Соседка

     Оставшись вдовой в неполные двадцать шесть лет, новая поселянка Кастабраха стала гнать самогон и продавать в любое время дня и ночи по рублю за бутылку. Женщину не смущало, что называть её стали Брашкой. Она только посмеивалась и приговаривала: «Курочка по зёрнышку клюёт и сыта бывает». Клевала всё, что предлагали.

     Пожилая соседка Прасковья попробовала урезонить Кастабраху, упрекнув однажды:
 
     — Уж больно ты горяча, Брашка! Уймись! Чаво люди-то скажуть! Ить узнають, что к тебе кажну ночь мужики через забор сигають один за другим, один за другим. Ведь не токмо самогоном ты их потчуешь. Ой, не токмо! Иной раз мужик засиживается у тебя шибко долго. Не ровен час, соберутся бабы и поколотят тебя, а то и подожгут. Да и дочь у тебя растёт. Ей твоя слава достанется. Кто её замуж потом возьмёт?
 
     Кастабраха смерила Прасковью презрительным взглядом, усмехнулась, подбоченилась и пошла своей объёмной грудью на старуху:
 
     — За дочку мою не переживай. Будет приданое — любой за счастье посчитает. А будет у неё мой ум — так она и без приданого любого окрутит. А кто меня поколотит, тот сидеть будет. А кто слово про меня плохое скажет, у той мужа уведу. Не для того, чтобы с ним жить, а чтобы ей насолить. Будешь ты трепаться — и твоего деда уведу. Хочешь? Он ещё ничего у тебя. А когда разведётся с тобой, так мне всю свою долю имущества подарит. Хочешь на старости лет по миру пойти? Пущу.
   
     Прасковья растерялась. За всю свою долгую жизнь она не встречала такой вот бойкой женщины.
 
     — Ты чаво? Чаво? Я никому не скажу. Ну тебя от греха, — повернулась и ушла.

     Кастабраха с довольной ухмылкой поглядела ей вслед и произнесла вполголоса:
 
     — То-то, бабка! Со мной лучше не связываться.
 
     Прасковья полдня потом сама с собой разговаривала вслух и всё твердила:
 
     — Вот дурёха-то старая! И кто меня за язык тянул! Говорят ведь: «Не тронь, оно и не пахнет». Вот дурёха! Ещё отравит или наколдует чаво. Ой, дура я, дура!
 
     — Мать! Ты чаво ворчишь там? — спросил муж, вернувшийся вечером из конюшни.
 
     — А, да так я. Так я. Бабка Мотя приходила, опять на детей жаловалась. Это всё пустое. Бабье. Не вникай. Лучше скажи мне, залёточка Иванушка, тебе супчику или кашки? — ласково обратилась она к мужу.
 
     Дед, увидев улыбающееся лицо своей жены, удивился. Отвык он от её улыбки. Уже и не помнил, когда она в последний раз ему улыбалась. Да и залёточкой, а тем более Иванушкой, она его вообще никогда не называла.
 
     Недоверчиво посмотрев на жену, дед решил проверить, не потеряла ли жена деньги или ещё чего не натворила ли. Пошёл в потайное место, где они с Прасковьей всю жизнь деньги держали, заглянул. Достал. Пересчитал. Всё цело. Убрал. Пошёл во двор. Осмотрел всё нажитое: тяпки, лопаты и прочее добро. Всё как всегда. Поглядел на поросёнка. А тот ему весело хрюкнул, вроде как поприветствовал хозяина. Кур пересчитал. Все целы.
     Вернувшись в хату и подойдя к жене, пытливо заглянул в её глаза:
 
     — Чаво с коровой?
 
     — А чаво с коровой? Чаво? – переполошилась Прасковья.
 
     — Да это я у тебя спрашиваю: с коровой всё в порядке?
 
     — Доила в обед. Весёлая была. А чаво? Чаво? Ходила доить. Молока много. Густое. Чаво, Вань, случилось?
 
     — Да это ты мне, мать, скажи, с чего ты такая ныне ласковая? Признавайся! Чаво опять натворила?
 
     — А ничаво, Ванятка. Ничаво.
 
     — Точно? А ничаво у тебя не болит? Или сон дурной видала?
 
     Обычно, если Прасковья видела плохой сон про Ивана, особенно, если этот сон мог предвещать смерть, вдовство, то очень пугалась и неделю, а то и две, не могла надышаться на своего мужа. Но вот залёткой не называла, Иванушкой тоже. Только Иваном звала, а когда рассердится, то Ванькой. Но Иванушкой и Ваняткой она только сына называла, да и то, когда тот был маленьким. А теперь и его только Иваном зовёт.
 
     — Видала, Вань! — закивала головой Прасковья, обрадовавшись подсказке мужа, соображая на ходу, что придумать про сон, который не снился. — Видала! Будто ты, Вань, женился на молодой, а потом помер! — выпалила Прасковья неожиданно для самой себя и сама испугалась произнесённому.
 
     — Ну, мать! Ну, удумала! — рассмеялся довольный дед.
 
     Ему польстило, что жена всё ещё ревнует, а значит, любит и считает его способным понравиться молодой женщине.
 
     — На кой мне молодая? Да ты и сама у меня — совсем ещё молодая! Ай, нет? — дед осторожно приобнял жену, опасаясь, что она может оттолкнуть, раскричаться и с такого приятного радушия перейти в ругань.

     Прасковья не оттолкнула мужа, прильнула к нему всем телом, тоже обняла и жарко зашептала:
 
     — А помнишь, Ванечка, как ты меня в первый раз обнял?
 
     Иван задохнулся от счастья, которое не посещало их уже много лет...
 
     В тот вечер они уснули как молодожёны…



Сокращённый вариант http://www.proza.ru/2016/04/05/1774