Глава 4

Я иногда на тебя смотрел, на прилипшую на плечах футболку, думая, - я тебя выдумал, мучаю, за собой таскаю, - зачем? Лето уже приближалось, а лучше сказать - давно началось, притом безо всякого предупреждения, а мы, получившие кров на Фарфоровой, переселились в пропахшие гарью дизели, перемещались в гостиницу и обратно, так как вдвоем на полу на матрасе мы замерзали под утро. Тут она застучала мне по плечу. – Ну, -  говорит, - перечти. Это же 3-4 законченных предложения! - Ладно, - я говорю, потерпи! Может быть, первые даже не неделю, а две как-то мы не могли успокоиться и непрерывно перемещались, дольше двух дней ни в номере, ни на квартире не могли усидеть - к чему это привело? - К тому, что мы прожили две недели, как мне казалось, в дневных прогретых вагонах. На остановках, где машинист для порядка стоял, минуя пустые деревни, никто не входил и не выходил, зато за окном, пока наш состав не очнется и не поползет, нам слышно гудение пчел с почти что заглядывающих в окно цветущих деревьев. В пути с остановками 28 минут. Сначала его отгоняли назад, к вокзалу райцентра. Но он возвращался и снова напротив депо съезжал с магистрали на боковую ветку. Сразу же за развилкой стояла платформа. Она и была для посадки к нам, на Фарфоровую. В 11.50 отправление. Соответственно дизель стоял на Фарфоровой в 12 ч. 18 мин. Это - днем. И сразу же обступало безмолвие. И кроме нас с машинистом здесь некого было видеть, а машинист иногда нам был виден, а чаще подразумевался, и не было слышно ни звука, их некому было производить. Газеты на третьем, за нашими окнами пожелтели, горячее солнце светило нам в спину над рельсами тупика. И все до единого, кто бы здесь мог появиться, скрывались в фабричных стенах. Тогда нам казалось, что все эти в этот час наполнявшие фабрику мужчины и женщины стоят в одинаковых позах, как будто работая в поле и все они замерли и повернули к нам головы тотчас после нашего появления. Такая фантазия. На самом же деле они находились в железном каркасе цехов, они там отделены бетонными плитами, прочной высокой кровлей. А мы - по другую сторону дома и фабрика нам не видна. Потом обходили дом войти в свой подъезд с теневой стороны. Оттуда фабричный гул уже становился слышен. Обратно, когда нам хотелось переместиться в гостиницу, мы ехали вместе с фабричными, под  вечер, в конце рабочего дня. А был вариант появиться при утренних первых лучах и в город вернуться с составом, который завез рабочую силу.

Возник очень скоро на наших глазах солидных размеров, и он повторял ситуацию нашего дома, чуть дальше в сторону города, с отсутствующей в сторону рельсов стеной большой павильон, остановка.

Муза: - Ты это что, нарочно? У тебя что, языка нет? Она подошла и заглядывала в тетрадь. Сегодня она не причесывалась - я оглянулся, в случайной полоске света лицо ее мне показалось засыпанным бронзовой вечной пылью (бронзовой пылью вечности? - стоп! Осторожнее, это такой реквизит...)

- Подожди, давай пока так оставим, а то я начну стирать с тебя пыль, знаешь чем это кончится?

- Что?

Я только не понимаю - а почему сейчас? Крытую остановку т.е. построили. Рабочие к дизелю ходят долгие годы, тогда и намека на эти пятиэтажки не было. И если кому-то из новых жильцов придется на поезд, не нужно им ждать его на остановке в плохую погоду. Им выйти за две минуты, он виден им из окна. И кстати рабочим от проходной до платформы неважно дойти в какую погоду, ведь дизель минута в минуту приходит к концу рабочего дня. Ну что ж, ну добавилось, да неважно, какое заметное сооружение, их можно на нашей пустующей местности по пальцам пересчитать. Глазу есть чем заняться. Наш дом фасадом стоит над асфальтом платформы, в привычной для каждого городской обстановке вокзальное здание так стоит над путями. Подъездами - в сторону фабрики. И, уж заодно, как остальные стоят. Один над недавно воздвигнутой остановкой, но выше, гораздо выше стоит и боком к той самой тропинке, которая между шиповником и фабричной стеной ведет к магазину. А Музе топографическая обстоятельность надоедает, я вижу как она сидя под дальней стеной во второй нашей комнате засыпает и голову, засыпая, роняет на грудь. Дома одинаковые как буханки, пятиэтажки, каждый на 5 подъездов. А третий - второй всеми окнами тоже к железной дороге, это еще ничего, - а третий - я даже не знаю, что думать жильцам, - всю зиму до горизонта под снегом пустые поля, построенный под прямым углом к первым двум, в те самые смотрит поля, к которым спиной на рабочем месте сижу у себя за столом. Тут Муза уже застонала. Да, третий с другой стороны обнесенной стеной территории фабрики, и окнами на фабричный двор, а окна фасада в поля.

Да, именно это в дальнейшем там ждет жильцов. Да, он наиболее выглядит местом ссылки, их дом. А летом с полудня  и до захода нагретой стеной и всеми незаселенными окнами он смотрит в сторону фабрики и ждет своей участи.

А с нами уже поселились соседи. Знакомиться мы не спешим. Сначала я на скамейке увидел ее перед нашим подъездом, пугливую молодую женщину с громоздкой детской коляской, со взглядом, едва проникающим через толстые стекла очков. Потом я дослушался до того, при полном дневном молчании дома, как она катит эту коляску глухими толчками вниз по ступеням, потом торопливо наверх поднимается за ребенком. Четвертый, выше нас этажом, дверь на площадке с другой стороны. Черную шапочку натянув на глаза, в расстегнутой белой рубашке всю эту точную информацию не поднимаясь даже со стула сидя днем за работой я получил. Там еще двое, кто - я не знаю, в эту квартиру входили, я их ни разу не встретил.

И в предпоследнем подъезде еще две семьи, гораздо более шумные и многолюдные. Зато далеко.

Подтягиваясь к обычной своей электричке в полдень в один из недавних дней мы мимо пройти не смогли украшенного весами стола и в городе на центральной купили ведро огурцов. Ведро - это я настоял. Она мне даже сказала: - Ты любишь так огурцы? - Да дело не в этом, а ты посмотри, для глаз это более внятно. Они были ровно окрашенными, одинаковыми, некрупными, хрестоматийно зелеными. И там же купили такой пакет, в который как раз провалилось ведро. Мы высыпали их горой на газету. Я лично уверен, что те до сих пор запасенные нами предметы, которые с нами любовно соседствуют во второй нашей комнате, достойны названия обстановки (в том смысле, как спрашивают у новоселов: - А вы уже приобрели обстановку?). Во-первых, это подшивки газет, оставшиеся от оклейки, они возле самой двери из первой комнаты так и лежат. Затем матрас на полу перед первым окном, наискось и  изголовьем к окну. И стул перед дальней глухой стеной, там, правда, справа рядом окно, и это ближайший контакт. Напротив окон глухая стена, ну, раз уж мы по порядку пошли, то место, где так хорошо на жесткой просторной лежанке валяться в ненастные дни, смотреть через комнату на нестихающий дождь, или на пролетающий снег. Пока перед этой стеной у нас огурцы на газете и то уже возле самой двери, у выхода. Ходим мы с Музой теперь по квартире и трещим огурцами.

Работу - ту, первую, мы давно уже сделали, и фабрика выпускала серийные образцы. Комплект содержал укрупненные плитки, на них было как бы мини-панно. На средней – цветы, фиолетово-голубые ирисы. А слева и справа симметрично на ирис смотрели красные леденцовые петухи.

Дневной производственный шум, не знаю, каким это образом, фабричные стены держали внутри и в резком от влажной свежести воздухе, и в засуху и безветрие, как сейчас, и надо было прислушаться, постоять у фабричных стен, чтобы оттуда дошел монотонный гул. Соседи, которых за лето у нас не прибавилось, не каждый ведь день выходят во двор таким образом, чтобы нам попадать на глаза. И мы уж привыкли к тому, что около фабрики в дневное рабочее время увидеть нельзя ни души. Поэтому дизель, когда появлялся еще где-то там, дневная поездка которого превращалась в прогулку для машиниста, звучал как откуда-то вдруг одинокое пение среди обступившей дом тишины. Мы слышали издали как он ползет. То есть, в том случае, если сами не появлялись с этого поезда. И вот меня начало окликать настойчивое желание, как будто зовут, но понять невозможно, откуда, а я делал вид, что меня не касается, при том, что отлично все слышал. Сначала оно появлялось как что-то смутное, оно где-то рядом скользило во время работы, потом я все понял и сам удивился, насколько все просто. Я тут же вскочил, и Муза спросила: - Куда? из соседней комнаты. Я ей ответил: - Сейчас! Миную пустую лестницу, спускаюсь во двор. Я обошел наш ближайший угол. До своего окна не дошел, а постоял под окнами с нами пустующей рядом квартиры. Если бы в это время стоял 10 минут наш дизель, я бы увидел окно машиниста вблизи тупикового фонаря. Около дома повсюду еще попадались застывшие труйки раствора, окаменевшие комья цемента, напоминавшие о строительстве, не втоптанные постоянным хождением, не вымытые дождем. Вот и сейчас у меня под ногами окаменевшая почва сравнялась с растекшимся окаменевшим раствором. Тогда я исполнил то, что заставило выйти из комнаты, окликало меня отовсюду, - в шапочке без подворота, натянутой на глаза и в мятых белых штанах, в белой рубашке, распахнутой на груди растягиваюсь на земле в двух шагах от кирпичного многоквартирного дома. Т.е., в обычной, наполненной жизни людей что было бы совершенно вываливающимся из ряда, в подобном месте  и так у них бы лежали с потерей сознания, или мертвецки пьяный, или убитый. Лежал и смотрел в высокое летнее небо. Долго ли? Сколько хотел. Я на часы не смотрел. Потом я переместился от дома метров на десять туда, где преобладали комья засохшей грязи, в сторону поля. Пекло везде одинаково. Там растянулся на животе и глядя перед собой, но видел тольку былинку чахлой травы, я увидел ее возле самых глаз, потом это был цилиндрический голый ствол отдаленного дерева, и я ухватился за эту иллюзию, оно золотисто круглилось солнечным светом, а слева скрывалось в тень. Я вытянул локти вперед, поставил на них подбородок и долго так пролежал.

И в этот же день - да-да, у нас это так, да, в этот же день, - с увесистой папкой из псевдохолста я появился на фабрике и обошел все цеха, их вообще-то здесь два, под непрерывный гул вентиляторов и временами включаемого поддува, и грохот переезжающих автокаров, и каждого посетив на рабочем месте, дарил репродукции. Укладчицы, серые рукавицы до локтя, которые из контейнеров автокаров в подъемные, и то не для женских рук деревянные ящики укладывали готовую плитку, и шеф-повара, работающие на обжиге, и те, кто в обыкновенных бетономешалках, стоящих как артиллерия, готовит раствор, - я всех обошел, всем я мешал работать. Поскольку здесь все равно услышать друг друга нельзя, на этом все экономят, мы все объяснялись жестами, нет, даже, вернее, мимикой. Итак, останавливаясь перед очередным рабочим или работницей, я подносил и распахивал папку, а правой, с категорическим выражением на лице, выуживал и дарил репродукцию. Все делали вид, что они были в курсе, заранее все им сказали. Рабочие понимающе мне кивали, работницы откликались восторгами или смущением, в зависимости от того, что у них в листе содержалось. - О! Это успех! - мне Муза сказала, когда я похвастался, что оставил на фабрике 52 листа. - Теперь, таким образом, в хорошие руки и на хорошую должность осталось пристроить еще 42! А почему, после того, как ты вдоволь на солнцепеке на земле повалялся, когда потом поднялся в квартиру, тот наш разговор отсутствует? Я говорю: - В окно посмотри, на этот солнечный свет, такой же, как все это лето, такой же, как каждый день, на это усталое солнце, оно золотое, но тусклое. Я сел на обычное место, боком к столу, пишу: я от подъезда от силы был в двадцати шагах. Я постарался пройти их как можно медленнее. Этим подчеркивалось, что здесь никто не мог появиться пока я лежал на земле, а случайный прохожий - когда я уже уйду  появится здесь через десять-пятнадцать минут, не раньше. Откуда я знал? Вот такой была ясность сценария жизни! Мягкое освещение, однообразная светлая тень. Я поднимался по лестнице. Муза ждала, повернув ко мне голову, в руке был надкушенный огурец. Она на матрасе с книгой так и лежала. - Завидую я тебе! - она мне сказала. - Чему? - А как же! Что любому другому доступно только во сне, у тебя это безо всяких препятствий, пожалуйста! - О! если бы так. Нет, я только пытаюсь. Разве такие места, куда бы ты со мной не вошла, вообще существуют? Тут она брови так высоко подняла. - Где же, по-твоему, я бы могла на земле лежать, кроме пляжа? Я постарался сыграть знатока, всмотрелся в нее проницательно. - Да, - говорю, - если брать нанесение всяких увечий общественным вкусам, назовем это смелым поступком, твои и мои, их тут приходится разделить, это не совпадает. Тут мы вместе расхохотались.

Сначала на дальнем углу за пятым подъездом прибили почтовый ящик. Муза сразу спросила: - Зачем нам почтовый ящик? Мы будем кому-то писать? Если да, почему у тебя до сих пор об этом ни слова? Я ей мог бы сказать: - Ну как же, сама подумай, кому-то он пригодится, осенью ведь  заселят... - Но ты же все сам придумал, и лето, и нашу поездку, и нас самих, и райцентр, и фабрику, и все-все, - она бы сказала мне и была права. - Нет, все-таки зачем почтовый ящик? Пришлось обещать, что тоже им мы  воспользуемся, что все прояснится потом. И - летом, не то что к дождливому сентябрю, не то, что к учебному году, - а только что, прямо сейчас у нас под окном появился киоск Роспечати!

Когда открываешь с площадки входную дверь, за ней попадаешь в тупик коридора, приходится сразу свернуть направо и комната, от этого коридора или прихожей не отделенная дверью, оттуда сразу видна. Направо в этой прихожей у нас туалет и ванная, напротив входа и далее произвольной длины логично представить к стене прибитую вешалку, и эта-то вот стена, продолжаясь, приводит к окну, которое на рабочем месте как раз за спиной. Оно в торцевой стене и смотрит в поля. И если бы дальше, не обрываясь как раз возле нашего дома тянулся рельсовый путь, он бы удалялся от нас за этим окном. И вот на виду под этим окном поставили книжный киоск. Опять сказал "книжный"? Это я оговариваюсь. Газетный, газетный киоск. И так оказалось устроено, что дизель последние несколько метров пройдя мимо нашего дома стоял на конечной стоянке вровень с киоском. Я подошел посмотреть в боковое окно и видел, как девушка-продавец впервые подходит к киоску и стала, немного  попозже, его обживать. Она в этот день была не одна, и рядом была пожилая женщина, похоже, что даже мать. Они появились с дневного поезда, вдвоем привезли три картонных коробки с ремнями для переноски, и мать возвратилась этим же поездом, а девушка, оказавшись внутри, их принялась разбирать. Казалось, что машинист увлекся вселением Роспечати, он с высоты своего окна почти все десять минут стоянки на это смотрел. Но  из кабины не вышел. Потом место дизеля опустело, а девушка хлопотала в своем стеклянном пенале, по-моему она волновалась. На это странно было смотреть. За это лето не пролилось ни капли дождя. Был первый час дня, и солнце висело в зените, жгло. Нигде, насколько хватало глаз, нельзя было высмотреть ни души. И вот она выбегала и снова скрывалась в киоске, и все перекладывала разноцветные кляксы журналов, опять обходила его вокруг, и я различал на ее мелькнувшем лице волнение. Ее звали Нелли. Об этом мы после узнали. А что, это имя не следует в чем-то системе нашего текста? Ну, там, его топографии, или его персональному списку? Не думаю, не могу так сказать. Не спорю, в сравнении скажем с Таней, Верой, Людмилой, где вообще никаких пояснений не требуется, оно обещает собой уклонение в область, где чопорно строгим фасонам женского платья противоречит их крупная клетка расцветки, в область челок и бантов и чаепитий в строго назначенный час. Ну, если для имени Нелли, как я теперь вижу, место нашлось, я думаю и Артур у нас где-то мелькнет. А что? Россия вместительна.

Муза: - Ты хоть бы абзацем эти свои изыскания отделил. По поводу имени Нелли. – Э, нет. От взгляда на комнату и коридор – помнишь? – от самой входной двери все это – один кусок.

Номер в гостинице мы не спешили сдавать. Мы даже ключ возили с собой. Там уже все на нас махнули рукой, никто не читал нам нотаций. Я пребывание в номере запомнил как пребывание в летней зеленой тени. Все лето при этом единственном освещении. Я думаю, потому что там у нас получалось одно из двух: или мы покидали гостиницу рано утром, или пока доберешься, уже последний гаснущий свет. Солнце при этом всегда играло важную роль, хоть до него и не доберешься, надо его или безнадежно долго там ждать, или уже невозможно догнать. Жить на Фарфоровой мы отмеряли себе до осени – не будем же, в самом деле, вступать во владение этой квартирой, а летом дневная жизнь и работа – все у нас там, ритмично и во-время исполняемые заказы по запуску новых серийных изделий. О чем мы с ней только ни говорили, часами себя посвящали излюбленным темам, все там, на Фарфоровой, дневная, громкая жизнь. А попадая в гостиницу мы умолкали. – А что они так киоск некстати открыли? (это из разговора в поезде на обратном пути, на фабрику из гостиницы). Если к учебному году, это понятнее. Там бы фабричные собирали в школу детей. Там ведь есть канцтовары. А он – до 20-го, ну, не помню, за пару дней. Июня. Она пожала плечами. – Разве я что-нибудь знаю, о чем неизвестно тебе? – Ах, да. Ну, прости. А знаешь, похоже на наше начальство. Это начальник культуры. Он так понимает службу. Это для нас. Ты видела, что там за залежи? – Ну, например? – Там штабель коробок с гуашью, а сверху масляная пастель. Или вот книги. Да, небольшая стопка, их мало. Но среди них – Булат Окуджава, проза. Ох, есть, а ты знаешь, пожалуй все-таки есть во мне какая-то точка, где я бы не отличался от начальствующего сословия, где я разделяю их чувства, единственная, пожалуй, у нас есть общая точка. Это когда они там засраной гелиевой ручкой пишут распоряжения, тоненькой линией, а в результате колонна грузовиков покидает гараж, или работает экскаватор, роет какую-то ямищу. Вот тут мне понятно, чем дорожить, зачем держаться за власть. Здесь Муза зевнула и отвернулась к окну. – Я по соседству недавно у нас обнаружила, так интересно… - То есть где? – На Фарфоровой. Эта тропинка вдоль фабричной стены… Там постепенно земля идет на подъем. Ты ее описал. – Знаю, а слева кусты. – В общем, я шла в магазин. Знаешь, сейчас она белая совершенно, от солнца. Вдруг в стороне, поближе к фабричной стене я различила следы. – Как так? – Знаешь, глубокие, так хорошо отпечатались. Значит тогда еще слякоть была. Это когда был последний дождь, в апреле? Это стояли мужчина и женщина. Долго они стояли, почти не топтались. Потом они расходились в разные стороны. Вот такой документ. – Здорово, здорово! – Это поставишь в текст? – Это уже и так. – Нет, а потом! Самостоятельной темой. – Ох! Все может быть. А что тебе там так нужно? – Я знаю, ты был бы рад никогда не дойти до края этого лета!

Ну ладно, последнее. Я, кстати, забыл сказать, что наша квартира – 8-я. Так вот, магазин открылся как раз симметрично под нами, как это я объясняю, то есть, в последнем подъезде направо, в дальнем подъезде, первый этаж. А вход в него в дальнем торце. Да, там, где почтовый ящик. Он за углом. А с лестницы вход заложили. Теперь направо в подъезде глухая стена.

- А ты там какую дату ставишь – открытие?

- Ну, скажем, пусть две недели спустя после вселения «Роспечати». Да, ровно пусть две недели, 2-е июля.

- Так значит, уже открыт? Ты все это здесь, пока мы едем, придумал?

- Ну да.

- Ну что ж, вот сейчас приедем, пойду смотреть магазин.