Улица Татарская

  Улица Татарская поднимается вверх по крутому киевскому ландшафту, истощаясь множеством мелких улочек и переулков, заканчивается неприметной асфальтовой дорожкой, уходящей в пустырь, за которым дымится много-трубный индустриальный Подол.
  Сама улица не узкая и не широкая изматывает пешеходов длинным тягучим подъемом, разливается асфальтовыми лужицами у гастрономов, блестит полированными булыжниками в самом крутом месте, где два старых тополя обозначили переход на ровный участок с почтой, молочным ларьком и вечным дедом на завалинке третьего дома от тополей. С незапамятных времен сидит дед, сложив руки на палке с гнутой ручкой, и курит такой злой табак, что даже выносливые татарские собаки перебегают, шарахнувшись, на другую сторону улицы.
  Отсюда, с высоты, видна вся киевская панорама в золотой дымке куполов, перебиваемой кое-где купами зелени да новыми стандартными домами.
Как-то в справочнике я прочитал, что улица названа так, потому что в середине девятнадцатого века сюда из Казани было переселено двадцать тысяч татар. По какой надобности их сюда переселили сказано не было, но, тем не менее, название осталось, осталось неподалеку маленькое татарское кладбище с полумесяцем на воротах, очень ухоженное и труднодоступное.
Татары, народ добрый и покладистый, застроил, замостил крутые киевские горки, уплотнил суглинки, засадив их островерхими темно-зелеными тополями.
  Во времена, когда лили ливни, а это были самые веселые времена на Татарке, ручьи собирались из множества улочек и переулков с загадочными  названиями, сливались в широкую полноводную реку. Река неслась и ревела, редкие прохожие перепрыгивали ее в самых узких местах. Опасливо и угрюмо глядели на буйство воды маленькие осевшие желтые домики, спрятавшись за кустами бузины и сирени. Только один дом стоял равнодушно и гордо, в том месте, где разливалась грандиозная лужа, затапливая тротуар и приемный пункт стеклопосуды. Тяжелый  –   из красного кирпича  –   с бетонными карнизами из акантовых листьев, постройки сороковых годов и люди, жившие там, были людьми солидными. В жаркую погоду дом отбрасывал густую неуютную тень, в которой жались друг к другу два ларька. В одном из них, пивном, заправлял здоровый краснолицый Жан, в другом – сапожном, скособоченном и многократно крашеном – седой и улыбчивый Володя.
  За ларьками начиналась беспорядочная куча домиков – одно-двух-трехэтажных, желтых, с черными трубами, грязно-красными крышами, потрепанными временем и непогодой, заросшими сиренью, рвущейся из-за заборов, лапчатым диким виноградом, с сонными собаками и ленивыми котами, валяющимися во дворе.
  Над крышей одного из домиков тарахтел пропеллер, сделанный Пепиком, – тихим, тощим, многодетным молодым человеком с несколько остановившимися прозрачными глазами. Пепик все время что-нибудь заводил – то канареек, то рыбок, то собирал модели машин, среди которых попадались удивительные: дверцы у них распахивались, водители выскакивали, приглашая садиться, пассажиры кивали головами и глядели по сторонам.
  Семья Пепика находилась в постоянной вражде с семьей его родного Брата, жившего в доме напротив, за розовым кустом. Чего-то они там с площадью не поделили. Брат выбирал момент, выламывал дверь, затаскивал чемоданы и мебель. Потом приходила Леся ¬ жена Пепика и выбрасывала чемоданы во двор, потом приходила Учительница  – жена Брата, и начиналось… «Коза, стерва, убью!» – ревел Брат, стараясь дверью прибить Лесе пальцы. «Сволочи, вам места мало!» – кричала охрипшая Леся. «Я вам сделаю место! Нинка, милицию вызывай! Я вам дам место! Убью!» – ревел Брат, бросаясь на двери. Сбегались ближние соседи, дальние смотрели с балконов, приглушив при этом свои телевизоры. Пепик в это время успокаивал детей и рыбок. Вся баталия представляла собой живописное зрелище в свете единственного фонаря, освещавшего крыльцо, увитое виноградом, под тарахтящим пропеллером и островерхими силуэтами тополей.
  Утро на Татарке наполнено движением, топотом, шумом. Неторопливый угрюмый Жан, блестя перстнем и звеня ключами, открывает свое заведение. Володя широко улыбается всем проходящим мимо. Шлепает к колонке баба Надя с тазом под рукой, прозванная Уткой за постоянную любовь к воде. Аккуратно здоровается со всеми улыбчивая краснощекая Фекла, приговаривая: «Здравствуй, голубчик» или «Здравствуй, касатка», низко кланяясь при этом. Пятеро ее сыновей погибли один за другим глупыми пьяными смертями, она жила с последним, Сергеем. Сергей держал голубей и был болен туберкулезом.
  Выходила во двор кормить голубей кривоногая сплетница Раиса, страстно любившая животных. У нее было что-то до пяти разномастных собак. Говорили, что они с Раисой спали все вместе вповалку на одной постели. Проходил по двору веселый немой сын Раисы, кивая и мыча радостно.
  Двор постепенно наполнялся солнцем, тень неприятного дома уползала в углы ко мхам и лишайникам, ярко зеленевшим на черных кирпичах. Кричали куры, одна за другой выбегали жирные собаки Раисы, кот Мур потягивался, подрагивая хвостом, затем независимым шагом, лениво двигая лопатками, шел через двор. Вздохнув, лез под свой «Запорожец» Витька. Злые языки поговаривали, что начал он с самоката и постепенно что-то меняя, покупая, доставая, добрался, наконец, до автомобиля, который жалко кособочился на деревянных козлах.
Движется Татарка, торопятся вниз ее жители мимо домиков, глядящих из-под разных наличников, мимо балконов с затейливой вязью металлических прутьев, мимо тополей, нерушимых как янычары.
  С самого раннего утра стоит на углу Миша, ругая прохожих. Лицо его, заросшее серой щетиной, с отрешенным взглядом, очень широко вверху, резко падает к подбородку, перебиваясь выступами лицевых костей. Стоит он, обычно, засунув руки в карманы брюк без пуговиц, говорит сначала разборчиво, потом начинает сбиваться, переходя на заговорщицкий шепот, пугая направленными в упор, раскосыми глазами.
  – «Мамка моя пьет безбожно, все деньги мои пропивает. Только отвернусь, а она шмыг в гастроном, и тут же с бабами…, и пляшут всю ночь у меня в квартире. Только ты не говори ей, пожалуйста, она бьет меня,» – зубы его скрипят от животной ненависти и страха. «Ну, конечно, я ей кое-что приготовил,» – он показывает свой оттопыренный карман, она меня еще запомнит». Желваки под заросшей щетиной кожей поднимались вверх. Вспоминалась его мать – баба Фадеевна, совсем дряхлая, почти неподвижная старуха с больными ногами. Пугали вечером окна Мишиной квартиры – пустые, ничем не защищенные с одинокой слабой лампочкой под потолком, тощей, ходящей из угла в угол фигурой сумасшедшего.
Двор жил обыденной жизнью: ругались, жарили рыбу, вывешивали белье посреди двора, наказывали детей, разбрызгивали воду у колонки.
Вечером огромная красная луна вставала из-за соседнего дома, в комнатах делалось душно, бабы лениво рассуждали на лавке под абрикосом:
  – «Вы не знаете, куры будут завтра?».
  – «Та я взяла вчора мяса, так за курями вже не пойду».
  – «О, идет королевна, не здоровается, ну, знаете, какие люди подлые бывают, не то, шоб поздороваться, а даже не смотрит».
  Протянул длинные свои тени абрикос, на крыльце сверкает желтыми глазами кот Мур, бабы собираются в кружок и говорят тише, совсем тихо, последние, еще не загнанные домой дети, носятся визжа от страха по булыжной мостовой, слышны голоса и звон посуды, опять Кучера из 37-ой ругаются, зазвенела тоненько железка ступенек – кто-то невидимый спускается по лестнице, вскрикнул во сне петух, зашумела вода, блеснув тугой струей, бьющей в жестяное дно. Снова тишина, и говор на лавочке. На крыльцо выходит Яша, сумеречный житель двора, алкоголик и мизантроп: «Иди, иди, стерва кривоногая, – бурчит он кому-то вслед. – О, вышел слесарь хренов, руки с жопы повырастали!».
  Тишина на киевских холмах: спят Половецкая, Печенеговская, Туровская улицы, спит бывшая речка Глубочица, носившая когда-то на себе крепкогрудые струги Игоря, вздыхает устало завод, озаряя призрачным светом небо с выбитыми на нем силуэтами тополей.
  Теперь этих домиков с их пряной густой человечностью уже нет. Стоят здесь новые ячеистые дома, облицованные белой плиткой. Иногда все же слышен охрипший голос Люси с высоты пятого этажа: «Витка, пойди посмотри, по чем масло сегодня!».
 – «Сейчас!» – кричит второклассница Витка с железных качелей.
  Сколько лет пройдет, пока обживут они серые бетонные коробки, но обживут.