадал, – бросил кривляться и нахмурился Владимир Мстиславич. – Ты совсем позабыл, кто ты есть? Кто отец твой? В чем твой долг?

- Почто так говоришь? – сдвинул брови Ярослав.

- А почто ты не пришел ко мне, когда я был в Юрьеве или в Медвежьей Голове?

- Ты не звал. Я помыслил, что не больно нужен… – пожал плечами Ярослав, понимая, что сглупил.

- Особо кликать тебя надобно, чтобы с родителем свидеться? Ну вот я тебя кликнул устами Твердилы, – гневно продолжал Владимир Мстиславич. – Отвечай теперь честью: с Альбертом к Юрьеву летом ходил?

- Не ходил. Альберт меня Ригу стеречь оставлял.

- Хитер черт латинский! – качнул головой псковский князь и глянул на сына уже не так сурово: – Чем же ты занят был все это время?

- Свадьбу играл, потом сына крестил… Внук у тебя растет, православный младенец Иоанн, – сообщил Ярослав.

- Ну хоть этим порадовал. – Голос отца потеплел. – А то у нас тут не до радостей. Два раза на чудь ходили, да не слишком удачно. Хотели помочь эстам, которые тевтонов в своих крепостях перебили, да зять Мстиславов Ярослав Всеволодич взялся округу ихнюю разорять. Потом отдал Юрьев Вячке. Ну, это положим, недурно. Так дальше что вышло-то? Осерчали немцы твои да пошли большим войском на Юрьев. Всеволодичу помочь бы Вячке, да слишком долго, вишь, сбирался новгородский князь. Рыцари успели осадить и взять Юрьев. Отважный Вячко с двумя сотнями воинов только держался. А немцев-то куда больше было. Погибли и Вячко, и русичи. Чудь тоже всю побили, с женами, с детьми. Одного токмо ратника немцы оставили в живых и отправили в Новгород поведать, что свершилось. Почто очи таращишь? – прибавил Владимир Мстиславич, видя сильное изумление сына. – Али был за тридевять земель? Из Риги войско-то на Юрьев шло.

- Прости, отец. Я ничего не ведал, – растерянно опустил голову Ярослав. – Альберт сказывал, что едет мир заключать с Вячком…

- Не стану Бога гневить. Альберт и впрямь предлагал Вячке мир. Но какой! Уйти из Юрьева со всею дружиной. Вячко отказался. Ждал новгородцев в подмогу, надеялся... А те у меня тут застряли! Сбирались все…

- Теперь ты с рижанами миришься? – спросил Ярослав.

- Что же делать? Они в наших землях хозяйничают, крепости все захватили, своих вдобавок понастроили. Выгнать их сил у меня не достанет, даже если новгородцев позвать. Стало быть, надобно договор заключать, как соседствовать. – Владимир Мстиславич помолчал немного, потом вновь обратился к сыну: – Ты только вот что мне скажи. Коли вновь раздор с рижанами выйдет, с кем ты?

- Я с тобою, отец, – заверил его Ярослав.

- Тогда поведаю тебе еще одно горе. Литовцы в Торопецкой волости все под себя подмяли. Теперь к Торжку идут. Ярослав Всеволодич против них выступил. Брат мой Давид, конечно, тоже, Торопец свой отбивать. Ну и я помогу. Ты пойдешь?

- Конечно! Разве ты сомневался?

- Нет, – признался Владимир Мстиславич. – А про татар слыхал?

Ярослав отрицательно мотнул головой.

- Сказывают, хуже печенегов с литовцами вкупе. Ну да с ними брат Мстислав бьется. Наше дело – Литва…

С матерью у Ярослава вышла просто теплая встреча, без недоуменных вопросов и упреков. Сын долго расписывал Агриппине, как хороша ее новая невестка и каков чудесен удался их малыш.

Войско выступило быстро. Следуя за отцом к воротам Крома, молодой князь с удовольствием оглядывал знакомые, присыпанные снегом дома и купола. Сердце вновь ликовало в предвкушении битвы. Ярослав с удивленьем обнаружил, как сильно стосковался в Риге, хоть и был счастлив.

Войска Давида Мстиславича, Ярослава Всеволодича да Владимира Мстиславича с сыном сошлись у Торжка. Литовцы не дошли до того ж города всего три версты, – там стояла уже рать новоторжцев, предводимая новгородским князем. Литовцы повернули обратно, стремясь сохранить богатую добычу. Тащили они с собой все, что могли: меха и мед, коров и свиней, холсты, домашнее тряпье, одежду, утварь, гнали полоненых торопчан. Обоз, весьма великий, перемещался медленно, семитысячное литовское войско сильно растянулось. Но Ярослав Всеволодич не нападал на них, ждал. Когда же подошли две остальные рати, русские князья пустились следом за литовцами по разоренной земле, нагнали врага близь Усвята и первым делом отбили полон. Литовцы, развернув коней, с дикими криками кинулись на русичей. И закипела битва на просторном месте, на Усвятском озере. Лед держал крепко. Литовцы, стремясь перебить ненавистных соседей и сохранить награбленное, остервенело кидались на каждого русича, но те, горя праведным гневом за убитых родичей да за сожженные дома, не жалели сил, чтоб рассчитаться. Ярослав сперва стоял в отдалении и вместе с князьями глядел, как бьются. Но долго так выстоять он бы не смог. Сердце взыграло, когда блеснул в руке меч. И Ярослав пришпорил коня, сорвался с места и в единый миг оказался средь сечи. Словно косарь налившуюся соками летнюю траву, валил он злых дикарей. Шлем молодого князя и броня надежно берегли от ударов, достававшихся на его долю. Солнце повисело на белесом небе и стало клониться к черному лесу. Все озеро поверх льда было уже густо покрыто убитыми, большею частью – литовцами. И тут Ярослав увидел, как рухнул отец. Но пока пробивался к нему сквозь дерущихся, Владимир Мстиславич уже вновь показался верхом. Ярослав успокоился и продолжал бить язычников там, где очутился…

Враг неотвратимо таял. Те из литовцев, кто оказался далее от усвятского озера, рассудили, пришпорив коней, убираться восвояси. Те же, которые противостояли русским дружинам, к закату все сложили головы. Князья-победители привстали на стременах, радостно подняв мечи и переглядываясь. Ярослав Всеволодич, Владимир Мстиславич, Ярослав Володимирич…

- А где Давид? – забеспокоился псковский князь.

Все вновь переглянулись. Несколько воинов отъехали в разные стороны, оглядывая в сумерках поле брани. Спустя время Мирошка крикнул:

- Сюда!

Князья подъехали. Убиенный Давид Мстиславич лежал, раскинув руки. Вместо плаща темнел вокруг снег, пропитавшийся кровью…

Владимир Мстиславич, а за ним и все, кто был рядом, спешились и преклонили колени, прощаясь с торопецким князем. Потом его дружинники укутали тело плащом, уложили на повозку, с которой спихнули тюки с добром, и повезли в Торопец на погребенье.

Поддерживая стремя отцу, Ярослав заметил, что тот слишком бледен. Поначалу молодой князь приписал это горю. Но отцова бледность не проходила, и Ярослав спросил:

- Как чувствуешь себя?

- Да не ахти, – признался Владимир Мстиславич. – Свалился я, коня убили подо мною. Так теперь спина ноет... – И махнул рукой: – Отлежусь.

Но где было отлежаться? В разоренном Торопце, в обгорелом деревянном храме Святого Георгия псковские князья молились за упокой души раба Божия Давида, а после, уже на улице, Владимир Мстиславич тяжело опустился на подвернувшееся бревно, притянул за рукав сына и произнес:

- Проводи меня в Ржеву. До Пскова не доеду.

- Отец! – заволновался Ярослав.

- Тяжко мне, – признался тот. – Чувствительно грянулся оземь. Так мыслю, что и мне недолго осталось дожидаться встречи с Богом. Хочу спокойно приготовиться, а в Ржеве тихо. Псков уж тебе…

- Отлежишься и вернешься сам во Псков, – возразил Ярослав.

Владимир Мстиславич мотнул головой:

- Тебе теперь княжить во Пскове. Мать ко мне отпусти. А жену свою и сына забери из Риги. Одному не гоже. Бога бойся, а боле никого. Суди по совести. Лишнего не бери. Ну да что я? Ты давно уж возмужал, четверть века прожил, а я с тобой как с дитятей, – улыбнулся Владимир Мстиславич и, видя, что сын вместе с ним не смеется, прибавил: – Полно! Когда помру, тогда и пой по мне панихиду.

Ярослав кивнул и улыбнулся в ответ, хотя сердце от слов отца ныло…


Молодой князь явился во Пскове. Вятшие мужи, а за ними и весь город приняли Ярослава – победителя литовцев. Даже Гаврило Гориславич, который не жаловал Мстиславичей, не мог не признать, что бился Ярослав изрядно, будет добрый защитник Господину Пскову, пока князь Владимир недужен. Княгиня Агриппина отправилась в Ржеву. А пред Ярославовы очи предстали воротившиеся из Риги послы.

- Бискуп Ливонский поклон тебе шлет, княже, – низко склонился Твердило Иванкович. – Как велел отец твой, Володимир Мстиславич, замирились мы с бискупом и уговорились касаемо порубежья. Рубежи меж нами проходят по водам: реке Нарве и дале по озерам, Чудскому да Псковскому.

- Ну что ж, Господь водами наши земли Сам разделил, – одбрил Ярослав.

- Поговорили и про дань, с земли Толовы нами собираемую, – продолжал вятший муж. – Бискуп не супротив оставить дань за нами и вперед. Даже боле. Уплатил нам все, чего мы не собрали за непокойным временем.

- Сие недурно, – порадовался Ярослав. – Спаси тебя Господь, Твердило Иванкович, за верную службу да за добрый мир. Отец, я мыслю, того и хотел, посылая тебя.

- Служба нетяжкая была, – наклонил голову вятший муж. – Бискупу самому мир с нами весьма надобен.

- Отчего так говоришь? – насторожился Ярослав.

- Да смута в Риге подымается. Ихние бюргеры хотят сами сабою править навроде веча.

- Ого?! Вот и еще сослужил ты мне службу, Твердило Иванкович. Век не забуду, – проговорил Ярослав. – Чем тебя наградить?

- Для Господина Пскова старайся, княже, с меня и довольно, – отозвался вятший муж. – А добра у меня всякого вдосталь.

Простившись с Твердилой, Ярослав кликнул Мирошку:

- Поезжай немедля в Ригу и вези сюда жену мою да сына. Твердило передал: смута в Риге подымается. Так их забрать надо.

- Все сделаю, княже, – с готовностью отозвался меченоша.

Глядя ему вслед, Ярослав думал: самому бы отправиться, но за ворота Пскова выехать можно, а вот воротиться псковичи, пожалуй, не дадут. Из Риги-то… А сильно хотелось Ярославу княжить во Пскове…

Данью с Толовы Ярослав распорядился так: ногаты куньи да беличьи отдал поправить деревянную стену Городца и Власьевскую церковь на Посаде. Серебряные озеринги запер в кладовой в Кроме на "черный день".

Вернулся Мирошка. Один.

- То верно, по Риге шорох какой-то идет. Альберт чует неладное, – сообщил меченоша. – Жену твою да сына он отправил от греха в Икесколу. Я был там, справился, поедут ли. Жена твоя ответила, де нету причин волноваться, дорога до Пскова опаснее тамошней смуты.

Ярослав приуныл.

- Она еще велела сказать тебе, княже, что сердцем с тобой.

- И на том благодарствую, – вздохнул Ярослав. – Икескола все ж – не Рига. Пересидят… Вишь, Мирошка? И немцам одной головы мало, дабы дела править. Надобно более.

- Где много голов, и дурных мыслей много, – хохотнул меченоша.

- Вот-вот, – поддержал его князь.

Пока Рига бурлила, во Пскове все было тихо. Ярослав набрал дружину, как и положено князю, однако мало вмешивался в обыденную жизнь горожан, большей частью – торговцев, разбирал лишь важные споры и для поддержания порядка объехал округу. Среди распрей, кто кому поджег стог сена, кто у кого неправдою ульи забрал или пашни кусок, Ярослав часто жалел, что не висит над горою Судомою златая цепь, судил по обычаям, и ропота в народе не было.

Зимой Ярослав возвратился во Псков, летом вновь – по округе. Дни шли чередом до той черной минуты, когда на княжем дворе появился гонец из Ржевы.

- Важная весть, княже, – как-то по-особенному сдержанно произнес он.

- Что? – приготовился Ярослав.

- Князь Владимир Мстиславич отошел к Богу…

Ярослав медленно перекрестился. Ну вот и случилось…

Во время панихиды он глядел на каменное надгробье князя Всеволода-Гавриила и думал: теперь у отца таковое же в Ржеве… Все по воле Божьей совершается… Ярослав заметил в углу храма Ефросинью. Она молилась, опустившись на колени и склонив голову. Князь быстро отвернулся. На все – воля Божья…

После панихиды ноги сами понесли Ярослава в безлюдную гридницу. Там он словно впервые опустился в княжие кресло, провел ладонями по локотникам, откинулся на спинку с резным верхом. Теперь уж он, Ярослав, сидит во Пскове не за отца, а сам…

- Не тужи, княже, – послышался утешительный голос Мирошки. – Бог все к добру творит.

- Ведаю, – отозвался Ярослав. – Вот что, друже. Поезжай-ка снова в Ригу, прошу тебя. Привези их. Скажи Эмме, изнылась душа моя. Скажи, отца моего Бог призвал, теперь я король Плескау, пускай вступит сюда королевой.

Мирошка отбыл. Вернулся вновь один.

- Не едут? – только и спросил Ярослав.

- Нет, – мотнул головой меченоша. – Дали вот это. – Мирошка протянул князю свернутый пергамент с большой красной печатью.

На послание Эммы не похоже. Князь взял и развернул. То оказалась булла самого папы Римского Гонория "всем королям Руссии". Ярослав прочел:

"Радуемся во Господе тому, что, как мы слышали, послы ваши, отправленные к достопочтенному брату нашему, епископу Моденскому, легату апостольского престола от нас, смиренно просили его лично посетить ваши области, так как вы, стремясь получить целительное наставление здравого учения, готовы совершенно отречься ото всех заблуждений, в которые впали за отсутствием проповедников и за которые разгневался на вас Господь, позволив, чтобы вы много раз и до сих пор подвергались мучениям и в будущем подверглись еще большим, если от бездорожья заблуждений не поспешите на путь истины: чем дольше будете вы упорствовать в заблуждении, тем более упорных трудностей должны вы бояться, ибо, если не гневается Господь в иные дни, то тех, кто пренебрегает обращением, в конце концов, поразит меч его отмщения. Желая поэтому получить от вас уведомление, хотите ли вы иметь легата от римской церкви, чтобы, услышав его целительные наставления, воспринять истину католической веры, без коей никто не спасается, просим всех вас, убеждаем и усердно увещеваем сообщить нам желание ваше письменно и через верных послов. Между тем, твердо соблюдая мир с христианами Ливонии и Эстонии, не препятствуйте успехам веры христианской, чтобы не подвергнуться гневу Божьему и апостольского престола, который легко может, когда пожелает, покарать вас, а лучше, с Божьей помощью, истинным повиновением и послушанием любви и преданности заслужите милость и благосклонность обоих. Дано в Латеране за 16 дней до календ февраля, понтификата нашего в год одиннадцатый".

- Чертовщина какая-то! Кто кого посылал? – не понял Ярослав. – На кой вообще этот Гонорий мне сдался со своими увещеваниями? Или снова здорово? Все то же, что во время сватовства было?..

Меченоша лишь недоуменно пожал плечами в ответ.

- Печку этим растопишь! – Князь в сердцах швырнул буллу Мирошке.

Тот поклонился в знак того, что исполнит повеление, и проговорил:

- У тебя тут за дверью люди новгородские дожидаются. Шепнули мне: дело нешуточное.

- Ах да, совсем позабыл, – спохватился Ярослав. – Зови их.

Мирошка скрылся на миг и вернулся:

- Вот, княже, братья Михаил да Петр Водовиковичи, – назвал он новгородцев.

Оба брата, летами несколько старше Ярослава, важного вида, в расшитых кафтанах с собольей оторочкой, почтительно склонились перед псковским князем.

- С чем ко мне пожаловали? – спросил Ярослав.

- Князь Ярослав Всеволодич с посадником нашим Иванком, да с тысяцким Вячком, да с дружиною идет из Новгорода сюда, – проговорил старший из братьев, Михаил.

- Для чего?

- Короба везет, – продолжал Михаил. – Сказывает, дары в них, паволоки да овощ.

- На деле же в тех коробах оковы для вятших плесковичей, – прибавил со значением младший брат Петр.

- Почто так?

- Позовет Всеволодич тебя, князь, рижан воевать. Ты, знамо дело, откажешь. Так тебя отсюда погонят, сторонников твоих закуют и свезут в Новгород, а здесь Всеволодич своего посадника поставит. И будет Плесков – пригород Новгорода.

С каждым словом Михаила Водовиковича гнев все сильнее закипал в груди Ярослава, но князь удерживался, желая узнать все до конца.

- А для чего вы мне сказываете о замыслах вашего князя?

- Да не хотим мы видеть его князем Новгородским! – воскликнул Петр, а более спокойный Михаил пояснил:

- Не люб Всеволодич новгородцам. Хотим опять звать Михаила Черниговского. Его княжение о прошлом лете, когда сами мы звали его, помним как времена благословенные. Но в городе нашем, сам ведаешь, княже, и посадник, и тысяцкий, и архиерей, и много еще, которые стоят за Всеволодича. Ежели Михаил Черниговский примет тебя князем Псковским, ты примешь ли его Новгородским, поможешь ли его у нас утвердить?

Негодование Ярослава поутихло.

- Я в Риге был, когда Михаил сидел в Новгороде, – ответил он, – но наслышан о твердости и мудрости черниговского князя. Я не противник ему. И от всего сердца прошу располагать к пользе черниговского князя и мной, и моею дружиной. Мужи псковичи тоже, пожалуй, могли бы держать его сторону. Только потребно созвать вече, объявить, что Всеволодич идет к нам с оковами. А про Черниговского князя лучше умолчать до времени, дабы Всеволодич о том не прознал. Есть и у нас верные ему люди.

По лицам братьев стразу стало заметно, что ответ Ярослава пришелся им по душе. И сделано было по слову князя. Собралось вече, братья Водовиковичи во всеуслышание поведали о коварных замыслах Ярослава Новгородского, и все ворота Пскова наглухо закрылись.

Дружина, ведомая Всеволодичем, и впрямь подошла к городу. Но напрасно низовой князь просил пустить его в Кром. Псковичи отвечали отказом. И, постояв на Дубровне, Ярослав Всеволодич повернул назад, в Новгород.

Братья Водовиковичи покинули Псков. Но в скором времени явился еще один новгородец – княжий посол. Желал он говорить лишь с вятшими мужами, из чего легко было понять: Всеволодич не желает видеть в Ярославе Владимировиче псковского князя. Ярослав иного не ждал, раз низовой князь мыслит подмять под себя Псков. И Ярослав даже не вышел послушать, что посол станет вещать вятшим мужам, а отправил Мирошку.

Меченоша вернулся и принялся подробно обсказывать:

- Особливого, княже, ничего не случилось. Рачь вели, как могло ожидаться. Посол новгородский объявил, дескать, князь Ярослав Всеволодич клянется: зла до псковичей не мыслил никоего же, зовет теперь вместе на путь воевать рижан да просит выдать ему тех, которые его оболгали пред Псковом. Послушав, первым стал ответ держать Твердило Иванкович. Вот уж сметлив! И зол на Всеволодича до страсти. Когда тот Новгород голодом морил, помнишь? у Твердилы томошние родичи все перемерли…

- Помню. Молвил-то что? – нетерпеливо перебил Ярослав.

- Вопрошать стал: "Хитрость сие али новое коварство? Али Ярослав Всеволодич не ведает, что господин Псков взял с рижанами мир? Покуда рижанами слово не порушено, разве не обязаны и мы хранить слово? И разве сам Всеволодич не брал с рижанами мира, который теперь желает рвать и псковичей к тому зовет?" Тут вступился за Всеволодича Гаврило-воевода: "Почто нехорошее думаешь? Зов новгородского князя есть простое желание вступиться за их да наши подданные земли, повоеванные рижанами?" А Станимир-ларник ему: "Скорее простое желание богатой добычи". И тут напомнил про походы наши с новгородцами на Кесь да Колывань, как бились мы вместе, и как потом новгородцы окрест все пограбили, а добычу с нами не делили. А чудь в ответ наш посад пожгла, округу опустошила. И Твердило тут же: де низовым князьям богатую добычу подавай. А что мир на порубежье дороже злата-серебра, того они и знать не хотят.

Мирослав остановился перевести дух. Князь сам подал ему черпак квасу, потом спросил:

- Далее что?

- Далее заспорили. Воевода свое: "Надобно идти с новгородцами на рижан да вернуть право господина Пскова на чудские земли". А ему со всех сторон: "А после Всеволодич опять уйдет в низовую свою вотчину Переяславль, а Псков оставит отбиваться от порубежников. Или хуже еще: Всеволодич баит, де зла не держит, а знаем, каков жестокосерден. Вот пойдет на нас вместо рижан". И речи сии до того взволновали всех, что уж и Гаврило не смел вступаться за Всеволодича. Словом, приговорили дать ему такой ответ: мол, тебе, княже, кланяемся и братьям-новгородцам. На путь с вами не идем, братии своей не выдадим, а с рижанами мы мир взяли. Ходили к Колывани, вы серебро взяли да отошли в Новгород, а правды не сотворили; тако же и в Кеси; тако же и в Медвежьей Голове. И за то нашу братию поубивали, а иных полонили. А вы только раздразнили супротивника да прочь. Или на нас что удумали? Тогда мы против вас со святою Богородицею и с поклоном. Вы нас лучше перебейте, а жен наших и детей в полон берите. И будете не лучше поганых. На том вам и кланяемся.

- Добро! – обрадовался Ярослав. – Я бы и сам лучше не приговорил. Только кого с таким ответом в Новгород слать? Это ж, может статься, верная гибель.

- И мужи наши тако ж помыслили, – кивнул Мирошка. – Судили-рядили и порешили звать из Мирожского монастыря. Есть там инок, родом гречин. Ближних тут нету никого. А и пострадает за нас, так для монаха сие самое лучшее.

- Ну пускай грека шлют. Препоручим его воле Божьей, – задумчиво кивнул Ярослав.

Но вопреки опасеньям, посол вернулся из Новгорода цел и невредим. Правда, Всеволодич осерчал-таки на строптивость псковичей, но новгородцы взяли сторону соседей и объявили своему князю, что без братьев-псковичей они на Ригу не пойдут. Всеволодич отпустил посла, а сам ушел на низ.

Ярослав опять зажил во Пскове покойно. Однако то и дело получал вести от соседей. Осенью новгородцы прогнали всех, стоявших за Всеволодича, разорили их дворы, выбрали тысяцким Бориса Негочевича, а следующей весной сделали посадником самого старшего из братьев-Водовиковичей именем Внезда. Пришел в Новгород Михаил Черниговский, и с ним в городе водворились тишина да благоденствие, поскольку этот князь поклялся ни в чем не нарушать древних грамот о вольности новгородцев; смердей, бежавших от нужды в чужие земли, освободил от дани на пять лет, прочим же установил совсем малую дань, как собирали еще древние князья. Новгородские гости привезли от Михаила приветствие Ярославу как псковскому князю. И тот ответил щедрыми дарами.

И среди этой тишины, – уже и праздник Богоявления был позади, – пришла весть из Риги: отошел к Богу Альберт, епископ Ливонский. Ярославу взгрустнулось: все же он любил этого строгого, властного, хитрого, но умного и доброго к своим человека. А вот теперь и отец, и мать следом, и Альберт ушли. Так хоть бы Эмма была рядом…

Однако минули холода, и князь порадовался, что жена да сын далеко. Началось все, когда новая весна была в самом разгаре. Свежая зелень веселила взгляд. Буйно цвели яблони да вишни. Ветерок разносил их дурман по округе. Теплые потоки золотого света, лившиеся с голубого неба, грели княжие сердце. И так хотелось прижать к нему Эмму, что Ярослав, стоя на литургии у Святой Троицы, забыл и молиться. В голову лезли совсем не благочестивые мысли. Лики образов давно затмил чарующий образ жены. И вдруг пол содрогнулся, стены пошатнулись, паникадило закачалось так, что с него посыпались свечи. Одна, уже потухшая, стукнула Ярослава по макушке. "Поделом", – мелькнуло в голове князя, но все же он недоуменно огляделся. Храм ходил ходуном. Батюшки и миряне, онемевшие от ужаса, боялись и двинуться.

- Что за притча?

Ярослав бросился наружу. Солнце затянуто тучами, земля трясется, дома, терем, стены Крома того и гляди, рухнут от пляски. Оторопь взяла людей да скоро сменилась стонами, заголосили бабы, взвыли собаки.

- Что, княже, светопреставление? – полушутя-полусерьезно заметил Мирошка.

И тут земля перестала трястись. Строения остались, как были. Кое-где бревенчатые стены, правда, покривились, иная ветхая сараюшка развалилась, заборы перекосило.

- Идем обратно в храм, – сказал Мирошке Ярослав.

Кажется, никогда прежде он так искренне не произносил "Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!"

Но сей диковинный день стал предвестником грядущих бед. Скоро псковский князь, а с ним и весь город увидели черное солнце. Потом нескончаемые ливни помешали запастись сеном. Они сменились засухой, лишившей округу урожая. А дальше нежданный мороз побил всю озимь. Во Псков пришел голод. Хлеб, зерно, мука стали дороже серебра да самоцветов. Богатый город готов был все отдать за черствую корку.

- Доносят, по округе мор пошел, – "радовал" князя Мирошка. – Мох едят, желуди, ильмовый лист, липовую кору, собак, кошек…

- Перестань, – попросил Ярослав.

В княжем тереме было еще кое-что повкуснее говоренного меченошей, но Ярослав прекрасно понимал, что скоро тоже будет рад и липовой коре. А в Новгороде, по слухам, и того хуже. Князь Михаил еще до голода ушел защищать Чернигов от татар и все никак не возвращался. Внезда Водовика со товарищи тоже погнали в Чернигов и ждали Всеволодича, надеясь на помощь с низу, хотя и там не сытно.

- А нам-то на кого надеяться? – задумчиво проговорил Ярослав. – Прогневили мы Бога… Или уж ну ее, гордость? – Он поднял на Мирошку вопросительный взор.

Меченоша удивленно вскинул брови. Ярослав пояснил:

- Просить у родичей хлеба, а?

Глаза Мирошки загорелись, хотя он хранил молчание, не смея указывать князю.

- Бери самую резвую лошадь из моей конюшни, – решился Ярослав. – Не утомился еще в Ригу мотаться? Поклонись Теодориху, скажи ему: Псков погибает. Пусть хлеб везут. Дадим за него, сколько ни попросят.

Уговаривать Мирошку не пришлось. В сопровождении дружинников он выпорхнул из ворот Крома.

А Ярослав остался ждать. Падал снег, припорашивая умерших лютою смертью. Не успевали убирать их с улиц. В городе не осталось живности, разве что лошади в княжей конюшне. Ярослав ел мало, но дружину свою содержал как мог лучше. Поэтому когда осатанелые с голоду люди принялись убивать друг друга, чтобы прокормиться, злодейства эти были быстро остановлены. Осиротевших детей князь приказал держать при храмах да в монастыре, и туда старался чаще уделять толику съестного из своих быстро пустевших кладовых. Вятшие мужи не отставали от князя, давая в храмы и от своих столов.

Страшная зима подходила к концу, но надвигавшееся тепло казалось князю еще страшнее. Лед с рек сойдет, дороги расквасятся. Как тогда припасы везти?..

По счастью холода затянулись. И наконец весь Псков огласился хоть и слабыми, а все же радостными возгласами. Со стороны Мирожского монастыря показалась вереница груженых саней. Немцы везли в город хлеб да муку.

- Ну, княже, принимай гостей! – предстал пред уставшие очи Ярослава Мирошка, сияющий и сытый. – Новый бискуп рижский живо откликнулся. В раз велел сбирать обозы. В Риге и в самой Тевтонии. Гости немецкие цену назначили. Низкую, как никогда.

- Обозы? Еще будет, что ли?

- Еще привезут, коли будет нужда, – кивнул меченоша. – А пока другой обоз отправился в Новгород.

- Славно.

- Поешь и ты, княже. Вон, очи запали, в лице ни кровинки.

- Да погоди, – отмахнулся Ярослав. – Скажи ты мне, жену мою видал?

- А как же? По-прежнему хороша невозможно. О тебе сильно тревожится.

- Напугал ты ее что ли? – осерчал Ярослав.

- Не я, княже, верь слову. При ней я ничего не сказывал. Да без меня весть о бедствии нашем по Риге гуляла, – пояснил Мирошка. – Не горюй, княже. Я уверял, как мог, что лихо тебя не переборет. А теперь ты сам с первым же гостем, что в Ригу возвращаться станет, пошлешь ей утешение о себе.

- Хороша и тревожится… – мечтательно протянул Ярослав. – А княжич мой?

- И его видал. Малец здоров. Тихий токмо. Теодорих за ним глядит, – ответил Мирошка.

- Кто же теперь епископ Ливонский?

- Николай Науэн.

Ярослав постарался припомнить, кто это, но тщетно, – Альбертово священство князь плохо знал.

- Теодорих сказывал, папа другого выбрал, – продолжал меж тем Мирошка. – Заур… Тьфу, не выговорить мне. Но рижане воспротивились, капитул объявил Науэна бискупом Риги.

- И ладно. Спаси тебя Господь, как ты нас спас! – обнял своего меченошу Ярослав. Потом усмехнулся: – Ну, давай, чего привез. А то, пожалуй, я тебя съем.


Лютый голод с помощью Божией и немцев миновал. Жизнь во Пскове входила в привычное русло. Однако в Новгород вернулся Ярослав Всеволодич. Видно, до страсти хотел он видеть соседа-Псков своим пригородом. И никак не Мстиславича там князем, – при них Псков всегда будет сам по себе. К Ярославу Владимировичу явился бывший новгородский тысяцкий Вячеслав и, важно подбоченясь, заявил:

- Прямо говорю тебе от князя моего: уходи со Псковского стола куда знаешь. Не быть тебе здесь князем. Так иди по добру.

- Что, князь твой наново у закрытых ворот постоять восхотел? – сверкнул очами Ярослав. – Псков – моя отчина. Почто Всеволодич мешается в мои дела?

- То дела псковичей и на вече решать их, – возразил Вячеслав.

- Тогда чего ко мне пришел? Подался бы к вятшим мужам. Или боязно? Меж твоим князем да новгородским вечем согласия мало…

- Хотел мой князь все тихо да добром порешить.

- Вот добром и поступим. Завтра созову вече, будет тебе доброе слово, – сурово проговорил Ярослав.

С тем Вячеслав и ушел.

Заутро, после обедни на площади в Кроме собрались псковичи слушать посланца. И Ярослав вышел на вече. Пока Вячеслав говорил, де Мстиславичи – недруги Пскову, а Всеволодич, добра желая, своего князя Пскову пожалует, в ворота Крома въехал целый отряд, и все тож новгородцы, да только теперь супротивники низового князя: братья Водовиковичи, их племянник Глеб Внездович, – сам Внезд Водовик о прошлом лете в Чернигове умер, – а вместе с ними Борис Негочевич да Миша Борисович.

- Борисова чадь к вам пожаловала! – прервал свою речь Вячеслав. – Изменников наших как встретите?

- Ты сам изменник! – воскликнул Борис Негочевич. – Против Новгорода идешь!

И столько взаимной ненависти было в обоих бывших тысяцких, что один спешился, другой соскочил со степени, оба кинулись навстречу друг другу и схватились за грудки. Меж ними завязался самый настоящий кулачный бой.

Прочая "Борисова чадь" поклонилась Ярославу Владимировичу и псковичам. Несколько времени все наблюдали поединок. Когда же Ярослав углядел, что воевода Гаврило Гориславич порывается помочь Вячеславу, а Миша Борисович – своему отцу, князь велел дружинникам разнять драчунов.

- Что делать будем, мужи псковичи? – спросил Ярослав. – Как встретим братьев-новгородцев и как поступим с посланником Всеволодича?

Вече зашумело, но большее число голосов раздавалось за Бориса Негочевича.

Вячеслава повязали.

- Казнить его надо, – мрачно проговорил Петр Водовикович.

- Не нам лить новгородскую кровь! – тут же воспротивился Гаврило Гориславич.

- Повременим казнить, – решил Ярослав. Понадеялся: может, польза какая будет от этого Вячка…

Его заковали и упрятали под замок.

А противники низового князя расположились на княжем дворе.

Братья Водовиковичи, как бывалые, вели себя свободно, молодые Глеб да Миша скромничали, но сдержаннее всех был Борис Негочевич, хотя и выделялся своей значительностью. С одного взгляда становилось ясно, что по смерти Внезда он верховодит супротивниками Всеволодича. Но держался Борис стороной ото всех и сошелся лишь с Твердилой Иванковичем.

Ярослав был приветлив с "Борисовой чадью" и ждал, как теперь поступит Всеволодич. Тот не долго томил Мстиславича. Лишь только сделалось известно, как обошлись с его посланцем, Всеволодич приказал похватать всех псковичей, оказавшихся в Новгороде. Их засадили в гридницу на Княжем дворе. Во Пскове явился еще один посланец низового князя и пересказал его требования: отпустить Вячеслава и выгнать Бориса Негочевича со товарищи из города.

- Почто Всеволодич указует нам, кого привечать, кого гнать?! – возмутились псковичи, но этого посла отпустили, сказав: – Передай своему князю наше слово. Пускай пришлет к нам жен Бориса да Водовиковичей, да товары их. Тогда мы, пожалуй, отдадим Вячка.

Какое-то время было тихо, пока псковичи не заметили, что с тех пор, как уехал посланец Всеволодича, ни один гость не появился в городе со своими товарами. И соль – на исходе. Псковичи поняли: распря с Всеволодичем грозит новым голодом. И так напугались, что стали поговаривать, а потом и настаивать отпустить Вячка. Ярослав уступил, ничего не поделать. Узника расковали и отправили в Новгород. А скоро оттуда приехали жены несговорчивых новгородцев, правда, без товаров. Да и положение во Пскове не улучшилось, гостей так и не было, соли тоже. Кроме того, прибывшие боярыни поведали: явились низовые полки.

- Голод, зима, сильная рать – сего нам не сдюжить… – вздыхали вятшие мужи.

И чем ближе становилась зима, тем страх все глубже коренился в душах. А воевода Гаврило смущал еще больше:

- Ведь можно сговориться со Всеволодичем. Сами видали. Мы вернули ему Вячка, он отпустил ихних баб. А наши-то братья по-прежнему в гриднице томятся. Замиримся с ним, попросим себе князем его сына – спасем и братьев наших, и себя.

- Как даст он вам правителя, и вовсе, может статься, не князя, так Псков будет пригород Новгороду, – заметил Твердило Иванкович. – И будем мы для Всеволодича ровно смерди, коих он готов скормить псам.

- Мужи псковичи, что за речи ведет воевода? – возмутился Ярослав. – Есть у вас князь, есть дружина, есть, где помощи просить. Запремся в Кроме, нас и не взять.

- Дружины твоей мало, чтобы с новгородцами, да с переяславцами, да с суждальцами биться. А немцев нам тут не надо, – заметил ему Гаврило Гориславич, и взгляды их столкнулись как мечи. Потом воевода обернулся к Твердиславу. – Всеволодич – низовой князь, помни. До Пскова ему большой нужды нету. Нечего, стало быть, опасаться, будто Псков пригородом окажется? – И Гаврило молвил ко всем: – Сами как жили, так и станем далее жить. Поклонимся нынешнему князю нашему да путь укажем.

- Уж больно ты скор, воевода, – одернул его Твердило Иванкович. – Сказывают, Всеволодич твой с татарами дружбу завел.

- Напраслину возводишь! – взвился Гаврило.

Покуда они препирались, прочие знатные псковичи потолковали о своем невеселом положении, и довелось Ярославу услышать:

- Не гневайся, княже, ты ведаешь, как мы почитаем Мстиславичей. А только сам видишь, не с руки нам воевать со Всеволодичем. Поди от нас пока. Быть может, Бог даст времена получше.

Ярослав задохнулся от гнева и обиды. Гонят! А он их от голода спас. Он старался быть заботливым и справедливым, верою и правдою мирно княжил седьмое лето. А они ему путь указали… Без горожан-ополчецев Ярослав слишком слаб перед Всеволодичем. Но вместе с ними, кто знает, как решил бы Бог? Бились же малой ратью против несметного войска на Липице… А они испугались!..

Уйти, оставить город, который он привык считать своим, Ярославу было нестерпимо горько. Вот так же и отца погнали за Ульяну. Только это воспоминание и позволило князю велеть дружине сбираться в дорогу. Да еще – твердое намерение искать способ вернуться наперекор Всеволодичу…

И "Борисовой чади" псковичи тоже путь указали.

Воспротивился такому повороту, пожалуй, один лишь Твердило Иванкович, да вятшие мужи его не услыхали...


По морозцу, когда дороги снова сделались проезжими, из Крома выехало много людей. Впереди – Ярослав Владимирович с меченошей Мирославом. Далее – Борис Негочевич со своим сыном да Внездовым и братья Водовиковичи, а после в возках – их боярыни. За ними следовала княжия дружина. Все неспешно перебрались на другой берег Великой, миновали монастырь на Мироже и направили коней в Ливонию. А куда еще было податься Ярославу? На днях весть пришла, что последний его ближний родич на Руси, дядя Мстислав, почил в Торческе. Поддержку искать теперь только у немцев…

Когда Псков остался позади, Борис Негочевич нагнал Ярослава.

- Куда правим, княже?

- Не далече, – отозвался тот. – В Медвежью Голову. Там родичей моих владенья. Приютят.

- А далее что хочешь делать?

- А ты?

- Мне одна дорога – биться, – ответил Борис Негочевич. – Только б ратников сыскать да обоз наш пристроить, – он кивком головы указал на жен.

- В Медвежьей Голове их, пожалуй, можно будет оставить, – проговорил Ярослав. – А ратников я мыслю искать в Риге. Немецкие рыцари тебе сгодятся?

Борис Негочевич оживился:

- Стало быть, и ты, княже, биться будешь? Сознаюсь, хотел я того.

- Я никому мой город не уступлю, – гордо поднял голову Ярослав. – Станем помогать друг другу?

- Возьмем Псков и двинемся на Новгород?

Ярослав кивнул…


Медвежью Голову признать было уже мудрено. Русичи проехали за мощную стену и оказались в уютном чистом городке. Только храм да дворец епископа глядели старыми знакомцами. Народ на улицах попадался самый разный: немцы, русичи, чудь; рыцари и торговцы, служанки и подмастерья. А дворец оказался пустым, если не считать монаха да нескольких слуг.

Ярослав объявил, кто он есть, на правах хозяйского родича разместил во дворце своих спутников, а сам не стал задерживаться. Немного отдохнул и в сопровождении Мирошки помчался в Ригу.

Как только князь показался на пороге большого зала, Эмма бросилась ему на шею.

- Мой король!

- Видишь, не ехала, так я сам – к тебе, – проговорил Ярослав, обнимая жену так, что дыхание у нее перехватило.

Потом Эмма подвела к Ярославу восьмилетнего мальчика со светлыми кудряшками и испуганными синими глазами.

- Это отец твой, не бойся, Иоганн, – засмеялась она.

Князь почувствовал небывалую нежность к мальчугану, сильно схожему чертами с ним самим. Ярослав наклонился, сгреб сына в охапку и крепко прижал к себе. Потом спросил жену:

- Где Теодорих?

- У себя. Хочешь, поднимемся к нему?

- Все пирует?

- Нет, он нездоров.

Ярослав торопливо поднялся знакомой дорогой и в самом деле нашел Теодориха в постели. Такого зрелища князь не мог припомнить за все время житья-бытья в Риге. Но видя на лице родича улыбку, Ярослав заговорил обычным меж ними задорным тоном:

- Расхворался?

- Король Ярпольт! А ну подойди ближе! – пробасил Теодорих.

Ярослав подошел, и больной, присев, чувствительно хлопнул его по плечу. Потом прибавил:

- Сказывали, изголодался. А по тебе не видать.

- За то вас и балагодарим! – Ярослав приложил руку к сердцу.

- Нарочно ехал мне это сказать? – засмеялся рыцарь.

- После скажу, зачем ехал, – отмахнулся князь. – С тобой что?

- Знаю я, зачем, – лукаво подмигнул Теодорих и глянул на Эмму. – А со мной… Ну как тебе сказать? Кошка ободрала.

- Какая кошка? – вскинул брови Ярослав.

- Вот такая, – широко расставил руки рыцарь. – Садись, расскажу.

Ярослав устроился в кресле, притянул и усадил на колени сына, а Эмма села в другое кресло, счастливо улыбаясь.

- Понесло нас с Тизенгаузеном на охоту, – начал Теодорих. – Гонялись мы гонялись за оленем и черт знает как я отбился от всех. Конь занес в чащобу. Никого. Остановился я, оглядываюсь, слушаю. И вдруг сзади кто-то мне на спину прыг! Я давай сбрасывать. Рысь! Благо, на плаще повисла. Я плащ отстегивать. А она в ногу вцепилась и всю мне, стерва, подрала. Вот валяюсь теперь, жду, покуда мясо нарастет. Что приуныл? – заметил рыцарь и спросил Эмму: – Угостила ты с дороги молодца?

- Нет. Он сразу к тебе.

- Тогда вели подавать, что есть самого лучшего в замке.

- Давай тут, у тебя попируем, – предложил Ярослав.

- Пойду распоряжусь. – Эмма встала.

- Я с тобой, мама. – Иоганн проворно соскочил с отцовских коленей.

Когда они вышли, Теодорих спросил гораздо тише:

- Что за нужда у тебя?

Ярослав поведал про нерадостные псковские дела.

- Вот как… – понимающе протянул Теодорих и предложил, как некогда отцу Ярослава: – Живи здесь.

- Нет. Я приехал войско просить. Нам с Всеволодичем не ужиться добром. Но у него – большая рать, а у меня – лишь дружина. Я думал, ты со мною на него пойдешь, рижан поведешь. Я подожду, пока ты на ноги встанешь.

- Нет нужды ждать. Рижане и с тобой пойдут, уж я постараюсь. А предводить ими зови из Икесколы Даниэля. Верный будет тебе человек. И еще знаешь, кого возьми в помощь? Германа фон Альтенбурга. Я слышал, он все еще в Пруссии. Он рыцарей с собой приведет…

- Германа? – Ярослав припомнил кузена Эммы. – Да он, небось, зол на меня.

- Может и так. Только биться за Плескау пойдет, не сомневайся.

- Раз так, пошли людей к обоим, - согласился Ярослав.

Слуги быстро превратили опочивальню Теодорих в трапезную. Ярослав с Эммой да Иоганн расположились за столом, а болезный рыцарь остался в постели, куда подавались ему яства. Больше никого не было на этом семейном пиру. Мужчины, посмеиваясь, делились рассказами о разных происшествиях на охоте.

- Меня раз мой меченоша чуть не подстрелил, – припоминал Ярослав. – В зайца метил. Я слежу за косым, глядь: а кончик стрелы уже подле моего носа. И тетива уж натянута. Еле увернулся.

- А меня однажды сарацин с соколом надул. До сей поры обидно! – подхватывал Теодорих. – Вроде бы ластился ко мне, птицу для охоты подарил. Я молод был еще, неопытен. С виду птица – хоть куда: крепкая, перья лоснятся, на руке сидит не шелохнется. Ну и выехал я с ней товарищам на зависть: вот, мол, глядите, какой у меня сокол королевский, цены немалой, статью прочих птиц превзошел. А как пустил его на дичь, так он и был таков. Скрылся из глаз, меня оставил на смех товарищам.

Старый пилигрим так оживился, что у него возобновился жар. Эмма велела привести лекаря, и все удалились, давая больному покой под протестующие возгласы его самого.

Уже стемнело. Иоганна отправили спать, и супруги остались одни…

Ярослав еще держал Эмму в объятиях, но дурман от долгожданной встречи потихоньку рассеивался. Проклюнулся вопрос:

- Почему не ехала, когда я звал?

- Ты знаешь, почему, – ответила Эмма.

- Что же ты так всю жизнь собиралась прожить: ты тут, а я там?

- И ты тут, – засмеялась Эмма.

- Я приехал за войском.

- Для чего?

Ярослав помолчал: правду сказать было трудно.

- Король Ноугарди хочет подчинить себе Плескау. Воевода и горожане предали меня. И прогнали...

Вслед за этим неприятным словом Ярослав почувствовал, как Эмма освобождается от его объятий, и услышал презрительное:

- Ты изгнанник?..

"Чертовы бабы!" – пронеслось в голове Ярослава. Все-то они ведут себя не так, как ожидаешь…

Зато от мужей никаких неприятных неожиданностей не было. С Даниэлем встретились как родные братья, и в поход с Ярославом идти рыцарь согласился. А нового епископа Ливонии князь отыскал в еще изрядно недостроенном соборе. При виде лица с маленькими глазками, которые все же располагали к себе неглупым выражением, Ярослав припомнил, что встречал Науэна раньше.

- Прими горячую мою благодарность, достопочтенный Николаус, за помощь в голодное время, – склонил голову князь. – Сколько людей от лютой смерти ты спас!

- Не велика заслуга – ближнему помочь. Я исполнил лишь должное, – скромно ответил Николаус. – И теперь надлежит кое-что тебе показать.

Епископ подвел Ярослава к мраморной плите, вделанной в пол вблизи алтаря. На ней была вырезана фигура церковного архиерея, вокруг которой вилась мраморная лента с латинской надписью. Под плитой покоилось тело Альберта.

- Я тебя теперь с ним оставлю.

Епископ поклонился князю и удалился.

Ярослав старательно, чтобы не наступить, обошел плиту, встал в ногах, преклонил колено и перекрестился, шепча привычно по-славянски:

- Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего Альберта...

Сзади послышалось шуршание одежд. Князь обернулся. К нему приближался епископ Герман Аппельдерн.

- Прости, что помешал тебе молиться.

- Сколько уж вырыто могил, в которых лежат дорогие мне люди, – с грустью проговорил князь, поднимаясь с колена.

- В могилах лежат их тела, а бессмертные души не так уж от нас далеко, – напомнил Герман.

- Я в Оденпе своих людей оставил, в твоем дворце, – сообщил Ярослав.

- Очень рад. Будь моим гостем, сколько пожелаешь, – улыбнулся епископ. – А я только из Дорпата. Заглянул к младшему братцу, а он уже в трудах по твоей милости. И вот, к слову, правду я слышал, что Ярпольт из Ноугарди мир, заключенный с Альбертом, нарушить собирался?

- Правду, – подтвердил князь.

- И не оставил он сего намерения?

- Кто ж его знает?..

После общения со священством Ярослав отправился к своему сыну. Для начала он заговорил с Иоганном на родном языке. Но мальчик не понял. Это было печально.

- Учить-то тебя некому. Ну, ничего, поправим, – утешил скорее себя, чем его Ярослав и перешел на немецкий язык. – Показывай, что любишь, во что играешь.

Мальчик показал игрушки: костяшки-баранчиков, коней да маленьких рыцарей, вырезанных из дерева, лук со стрелами, и даже свои сокровища: разноцветные камушки да раковины из Даугавы. Ярослав с любопытством рассматривал все, а увидев деревянные мечи, подивился:

- Это что? Пора тебе уж настоящими биться.

- Матушка говорит, рано еще, – сообщил Иоганн.

- Давай проверим. – Ярослав протянул один из игрушечных мечей сыну. Другой оставил себе.

Они начали сражаться, да так весело, с притворными криками боли, умираниями, ловкими приемами, коварным щекотанием, что скоро Иоганн совсем освоился с отцом, хохотал, наскакивал на него и даже оседлал как коня. Было заметно, что мальчик совершенно счастлив. А Ярослав будто вернулся в собственное детство и позволял себе шалить вместе с сыном, пока Теодорих созывал рыцарей Риги в Ярославово войско.

Наконец пришла весть, что и Герман фон Альтенбург едет.

Князь застал жену с начищенным серебряным подносом в руках: Эмма придирчиво разглядывала свое отражение.

- Хороша, хороша, – успокоил ее Ярослав.

Когда же Альтенбург появился, князь поразился произошедшей перемене: перед ним стоял суровый рыцарь в черной тунике и белом плаще поверх нее. На левом плече, на плаще чернел большой тонкий крест, на левом боку висел меч на простом кожаном поясе.

- Здравствуй на многие лета, Герман. Ты ли? – промолвил князь.

- Я. Здравствуй, король Ярпольт, – без тени улыбки отозвался Альтенбург.

- Король без королевства, – продолжал Ярослав. – Поможешь мне вернуть мои владения?

- Помогу.

- А что это на тебе? Ты Божий рыцарь?

- Да. И на мне облачение Ордена дома Святой Марии Тевтонской.

- Давно? – вмешалась Эмма.

Глаза Германа блеснули на миг прежним огнем, но ответ был обращен к Ярославу:

- Скажи своей жене, король, что я рад ее видеть, но мне теперь нельзя разговаривать с женщинами.

Эмма, конечно, все слышала и поспешила уйти.

- Каково твое войско? – вернулся к делу Герман.

- Полсотни воинов, дружина моя, в Оденпе остались. Здесь, в Риге набралось сотни три. Их ведет Даниэль Мейендорф. Еще есть пять верных мечей, тоже в Оденпе ждут. А с тобой сколько?

- Полсотни братьев-рыцарей.

- С такой ратью можно уже выступать, – обрадовался Ярослав. – Пойдем до Оденпе. Потом – на Изборск и в Плескау, отберем его у изменников. Тогда прибавятся к нам еще люди. С ними можно уже бить короля Ноугарди.

- Хорошо, – одобрил Альтенбург…

Отправившись почивать, Ярослав нашел Эмму в большом расстройстве.

- Что с тобой? – подивился князь.

- Герман… – прошептала она в ответ.

Ярославу это не понравилось. Сощурясь, он заметил:

- Был он твой рыцарь, стал – Пречистой Девы. Смирись.

- Ты в этом знаешь толк. Сам-то уже смирился со своим изгнанием. Все тут сидишь, – ядовито бросила Эмма.

- Нет, завтра выступаю, – резко объявил Ярослав. – Твоего Германа только и ждал.

И накануне расставания, быть может, навсегда или снова на долгий срок они разошлись по разным опочивальням, весьма недовольные друг другом.

Зато когда с зарею Ярослав прощался с сыном, тот повис на отцовской шее и никак не хотел отпускать.

- В следующий раз уже вместе пойдем, – обещал ему князь.


Ярославово войско ехало неторопливо. Рижские рыцари прихватили с собой соколов охотиться в дороге. Но как ни хотелось Ярославу поучаствовать в забаве, он все же удержался, потому что Герман со всей своей черно-белой братией отказался. Альтенбург ехал, весь погруженный в раздумья, иногда что-то шептал, – наверное, молился. Потом спросил:

- А кто нас ждет в Оденпе вместе с твоей дружиной?

- Новгородцы, что своему королю не покорились.

У Медвежьей Головы войско остановилось на роздых. Ярослав познакомил родичей с Борисом Негочевичем и остальными. И немцы, и новгородцы отнеслись друг к другу благосклонно, но не без настороженности.

Далее путь Ярослава лежал на Изборск. Князь отправил туда гонца известить, что скоро будет.

- Зачем ты их упреждаешь? – возмутился Герман. – Нежданное нападение – половина успеха.

- Тать я, что ли? – приосанился Ярослав. – По своим землям еду, к себе. Пусть встречают.

- А если копьями встретят?

- Я к любой встрече готов.

Так отвечала Ярославова гордость. Самому ему не верилось, что встреча выйдет недоброй. С чего бы?..

Выбрав на берегу Псковского озера место поровнее, войско расположилось на привал. Именитые родичи устроились рядом друг с другом. Ярослав лег животом на мягкую траву, одновременно прячась от солнечных лучей и подставляя их теплу свою широкую спину. Перед носом оказался лист клевера, по которому полз черный жучок-скарабей. Ярослав подставил левую ладонь. Жучок соскользнул на нее и затаился. Князь другой рукой сорвал осочину и погладил ею глянцевую спинку скарабея. Потом услышал, что Герман наклонился ближе, и, не отрывая глаз от жука, сказал рыцарю:

- Гляди, каков красавец.

- Что, легко взять Изборск? – спросил Альтенбург.

- Трудно. Добрая крепость. Высоко поставлена. Изборяне храбры. Если станут биться, многие из нас там смерть примут.

- Так чего ж ты с жуком возишься?!

- Да погляди, ладный какой, – с улыбкой обернулся Ярослав к возмущенному рыцарю, потом вернулся к скарабею…

Вблизи Изборска заморосил дождь. Дорога шла меж холмов, поросших лесами. Потом показались пахотные земли изборян. Дорога изогнулась влево, повела вверх, а у поворота от нее в лес нырнула каменистая тропа. Ярослав сделал войску знак остановиться, а сам свернул на эту тропу и позвал обоих родичей:

- Поехали. Что покажу…

Даниэль охотно свернул следом. Герман вздохнул, помедлил, потом все же двинулся за ними.

Тропа спускалась вниз, сначала полого, потом все круче. Всадники ехали осторожно, пригибаясь к шеям лошадей, чтобы ветви деревьев не сбросили и не хлестнули по лицам. Наконец тропа расширилась, и рыцари увидели, как из отвесной стены холма, сложенной Создателем из каменных пластов, на высоте чуть ниже человеческого роста бьет десятка два ключей различной силы. Прозрачные струи с ласковым шумом падают вниз и, соединяясь, текут сперва вдоль стены, а затем – от нее одним мощным потоком.

Ярослав спрыгнул с коня, приблизился к одному из ключей, снял шлем, нагнулся и подставил под струи лицо, напился, умылся и, сияющий, обернулся к своим спутникам.

Те терпеливо ждали, оставаясь в седлах.

- Какое чудо есть у меня! А? – крикнул им Ярослав. – Или не нравится?

- Нравится, – недовольно отозвались рыцари.

- Ключи славенские… – проговорил Ярослав на родном языке и подставил под струю руку.

- Что? – не понял Герман.

- Ай, нерусь, – добродушно усмехнулся Ярослав.

Он пошел вдоль потока, повернул вслед за ним спиной к ключам, сделал еще пару шагов и остановился. Кусты и деревья расступились, глазам открылось нежно-голубое озеро, за ним – снова холмы. Дождь прекратился, небо прояснилось, стало высоким, и среди белых облаков светилась радуга. Ярослав глубоко вдохнул воздух, пропитанный покоем и согласием, немного постоял, любуясь, потом зашагал обратно к своему коню.

Предводители вернулись, войско двинулось дальше, и на подъеме опять остановилось. На вершине холма, гораздо выше ключей и озера, перед ним выросла основательная деревянная крепость с наглухо закрытыми воротами. С трех сторон крепостные стены переходили в отвесные склоны. С напольной стороны ниже вала теснились бревенчатые избы посада. А перед ними, на пути Ярославова войска стояла псковская рать во главе с князем Юрием Мстиславичем да воеводой Гаврилой Гориславичем.

Глянув на них, Ярослав нахмурился:

- Вот тут некогда сел брат Рюрика Трувор. А ныне Рюриковича пускать не хотят…

Даниэль внимательно вглядывался в противника, но замечание Ярослава отвлекло его.

- Совсем я запутался, – помотал головой рыцарь. – Ты по-вашему Владимирович, ну, по отцу. Но иной раз именуешь себя Мстиславичем. А теперь вот еще и Рюрикович. Три отца у тебя, что ли?!

- Отец один, – засмеялся Ярослав, – а прочие прозвания – от пращуров. Первыми князьями в землях этих были варяги, ну, аскеманны: Рюрик с братьями. Потомки его прозываются Рюриковичи. Прямой внук Рюрика – дед мой Мстислав. Оттого я еще и Мстиславич.

- Так ты аскеманн? – оторопел Даниэль.

- Русич я…

Мирошка дернул Ярослава за рукав и тихо проговорил:

- Княже, против своих идем…

- Это они против меня вышли, – резко возразил тот и, пришпорив коня, оказался далеко впереди войска.

Юрий и Гаврило тоже отделились от псковичей и подъехали к Ярославу. Тот с насмешливым превосходством отметил: не один князь к нему скачет, воевода следом, стало быть, псковичи Юрию не доверяют… Виделся Ярослав с двоюродным братом еще отроком, вместе в Новгороде озоровали, а теперь вот оба – мужи во христовом возрасте да еще и недруги…

- Уходи, – проговорил Юрий. – Здесь не рады ни тебе, ни немцам твоим.

- Это ты уходи с моей земли, – ответил Ярослав.

- Псковичи не с тобою, сам видишь, – встрял Гаврило.

- Я вижу здесь только изменников, – бросил ему Ярослав.

- Значит, не сговоримся? – спросил Юрий.

- Князем во Пскове сидишь? – глянул изподлобья Ярослав.

- Наместником новгородским, – ответил Юрий, и его слова прибавили надежды Ярославу:

- Не с чего Пскову ходить под Новгородом. Ты уходи – и весь сговор.

Оба князья сверкнули очами, разъехались, и каждый дал знак своему войску к началу битвы.

Псковичи, изборяне, рижане и немцы двинулись друг на друга. Тяжело сшиблись конники; с криками, бегом – пешцы. Закипела злая сеча. Уменья, храбрости, ловкости да стремленья уязвить противника было не занимать никому.

Воины Юрия стояли лучше: выше по пологому склону, скользкому после дождя. Лошадь под Ярославом старательно пыталась удержаться на ногах, а седок ее в это время отчаянно размахивал мечом. Среди ратной неразберихи он видел, как потихоньку псковичи с изборянами теснят его немцев и дружину. Видел, как Петр Водовикович вместе с конем покатился по круче к подножью холма. Видел, что сразу два Юрьевых дружинника насели на Германа, и к ним же пробивается сам Юрий. Тогда Ярослав скинул шлем и громко свистнул. Юрий услыхал и, углядев недруга, направился к нему. И вдруг, недалече от Ярослава весь в крови от меча Гаврилы Гориславича рухнул Даниэль. Ярослав лишний миг загляделся на мертвого шурина-друга, и тут же получил сильный удар по непокрытой голове. В ушах загудело набатом, перед глазами все поплыло. Тут же резкий толчок в грудь выбил князя из седла, острая боль пронзила тело, и Ярослав лишился чувств…


Очнулся он от той же боли. Она растеклась повсеместно и жгла. А голову словно втиснули в железный обруч и сдавливали. Пошевелиться было невозможно, но вместе с тем непрестанное тряское движение множило муку. Ярослав открыл глаза. Над ним плыло ясное небо, обрамленное с боков пышными кронами сосен. Ярослав вздохнул так, словно долгое время этого не делал, и вдруг услышал и скрип колес, и топот копыт, и плавную русскую речь. Он понял, что его куда-то везут, что он связан и, похоже, ранен.

- Опамятовался собака, – донеслось до него.

- И впрямь, собака. Как чует. Аккурат у Новгорода.

Пленника привезли на княжий двор, стащили с телеги и поставили на ноги, так и не развязав. Из терема вышел Ярослав Всеволодич, грозно глянул на врага.

Пленник постарался держаться прямо, хотя это оказалось очень трудно, – слишком уж была тяжела голова, в глазах мельтешили белесые искры, все тело нестерпимо болело, а ноги подкашивались. Чтобы не упасть, он вцепился связанными сзади руками в край телеги.

- Заковать его! – приказал Ярослав Всеволодич. – И этих тоже. А после везите всех в Переяславль.

Пленник медленно повернул голову, ища глазами "этих", но не смог разглядеть ничего, кроме черного пятна на белом поле.

Наконец-то Ярослава развязали. Веревки сменились цепями, широкие тяжелые браслеты охватили запястья и щиколотки, но с ними можно было шевелиться. Впрочем, этим благом пленник воспользоваться не сумел, – он вконец обессилел.

Сквозь немощь и густой туман в сознании он чувствовал, что его снова везут… Потом волокут куда-то. Вталкивают. Пол земляной и подняться с него невозможно. Чьи-то руки перетаскивают его на солому. Измученный князь свернулся на ней ничком и погрузился в болезненное забытье… Временами он выныривал оттуда, чувствовал холод, ломоту, но в сознании царила теперь пустота...

И вот настало некоторое облегчение. Боль собралась на затылке и в левой части груди. Глаза не открывались, во рту было сухо, как в Палестинской пустыне, судя по рассказам Теодориха, но голова прояснилась. Князь услышал над собой обеспокоенный голос своего меченоши и корявые немецкие слова:

- Так он и вовсе помрет. Который день уж весь горит…

- Мироша, дай пить, – прошелестел Ярослав.

- Слава тебе, Господи! – весело звякнула цепь, и скоро князь почувствовал у своих губ край ковша и прохладную влагу.

Тут же другой голос, более сильный, воскликнул:

- Жив Ярпольт!

- Герман, и ты здесь? – отозвался Ярослав.

- Здесь, – буркнул рыцарь. – Пей.

Несколько глотков противной застоявшейся воды все же прибавили Ярославу сил. Он открыл глаза.

- Прости, княже. Надо повязки переменить, – опять заговорил Мирошка.

Его лицо оказалось прямо над Ярославовым. Меченоша принялся разматывать голову князя, и все движения сопровождались звяканьем цепей. Ярослав из любопытства звякнул и своими, на руках. Мирошка тут же замер и спросил:

- Что? Больно?

- Нет. Я так… – ответил князь.

- А-а. А то я гляжу, затянулась уже рана-то…

Повязка оказалась чистой, и Мирошка ловко вернул ее на прежнее место. Потом передвинулся к ране на груди. Тут болело гораздо сильнее, чем на затылке. А когда Мирошка стал отмачивать и отделять от раны прилипшую ткань, Ярославу показалось, что из него рвут мясо кусками. Но он терпел молча.

Меченоша омыл рану, потом оторвал новую полосу от белой тряпицы. Ярослав узнал ее: бывший рыцарский плащ Германа, вернее, жалкие остатки плаща. Мирошка замотал свежей полосой грудь князя и поделился своими наблюдениями:

- Еще худо. Надобно было сразу прижечь, гною не было бы. А так…

- Ну жги, если надо, – проговорил Ярослав.

Мирошка кашлянул и опустил глаза:

- Да сделано уж… Только здесь. Ежели бы хоть в Новгороде, так было бы лучше. А то пока сюда довезли…

- Не сокрушайся. Как Бог дал, – утешил его Ярослав, удивляясь, как это он не чувствовал, когда ему рану прижигали. – Лучше поведай, где ты врачевать выучился?

- Что же бы я тебя, князь, помирать, что ли, бросил?.. – пробубнил Мирошка, снова глядя в пол, но видно было: ему приятно. Через мгновение он снова вскинул очи: – И что обидно. На голове у тебя так, только кожу содрало, и копье лишь скользнуло меж ребер, не глубока рана-то. А так возгорелось, что истинно едва ты до могилы не дошел.

- Слава Богу за добрых товарищей! – промолвил Ярослав.

Потом замолчал и прикрыл глаза, отдыхая от перевязки и непосильных покуда речей.


Потянулись дни плена, однообразные и тем более томительные, чем легче становилось Ярославу. Однажды Герман спросил князя:

- Для чего ты шлем скинул? Это было неразумно.

- Точно, – согласился Ярослав, – я не думал.

- Так для чего?

- Жаль, не видал я, как Гаврило на Даниэля напал, – горестно вздохнул князь, не давая прямого ответа. – Тебя вот видал, а его… Не углядел, не спас… А у него ведь худо было с рукою. Левой бился…

- Уж не возомнил ли ты, что всесилен? – возразил Герман. – Только волею Божией мы предстаем перед Ним…

- Волею Божией… – задумчиво проговорил Ярослав. – Может статься, очень скоро и мы предстанем…

- Почему? – удивились рыцарь и меченоша.

- Припомнилось. Тогда, с дядей Мстиславом. Одолели мы в битве князя, что ныне нас оковал, освободили новгородцев, коих тут же в пленниках держали. А те и поведали: князь осерчал за неудачу свою да половину пленных передушил. Волею Божией?..

В темнице повисла напряженная тишина.

- Ладно! – нарушил ее Ярослав. – Как там дядя Мстислав говорил? Кому не умереть, тот будет жив?..


Когда князю совсем полегчало, к узникам вошел посадник и спросил прямо с порога:

- Как мыслишь, Мстиславич, много за тебя рижане дадут?

- Ничего не дадут, – отозвался Ярослав. – А ты торговаться надумал?

- Князь Ярослав Всеволодич велел разузнать. Так не дадут ничего? – сомневаясь, уточнил посадник.

- Ни одного ушка куньего, – подтвердил Ярослав. – А вот за него, – князь мотнул головой в сторону Германа, – дадут изрядный выкуп. Рыцарь знатный и богатый.

Посадник внимательно оглядел Германа, но ничего больше не сказал и ушел.

- О чем говорили? – тут же поинтересовался Альтенбург.

Мирошка изъяснил.

- Зачем ты так ему ответил? – возмутился Герман, обращаясь к Ярославу. – Разве Эмма или Теодорих откажутся выкупить тебя?

Князь грустно вздохнул, но потом уже спокойно произнес:

- Я хотел показать, что ты у нас тоже цены немалой.

И вдруг засмеялся.

- Ты что? – подивился Герман.

- Да Ростислава, ну, жена врага нашего, мне сестра двоюродная, как тебе Эмма.

- И что? – не понял рыцарь.

- Да ничего. Просто забавно.

- Так может нас отпустят?

- Нет. На это не надейся. Просто так свободы нам не видать…

Пленники стали думать, как выбираться, хотя никто из них этих мест не знал. Подкопать ли под стену, пол-то земляной? Но в какую сторону копать? В окошко не вылезешь, – слишком мало. Напасть ли на сторожей? Но сколько их еще там, за низкой дверцей, кроме тех, что приносят еду? И как избавиться от цепей? Ответов на все эти вопросы пока не находилось, а в городе врага, на его земле рассчитывать на помощь не приходилось. Оставалось только молиться.

Ночью Ярослав услышал, как ворочается Герман, и подсел к нему:

- Не спится?

- Да, – тихо ответил тевтонец. – Лезет и лезет в голову… Всю жизнь мою ты перевернул…

- Я того не хотел… – начал было Ярослав.

Но Герман перебил:

- Нет, я тебе благодарен. Уберег от греха… Своею волей я бы никогда не отказался от нее. Уж слишком было велико искушенье, а воли не было вовсе.

Они помолчали. Ярославу припомнились костер да поединок.

- Теперь и я на том же ожегся, – невесело усмехнулся князь.

- Как так?

- Не по душе ей изгнанник. А вот теперь еще и узник…

- Отвоюем твой Плескау, все наладится, – утешительно проговорил Герман.

- Ага, цепями заутро всех и побъем, – шутливо поддержал Ярослав.

- А много врагов у тебя?

- Всеволодич да Гаврило-воевода, ну может еще человек-другой из вятших плесковичей. Прочие из страха пошли против меня.

- Чего испугались?

- Голода. Знаешь, Всеволодич однажды рассорился с жителями Ноугарди и голодом их переморил почти всех. Плескау то же грозило, а может и хуже. Своих не пощадил, чужих уж верно не помиловал бы.

- Странный ты. О чем думаешь?.. Меня бы с самого начала позвал на подмогу, глядишь, не сидели бы тут.

- Ты-то как в полон попал? – спросил Ярослав. – Меня, видно, в беспамятстве повязали…

- Ну да. Оруженосец твой хотел тебя отбить, да куда одному?.. А я… Как спешили меня, так перестал я понимать, что творится. Бился-бился, вдруг гляжу: вокруг – чуть не все войско твоего Всеволодича. Уже не нападают, ждут, когда я меч опущу. Почему не убили?..

- Доблесть – в почете у нас, – пояснил Ярослав. – А убить и тебя, и меня теперь в любой миг возможно.

- Точно!

Собеседники тихонько рассмеялись.


И вот однажды вновь явился посадник и объявил, что Всеволодич после двухлетнего плена возвращает им троим свободу.

- У тебя лживый язык, – прибавил при этом посадник, обращаясь к Ярославу.

- От злобы лаешься? – осерчал тот.

- За тебя заплатили весьма большой выкуп, – пояснил посадник.

- Не на пользу Всеволодичу Новгород. Торг, вишь, ведет, словно бы и не князь, – презрительно хмыкнул Ярослав.

- С паршивой овцы хоть шерсти клок.

Узники вышли на свет Божий. Во всей красе стояло бабье лето. Они вдохнули полной грудью свежего воздуха и заулыбались.

- Князь мой жалует вам платье да коней, чтоб скорее убраться отсюда, – сообщил посадник.

Тут же, на крепостном дворе, пленников расковали и выдали каждому простую, но чистую одежу: рубаху, кафтан да порты. Не надевая их, а только прихватив с собой, все трое враз оказались верхом. Лошадки были не ахти, но под седоками не рухнули, и то хорошо.

- В какой стороне Рига? – спросил напоследок Ярослав.

- Туда поезжай к немчуре своей проклятой, – указал посадник дорогу.

Князь больше не стал с ним препираться и весело ударил пятками по бокам лошади. Меченоша и Тевтонский рыцарь – за ним. Отъехав довольно далеко от стен Переяславля, недавние пленники остановились на берегу Плещеева озера, скинули грязные лохмотья, в кои превратилось их платье, и бросились в холодную уже воду. Купались с таким наслаждением, как никогда прежде, плескались и в шутку топили друг дружку под задорные возгласы. Потом выбрались на траву, оделись в чистое, и вновь подались на север. Только не так стремительно, как желалось, дабы поберечь "скакунов". Для роздыха выбрали окраину какого-то селения.

- Поесть бы… – мечтательно проговорил Мирошка, наблюдая, как лошади щиплют траву.

- А для чего ж мы тут стали, – усмехнулся Ярослав. – Пойдем, что ли, огороды проверим? В память о псковских огурчиках.

- Не княжее это дело, – возразил меченоша. – Вы тут посидите. Я один схожу.

И направился в деревню.

Ярослав и Герман в ожидании растянулись на траве. Возвещая вечернюю зорьку, щебетали птицы. Шелестели листья на деревьях. Пофыркивали невдалеке кони…

- А вот и гостинцы! – раздался ликующий голос Мирошки.

Князь да рыцарь уселись и с удивлением глядели, как меченоша раскладывает на рушнике яйца, лук, большие ломти хлеба да яблоки.

- Где взял? – не поверил своим глазам Герман.

- В одном доме чуть не побили, зато в другом – вот, – торжествовал Мирошка.

- Знать, хозяйке шибко приглянулся, – догадался Ярослав.

- А главное-то о! – Мирошка показал небольшой нож. – Теперь луки смастерим. Можно будет охотиться.

Так они и поступали дорогой. Били дичь, а еще собирали грибы. Города и деревни старались объезжать стороной. И наконец добрались до Медвежьей Головы. Там привели себя в порядок, подстригли волосы и бороды. Платье нашлось теперь самое доброе: из тонкого льна, крашеного сочными красками. Только Герман остался верен черно-белому рыцарскому облаченью. На пояса были привешены мечи. Свежие кони били копытами во дворе. Теперь можно скакать в Ригу во весь опор.


Теодорих аж выбежал на замковый двор встречать гостей.

- Ага! Вот и вы! – Он обнял Ярослава, потом Германа, и повел всех в покои, от радости вновь положив руку на плечо князя. – Заждались мы вас, заждались.

В большом зале Ярослав похлопал Теодориха по широкой груди, торопливо освободился от него и кинулся к Эмме.

- С возвращением, – холодно проговорила она, отступая.

Князь мигом помрачнел, но промолчал. Оборотясь к сыну, обнял его, однако мальчик постарался выбраться из отцовых рук и отошел ближе к матери.

- Благодарствую за ласковую встречу после долгой разлуки, – не удержался Ярослав.

- Мы ждали короля-победителя, а не побитого невольника, – презрительно отрезала Эмма.

- Да он из-за меня в плен попал, – горячо заступился за друга Герман, но, спохватившись, обратился к Иоганну: – Твой отец меня спасал в бою и раны получил, чуть не отдал Богу душу…

Мальчик продолжал молчать, опасливо глядя на отца. Вместо сына вновь заговорила Эмма, ни к кому не обращаясь:

- Смерть славна на поле брани. Вот Даниэль, как истинный рыцарь, верный нашим благородным обычаям…

- Я слишком устал, чтобы слушать, – произнес Ярослав и ушел в свою комнату.

Зачем он ехал сюда через пол-Руси? Кто платили за него выкуп? Верно, Теодорих да епископ Герман. Братьям Аппельдерн он, Ярослав, еще нужен…

К нему вошли товарищи по плену да Теодорих. Старый рыцарь попробовал утешить князя словами:

- Да ну, вздор, не слушай ты глупую бабу. Взбесилась от соломенного вдовства. Вот проведет с тобой ночь, так запоет по-другому. Давай лучше закатим пирушку по случаю вашего вызволенья!

О жене Ярослав и сышать теперь не хотел. Куда приятней пировать с друзьями. Князь много ел и пил до самого рассвета.

- Да, я не сказал тебе, – воскликнул Теодорих в самой середке застолья. – Помнишь Шпангейма? Командора. Ты еще повздорил с ним в Вальдемере.

- Разве я с ним повздорил? – пожал плечами Ярослав.

- Ну, поспорил, не знаю. Вы же распрощались тогда не друзьями, ведь так?

- Да, пожалуй.

- Представь себе: как только братья-рыцари отстроили замок, Шпангейма нашли там задушенным, – сообщил Теодорих. – Причем, его повесили снаружи, на башне, да так, что снять не было никакой возможности. Его до костей склевали вороны. Братья-рыцари так и не доискались, кто сыграл с беднягой эту шутку.

- Беверина, – вздохнул Ярослав.

- Ты хочешь сказать, баба может сотворить такое? – не вполня понимая, поразился Теодорих.

- Может, – усмехнулся князь. – Не сама, конечно. Она может заставить мужчин делать то, что ей угодно.

- Это точно, – подтвердил Теодорих. – Бывают такие ловкие стервы… Ладно, черт с ними. Ты сегодня зол на баб.

- Черт с ними! – согласился Ярослав.

Пирушка с Теодорихом скрасила возвращение, но еще целый день князь ходил хмурый. Потом велел разыскать меченошу.

- Ты, должно быть, уже сведал, что да как? Сказывай.

Мирошка, и верно, уже много знал.

- Обскажу все, что до нас касаемо. Стало быть, как пришла весть, де пленили нас, так Теодорих наслал братьев-рыцарей на Новгородскую землю. Они пожгли Тесов и поимали воеводу тамошнего, именем Кирилла. Тогда Всеволодич с новгородцами пошел в ответ в Юрьевскую землю, пожег монастырь, прости, не помню, как зовется, и крепко побил братьев-рыцарей на Омовже. Епископ Герман замирился с Всеволодичем. Нас обменяли на того Кирилла да на выкуп, каковой собрали рижане. Что теперь делать станем, княже? – заключил вопросом Мирошка.

Ярослав пожал плечами.

Появился Альтенбург.

- Прощай, Ярпольт.

- Куда ты? – еще больше опечалился князь. – Останься хоть на малое время.

- Или не надоел я тебе? – усмехнулся Герман.

Он подошел к Ярославу, и некоторое время оба глядели друг другу в глаза.

- Если сможешь быть тут счастлив, от всего сердца тебе желаю, – произнес рыцарь.

- Доброго пути тебе, не поминай лихом, – отозвался князь.

Они по-братски обнялись и расстались.

- Что делать станем?.. – задумчиво повторил Ярослав Мирошкин вопрос, глядя вслед Герману. – Поживем пока здесь. Все равно больше негде…


Два лета проплыли пустым сном. Жены князь чуждался и все больше утверждался в своем нежелании с ней знаться каждый раз, как встречал ее полный презрения взгляд. Но то, что и сын глядит на него враждебно, не давало Ярославу покоя. Иоганн явно и весьма старательно избегал встреч с отцом. И Ярослав нарочно вышел во двор поглядеть, как Теодорих учит Иоганна ратному делу. Княжич заметно трусил и оттого плохо отбивался от ударов наставника.

- Ну что с ним такое? – взмолился рыцарь, обращаясь к Ярославу, и опустил меч. – Ты или деды его не из робких.

- И он робеть не станет. Как только поймет, что тебя можно одолеть, – улыбнулся Ярослав и вынул свой меч.

- Ну попробуй! – вспыхнул прежним азартом престарелый рыцарь.

Князь нанес первый удар, Теодорих без труда его отбил, и между ними завязался поединок.

Княжич отступил к стене, не отводя глаз от дерущихся. Поначалу Ярослав, жалея родича, дрался в полсилы и то и дело поглядывал на сына, с радостью замечая, как страх сменяется восторгом. Сокрушительными ударами Теодорих вынудил князя биться в полную силу.

- Да ты еще ого-го! – засмеялся Ярослав.

- А ты думал! – самодовольно отозвался Теодорих.

Однако прожитые лета давали рыцарю знать о себе, тогда как князь еще только разошелся. Ярослав почувствовал, что противник слабеет, и опустил меч:

- Мы до вечера можем сражаться. Ну, видал? – обернулся князь к сыну и улыбнулся.

- Папа! – вдруг воскликнул Иоганн и бросился к отцу.

- То-то! – Ярослав крепко прижал сына к себе. Потом спросил: – Что же, Иванко Ярославич? Не хочешь ли подраться со мной на мечах? Как тогда, деревянными. Помнишь?

- Хочу! – с готовностью отозвался княжич.

Они бились друг с другом легонько, сопровождая каждый выпад громкими счастливыми криками. А Теодорих стоял в стороне и добродушно поругивал их.

- Иоганн! – раздался вдруг строгий голос Эммы, и когда мальчик задрал голову к ее окну, мать приказала: – Поднимись ко мне!

- Сейчас. Мы тут с папой… – Княжич не договорил и вернулся к игре.

Но мать настаивала:

- Я кому говорю!

- Ну, сейчас, – жалобно протянул мальчик, пытаясь продолжить занимательное дело.

- Разве нельзя обождать? – поддержал сына Ярослав.

Но Эмма не унималась. Видимо, не обращать на нее внимания мальчик не привык. Он с горьким вздохом поплелся в замок.

Ярослав гневно мотнул головой и пнул кадку, стоявшую рядом.

- Что с тобой? Бешеный осел укусил? – подивился Теодорих.

- Ослица, – поправил князь.

Теодорих понимающе расхохотался:

- Ну, будешь еще из-за бабы кровь портить.

- Да не из-за бабы. – Ярослав прошелся и присел на край колодца. – Иоганн ее слушает…

- Он еще юн. – Теодорих хлопнул князя по плечу. – Разберется.

Эти слова подавали надежду.

- Утешился? – продолжал старый пилигрим. – Тогда вот что послушай. Наши братья-рыцари и воины из Плескау ходили вместе литовцев бить. Да видишь ли, те их побили. Сам магистр Вольквин голову сложил. Почитай, не осталось у нас теперь рыцарей Божьих. А из твоих, сказывают, лишь каждый десятый домой воротился.

- Порадовал… – протянул Ярослав.

- Альтенбург со своими рыцарями из Пруссии сюда перебирается, – продолжал Теодорих. – Тебе бы сговориться ним на новый поход. В Плескау воинов-то поубавилось…

- Не так уж много рыцарей у Германа. Нужна рать посильнее… – задумался Ярослав.

- К тому и веду, – кивнул Теодорих. – Рижан звать не станем. Николауса курши да земгалы сейчас занимают. А вот епископа нашего Германа весьма заботят отношения с Русью. Поезжай к нему в Дорпат, потолкуй.

- Ты прав, пожалуй, – согласился Ярослав.

Придя к себе, он приказал Мирошке собираться.

- Дело нашлось? – порадовался тот. – Куда едем?

- В Юрьев.

- А там что? – озадачился меченоша.

- Там "кто". Здесь не до нас, так может, епископ Герман пособит мне по-родственному Псков отвоевать.

- Снова с немцами на Псков?! – охнул Мирошка.

- Что же мне, тут оставаться побитой собакой?! – гневно вскинулся Ярослав.

- Я, князь, тебе не указ, где оставаться да как. А только я и после прошлого нашего похода не знаю, куда деваться от стыда, что со своими бился. Одно утешение: тебя, уязвленного да болящего, выходил. Видать, на то меня Господь при тебе и оставил.

Ярослав осерчал еще больше:

- Свои! Я на Всеволодича шел, не на них. Сами против меня встали. И теперь, может, встанут. Из тех, кто во Пскове противники мне. Так чего причитаешь? Лучше сказывай, едешь со мной?

- Еду, княже…

Мирошка тяжко вздохнул да пошел собираться. И скоро князь выехал в Юрьев.


Невзирая на беды, этот город продолжал оставаться родным: православный храм, жители-русичи, язык их и уклад. Немцев пока было мало, хотя епископ Эстонский и перенес туда свою кафедру.

Герман Аппельдерн встретил Ярослава с прежней родственной приветливостью и утешительно проговорил:

- Не унывай. Все поправимо кроме смерти.

- Что, не будешь колоть мне глаза моими "победами"? – прищурился князь.

- Прошлое сейчас мало меня занимает, – мотнул головой епископ.

- А что занимает?

- Будущее.

- Я думал, у священства с этим все ясно.

- Шутишь? Хорошо. Значит, я могу продолжать. Стало быть, не оставляешь ты намерения вернуться в Плескау?

- Не оставляю, – подтвердил Ярослав. – Затем и приехал к тебе.

- Очень хорошо. Много пилигримов захотят пойти на Плескау, на Ноугарди. Набрать рыцарей можно. – Епископ значительно помолчал и продолжал: – Но вот беда: не могу я за тебя биться.

- А за кого можешь? – подивился Ярослав. – За новгородцев или с низу за кого?

- За новгородцев, – серьезно ответил епископ. – Я связан договором, который вызволил тебя из темницы. Забыл?

- Забыл, – признался князь.

- Не отчаивайся. Думаю, найдется выход, который устроит и меня, и тебя.

На этом пока разговор и закончился. Ярослав вышел от епископа, прошелся по многолюдным улицам, остро ощущая свое одиночество. Князю казалось, что он оставлен всеми. Пожалуй, даже и самим Богом…


Довольно скоро все же епископ вернулся к беседе о будущем.

- Я верно мыслю, что нарушение договора сторонников нам не прибавит? – начал он.

- Верно, – согласился князь.

- Но и тебя я бросить без поддержки не могу, – продолжал Герман. – Есть только один способ нарушить договор с Ноугарди так, что это будет выглядеть справедливо.

- Какой? – тут же спросил Ярослав.

- Если я вступлюсь за свои земли.

- То есть?

- Ты передашь мне Плескау, я возвращу его тебе знаменным леном, и оба мы станем защищать наши интересы.

Ярослав крепко задумался. Стать ленником значит признать главенство Юрьева над Псковом. Но это влечет за собой лишь необходимость ходить вместе в походы. А в своем лене вассал волен вполне, в жизнь тамошнюю сюзерен не вмешивается.

- И ты не станешь плесковичей латинянами делать? – уточнил князь. – Не станешь дань с них брать? Не станешь земли Плескау раздавать своим рыцарям?

- Не стану, – обещал епископ. – Ты вступишь во владение отчиной, и правь, как сам рассудишь.

- Пиши договор! – решился Ярослав.

- Такие акты у нас принято совершать с надлежащим торжеством, в присутствии многих знатных свидетелей, – пояснил Герман. – Но пока всех созовем и дождемся… Если ты не отступишься, можно теперь же начинать собирать войско.

- Собирай. Мое слово крепко, – изогнул бровь Ярослав.

Епископ разослал гонцов к рыцарям, назначив сбор в Медвежьей Голове. А родичей, имена которых хотел бы внести в акт передачи Пскова, просил пожаловать в Дорпат, рыцари коего тоже намеревались не остаться в стороне от грядущего похода.

Рать собиралась долго. Ярослав проводил в Юрьеве уж третье лето. С низу Руси до чудских земель долетали вести: татары пожгли Владимир, взяли Переяславль, Чернигов, подбираются к Киеву. Ярослав, слыша все это, подумал: теперь его враг Всеволодич еще крепче вцепится в Новгород. И во Псков тоже…

Мирошку князь снова отправил в Ригу за Иоганном. Он уже взрослый, давно пора с отцом в походы ходить. Ярослав сильно опасался, что Эмма не отпустит сына. Но Иоганн приехал вместе с Теодорихом и Конрадом. Ярослав был рад им всем и не мог не подметить, что сын тоже рад. Он изменился, в шестнадцать лет был уже высок. Не так крепок, как отец, скорее – худощав, но не слаб. Одно только не пришлось по душе Ярославу: что Иоганн так и не знает речи русичей. А ведь русский княжич. И Ярослав нарочно говорил с сыном только на родном языке.

Пожаловал и Альтенбург. Завидев старого товарища, Ярослав раскинул было руки для теплого приветствия, но Герман остановился за пару шагов и весьма сдержанно поклонился.

- Обидел я тебя чем? – недоуменно спросил Ярослав. – Что не радостен?

- Я очень рад встрече с тобой, король, поверь мне, – возразил Герман. – Но рыцарю духовного ордена не пристало выказывать чувства.

- Ну, коли так, спасибо, хоть словами утешил, – усмехнулся Ярослав.

Когда Альтенбург отошел, князь шепнул своему меченоше:

- Наш Герман все суровей да суровей.

- Так ведь он теперь вице-магистр, – отозвался Мирошка.

- Что с того?

- Как что? Ты с малых лет князь, привыкший, а ему в диковинку…

После дождя, отшумевшего на рассвете, зарождался новый августовский день. Епископ пригласил именитое общество, собравшееся в Дорпате, в большой зал своего дворца и объявил, что призывает их всех в свидетели того, как король Ярпольт станет ленником Дорпатской церкви.

Согласно обряду, Ярослав преклонил перед прелатом колено и проговорил:

- Прими то, чем я владею, под свое благое покровительство.

- Я принимаю, – торжественно возвестил епископ. Потом спросил: – Клянешься ли ты, Ярпольт, хранить мне верность и служить мечом на поле брани и мудростью в Совете?

Ярослав поднялся, ему поднесли большую золоченую Библию. Положив на нее правую руку, князь ответил:

- Клянусь!

- Тогда я вручаю тебе во владение Плескау со всеми его землями. – И с этими словами епископ протянул князю серебряный жезл, тонкий, витой, увенчанный небольшой короной.

Ярослав с поклоном принял символ своей власти. А епископский писарь развернул большой пергамент, испещренный красивой латынью, и громко прочел:

- "Во Имя Святой и Нераздельной Троицы. Аминь.
Герман, милостью Божией епископ Дорпатский, смиренный слуга народов в вере.
Чтобы со временем не постигло забвение того, о чем необходимо сохранить память навеки, предусмотрительное тщание современников знает целительное средство в письменном свидетельстве. Поэтому, предавая ведению потомства деяния нашего времени, сообщаем всем, как будущим, так и нынешним верным во Христе, что щедрое милосердие Божие, взращивая пока еще юное насаждение дорпатской церкви, а вместе с тем расширяя его, побудило Ярпольта, короля Плескау, подчиниться нам. Прибыв в Дорпат, он, в присутствии множества знатных людей, клириков, рыцарей, купцов, тевтонов, русичей и эстов, передал принадлежащий ему наследственно город Плескау, вместе с землей и всеми имениями, к тому городу относящимися, дорпатской церкви в качестве законного дара. Затем, принеся нам присягу на верность, как вассал, он из рук наших торжественно принял во владение по ленному праву вышеуказанный город с землями и относящимися к нему имениями. Свидетели сего: Ротмар, каноник дорпатской церкви; Теодорих из Аппельдерна; Конрад из Икесколы; рыцарь Христов Герман из Альтенбурга со своими братьями; Филипп, судья дорпатский со своими горожанами, и множество других. Совершено это в год от воплощения Господня 1240, в замке Дорпата, во время пребывания на апостольском престоле папы Григория Девятого, в царствование славнейшего императора Фридриха, а епископства нашего в двадцать второй год".

Пергамент лег на стол. Писарь обмакнул перо в чернила и с поклоном подал Ярославу. Князь вывел под написанным: "Ярпольт".

Епископ засиял, как восходящее солнце, и заверил Ярослава:

- Отвоюем теперь твой Плескау. И Ноугарди отберем. Отдадим его кому-нибудь получше врага твоего. Теперь не сомневайся в победе. Конец твоим мытарствам. Сядешь в Плескау до смерти.

Ярослав ликовал. Вот уж скоро все завершится, и он спокойно станет княжить во Пскове. Самое желанное, заветное сбудется!..

Не задерживаясь более в Дорпате, князь вместе с родичами, кроме только епископа, отбыл в Медвежью Голову. Провожая, Герман Аппельдерн благословил их и обещал усердно молиться о даровании побед.


Внушительное войско: братья-рыцари, медвежане, вилльядцы да юрьевцы, – расположилось у подножья холма - Медвежьей Головы. Выступать решено было в начале сентября.

И вот день настал. Проехав вдоль выстроившихся воинов, князь обернулся и еще раз оглядел свою рать.

- Давай, король, командуй, – негромко проговорил Теодорих.

Ярослав вынул из ножен свой меч, сначала поднял его над головой, чтобы всем было видно, потом указал им вперед, на Изборск.

Войско двинулось, колыхаясь как бурное море. Листва на деревьях была уже тронута золотом. Вся округа казалась нарядной, но Ярослав по сторонам не глядел. Даже к ключам не спустился, когда подъезжали к Изборску. И вестника заранее не слал.

Крепость оказалась на запоре. Видать, узрели издали блеск шлемов да копий.

Остановив рать у безлюдного посада, Ярослав сказал Мирошке:

- Поезжай к ним. Скажи: князь их тут. Если откроют ворота, обиды никакой не сделаю. Войско свое стороной поведу. Оставлю в крепости лишь малый отряд.

Меченоша подъехал к воротам. Там зычно прокричал все, что велено, выслушал ответ и вернулся.

- Не откроют они, княже. – Сообщил и замялся.

- Еще что сказали? – стал настаивать Ярослав.

- Что не князь ты, а изменник, – нехотя договорил Мирошка.

- Ладно, – мрачно произнес Ярослав и вновь указал войску мечом на Изборск.

Рыцари спешились. Начался штурм. Полетели стрелы на наступающих и обороняющихся. Княжие ратники устремились к бревенчатым стенам, с которых сыпались на них камни, лилась горячая смола. И все же с одной стороны удалось развести под стеной крепости огонь. С другой, цепляя железными крючьями, стали по одному выламывать из укрепления самые большие бревна, которыми оно держалось, пока часть стены не обрушилась наземь.

Тогда защитники Изборска вышли из города и стали перед открывшимся проходом живою стеной. Немцы дружно пошли на приступ. Изборяне отчаянно бились, пока все до единого не пали. Немцы широкой волной хлынули в город.

- Мой Изборск! – возликовал Ярослав, наблюдавший со стороны, и, пришпорив коня, устремился туда же.

Родичи поспешили следом и за проломом чуть не сшибли князя, поскольку тот вдруг осадил своего скакуна и глядел во все глаза. Немцы устроили в городе побоище. Нещадно предавали смерти всякого, кто попадался. Разоряли и грабили дома, волокли из них ткани, съестное, кухонную утварь. Крики и стоны неслись ото всюду.

- Остановитесь! – закричал и Ярослав своему войску.

- Победителей нельзя останавливать, – холодно одернул его Герман.

- Город уже наш, зачем жителей бить?!

- Это им воздаяние за прошлое. Здесь будут новые жители.

- Мне новых не надо. Мои – эти! – Ярослав дернул поводья, чтобы вмешаться. И вдруг сильный удар по голове лишил его сознания…


Очнулся Ярослав уже в посадничьих палатах на лавке. Он сел, осмотрелся, потом вскочил и выглянул на улицу. Все то же... Князь закрыл дверь и вернулся на лавку.

В светлице с ним были только Иоганн да Герман.

- Ну что за город? Снова по затылку получил… – тихо проговорил князь и глянул на вице-магистра. – Это ты меня?..

- Нет.

- Значит, Теодорих. Старый черт!.. Ну ему-то еще в Палестине башку напекло. А ты? Ведь есть у тебя сердце, я же знаю.

- Тевтонов здесь поселим, – прежним ледяным тоном проговорил Герман.

Ярослав обхватил голову руками. И после долгого молчания твердо произнес:

- На Плескау я вас не поведу.

- Сами пойдем, – ответил Герман, ничуть не удивившись.

- Мои земли себе воевать?

- Нет, епископу Дорпата. Здесь его право.

- Ну-ну…

- Так не пойдешь? – уточнил Герман, видно, ожидая, что последний его довод образумит князя.

- Нет, – упрямо повторил Ярослав.

- Предатель! – вдруг воскликнул Иоганн. – Мама правду говорила. Ты всех нас обманешь!

- Она так обо мне говорила?.. Ну, стало быть, правду…

- Ты дурно ведешь себя с отцом, – заметил Герман юноше.

- А он разве не дурно поступает?

- Он же русич, – напомнил магистр, но Иоганна это замечание совсем не успокоило...


Князь стоял на единственной в крепости каменной башне. Холм, на котором поместился Изборск, был так высок, что верхушки деревьев, росших у подножия обрывистых склонов, виделись далеко внизу. А тут еще высота башни. Ярослав чувствовал себя в поднебесье и оттуда наблюдал, как стаи журавлей, лебедей, диких гусей да уток, напуганные ратным шумом, теперь возвращаются к озеру, где готовились они к дальним перелетам.

Послышались шаги. Ярослав узнал своего меченошу, но головы не повернул. Мирошка подошел, немного постоял рядом молча, потом проговорил:

- Не туда глядишь, княже.

- А куда надо?

- Идем.

Они спустились на стену и прошли по ней к залатанной прорехе, на напольную сторону. И без указания Мирошки князь узрел, что к городу подходит рать сотен в шесть воинов. Он тут же догадался, чья.

- Псковичи, – подтвердил Мирошка. Потом мотнул головой на звуки приказов, беготни, бряцания лат: – Рыцари, слышишь? готовятся встретить. Теодорих да Герман верховодят.

- А их кто ведет? – спросил князь про псковичей.

- Не видать пока.

- Сведай.

Ярослав остался на стене ждать ответа. Наблюдал, как приближаются его горожане и как немцы становятся впереди ворот. Наконец явился Мирошка и возвестил:

- Воевода Гаврило Гориславич ведет.

- Гаврило! Ну, поплатится же он теперь за все! – с лютой ненавистью в голосе воскликнул Ярослав. – Меч, кольчугу, коня!..

В один миг князь снарядился и, растолкав немцев, вылетел за ворота.

Ярослав и псковский воевода оказались в какой-нибудь сотне шагов друг от друга и конечно узнали друг друга. Никто из них ничего не сказал: и так все было ясно. Войска устремились одно на другое, а впереди – воевода и князь с обнаженными мечами. Они сшиблись. С такой яростью Ярослав еще никогда не рубился. Он вкладывал в каждый удар всю горечь от пережитых поражений и гибели друга Даниэля, всю досаду за непринявших его псковичей, весь стыд за залитый кровью Изборск. Но Гаврило Гориславич отвечал ударами с такой же ненавистью. Ни один не намерен был отступать, покуда смерть не настигнет другого. И вот, Ярославу удалось рубануть между шлемом и кольчугой Гаврилы. В лицо князю брызнула струя горячей крови. Воевода тяжело рухнул на землю.

Князь опустил меч, убедился, что враг мертв, и, развернув коня, стал неторопливо пробираться среди дерущихся обратно в город. Теодорих радостно хлопнул князя по спине, но Ярослав не обернулся.

- Вот это поединок, отец! – восхищенно крикнул Иоганн, но тут же растерянно спросил: – А сейчас ты куда? Бой в разгаре…

Ярослав и ему ничего не сказал. Доехал до крепостной стены без всяких помех. Немцы не останавливали его, – было достаточно того, что князь уже сделал. И даже псковские стрелы да сулицы летели мимо. Ярослав устал. Левую руку и ногу саднило от неглубоких ран, полученных, когда щит разлетелся на куски. Мирошка встретил князя в воротах, помог ему добраться до палат, спешиться, и провел внутрь. Усадив на скамью, меченоша подал Ярославу деревянную плошку с водой, чтоб умыться, и рушник. Князь снял шлем и перчатки, опустил руки в холодную воду и, зачерпнув, несколько раз омыл лицо. Вода стала алой от крови воеводы. Ярослав сердито отпихнул плошку, утерся и лег на лавку, лицом к потолку, закинув за голову правую руку... С Гаврилой пришли те горожане, которые противились, чтоб он, Ярослав, княжил во Пскове. И если верх возьмут немцы, там, во Пскове, останутся лишь сторонники Ярослава. Но князью было ясно как день, что с этим войском далее идти нельзя…

Пока он думал тяжкую свою думу, Мирошка занимался привычным уже делом врачевания: порвал рукав и штанину, омыл Ярославовы раны, смазал их льняным маслом, перевязал чистыми тряпицам. Потом поднес чарку меда:

- Подкрепись, княже.

Ярослав выпил.

Время потекло в молчании. Через окошки да приоткрытую дверь очень глухо доносились звуки сечи. Наконец в светлицу ввалился Теодорих.

- Ярпольт! Ранен? Пустяки? Радуйся! Ты начал, мы довершили. Всех перебили. Теперь беспрепятственно пойдем на Плескау. Только Герман сказал, ты не хочешь, – прищурился старый пилигрим.

- Не хочу и не пойду, – подтвердил Ярослав.

- Никак дурь из тебя выбить не могу! – в сердцах посетовал Теодорих. Но он был слишком рад новой победе, чтобы гневаться всерьез.


Когда немецкие ратники отдохнули и привели в порядок снаряжение, поредевшее в двух сечах войско двинулось дальше. Ярослав же остался в Изборске. Верный Мирошка – с ним. Иоганн – тоже. Князь и ему не велел идти на Псков. Юноша пытался воспротивиться, но все родичи единодушно согласились с таким решением, и княжичу пришлось подчиниться.

Пустые дни сменяли друг друга. Ярослав был молчалив и невесел. Его сын отчаянно скучал и злился.

- Зачем мы сидим здесь? – приставал он к отцу. – Что молчишь? Разве я чужой тебе? Ответь. Хоть на варварском своем языке.

Ярослав и сам был бы рад отвечать, но слова не находились…

И вот в Изборск приехал Альтенбург с малым числом перепачканных грязью да пеплом братьев-рыцарей.

- Одолели вас, что ли? – подивился Ярослав.

- Нет. Деревянные стены Плескау и дома за ними мы пожгли. По округе прошлись, чтобы в спину нам никто не ударил, – без обиняков поведал Герман. – А каменную крепость осаждали семь дней. Но не взяли. Хорош замок. Тогда изловили мы кое-кого из защитников в плен и до времени отошли. – Герман помолчал. Потом продолжал: – Сил у нас, конечно, не так много. Но мы же с тобой знаем, что и в Плескау мало кто остался, чтоб сражаться. И, ты же понимаешь? мы можем снова взять Плескау в осаду, отправить гонца к епископу Дорпата, тот пришлет нам подмогу и…

Ярослав понимал.

- Зачем ты явился? – спросил он.

- Поедем туда. Знатные горожане хотят говорить только с тобой. Ты сможешь с ними столковаться, станешь править, а мы свои силы сбережем. И Плескау не разорим, даю тебе слово.

- Пока из Дорпата подмога подойдет, из Ноугарди тоже полки подоспеют.

- Хотели бы, уже бы пришли, – возразил Герман. – Не идет король Ноугарди на помощь Плескау. И короля, что от Ноугарди был поставлен, там теперь нет. Ушел, бросил... Поедем со мной. Не упрямься. Как друг говорю: город свой спасешь.

Князь думал недолго.

- Едем!

Небольшое расстояние, отделявшее его от Пскова, Ярослав вместе со спутниками пролетел одним мигом. По дороге старался не глядеть на разоренные деревни. Пепелище Городца однако резануло по сердцу.

Остановившись невдалеке от Великих ворот, князь сказал Мирошке:

- Иди в город, тебя пустят. Скажи: я тут.

Меченоша приблизился к воротам. Они остались плотно закрыты, но боковая дверца отворилась. Меченоша спешился и вошел внутрь крепости. Спустя недолгое время он показался вновь. Следом шли Твердило Иванкович, степенный уже, с проседью в висках и бороде, да Станимир-ларник, сухонький старичок, знавший все древние установления и обычаи Пскова.

Ярослав спрыгнул с коня и двинулся к ним навстречу.

При виде князя глаза Твердилы радостно сверкнули. Ярослав тоже повеселел.

- Хотел бы не так тебя встретить, княже, – заговорил псковский боярин. – Под колокольный звон Святой Троицы, с иконами, в распахнутых Великих воротах.

- За чем же дело стало?

- Ты с немцами пришел, а в Кром, сам ведаешь, иноземцам путь закрыт под страхом смерти.

- Я не с немцами пришел, а сам по себе, – возразил Ярослав.

- Тогда давай толковать, – оживился Твердило.

К собеседникам приблизились Герман да Иоганн, и псковичи вопросительно глянули на них. Князь пояснил:

- Это сын мой и друг, что позвал меня сюда.

- Хорошо, – уступил Твердило. – Псков теперь твою сторону держит, княже. Из тех, которые за Новгород стояли, иные у Избоска полегли, а иные ушли вчера. Но скажи ты мне, княже, как думаешь сидеть во Пскове?

- Как прежде, как дедами заведено. Ничего менять не собираюсь.

- А сказывают, ты нас латинскому бископу отписал? – продолжал Твердило.

- Это все равно, как прежде мы под Новгородским епископом были, – ответил Ярослав. – Но есть большая выгода. Герман Эстонский клялся: латинян из вас делать не будет. А если так, то нужен нам православный архиерей. Свой, Псковский, а не Новгородский. Надо будет о том порадеть.

Ответ понравился боярам, поскольку самостоятельность Церкви была заветным желанием Пскова. Твердило задал новый волнующий вопрос:

- А рыцари как же? Те, которые нас приступом брали и опять, слышно, сбираются?

- Рыцарей во Пскове не будет, – решительно заявил князь на латыни и поглядел на Германа.

- Ради нашего спокойствия мы должны оставить кого-нибудь, – тоже на латыни произнес вице-магистр, к радости Ярослава, не так резко и холодно, как говорил в последнее время. – Но если горожане наотрез отказываются впустить нас в крепость, мы могли бы положиться на тебя, король, и оставаться за стенами.

- Добро, княже, – пошептавшись с ларником, решил Твердило. – Идем на вече, там решим, как быть. Тебя мы впустим. Сына твоего тоже. Но немцу в Кром пути нет, не взыщи.

Ярослав с Иоганном, вятшими мужами да меченошей через дверку прошли в Кром. Шумевшие на вече псковичи при виде князя разом смолкли и настороженно глядели на него. Из собора Святой Троицы вышел настоятель. Ярослав шагнул к нему и преклонил голову под благословение.

- Латинцем не стал? – тихо и строго спросил его отец Василий.

- Нет, отче, – так же тихо ответствовал князь.

Настоятель потеплел и благословил его. Ярослав повернулся лицом к горожанам.

- Давай, Твердило, говори! – призывали те княжьего спутника.

- Мужи псковичи! – начал боярин. – Вот князь Ярослав Володимирич, коего сажали мы у себя княжить да после погнали в угоду Всеволодичу. А ныне что же? Где Всеволодич? Пришел помочь нам отбиваться от немцев? А допреж сего, о прошлом лете, ходили новгородцы с нами на безбожную Литву? Мыслю я: ждет Всеволодич, когда всех нас уморят осадою али перебьют. Нужно ли нам, как и прежде, держать его сторону?

- А князь же с немцами морить нас хочет, – с сомнением напомнил один из вятших мужей.

- Князь токмо сейчас к городу подошел, без войска, – возразил Твердило. – И обещался держать Псков сам, немцам воли не давать. А которые останутся тут, в Кром не войдут. Пускай живут в Городце. А что гарь там, так то их вина.

- И бискуп ихний не войдет?

- Бискуп ихний, которого князь нам "сосватал", латинской веры. Стало быть, по слову князя, в православные дела мешаться не станет. Так что архиерея мы теперь своего можем поставить, отдельно от Новгорода с Юрьевым.

- Пускай князь сам скажет, – наконец потребовало вече.

- Мужи псковичи! – заговорил Ярослав. – Я, Бог – свидетель, всегда хотел верой и правдой служить господину Пскову. И теперь готов принести клятву пред Святой Троицей, что зла никакого не мыслю, что установления господина Пскова для меня святы, что как желает господин Псков быть сам по себе, так это и мое желание заветное. Рыцари мыслят людей здесь оставить для своего спокойствия. Так я готов головой поручиться: обиды вам никакой от них не будет. А ежели учинят что недоброе, так я первый за вас на них встану и отбиваться вместе с вами буду.

- Ты лучше скажи, когда детей наших отпустят из полона? – раздался новый вопрос.

- Как только немцы уверятся, что вы им не враги, – ответил Ярослав.

Вече немного пошумело.

- Пожалуй, можно так приговорить, – стал выражать общие мысли Станимир: – Перво-наперво, из рыцарей никого в Кром не допускать. Токмо князь наш вхож ко Святой Троице. Далее: пленников нам отпустить. А Ярославу Володимиричу обычаи господина Пскова чтить, не подводить нас под латинского бискупа, не обращать в латинскую веру; княжить честно, стоять за Святую Троицу и держать совет с господином Псковом обо всем, что ни задумает.

- Верно! – одобрили вятшие мужи.

- Согласен, княже? – спросил Ярослава Твердило.

- Согласен, – ответил тот.

- Тогда взойдем в собор, перед Святой Троицей все повторишь.

Псковичи вступили под своды храма. Настоятель, а за ним и паства дружным хором пропели славу Святой Троице и молитву Господню. Потом отец Василий вынес Евангелие в кожаном переплете, с крестом из узорчатого золота.

- Обещайся, князь, все, что мужи псковичи приговорили, исполнять прилежно и без лукавства.

- Обещаюсь! – Ярослав перекрестился, положил земной поклон, потом коснулся губами креста на Евангелии.

Волна облегченного вздоха прошла по храму.

- Теперь целуй образ Святой Троицы на верность господину Пскову, – продолжал отец Василий.

Ярослав так же, с земным поклоном, приложился к иконе.

- Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя! Слава Тебе Боже! – возликовали псковичи.

Когда вышли из храма, довольный Твердило Иванкович сказал Ярославу:

- Иди, показывай княжичу терем.

- Нет, – мотнут головой Ярослав. – Прежде с ливонцами потолкую. – Потом шепнул Твердиле в самое ухо: – Ежели прежде себя пришлю Мирошку, запирайтесь и готовьтесь биться.

Ярослав обернулся к сыну. Тот был очень насторожен и недоволен. Князь позвал его:

- Едем к родичам, Иванко. – И потащил за стены Крома.

- Что, покорилось твое королевство? – встретил их Альтенбург.

- Покорилось, но с оговорками, – ответил Ярослав. – Едем толковать по-семейному.

Они отправились в стан немецкого войска, шатры которого раскинулись верстах в пяти от города. Ярослав пересказал знатным рыцарям, о чем сговорился во Пскове. И Теодорих, и Конрад, и прочие все согласились принять условия горожан, – уж больно не хотелось им сидеть тут в надвигавшуюся зиму, а осада обещала быть долгой. Решили оставить в Плескау двух фогтов со слугами. Выбор пал на Конрада, как на отца княгини, да на Теодориха. Но Аппельдерн возмутился:

- Мало что засиделся я в Риге, так еще и в Плескау сидеть?! Ну уж нет!

И вторым фогтом стал Божий рыцарь Генрих Геймбург.

Когда все было решено, оба фогта – готовы перебраться под псковские стены, а остальное войско – двинуться дальше, на водь и чудь, на новгородские земли по Луге и Сабе, Ярослав стал прощаться. Подойдя к Герману, сказал:

- Отчего-то мне думается, больше не свидимся. Буду помнить как друга, пока буду жив.

- Никогда не жаловал я русичей. Только тебя, – проговорил в ответ вице-магистр.

А с Теодорихом расстался Ярослав повеселее, – тут, напротив, он был уверен, что ненадолго.


Псковский князь теперь ехал к своему городу со свитой. При нем были два важных рыцаря, которым Ярослав предоставил располагаться на Посаде, где похотят. Великие ворота широко распахнулись, и князь вместе с сыном да меченошей въехал в Кром и под приветственные крики горожан подъехал к княжему терему.

- Вот дом твой, Иванко. Пойдем, покажу.

Они спешились, поднялись на крыльцо…

Ярослав ходил в родных стенах, с теплотою в сердце припоминая прежние забавы, пиры, разговоры. Иоганн плелся следом, и, оборачиваясь, Ярослав, к своему неудовольствию, замечал, с каким глубоким презрением оглядывает княжич деревянные хоромы. А самому князю было так уютно здесь после сырости каменных замков…

Потом они вместе ходили по Крому, по его стенам и башням. Ярослав показывал, где что, дабы сын, познав уклад здешний жизни, скорее привык. Тут Иоганн заметно ожил, чем наконец порадовал отца.

Твердило сговорился с фогтами, как им, всем вместе, управлять городом и Псковскими землями. А небольшой отряд псковских ратников даже был послан в немецкое войско.

Дело вроде бы шло, как хотелось Ярославу. Вот он во Пскове, снова княжит, горожане приняли его, немцы ушли… Но покоя в душе не было. Отчего там неладно, отчего нерадостно, когда задуманное свершилось?.. И кто пособил бы ответить на этот вопрос?..

- Сведай, где Ефросинья теперь, – попросил князь Мирошку.

- Сведал уж, княже, – ответил тот. – Храм Предтече она достраивает. При нем и живет в женской общине.

- Храм-то где?

- За Великой. Помнишь излюбленное твое место? Вот там, чуть подале от воды.

Князь вздрогнул. Потом, оставив палаты, один поехал по твердому льду через Великую, мимо Ольгина креста, в новый Иванов монастырь. Храм был почти доделан. Стены из того самого дивного камня, который некогда показывала Ефросинья и который князь почему-то сразу узнал, уцелели. Только закоптились от пожара, учиненного по округе немцами. Внутри все тоже оказалось цело, потому как ничего еще не золотили, не обкладывали серебром, а значит, и грабить нечего. Алтарная преграда была воздвигнута, стены да колонны обтесаны, их уже белили, и сама игуменья наблюдала работу. Ярослав вошел, перекрестился и стал на пороге. Ефросинья обернулась. Она сильно изменилась, заметно постарела, но глядеть на нее было приятно: лицо как-то все просветлело, движения худенькой фигурки приобрели степенность и вместе – легкость.

- Не прогонишь? – с некоторой даже робостью спросил Ярослав.

- Входи, – проговорила Ефросинья, оправившись от удивленья. Потом велела трудникам уйти.

Князь и игуменья остались одни.

- Сурово взираешь, – отметил Ярослав.

- А как еще? Немцам Псков отдал? – сразу напала на него Ефросинья.

- Отдал, – резко повысил голос князь. Потом помолчал и потише прибавил: – Они бы тут все пожгли, всех побили…

- Лучше быть убиту подобно изборянам, чем под немцами жить, – с жаром проговорила игуменья, затем махнула рукой: – Хотя тебе-то что…

Ярослав медленно опустился на каменную скамью, окружавшую толстую колонну-опору свода, упер локти в колени, уронил голову на руки и произнес со вздохом:

- Опять не то сделал… Что за беда такая? Как ни поступлю, все дурно выходит…

- А ты добра хотел? – недоверчиво прищурилась Ефросинья.

- Да, я хотел добра. Если б ты видела, сколько народу в Изборске зря сгинуло…

- Печалишься? Али не ведал, что так поступать у немцев в обычае?

Ярослав с грустью поднял на нее глаза. В этом храме он был прямо пред лицем Божим и не мог ни лукавить, ни заноситься.

- Ведал, – признался он. – Но я мыслил: то – ливы да чудь, а то – русичи…

- Для них все едино, все язычники, всем, стало быть, смерть, – отрезала игуменья.

- Твоя правда, Фрося, – совсем сник Ярослав.

Ефросинья вдруг оттаяла и проговорила гораздо мягче:

- Так меня никто уже давно не зовет.

- А как?

- Евпраксия, – напомнила она.

- Ах да…

Ярослав чувствовал горечь почти нестерпимую. Знать, было это сильно заметно, раз Ефросинья подсела к нему и провела рукой по светлым кудрям. Потом сочувственно спросила:

- Зачем же ты после Изборска сюда их повел?

- Не вел я! – простонал Ярослав. – В Изборске остался. Все думал, как мне кровь эту страшную с себя теперь смыть… Они без меня пошли. Потом Герман прискакал. Друг мой и родич, – пояснил Ярослав, – он со мной и в первый раз к Изборску ходил, и в Переяславле в цепях вместе сидели… Потому и приехал, что другого я и видеть не похотел бы. Сказал, де вятшие мужи готовы пойти на разговор, но только со мною; сказал: если я пойду, Псков останется мой, и никого не тронут. Я пошел. Как видишь, немцы слово держат…

- Вижу… Дальше-то что?

- Ума не приложу, – вздохнул Ярослав.

- Слыхал про нынешнего князя Новгородского, про сына Ярославова Александра?

- Тот, что шведов на Неве в середине лета побил? Слыхал.

- Тебе бы к нему, – посоветовала Ефросинья.

- К мальчишке переяславскому? Опять под Новгород? – нахмурился Ярослав. – Ты с годами, видать, из ума выжила.

Он резко поднялся и вышел.

Но через день не выдержал и снова отправился в Иванов монастырь. Долго молча сидел и с удивлением ловил себя на том, что ему хорошо вот так сидеть подле Фроси и молчать.

- Как ты живешь? – заговорила она.

- Безрадостно, – признался Ярослав.

- Что так? Жену по сердцу взял. И сын есть…

- Да нет ничего… Поначалу медом каждый день полнился. А потом все разладилось. Ей победы нужны… И сыну на меня наговорила, волком смотрит…

- Бросил бы ты немцев, – ласково посоветовала Ефросинья. – Ведь ты же Ярослав, а не Ярпольт.

- Я уж и сам не знаю, кто я такой, – отвечал князь. – Себя потерял!.. – Он провел ладонями по лицу. Потом вгляделся в Ефросинью и проговорил: – Чую вот, что и тебя обидел. Не ведаю, чем, но… Прости.

Ефросинья смутилась, однако сказала:

- Давно простила. Я ведь тоже с самого начала виновата. Уж слишком долго злобу питала к тебе и гнала от себя. Нельзя так. Прости ты меня Христа ради.

Ярослав подивился:

- Злобу? Почто? Я дурного тебе никогда не желал. Ты мне веришь?

- С чего тебе врать?..

И они улыбнулись друг другу с глубокой сердечностью.

- Вспоминала меня? – спросил князь.

- Не надо об сем, – покраснела и потупилась Ефросинья.

- Ладно, – уступил Ярослав, угадывая ответ. – Пойду я.

Он вышел. Сердце бешено колотилось. Чтобы остыть, князь направился на берег Великой, к тому месту, откуда всегда любил глядеть на Псков…


Долго Ярослав не ездил за Великую. Но часто ходил на башню, что высилась у самого слияния Великой и Псковы, да глядел оттуда на три серебристые "шлема", – один побольше, два поменьше, – Иванова храма. Снега растаяли, распустилась зелень, припекло солнце, потом листву тронуло золотом, снова завьюжило… Псков и князь жили мирно. Вятшие мужи глядели на Ярослава благосклонно. Особенно после того, как на первом же вече он в один голос с псковичами решил наново отстраивать Городец.

- А немчура, фогты-то, властительскую дань на прожитье свое с нас требуют, – пожаловались вятшие мужи.

- Подождут, – заверил их Ярослав.

Свидевшись с немцами, он толковал им, что время сбора дани еще не приспело:

- Дайте городу отстроиться и расторговаться, тогда возьмете больше, чем ждали. А если теперь отберете, что имеем, наш торговый люд долго на ноги не встанет. Тогда больших доходов не ждите.

Фогты нашли речи князя разумными и согласились, тем более что Ярослав подкрепил их греческим вином из своих погребов, принесенными в дар шкурками лис да куниц из своих кладовых, да просил еще принять двух добрых боевых коней с полной сбруей из своей конюшни.

Но как было расторговаться, когда округа кишит немцами, зерно да соль гости с низу не везут, да и вообще никаких купцов, кроме юрьевских, теперь во Пскове не видать? Торговлю вести не с кем, а скоро станет и нечем, – свои закрома не бездонны. Землица же псковская глиниста. Гончарам хороша, а оратаям – мука, хлебушка мало родится. Торговлей и жили. А как же теперь…

Ярослав решил проехать по округе, поглядеть, как далеко продвинулись немцы и можно ли опять наладить торговые пути на остальную Русь. Ближние деревни оказались сожжены дотла, но многим жителям удалось бежать в лес и там уберечься. Дальним селениям досталось поменьше. Но там, где уцелело хозяйство, немецкие рыцари отбирали коней и скот да грабили торговых людей. Глядя, как крестьяне кроют наново крыши над земляными своими избами, Ярослав подумал: то литовцы тут жгли, то вот немцы. Одних он бил, других сам привел. Эх… И ни один русский гость теперь во Псков носа не кажет…

Вести в город летели разные: то тевтоны удачно напали на Тесов, то князь Александр отнял у них Капорье. Наконец Мирошка принес такую:

- От Германа рыцарь явился. У Конрада сидит. Сказывает, новгородский князь с братом в чудских землях их погнал, пути ко Пскову занимает. Видать, к нам вознамерился идти.

- Вот как… – протянул Ярослав.

- Надо слать к епископу Герману за ратью, – встрепенулся Иоганн. – Так ведь, отец?

- Конрад и пошлет, уверяю тебя, – ответил князь.

Иоганн поспешил к деду, – во всю свою псковскию жизнь юноша больше времени проводил с ним, чем с отцом, – а Ярослав попросил меченошу позвать Твердилу Иванковича на разговор и дорогой передать ему последнюю весть.

- От новгородцев буду отбиваться, – заявил с порога Твердило. – Как мыслишь, княже, немцы помогут?

- Если успеют. Новгородцы близко, – проговорил Ярослав и вдруг спросил: – А правильно то будет – отбиваться?

- Под Всеволодича я не пойду! – отрезал Твердило.

- А может так лучше?..

- Нет, княже.

- Ну, делай как знаешь… – задумчиво проговорил Ярослав, отпуская Твердилу.

Сам он тоже вышел из палат, но направился в Иванов монастырь.

Встретив Ярослава в совсем уже готовом храме, игуменья так приветливо ему поклонилась, будто ждала, и спросила:

- Надумал что?

Не отвечая, Ярослав присел на скамью и прищурился:

- Ведомо тебе, что Александр Ярославич твой к татарам на поклон ездит?

Ефросинья на миг удивленно вскинула брови, потом невольно улыбнулась:

- Ты к немцам, он к татарам…

- Татары, по-твоему, лучше? – серьезно продолжал Ярослав.

- Те и другие – горе, – вздохнула Ефросинья. – Но враз и тех и других разве возможно одолеть?

- Ладно, – согласился Ярослав. - Слыхала? Александр сюда идет.

- И как ты думаешь теперь поступить? – со вниманием глянула на князя Ефросинья.

- Против него не пойду, – порадовал ее ответом Ярослав.

- И что же?

- В Медвежью Голову поеду.

- Бежишь? Почему?

- Чего ты от меня хочешь?

- Чтобы ты вместе с Александром бился против немцев!

- А немцы эти – старина Теодорих, друг Герман да мой родной сын! – воскликнул Ярослав.

От этих слов Ефросинья погасла.

- Я еду в Медвежью Голову, – решительно повторил князь. – Приедешь туда?

- Зачем? – испугалась Ефросинья.

- Не бойся, не обижу, – заверил ее Ярослав. – Пойми, я ведь один. Ведь не с кем по душам перемолвиться, совета спросить… Мирошка?.. Он всего не постигает. Только ты…

- Какая ж я тебе советчица? Все не впопад говорю.

- Так не приедешь, коли позову?

- Приеду, – обещала Ефросинья.

Вернувшись в палаты, князь приказал меченоше опять собираться в дорогу.

- Куда? Зачем? – не понял Иоганн.

- В Оденпе. И ты едешь со мной.

- А как же Плескау? Кто будет его защищать?

- Тот, кто этого хочет.

- Но почему не ты? – пытался понять Иоганн.

Ярослав заглянул ему в глаза и медленно проговорил:

- Да не могу я больше с русичами биться.

В дальнейшие пререканья князь с сыном не вступал.

Сборы были недолгими. Сев в седло, Ярослав окину взором вечевую площадь, Святую Троицу, палаты да осадные дворики, стены да башни Крома. Ком подкатил к горлу… Сколько раз покидал он Псков, и всегда в сердце теплелась надежда вернуться. Теперь ее нет…

Проезжая мимо Конрада, Ярослав задержался:

- Любя тебя, говорю: едем в Оденпе вместе.

- Свои владения я привык защищать, – высокомерно отрезал старый рыцарь.

- Ну будь по-твоему, – повел плечом князь.

- Оставь меня с дедом, отец, – попросил Иоганн.

- И даже не мысли. А вздумаешь своевольничать, велю тебя связать, – пригрозил Ярослав.

Один Бог ведает, какими чудесами добрались они до Медвежьей Головы, не встретив по пути Александровых ратников. И почти тут же следом прискакал вестник из Пскова. Горожане попытались отбиться от новгородцев, но вскоре открыли ворота Александру Ярославичу, – все же не по нутру оказалось житье под немцами. Александр заковал фогтов и их людей в цепи и отослал в Новгород, Твердилу Иванковича велел повесить, а с остальными псковичами замирился. Они пополнили собою новгородскую рать.


Раз, другой прошелся Ярослав по залу епископского дворца, потом открыл окно. Теплое солнце приласкало князя. Капель, журчание ручейков, щебет пичуг… Еще немного, и начнется распутица. Ярослав отправил дружинников за Ефросиньей.

Она сдержала слово и приехала вместе со своей келейницей Сандулией. Тихо вошла к Ярославу, а он так задумался о нынешнем своем бытии словно в угарной избе, что вскочил с лавки, только когда она приблизилась. Они сели рядом, и князь подивился: Фрося походила сейчас на ветерок, что принесла с собой весна: такая же свежая, совсем уж не строгая, ласковая.

- Зачем звал? – спросила она.

- Вот не знаю, куда податься, – с горькой усмешкой произнес Ярослав. – Гощу у епископа и жду, когда прогонит. Что мне делать? Опостылело все. В монастырь что ли идти?

- И в монастыре не сладко, – возразила Ефросинья. – Много смирения надо, чтоб жить там…

- Тебе-то хорошо там? Ты всегда туда хотела.

Ефросинья ничего не ответила, только грустно улыбнулась.

- Да это я так про монастырь, к слову, – пояснил Ярослав.

- Я говорила уж, куда тебе надобно. Поезжай к Александру. Он поверит тебе.

- А можно мне верить? – едко усмехнулся Ярослав. – Ты же первая во мне одно зло видела.

- Я глупая была… – покраснела Ефросинья.

В этот миг в зал ворвался Иоганн и сердито набросился на отца:

- Долго мне еще сидеть в этой медвежьей берлоге? Там со дня на день битва будет. Ты не можешь, так меня отпусти!

- Нельзя тебе с русичами биться. Ты сам русич, хоть и забываешь про то, – строго одернул его Ярослав и представил Ефросинье: – Вот сын мой, Иван Ярославич.

Оба, юноша и монахиня, очень внимательно глянули друг на друга.

- Зачем тогда ратному делу меня выучил? – язвительно, совсем по-отцовски, спросил княжич.

- С врагами будешь биться, – пообещал Ярослав и улыбнулся: – Слава Богу, ты их еще не нажил.

- Ну, не знаю, – пробурчал Иоганн.

- Ступай дружочек, у меня тут разговор… – попросил Ярослав.

Княжич с недовольным видом вышел.

Ефросинья долго глядела ему вслед невидящим взором. Князь заметил ее задумчивость и произнес:

- Мне тоже жаль, что это не наш сын. Тогда ему не пришлось бы объяснять, кто враги, а кто нет…

Ефросинья подняла на Ярослава глаза. В них стояли слезы.

- Давай не будем поминать о том, что не случилось. А то слишком больно…

Ярослав кивнул, потом попросил:

- Поживи тут. Тяжко мне. Ничего, что римского епископа дворец?

- Ничего, поживу, – согласилась Ефросинья.

Князь повел ее в покои Германа устраиваться…

А через пару дней явился Теодорих, потрепанный, уставший, замерзший, в налатнике, забрызганном кровью. Он плюхнулся в кресло в большом зале, перевел дух, сделал добрый глоток хмельного и сообщил:

- Побили нас, как сарацинам и не снилось. Черт! Недаром твой родич носит имя Александр. Так станет сражаться – всю Ливонию себе приберет.

- Как же это случилось? – спросил Ярослав.

Они с сыном навострили уши, а Теодорих продолжал:

- Как, как? Очень просто!.. Я встретил брата Германа на Пейпусе. Изрядное же войско он привел! Божьи рыцари, и Альтенбург с ними, потом рыцари Дорпата, такие бравые, горячие. Там и именитые были: Грюнинген-младший, Зангерхузен, Монгейм… Ну, эсты тоже пришли… Русичей увидали, построились поплотнее для боя, и орденские братья, и мы, двинулись вперед. Дальше тоже все как обычно: ударили, задние подтянулись. Широко развернулись мы, ну, думаем, осталось добить русичей, и наша победа. А тут чертов сын из греческого прошлого как налетит, откуда не ждали, и давай нас самих словно капусту рубить… Эсты перетрусили да побежали. А потом еще и лед за нами затрещал… Как я из этой передряги выбрался, не понимаю. Вот чудо-то!

- А Альтенбург? А Герман сам?

- Не знаю, Ярпольт, – вздохнул Теодорих. – Я ж бился-бился, вдруг как тут вот кто кинжал всадил, – старый пилигрим прижал руку к сердцу. – Перед глазами поплыло все, и дыхнуть не могу. Сижу в седле и будто карась воздух хватаю. И веришь? Показалось, что и по небу воины скачут, все в золотом сиянии. Я чуть не ослеп. Аккурат в тот момент вояка-русич столкнулся со мной. Ну, мы с конем и свалились, да конь еще мне ногу придавил. Сколько я провалялся, покуда очухался, не ведаю. Уже стемнело. Застыл так, что впору околеть. Но гляжу: целый. Насилу выскребся из-под коня. А уж как там сородичи наши, Бог весть…

- Что же, ты рад? – гневно обратился к отцу Иоганн.

- Ну, печалиться нам с тобой нечего покуда, – спокойно проговорил Ярослав.

- Вот как?

- Слушай…

- Не хочу тебя слушать! – крикнул Иоганн.

Юноша остался с Теодорихом, а князь взял со стола серебряное блюдо с медовыми конфетами да финиками и пошел к Ефросинье.

Та читала Псалтирь.

- Прости, коли не вовремя, – проговорил Ярослав. – Вот, принес угостить. Новость слушай. Александр опять победу одержал. Великую. Над кем, тебе, я мыслю, ведомо.

Ефросинья радостно перекрестилась:

- Слава Тебе, Господи!

Потом вроде не к месту произнесла, указывая на окружающую роскошь:

- Красиво здесь. А это, – она указала на распятье, вырезанное из кости, – так боговдохновенно сделано, что в миг душу пробуждает.

- Его Герман, епископ то бишь, из Рима привез, – пояснил Ярослав. – Говорит, там все необыкновенно красиво. Вот в Тевтонии у них большие замки, а там, сказывал, еще больше дворцы да храмы. И огромные окна до пола, и сводчатые арки, и беломраморные колонны…

- Должно быть, там зимы нет, в Риме, – заметила Ефросинья.

- При чем тут зима?

- Просто я подумала: у нас не проживешь с такими окнами зимой-то. Да и летом не всякий день знойно. Не протопишь с окнами-то в пол. Все в раз выдует.

- Да, мигом застынешь, – согласился князь, и оба вдруг рассмеялись.

- Как по нашим-то палатам с римскими окнами ветер-то гулять станет, – веселилась Ефросинья.

- А под арками снегу наметет, – вторил ей Ярослав. – А весной все как потает…

- Не озябнешь, так утопнешь…

Отсмеявшись и переведя дух, Ярослав проговорил:

- Ладно, кушайте, а я потом еще загляну.

Он вышел и наткнулся на сына.

- Чего ты тут?

- А что, нельзя? – Княжич испытующе вгляделся в отца.

- Идем-ка.

Ярослав повел сына за собой. Войдя в пустой покой, князь обернулся и, ласково заглядывая юноше в глаза, спросил:

- Иванко, что тебе душу смущает?

- А ты можешь сейчас быть невозмутим? – вскинулся княжич. – Нашу рать побили по твоей вине.

- Наша рать победила, – строго поправил его Ярослав. – Пойми, дурачок: ты не немец.

- Да не хочу я быть русичем, если они все – как ты!

- Это что еще за речи?! – вспыхнул князь.

- Ты предал всех, кто пошел с тобой Псков воевать!

- Я оставил им Псков, – напомнил Ярослав, но Иоганн не слушал и запальчиво продолжал:

- Мать позоришь! Ведьму эту сюда притащил. Живешь под одной крышей с нею. Гогочете на всю округу.

- Не смей! – крикнул на сына Ярослав.

- А я смею! Изменник! Ненавижу тебя! – Княжич в ярости выбежал вон.

В первое мгновенье Ярослав задохнулся от гнева. А руки чесались поколотить дерзкого мальчишку. Но, поостыв, князь решил еще раз попробовать поговорить по душам и отправился к сыну.

Там княжича не было. И вдруг Ярослава пронзила догадка: мальчишка помчался к Ефросинье. Не понимая, почему, князь со всех ног бросился туда же. На пороге комнаты он замер. Его гостья неподвижно лежала на полу. Рядом застыл с диким взором бледный княжич, сжимая рукой окровавленный нож. Онемевшая от ужаса Сандулия забилась в угол. Ярослав вскрикнул так, как не кричал бы, если б резали его самого, опустился на колени, притянул к себе тело Ефросиньи. Оно было еще теплым, но уже не живым.

- Что же ты натворил?! – простонал Ярослав. – Душегуб окаянный…

- Я вступился за маму… – проговорил княжич упрямо, но не так уж уверенно.

- Ты же душу свою погубил… – Ярослав поднял на сына мокрые от слез глаза. – Этот ангел, – он прижал к груди мертвую монахиню, – теперь обрел у Бога вечную жизнь. А ты?..

Ярослав в тоске обернулся к двери. Там толпилось много народа, сбежавшегося на крик, но нужного лица князь не увидел, поэтому громко спросил:

- Где Теодорих?

Когда старый пилигрим протиснулся в комнату, Ярослав сказал, кивая на сына:

- Увези его к матери, ради Христа. Со мной он совсем пропадет…

Теодорих увел княжича.

Тогда только Сандулия осмелилась выйти из угла. Она приблизилась к телу своей настоятельницы, опустилась на пол и зарыдала…


Буйно цвели яблони, и густой сладкий аромат стоял над Великой. К воротам Иванова монастыря подъехали всадники. Спешился только один. Он сделал несколько шагов, постучал. Ему открыли, узнали и впустили в монастырь.

Под настороженные и сострадающие взгляды Ярослав прошел в храм и опустился на колени у надгробия Ефросиньи. Их последние теплые встречи так и стояли в памяти.

- Здравствуй, Фросюшка, – тихо промолвил князь. – Вот, порадуйся: еду к мальчишке переяславскому, как ты хотела…

Больше он не мог говорить, – горло перехватило. Хоть и знал, что она у Бога, что у Бога мертвых нет…

В молчании прошло довольно много времени. Потом послышался шорох. Князь обернулся. В дверях храма переминалась с ноги на ногу одна из сестер.

- Проходи, не помешаешь, – сказал ей Ярослав.

Она приблизилась.

- Сандулия! – узнал ее князь. – По мою душу?

Монахиня кивнула и заговорила:

- Вот ежели б ты, князь, пожаловал о позапрошлой седмице, так застал бы у нас диво дивное. Мироточил образ Спасов. Вот этот самый, – Сандулия указала на икону, висевшую над настоятельским надгробием: Господь Спаситель восседал там на престоле в окружении святых.

- Скажи, ведь она обо мне поминала? – дрожащим голосом спросил Ярослав. – Прежде явления моего с немцами?

- Да, весьма часто.

- Что же, ругала?

- Нет. Поначалу, как приняла постриг, вздыхала да плакала. Потом только вздыхала. И все молилась за тебя…


Ярослав Владимирович поник головой:

- Так что сам видишь, княже. Не до веселья мне. Горько…

Он встал и покинул пир. В отведенной ему ложнице, в чем был, лег и уснул. Ярослав теперь совсем не беспокоился о своей судьбе и принимал любой ее поворот.

Поутру Александр призвал псковского князя и объявил:

- Вот что решил я. Бог – тебе судья. А мне храбрый опытный воин всегда надобен. Ежели будешь мне верен, так оставайся со мною.

Ярослав Владимирович поднял глаза на молодого князя. И Александр опять отметил: честно и прямо глядит, лгать не станет.

- Благодарствую, княже, – низко поклонился Невскому герою Ярослав Владимирович. – Клянусь тебе в верности. Буду биться за тебя, куда ни пошлешь, и умру, если надо.

- За землю нашу будешь биться, княже, – поправил его Александр. – Жалую тебе Торжок да Бежич. Города добрые, но много терпят от набегов. Защитишь?

- Если на то твоя да Божья воля, – приосанился Ярослав…


И сами пожалованные крепости, и вся округа опустошались литовцами. Князь хорошо помнил этих сильных жестоких язычников. Поэтому, явившись в Новом Торге или Торжке, как короче его называли, не медля, начал собирать ратников. Оказалось их всего ничего, – литовцы нанесли большой урон, а до того татары город сожгли да жителей много побили. Ярослав разослал гонцов по соседям, не помогут ли, а сам, хоть и с малой ратью, все же выступил против литовцев, когда те затеяли новый набег. Дикое племя, по обычаю своему, рассыпалось горохом по округе и нападало сразу ото всюду. Ярослав да новоторжцы бились храбро, но одолеть им было не под силу. Пришлось отойти. Литовцы двинулись дальше, к Торопцу. И Ярослав погнался за ними.

- Упредить бы торопчан, – заметил скакавший рядом Мирошка.

- Да кто же этих проклятых опередить сможет? – вздохнул Ярослав.

Глянул он на своего друга: не тот уж молодец-удалец, годов-то сколько за плечами… Матерый стал, грузный, не стрелка каленая, не перелетит язычников. И тут же подумалось: сам-то он, Ярослав, тоже не молод давно. Силы не убавилось, кажись, слава Богу! А ловкости, задора уж нет… И все же Ярослав ясно видел, как счастлив теперь его верный Мирошка.

Путем к новоторжцам прибавились тверичи да дмитровцы, и значительное теперь Ярославово войско нагнало язычников под самым Торопцом. Литовцы принялись отбиваться и явно мыслили одержать верх так же скоро, как прежде. Но не тут-то было. Теперь Ярослав мог противостоять им. Стрелы да сулицы яростно летели в обе стороны, а многих настигали мощные удары меча, топора али же булавы. И Ярославов меч был здесь первый. Почуяв большую опасность, литовцы прорвались в городские ворота и затворились внутри Торопца.

Ярослав отвел войско от стен крепости на безопасное расстояние и велел отдыхать. Вечерняя заря угасала, князь глядел на город, думал: а ведь и ему ныне покойней на душе.

- Что станем делать? – спросил Мирошка.

- На рассвете попытаемся из города их выбить, – сказал князь. – А уж коли не сдюжим, в осаду возьмем.

С тем и легли почивать у костра.

Рассвет принес с собою радость: подошел к Торопцу Александр Ярославич с новгородцами.

- А я вот на приступ сбираюсь, – улыбаясь, приветил его Ярослав. – Поначалу, когда был один, думал, сгину со своими новотрожцами среди легиона языческого. Ан нет, вон помога какая приспела.

- Верно, княже, рано сгинуть думал! – так же весело ответил Александр. – Это им тут погибель от нас!