Рассказ-23. Секрет второй роты

СЕКРЕТ ВТОРОЙ РОТЫ

В один из приездов к Силичу, сходив на охоту, мы с Виктором пришли оба «пустые», в расстроенных чувствах и сердитые каждый сам на себя потому, что начальная удача охотника у нас имелась – дичь взлетала и довольно часто, но вот конечная удача, которая приводит к обладанию трофеем, как назло миновала нас в тот день.
За ужином разговор естественно возник на эту тему. Силич сказал, что у него такое случалось, иногда, особенно это не понятно, когда дичь взлетает на доступной дистанции, на чистом месте, при удобном угле полёта и ты уже уверен в результате – уже «привязываешь» её к поясу как трофей и… тут первый выстрел… и промах. …Ты какое-то не допустимое время стоишь в оцепенении, не долго, конечно – секунду может, и в удивлении стреляешь снова – и… опять промах. Теперь уж стоишь в оцепенении дольше, глотаешь досаду в полном непонимании и костеришь себя.
Он для себя сделал вывод по принципу известной поговорки: не говори гоп – пока не перепрыгнешь, и всегда старается заранее не предсказывать для себя удачный выстрел. По началу, при удачных взлётах, это трудно сделать потому, что в азарте плохо контролируешь свои эмоции и только со временем, когда нажжёшься на таких случаях несколько раз, тогда начинаешь следить за собой.
Со временем он пришёл к выводу, что уверенным в результате выстрела нельзя быть – никогда, а только на все сто стремиться к этому и прилагать все усилия при любых ситуациях.
В тире у него получалось часто, что при нескольких первых удачных выстрелах, последующие делаешь при какой-то самоуверенности, вдруг возникшей, и результат заметно ухудшается.
Он ещё помянул про тренировки, что перед охотой обязательно нужно потренироваться, а не надеяться на былое мастерство. Хорошо пострелять по тарелкам, повскидывать ружьё полезно сразу после выхода на охоту потому, что одежда меняется – каждый раз разная и лямки от рюкзака или от сидора могут мешать, то есть к удачному выстрелу нужно готовиться загодя.
Разговор бы и дальше продолжался в этом русле, но он вдруг сказал, что вспомнил историю на эту тему и, замолкнув не надолго и, метнув взгляд на Виктора, который уже в предвкушении его рассказа, очень уж заметно подмигнул мне, сказал.
– Тренироваться можно по разному. Мне как-то один охотник-фронтовик рассказал...
Он снова умолк в задумчивости. Потом начал свой рассказ, как всегда с предисловием.
– Я ещё по молодости, осенью, охотился на озере на утку. Один поехал – без напарника. Днём ещё присмотрел около ельника в ближайшем леске место для себя – для ночёвки. Думал в затишке устроиться там. После вечерней зорьки и направился туда, а подошёл ближе – смотрю, а там уже костерок сквозь ёлки светит. Кому-то тоже это место понравилось. Ну, я уж раз близко оказался, подойду, думаю, поговорю с охотниками – как у них с добычей. Там всего один охотник оказался. Мужик уже пожилой. Ну как водится: Здравствуйте, как охота, как утка летала – все такие вопросы, обычные.
Оказалось у него добычи: два крякаша и чирок, а у меня наоборот, крякаш один и два чирка. Он сказал, что только и налетели на него эти три утки, я наоборот «похвастался» своей мазливостью, дескать, у меня хорошо летала – весь патронташ расстрелял.
Покурили, и собрался я уходить. Он и спроси меня, где я собрался ночевать и, услышав ответ, что в лесу, дескать, найду где, предложил остаться у его костра. В те времена – это считалось в порядке вещей. Мы увеличили его место для сна у костра, которое уже было обгорожено тентом, до двухспального и начали вместе ужин.
Конечно, у него было и у меня было, из тех «боеприпасов» с которыми, кроме обычных, ездят охотники на охоту, с перспективой ночевать ночь на природе – это уж как водится – куда от этого. Как-то зашёл у нас разговор про стрельбу, про меткость охотников и он рассказал мне в эту тему фронтовую историю.

Шла война, уже перевалив свою вторую половину по времени. Ещё не дошли наши войска до границы, но почти вся территория была отвоёвана. Воевали не так, как в начале, воевали уже уверенней и сноровистей.
В одном месте фронта сложилось так, что за речушкой с каменистым мелким бродом, подымалась с нашей стороны круто высотка, а с той стороны плавно спадала к немецким окопам. Речушка топкими болотистыми берегами, полукругом, окружала с нашей стороны высотку. Наши войска и не пошли через эту речку, остановились, а вот высотку получилось отбить через брод – с наскока.
Поговаривали, что немцы, боясь окружения, и не сильно её обороняли. Но вот потом, сообразив по картам, что они проворонили высотку впопыхах, что никакое скорое окружение через речку им не грозило, и что она является очень удобным плацдармом для развития нашего наступления, старались очень отбить эту высотку. Атаки шли каждый день и не по одному, бывало разу.
По центру, по самой высокой точке, обороняла эту высотку вторая рота полка. Рота как рота, таких стрелковых рот не счесть. Но вот старшина в той роте был особый. Уже в летах, с усами дядька из какой-то глухой лесной белорусской деревушки. Рота состояла, в основном, из молодых по возрасту бойцов и дядька этот им был гож в отцы. Он и относился к ним по-отцовски.
Как звать его, никто толком не знал – все называли его Евсеич. Ростом он не высокий, сухощавый, хотя при старшинской вольности в харчах, мог быть покрупнее в обхвате. Дотошный, ворчливый, привязчивый, заботливый, душевный, говорливый, порой весёлый – таким он казался всем и всегда, в зависимости от обстоятельств – разным.
Полюбили его бойцы постепенно, не сразу, многие дулись иногда на него, но прощали. Он всегда каким-то образом появлялся перед немецкой атакой, как чуял, что немцы затевают штурм. Многие, завидев на той стороне реки его повозку, тут же поговаривали, что старый хрен сейчас накликает фрицев, но таких сразу одёргивали, мол, глупостей не говори – это Евсеич едет помогать.
Коняку свою он оставлял внизу, сразу после брода, а сам, согнувшись под торчащей высоко над плечами винтовкой, деловито подымался вверх и поверху горы, видимой с немецкой стороны, старательно пылил ползком на животе и, перевалив через бруствер, здоровался весело в траншее. К нему подтягивались бойцы, разговором скрасить окопный быт и скрутить, из присланного ему самосада самокрутку из его же бумаги, которую он невесть где добывал и всегда имел.
Евсеич вёл себя спокойно и с достоинством и табаку никогда не жалел, хоть и считался табак единственным продуктом, в котором не зазорно по товарищески отказать, по старой присказке: «Дружба – дружбой, а табачок врозь».
На вопрос о новостях в полку, никогда не говорил ничего толкового. На вопрос относительно обеда, говорил подробней: с чем каша и что в добавление к ней и почти всегда подмечал, что он одного на выдаче продуктов уговорил, для второй роты, которая на самом «пёколе» обороняется, выдать приварок.
С его слов выходило, что брал он этих «выдатчиков» круто за рога. «Я ему и говорю, ты вот тут при харчах воюешь, а моя рота на самом верху отбивается, небось тебе слышно, иногда. Вот если хочешь, что бы мои ребятики плохо о тебе не думали, давай от своих щедрот добавь им, чего у тебя сполучится», и у в торой роты всегда «сполучался», в отличии от других, намного приличней харч. «Я его спрашиваю, вот тебя как зовут – ты мне скажи как, а я им скажу, и герои мои про тебя хорошо подумают».
При разговорах таких, Евсеич никогда не сводил с немецкой стороны глаз и вперёд наблюдателей замечал начало атаки и тут его степенность и важность улетучивалась. Он быстрой речью разбрасывал по траншее слова «Ага. Кажись, зашевелились сатаны. Это я вовремя к вам поспел. Давайте, ребятики, встренем их. Давайте в целу хорошенько смотрите. Чтоб на каждый патрон падал он – гад, мимо не стреляйте, а то я вам и патронов возить не стану».
Каждый раз он рассказывал про батьку. Кто-нибудь из бойцов, для нервной разрядки, всегда говорил «Ну сейчас про батьку услышим» и Евсеич поучительно вещал «В детстве просишь, просишь у батьки патронов на охоту. Раздобрится, даст три штуки и если не принесёшь на каждый пустой патрон по голове, батька так посмотрит, подымет палец и покажет его тебе, чтобы видно было. Вот и вам надо по три патрона, и чтобы на каждый по голове. Я смотрю у некоторых так и получается, а вот некоторым я бы одного патрона не дал. Винтовки у вас добрые прямо стреляют, не то что моя – на двадцать шагов ещё прямо стреляет, а дальше уже криво, всё прошу заменить, но не дают другую. Говорят, что кашу возить и такая сгодится».
На этом месте своей речи, пристроившийся с кем-нибудь рядом Евсеич, после выстрела, если видел, что падал немец, всегда громко хвалил стрелка. Промахи он во время боя не обсуждал. Видя удачный выстрел, после похвальбы бойцу, он хвалил винтовку и интересовался «По целе брал?», что означало, мол, целился, так как учили? И получив утвердительный ответ, начинал канючить «Вот, даст Бог, отвоююсь, приду домой и спросит меня батька «Ну как ты сынок воевал. Много врагов сразил?» А что я ему скажу? Что на Карьке возил ребятикам своим кашу. Вот позор то будет старику. Он и палец поднять не сможет – рука онемеет».
И тут, напев такую песню сквозь гром выстрелов, он просил «Послушай, родненький, дай раз пальну, хоть одну сатанину к чертям отправлю».
Как правило, ему не отказывали. Евсеич вставал на место бойца, интересовался, дескать, патрон уже там, что означало: перезаряжена ли винтовка и, получив подтверждение, просил бойца понаблюдать за выстрелом. Начинал выбирать цель и, выбрав, говорил «Вон левей прогала меж них, вот среднего от края». Означало это, что второго слева от промежутка в цепи немцев Евсеич будет стрелять, что бы наблюдающему видно, в кого он целит, и по его задумке получалось, что среднего между троих, что бы двое враз видели сражённого и страх их взял.
Целился не долго, гремел выстрел и он тут же спрашивал «Ну что ты видал?» и ему всегда отвечали, мол, упал фриц – наповал. «Кто ж его разберёт отсюда – наповал или подранком лежит. Вон, бывает, с пятым ранением у нас воюют. Ну ладно, всё равно он на сегодня не воин» и обычно задумчиво добавлял «Зачем пришёл? Мы тебя не звали». И тут Евсеича прорывало, он всячески благодарил бойца, что у него винтовка добрая – прямо по «целе» бьёт и что сам он молодец – «целу» правильно настроил, и что патрон которым он – Евсеич стрелял, не пропал даром, тоже приписывалось в достоинство бойцу и обещалось «пренумерование» бойцу в виде добавки каши и лишних сто грамм и тут же следовало предупреждение «Ты только пьяным от этого не делайся. Лучше выпей на два раза. Ночью, когда холодно будет».
Бойцы никогда не хвастались своими наградами – медалями и орденами, а вот «пренумерованиям» Евсеича всегда вёлся счёт и были среди них и удачливые молодцы, кто дважды «пренумерован» и были неудачники, которых случай ещё не удосужил таким счастьем.
После того, как отбивалась атака, Евсеич объявлял обед. Есть в разное время случалось на войне, но всё равно у него это называлось обедом. Он свистел шепелявым двукратным свистом и, «Какая умная коняга – этот Карько. А ещё его из армии хотели списать, «артелейриста» старого, еле отбил его. Овса мешок я раздобыл, «пренумерую» я его сегодня мерой», встрепенувшись, тащила в гору крестьянскую телегу нагруженную термосами.
Пока конь подымался, Евсеич интересовался потерями. Раненых просил потерпеть: вот скоро, мол, я вас до санбата довезу. Он что бы увозить попутно раненых и поменял полевую кухню, на раздобытую невесть где телегу. Еду возил в термосах. Останавливался около погибших, уже уложенных за бруствером на нашёй стороне. По левой щеке у него бежала слеза и он шептал, утягивая скорбно губы «Роднинькие мои. Мамка то как заплачет. А батьке то как горько станет» и чуть ещё постояв, он просил «Братцы, давайте все вместе быстро схороним от этой войны ребятиков дорогих, да уж потом и помянем с обедом» и тут, сколько насчитывалось в роте лопат – все задействовались и похороны быстро заканчивались без всяких приказаний.
На поминки выделялась лишняя водка, которая в каком месте карькиного воза хранилась, никто не мог догадаться.
Перед начальством – командиром роты, Евсеич никогда не лебезил, но всегда винился. «Товарищ старший лейтенант, вы уж простите, что вам попался такой дурной старшина, не как у людей. Я вам тут спроворковал приварок, да не стерпел, в общий котёл ребятикам всё пренумеровал, они ведь сегодня молодцы».
Командир – нормальный мужик, улыбался с добрым прищуром глаз, успокаивал Евсеича, говорил, что так и надо и тут же делал замечание, что тот отбился от хозяйства и опять не вовремя в траншеях околачивается. На что тот отвечал, «Та они ж, гады так и поджидают меня нарочно, что бы обед испортить ребятикам, но мы с Карькой их всегда обманываем». На этом их разговор и заканчивался и прощённый старшина, с лёгким сердцем спешил к бойцам.
Тут начинался разбор. Поминался опять батька с тремя патронами. «Их гадов и было сотни две, а вас семьдесят ртов. Вот я говорю, нет на вас моего батьки, он бы показал вам палец. По три патрона на брата – это все двести гадов там должны лежать, а их сколько обратно убежало. Рано вам дали винтовки. Я сколько ружьём чакал, целу учился держать. А вы не учитесь, когда время есть. Не дал бы вам батька три патрона и сегодня многим у кого мало патронов осталось, показал палец».
Один раз его спросили, а что страшного, если батька палец покажет? «Как что?» с полным откровения удивлением переспросил Евсеич. «Да вы что не понимаете, как после этого стыдно и неловко делается. А если, не дай Бог, чего сделаешь, что мамка потихоньку заплачет в рушник, да ещё оба скажут, как им перед людьми стыдно – Оо-о-о! У меня брат такое раз пережил уже взрослым, меня то Бог миловал. Нет, ребятики – это понимать надо» таким его было объяснение.
Но больше всех доставалось от Евсеича пулёмётчикам, особенно с левого края Сашке Маслову, бывшему нападающему заводской сборной по футболу. Евсеич отыскивал его взглядом и сначала хвалил «А ты, Сашко, лучше стал та-такать. То было по четыре раза по земле пульками булькал, пока у тебя один гад упадёт. А сейчас уже по два-три раза землю запылишь и падает он у тебя. Вот Никола молодец, я смотрел, у него на два патрона голова приходится – точно, а то и две. А ты, Сашко, старайся, а то по воротам мячом мазать привыкнешь, а тебе все свистеть будут».
Не знал Евсеич, что вся рота в свободное время учится «в даль целу держать и чакать», что пулемётчики скоро уже одиночными стрелять начнут и что это обсуждалось со взводными у командира роты и он остался доволен улучшающимся соотношением истраченных патронов и потерь врага.
Долго в таких разговорах Евсеич не задерживался: пока готовили раненых, пока поминали погибших, пока обедали – он ещё мог находиться в траншее, а дальше ему нужно срочно везти раненых. Ему горько становилось, когда он не мог взять всех, предлагал лёгким идти, держась за телегу, но те что бы не задерживать его с тяжёлыми, отказывались. Вот тут он уж не жалел своего умного Карько, хотя всячески винился ему, объяснял умной коняге важность задачи и обещал непременно «пренумеровать» его овсом.
Солдатская дотошность постепенно прознала, что финскую войну Евсеич начал рядовым. Так случилось, что их подразделение стал обстреливать снайпер-кукушка. Снайпер день стрелял, потом день или два его не ощущалось, потом снова начинал – рваный у него график был, как будто в своё удовольствие, вроде как на охоту ходил. Стали думать, как избавиться. Тут Евсеич и попросил разрешения поохотиться на этого снайпера и при втором выходе того, застрелил его. За это Евсеич получил повышение в звании и его стали использовать, как охотника за кукушками.
После того, как наша разведка притаскивала окоченевшую кукушку, чтобы иметь возможность изучить оружие и экипировку врага, Евсеич получал повышение в звании. Так он быстро дослужился до старшины и звание ему уже не повышали.
Один раз, с его слов, он сплоховал. Выследил кукушку, свалил её, но не учёл, что финский снайпер работал в паре с другим и не поторопился резко сменить позицию и получил ранение в левую руку. Рана зажила и рука работала нормально, но вот когда замерзала или даже если её просто прохладой чуть холодило, то начинала подрагивать от мелких судорог. Ему пришлось оставить снайперское дело и его определили на хозяйство. По причине таких последствий своего ранения, он почти всегда ходил в шинели, а винтовку выпрашивал у кого-нибудь потому, что был уверен в выстреле, так как всегда перед этим согревался подъёмом на высоту и дрожи в руке не могло появиться.
Случилось так, что наблюдатели заприметили на вражеской стороне «лишних» офицеров, явно штабного вида. Было доложено про это из инстанции в инстанцию, до какого верха неизвестно, но из этой неизвестности спустился вниз приказ: силами полковой разведки взять языка, что бы прояснить дело.
Командир разведки – молодой, отчаянный, но с разумом лейтенант, начинавший служить в разведке ещё рядовым, решил идти брать языка прямо там, где и замечены штабного покроя немецкие офицеры. Ночью, по перепаханному взрывами и, поэтому не заминированному ни с чьей стороны полю, пятеро ребят смотались в гости к немцам и припёрли солдатика. Как, оказалось, денщика одного из таких офицеров – тут уж сработало везение.
Солдатика этого допрашивал первично в блиндаже командир разведки в присутствии командира роты. Был ещё переводчик, который совсем не понадобился потому, что немец очень сносно говорил по-русски и, как он заметил, с юных лет был  привержен коммунистических взглядов втайне очень, почему и не попал под мельницу гестапо, он радовался откровенно пленению и всё быстренько разъяснил по поводу появившихся не фронтовых офицеров.
Оказывается, те в количестве пяти человек, он перечислил звания и фамилии, прибыли на сопредельный участок разобраться в том, что по докладам фронтовых офицеров, они на одном узком участке несут не виданные потери от ружейных выстрелов, не соответствующие плотности огня. Непонятно: или элитное подразделение обороняет самый верх высоты, или новый образец винтовок появился у нас, или патрон, или прицельное приспособление. Вопросов у них много и в скором времени, после изучения ими статистики, должен быть организован рейд разведгруппы с той стороны, чтобы взять языка, прихватить оружие, в общем выведать секрет русских. И ещё он слышал, как говорили между собой их офицеры, что у русских наблюдается одна странность: в их траншеях, иногда в разных местах вдруг начинают кашлять и смеяться солдаты. По этому поводу высказывалось предположение, что русские применяют какой-то препарат для своих бойцов и возможно это тоже связано как-то с меткостью огня, стойкостью и спокойствием, с которым они отражают атаки. Очень их интересует этот кашель надрывный, громкий и хохот неудержный.
Командир разведки удивился. Когда увели пленного, начал выяснять у командира роты и тут единственным объяснением вышло то, что секретом нашим является Евсеич – старшина второй роты. По поводу кашля ротный пояснил, что это тоже дело рук Евсеича – он организовал добавочный припас табака в своей роте: помогает иногда гражданским, женщинам – матерям с детьми продуктами и просит, если не трудно и будет возможность, посадить летом табаку и потом, по осени выслать по оставленному адресу полевой почты, с пометкой «старшине». Инструктирует их, чтобы табак срезанным проморили в пучках на грядке и потом прямо ещё сыроватым скрутить в тряпицу и зашить, чтобы упаковка получилась меньше и сушить в таком виде в тепле и на ветерке. И ему приходят иногда такие посылки для всей роты. Он сам крошит этот табак и добавляет в довольствие, когда не хватает. А поскольку с бумагой для цигарок всегда дефицит, то он – что придумал: наделал трубок – одну на пятерых, вот и курят солдаты частенько эти трубки по кругу. Табак крепкий, а из трубки получается ещё крепче – вот они кашляют и ржут друг над другом. Даже пари иногда заключают между собой: кто не закашляет – тому приз какой, или очередь пропустить в какой обязанности хозяйственной. Вот такие секреты развёл во второй роте старшина Евсеич. Солдаты и окрестили тот табак его именем. Так и поговаривают «Ну, что курнём Евсеича», и после этого стоит кашель и хохот в том или другом месте траншеи и одной трубкой вполне накуриваются сразу четыре-пять человек.
Разведчик и смеялся над объяснением командира роты, и восторгался сложившейся ситуацией, и чесал затылок в заботе, дескать, как доложить начальству. И тут же, прослышав от собеседника про счёт, который провели негласно бойцы промеж себя, что Евсеич участвовал в отражении четырнадцати атак и каждый раз мало того, что убил столько же немцев, он «тремя патронами и своим батькой с пальцем» настроил так роту, что у него теперь через одного чуть не снайпер и что он, иногда, слушая бой, думает, что у него отказали все три пулемёта, потому как их не слышно и что бойцы шутя побаиваются, что Евсеич рассердится на них и посадит на патронный голод, командир разведки удивился ещё больше.
Они быстро скоординировали действия по встрече вражеской разведки – срочно был вызван сапёрный взвод, который в эту же ночь поставил на нейтральной полосе мины и, на радости от выполненного задания, решили скоротать остаток ночи по фронтовому. Когда закусывали, командир роты извинился за скромность закуски и «пожаловался» на старшину, что всё что «спроворковывается» им для него, «пренумеруется» в общий котёл и тут же похвастался тем, что это потому, что у него в роте «ребятики такие молодцы» и ещё похвастался тем, что со слов вездесущего ординарца, каша Евсеича на стыке с другими ротами, меняется в соотношении два к одному.
Посмеявшись, они вспомнили о готовящемся приказе о награждении: в связи с успешной длительной обороной высоты при интенсивных атаках противника, и оба удивились, почему туда не вписан Евсеич, остались довольны тем, что пока ещё не поздно это сделать и решили, вместе похлопотать об ордене. Ещё командир роты сказал командиру разведки, что не может расшифровать слово Евсеича – «спроворковать». Хорошо если это означает «уговорить, договориться, спроворить», а если «своровать», потому что очень беспокоится за старшину, потому что он ради своих «ребятиков», может пойти и на такое и загреметь под трибунал.
Командир разведки не мог просветить командира роты в вопросах лингвистики и тот добавил, что у него в роте есть белорусы и те тоже не знают, как истолковать это слово. Пробовал он спрашивать старшину, но тот по-хитрому увиливает, а по поводу того, что его не понимают земляки, сказал, что это не мудрено, он, дескать, из болотной деревни и у них свой говор. Они там в соседнюю деревню попадают только зимой, когда болота замёрзнут, а грамоте он выучился потому, что ещё с царских времён у них скрывался один поляк с женой, они так и осели в их деревне и всех детей учили грамоте.
Ещё Евсеич рассказал командиру, что в армию попал уже в годах, потому что остался один – жена и двое детей его умерли от какой-то болезни. Он ещё, чтобы сменить тему, рассказал, как первый раз увидел паровоз. Их привезли на станцию и он, вместе с молодыми ребятами рассматривал это пыхтящее чудо. Машинист гуднул и кричит им, чтобы они отошли, дескать, он сейчас разворачиваться будет и может потоптать их. Ну и дунули ребята от паровоза и Евсеич вместе с ними. Отбежали, повернулись, увидели, что машинист с помощником в отъезжающем паровозе со смеху умирают – почесали затылки.
Конечно, в солдатской среде на второй день стало всё известно о результатах разведки и Евсеича все за глаза стали называть Секретом, а после того как немецкая разведгруппа напоролась на мины и почти вся была расстреляна, многие шутили, что Евсеич стал, не только вызывать атаки пехоты, но и вылазки разведки.
Какое-то время спустя, в расположение роты прибыла девушка-корреспондент – маленького роста, худенькая, чернявенькая, не симпатичная, но шустрая, деятельная, умная, разговорчивая и этим очень обаятельная. Она решила написать статью в газету на тему «что думают бойцы во время боя». Дали этой девушке два часа на общение с солдатами.
В землянке, при коптилке, находилось несколько бойцов, дым от коптилки и махорки висел под потолком и тонкой убыстряющейся в проеме пеленой улетучивался через приоткрытую дверь. В эту землянку и попала девушка, она быстро разговором расположила к себе солдат и объявила им свою задачу и, не дав толком опомниться, приступила с расспросами к одному из них, у которого наград было больше чем у других.
– Вот вы, товарищ боец, как вас зовут? – нацелив карандаш на блокнот, спросила она.
– Нестеров я Иван, – нехотя представился солдат, поняв, что на него свалилась такая морока.
– У вас столько наград и орден есть, что вы думаете во время боя, когда фашистские гады идут в атаку? – начала включать уже газетный пафос в разговор девушка.
Собеседник ей попался находчивый и разбитной – не зря орденоносец, с лукавым прищуром глаз потянув махорочный окурок, он вздохнул и сказал.
– А думаю я, милая, о том, что как бы мне заслужить нашу главную ротную награду.
Остальные бойцы насторожились, не поняв ещё, о чём это он хочет сказать, а шустрая девчонка быстро, вслед его словам прогнав свой карандаш по двум строчкам, уточнила свой вопрос.
– О чём, о чём вы думаете? – удивлённо переспросила она
– Да думаю, как бы мне заслужить «пренумерование», – и тут, от взрыва солдатского хохота дым клубом выметнуло из землянки.
Девушка, поняв, что с ней как-то несерьёзно шутят, сделала обидчивое лицо, но услышав, что остальные бойцы стали на полном серьёзе говорить, что каждый из них думает о «пренумеровании» и когда они ещё добавили и «чтоб батька палец не показал», она попросила всё объяснить и, всё больше восторгаясь, не переставая гонять свой карандаш по блокноту, выслушала солдатский коллективный рассказ о Евсеиче. И поскольку все солдаты почитали Евсеича, рассказ этот в запись вошёл в душевно-проникновенном стиле. А орденоносец в конце добавил, что у них подмечена про меж себя примета, что «пренумерованных» Евсеичем пуля не берёт и, вздохнув, добавил, что вроде и метко стреляю, но не «пренумерован» пока, видимо Евсеич моего ордена стесняется, не хочет передо мной несерьёзным человеком оказаться, не просит стрельнуть из моей прямой винтовки.
Бойцы упросили девушку, оставить прежнюю тему и написать статью про их второй роты Секрет и пусть, мол, другие бойцы «целу вдаль держат и чакают и думают, чтоб батька палец не показал».
Корреспонденточка оказалась сметливой и задорной, написала хорошую душевную статью про Евсеича, не упомянув лишь о солдатской примете, тогда это было в запрете.
Ни один лист газеты, на котором была напечатана эта статья, не был искурен в их полку. А Евсеич, прочитав газету, немного духом изменился, вроде как и стесняться стал, а может он стал другим, потому что немцы перестали атаковать высотку и в нём не стала проскакивать та искра, которая зажигала его характер во время боя.
Оживился он, пожалуй, ещё один раз. Случай во второй роте произошёл. Днём стрельбы никакой не было и слышно стало, как гудит в небе немецкий самолёт-разведчик – рама. В то время они уже редкостью считались. Высоко летел с нашей стороны, видимо, и недалеко залетал, им тогда уж не давали по нашим тылам шастать, он чтобы в разворот вписаться и отклонился к нам и тут: толи лётчики сплоховали, толи чтобы без круга сесть на свой аэродром, но над линией фронта снизился немного, как раз над высоткой.
У нас один боец сказал «Сейчас я его попробую, вы только Евсеичу не говорите про истраченный патрон». Лег на спину и повёл винтовкой. Кто рядом был, шутили, дескать, ишь чего захотел, в такую высоту стрелять. Мы, мол, всё равно Евсеичу про твоё баловство расскажем.
Боёц подождал, поприцеливался и выстрелил, и эта рама стала дымить, как-то прям скоро огонь показала и пошла на снижение и уже на немецкой стороне из неё выпрыгнули летчики на парашютах, а она врезалась в землю у горизонта.
Кутерьма тут началась, бойца этого чуть не затискали на радостях. Командир роты прибежал и всё такое. Короче – именинник в роте.
Потом приехал Евсеич, он уже знал из полковых новостей о событии: и обнимал именинника, и поцеловал его, и всё твердил, что и не знает как его «пренумеровать» А потом сказал, что пойду, мол, сейчас к товарищу старшему лейтенанту и попрошу, чтобы он тебя со мной отпустил, я тебя в моей баньке секретной, в овражке, что у меня устроена, попарю и после баньки угощу как следует. Всё и вышло так, как он задумал и наш именинник приехал на следующий день чистый и сиял ещё больше.

…И вот в один из дней кто-то из бойцов, взглянув в тыл, оповестил шутливо «Кормилец наш, Секрет Евсеич на Карьке шагом мчит». Некоторые от скуки стали тоже смотреть в ту сторону.
Евсеич перед бродом не поехал по наезженной колее, потому что в грязь она была разбита техникой, взял в право, объезжая лужицу по вновь промятому в траве автомобильному следу. Он проехал немного и вдруг… в небо взметнулся косматый столб земли и стал оседать вниз, забирая вправо по ветру, и только после этого донёсся звук взрыва.
Мина – видимо, закопанная немецким сапёром просто так в стороне, что бы куда-нибудь её поставить и не тащить в другое место и как-то не обнаруженная нашими сапёрами, пришлась как раз под копыта коню, а до этого машины её пропускали между колёс.
Несколько солдат сорвались из траншеи и побежали вниз. Карьку убило сразу, он лежал без блеска в припорошённых землёй глазах. Евсеич открыл глаза и, узнав своих солдат, прошептал «Ребятики… я ж вам весь обед испортил», виновато улыбнувшись, добавил тихо «Мамка то, как заплачет, а батьке то как горько станет…», закрыл глаза и умер.
Солдаты положили его на плащ-палатку, махнули наверх, что бы пришла подмога и собрала пробитые термоса.

…Хоронили Евсеича всей ротой и командир сказал хорошие слова и дал команду разрядить винтовки и, в знак того чтобы помнить наказы старшины, чакнуть холостым салютом три раза.
Не было на высотке лишней деревяшки, поэтому на перебитом по шейке прикладе от винтовки Евсеича, вырезали ножом «Евсеич – Секрет второй роты» и, прикрепив к нему зачеканенную гильзу от пушки, с вложенным листком той газеты, воткнули в могильный холмик.
Командир роты отправил в Белоруссию письмо, с выпиской из приказа о награждении орденом, вложив туда чистый листок газеты со статьёй об Евсеиче, благо такие сохранились в роте, взамен окровавленного, который нашли в нагрудном кармане старшины. С этого должно быть семье Евсеича послабление в уплате налогов, что не маловажным считалось в те годы и командир – молодец позаботился об этом
По этим газетным листкам, кроме слов старослужащих, молодое пополнение понимало, почему роту, в которую они попали, называют в полку ротой Евсеича, понимали, что нужно учиться «целу вдаль держать и чакать, чтобы винтовка не вздрагивала».
Так было до Берлина, солдатская молва держала на слуху рассказ о Евсеиче, а вот каша на стыках уже не шла два к одному и вообще, не было обмена потому, что приписан был к роте обычный старшина, толстячёк со щелястыми глазками, который ни разу не поспел к бою и никто не знал, как звали его конягу. Старшину этого, в отличии от командира роты, похоже коробило, что его роту называют так, но он помалкивал.
Когда двинулись в наступление, за немецкими окопами увидели поле – много крестов стояло над могилами, напротив той высотки. Кто-то из бойцов молвил тогда «Евсеич бы сказал – Зачем пришли? Мы вас не звали…».
Потом, после Победы, один из солдат говорил, что видел, проезжая мимо рейхстага, надпись на нём: «Рота Евсеича». Может и правда это, а может и вымысел, что бы почтить по-солдатски память Евсеича.
Вот такую историю рассказал мне фронтовик-охотник. В конце рассказа он задумчиво добавил «Может и жив остался, потому что «пренумерован» был Евсеичем – сработала примета, точно сработала, а то неизвестно как бы вышло. Я уже к тому времени имел два ранения, а ведь имелась другая примета тоже, что в третий раз чиркнет насовсем»…
Я его спросил про награды – какие у него есть. Он, смутившись, сказал «Заменили мне тогда медаль на орден, в том приказе…. За ту раму и дали. Так что я дважды «пренумерован» был Евсеичем – один раз вообще по особому, вот и выжил…, орден тоже благодаря ему получил», и предложил выпить в память о своём старшине и всех погибших….
Силич, через паузу, обозначающую конец рассказа фронтовика-охотника, сказал.
– По разному можно тренироваться и разную ответственность за меткость выстрела чувствовать…
На перекуре мы с Виктором определили рассказ Силича, как непременно принадлежащий его галереи…. После этого Виктор вспомнил, что ему подарили патрон для карабина с лазерным лучом – появившееся новшество в оружейном мире, для регулировки оптических прицелов и, пошарившись, в сомнении, в нагрудном кармане, с радостью, обозначающей находку, показал его мне. Мы вспомнили про проблему Силича – его не умение стрелять из оружия с длинным ходом спускового крючка и тут же придумали провести исследования, для разъяснения причин этого.
Вернувшись в дом, мы предложили свою идею Силичу, он с удовольствием, как человек любознательный и во всём и всегда пытающийся разобраться, откликнулся на неё. Он достал карабин из своего «замаскированного» оружейного сейфа и мы вышли на улицу. Поставили белую картонку, хорошо видимую в темноте ранней осенней ночи за сто метров и, зарядив карабин «хитрым патроном» предложили Силичу прицелиться. Точка лазерного луча хорошо просматривалась на белой поверхности картонки и стояла неподвижно и только при ударах сердца прыгала с места. Стало ясно – в чём причина: удары сердца как-то влияют на сокращение мышц. При надавливании на спусковой крючок появились дополнительные колебания, и при спуске, в придачу, наблюдался скачок от подвижки ударника.
Силич попробовал минимизировать все эти погрешности и результат наблюдался ощутимый, но вот влияние от ударов сердца не поддавалось никак. Он с сожалением сказал нам, что примерно всё так и предполагал по своим наблюдениям, и что это всегда может быть у людей, испытавших в своей жизни воздействие длительных физических нагрузок. Тут же привёл пример: у него, дескать, есть старинный знакомец – до армии просто увлекался охотой, а во время службы в армии выполнил норму Мастера Спорта по стрельбе – по бегущему кабану, являлся чемпионом ГСВГ (Группы Советских Войск в Германии), так вот им – стрелкам, тренер запрещал физические нагрузки, разрешал только в волейбол поиграть – это для того чтобы не было дрожи в руках. Парень так хотел, подкачать мышцы гантелями и ему приходилось это делать втайне от тренера и с небольшой интенсивностью. А охотникам после их нагрузок – длинных дорог и тяжёлых рюкзаков, куда деться от такого явления. При отстреле лосей по промысловым лицензиям, туша должна разделываться на семь частей. Попробуй потаскать эти части по пояс в снегу – сердце в глотке колотится и как тут дрожи в руках не будет. А какие нагрузки испытывали солдаты на войне – если только перед передовой маршевые роты проходили за сутки по шестьдесят километров. Поэтому и ценились меткие стрелки и были большой редкостью – как обладатели особого дара в результате длительных тренировок. Среди них часто встречались охотники.
Уезжая, мы оставили Силичу патрон с лазерным лучом, он обещал потренироваться, чтобы в следующий наш приезд сравнить – каких результатов можно добиться тренировками с применением такой новой методики.

(8)