Подарок судьбы

               
-  Палыч,   слышь,   Палыч,   тут   к  тебе   приехали...
- Кого черт принес? - Геннадий с неудовольствием поднялся с постели, после маршрута он прилег и уже успел задремать, когда, так некстати, настойчивый голос повара разбудил его. Геннадий на¬кинул куртку и вышел из палатки.
Первое, что заметил, неподалеку к сосне была привязана оседлан¬ная лошадь, потом увидел гостя - под кухонным тентом, на скамейке, сидел старик-бурят. Геннадий, шаркая ногами, направился к нему:
- Сайн байна.
- Сайн, Сайн, - старик привстал, изобразил улыбку и закивал го¬ловой. Геннадий присел рядом.
   Гость явно не торопился, после обстоятельных распросов о жизни в городе, сколько геологи зарабатывают и что ищут, он, хитро сощу¬рив уже порядком выцветшие карие глаза, сказал:
- Начальник, а я знаю, где  золото есть.
Геннадий улыбнулся, рассказы о петухе или утке, в зобу которых нашли самородок, из-за чего потом казнили всех домашних птиц, но как показало дальнейшее вскрытие, абсолютно невиновных в хищении державного золотого запаса, он слыхал чуть ни в каждой деревне, видимо, жители считали за честь, чтобы это произошло именно у них.
Старик заметил ухмылку:
- Пошто, дарга, смеешься, я правду говорю...  Однако,  давай машину дрова везти, я потом покажу.
- Да нет   у меня машины...
- Так придет, однако?
- Придет и опять уйдет, привезет продукты и уедет.
- Ой, беда,  шибко плохо без машины, что совсем бедные геологи стали?
- Да, вроде, не бедные... А зачем она здесь? По горам не разъ¬ездишься, все равно пешком ходить.
- А вот недавно геологи были, все время на машине ездили, хоро¬шие мужики, сами дрова пилили и продавали, еще крыльцо у магазина сломали...
- Это где, на Ихе-Горхоне?
- Точно, начальник...
-  Так как же недавно? Восемь лет назад...
- Это тебе давно, а мне недавно, шибко время бежит, как ланчак... А вот гляди,  они землю глубоко бурили, а золото не нашли, а я конкретно знаю, где оно лежит.
- Так они, дед, флюорит искали, а не золото.
- Ну,  все равно не нашли, а я знаю.
- Ну,  скажи тогда, где.
- Нет,  сейчас не скажу, вот машину дашь, тогда...
- Ну, ладно, приезжай завтра, после обеда, должна машина по¬дойти...
- Вот хорошо, дарга, а я конкретно место покажу, - старик опять хитро сощурился. - Старый Гуржап правду говорит... Поеду, одна¬ко,   начальник,  баяртэ...
Баяртэ, - что означает "до свидания",  ответил Геннадий.
Дед отвязал уздечку. С кряхтеньем, но в один прием сел в седло и, не оглядываясь, уехал.
Машина на следующий день пришла, но старик не появился.
Машину было слышно далеко, километра за три, но Геннадий вы¬шел, когда она въехала на лагерь и остановилась. Весь отряд был уже  здесь. Из кабины вышел улыбающийся Горяев и стал по очереди пожимать руки. Шофер, не  здороваясь, ушел к столу. Из кузова вы¬прыгнул молодой парень, подал руку девушке,  та, держа в одной руке гитару, осторожно перелезла через борт и спрыгнула, чуть ли ему не в объятья. Парень внешне был неприметный,  обычный, а девушка выде¬лялась прической - целой копной мелких каштановых кудряшек.
- Студенты, - определил Геннадий,  спросил у Горяева. - А пацанов не привез, что ли?
- Не-а, в Ангырской один школьник уже успел ногу сломать. Главный сразу приказ: несовершеннолетних не принимать. Боится  начальство.
- Черт, а кто же с радиометрами будет ходить?
 Горяев развел руками. В это время к нему подошел Петрович и, заглядывая снизу вверх, хотя роста они были одинакового,  спросил:
- Женя, а  колбаски не привез?
Горяев внимательно посмотрел на повара и сказал:
- Не в колбасе счастье...
Петрович, насупившись, отошел. Геннадий покачал головой и по¬вернулся к студентам. Они стояли рядышком, ждали. Парень насторожен¬но нахмурен,  у девушки лицо сонное и кислое. Геннадий хотел обратить¬ся к ним, но опередил Федорчук. Разухабистой походкой он прибли¬зился к ним, резко,  толчком подал руку студенту:
- Здорово!
Парень подал руку,  Федорчук, не выпуская ее из своей спросил:
- Как зовут?
- Анатолий…
- Толька,  значит. Нормально...- затем повернулся к девушке, так же резко выбросил ладонь. - Будем знакомы, Виктор.
Девушка посмотрела вниз:
- Неприлично совать женщине руку, тем белее немытую.
Горяев захохотал:
- Так его, Светка,  знай наших!
Остальные тоже засмеялись. Федорчук покраснел, ссутулился: - Брезгуем,  значит!?-
в голосе откровенная угроза
- Федорчук,  отцепись от людей, они с дороги устали... Идите сюда, ребята, - позвал Геннадий, дотом обратился к Горяеву. -  Выгружайте,   что привезли.
В своей палатке Геннадий усадил новеньких на ящики, просмотрел их документы,  записал данные в журнал по ТБ, потом вытащил и показал книжку правил безопасности на геологоразведочных работах:
- С этим фолиантом  знакомы?
Студент кивнул, девушка тоже кивнула, но недовольно скривила губы.
- Значит так, - продолжил Геннадий, - для начала: с лагеря дальше пределов видимости без моего разрешения не отлучаться,  отбой в одиннадцать, подъем - в семь, в маршруты выходим в восемь. Осталь¬ное узнаете по ходу работы, вопросы есть?... Если вопросов нет...
- Извините, а туалет у вас где? - спросила студентка,  изобразив голосом предельное смущение.
Геннадий вздохнул,  туалета, конечно, не было, хотя строительство осмечено и даже проведено актом, как выполненное,  сказал:
- Туалет в лесу - роскошь. Наша сфера влияния, - он показал большим пальцем назад, - ну, а вам в противоположную сторону...
- А что, тоже в пределах видимости, или каждый раз у вас от¬прашиваться?
Студент деликатно нагнул голову, девица смотрела на Геннадия невинными глазами, выражавшими только неудовольствие от предстоя¬щих неудобств.
- В  туалет можно не отпрашиваться, только не блудить...
- В каком смысле не блудить?
Геннадий посмотрел в ее серые, без тени улыбки глаза:
- Я умею ценить юмор, но сейчас не время...
- Причем тут юмор?! - девица артистически изобразила возмущение - Туалет у вас не построен, из пределов видимости не отлучаться, по¬том намеки какие-то...
Студент наклонился очень низко и тряс головой. Геннадий стал внутренне закипать, такая, с самого начала раскованность не вызывала у него удовольствия:
- Хорошо, я подумаю и подготовлю решение по всем вопросам, а сейчас еще много дел.    Толя, ты будешь жить с Горяезым, иди устраивайся. А вам, Светлана Михайловна, надо еще палатку ставить, вы¬бирайте место.
Девушка недовольно фыркнула, но промолчала.
Место она выбрала метрах в десяти от палатки Геннадия и это создавало для него определенные сложности, но возражать не стал, опасаясь ехидных вопросов.
Утро начиналось с бряканья посуды, повар приступал к приготов¬лению завтрака. Геннадий просыпался, минуту-две он лежал в спальни¬ке, морально настраиваясь на подъем, потом вставал, потягивался, брал полотенце,  бритвенный прибор, мыло и выходил из палатки. Про¬ходя мимо костра, зачерпывал из ведра теплой воды, потом на полоч¬ке умывальника ставил зеркальце, вынимал бритву и начинал бриться.
В отличие от большинства геологов Геннадий даже в поле бороду не отпускал. В самом первом сезоне, конечно, отпустил, но борода, в отличие от волос, густых и даже слегка кучерявых, выросла клочка¬ми и какая-то трехцветная - рыже-черно-седая, хотя на голове волосы были темно-русые. С бородой он проходил недели две, но жена резко запротестовала, и пришлось подчиниться. Правда, он и сам уже подумывал сбрить далеко не украшавшее излишество. По молодости за внешностью следил, сейчас можно было и отпустить, не имело значе¬ния, но в сорок семь привычки уже не меняются.
С мылом и полотенцем подошел Горяев:
Доброе утро... Палыч, я это, взял пять пачек "Беломора", запиши…
Геннадии отошел от умывальника, освобождая место:
Запишу...
  В половине восьмого отряд сидел за столом, Александр Петрович, пенсионер, нанятый поваром, наливал концентратовый суп и переда¬вал миски, Светланы не было.  Утром, проходя мимо, Геннадий оклик¬нул ее, и она, вроде, отозвалась, но вот уже полчаса не показывалась. Геннадий начал потихоньку раздражаться, но больше звать не стал, только после завтрака подошел к палатке и постучал по рас¬тяжке. Ни звука в ответ. Он снова постучал и позвал очень громко.
- Ну, что вы кричите? - сонный недовольный голос, - сейчас я.
Геннадий отошел, сел на скамью и стал ждать. Она появилась минут через десять, умылась, вернулась в палатку и снова пропала. Геннадий не вытерпел:
- Ну,  ты что,  опять спать легла?! Она не ответила.
Ушли в маршрут Горяев с Толиком, ушли на канавы горняки, повар помыл посуду, покурил,  со  вздохом сказал:
-Ну, я пойду, прилягу...
- Иди, Петрович, иди, - согласился Геннадий.
Наконец,  появилась она, добрела до стола, начала есть. Ген¬надий,  стараясь не переходить на грубость, начал читать нотацию. Она изредка взглядывала на него полусонными глазами, вздыхала и продолжала лениво жевать. 0живилась, лишь когда из палатки Петро¬вича раздался храп с присвистом.
- А это кто? Почему вы его не будите? - Это повар, он раньше всех встает и свое дело уже сде¬лал. А по твоей вине, голубушка, мы уже час потеряли...
- Ну, что вы, Геннадий Павлович, как свекровь, ей богу. Сдвиг у меня, по часовому поясу, у нас еще четыре утра.
- Какой сдвиг?! Вы же на базу неделю назад приехали! - чуть не на крик перешел Геннадий.
- Ну и что, - равнодушно ответила она, - я до сегодняшнего дня по своему времени жила... Но вы не расстраивайтесь, я адаптируюсь...- потом спросила, - А здесь много хищных зверей?
- Последнего медведя лет пятьдесят назад съели...
- А зачем у вас пистолет?
- Для  красоты...
 Она хмыкнула, подумала и стала дожевывать завтрак.
 В маршрут они вышли в половине десятого. Геннадий понял, что торопить ее - безнадежное дело, и этим успокоился, подход был небольшим, два километра, но в конце подаем метров на двести с лишним. На середине подъема Геннадий стал задыхаться. Поси¬деть бы, передохнуть чуть-чуть. Он оглянулся. Светлана шагала бодро, без признаков усталости и что-то напевала – проснулась, наконец. Геннадий не стал останавливаться.
- Старею, раньше такие подъемчики чуть ли не бегом брал. А теперь пока в форму войдешь...  а с каждым годом все дольше и тяжелее входить, а она скачет как коза,  ох, старость...
На хребтике, пока она не подошла, сделал несколько глу¬боких вдохов, успокаивая сердце. Потом сел, вытащил из сумки карту, дневник, сделал записи. Она стояла рядом, пританцовы¬вая на месте. Геннадий вынул из рюкзака радиометр, включил, показал ей, как снимать замеры и помог одеть прибор. Она, покрутилась так и этак, видимо, сожалея, что нет зеркала.
- У тебя сколько пар на пятьдесят метров? - спросил он.
- Каких пар? - удивилась Светлана.
- Пар шагов. Ты что, шагомерной привязки никогда не де¬лала?
- Не-а...
- А чем на первой практике занималась?
- На первой? - ее лицо приняло мечтательное выражение, - помогала, кому делать нечего, потом участвовала в художествен¬ной самодеятельности, на танцы ходила, в Енисее купалась...
- Все, хорош, - остановил Геннадий, - вначале я сам несколь¬ко интервалов просчитаю, и ты считай параллельно, а потом сама, через каждые пятьдесят метров - замер. Если по ходу в интерва¬ле заметишь большие колебания - скажешь.
Радиометр - послевоенное изобретение, связанное с превра¬щением урана из экзотического элемента в стратегическое сырье. В первые годы за любую мало-мальскую радиоактивную аномалию  платили премию. Сейчас у радиометрии несколько иное назначение. Дело в том, что у различных пород и радиоактивный фон неодина¬ков, и даже если на поверхности нет обломков, о типе пород можно судить по показаниям радиометра,  поэтому радиометричес¬кие наблюдения сопровождают все виды геологических работ. Ра¬диометр, прибор весом около трех килограммов, висит на груди на лямках, шкала со стрелкой - перед глазами, в руках - гиль¬за с датчиком, в любой момент, на любом участке можно замерить активность. Но если уставший глаз не заметит мимолетного скачка стрелки, треск импульсов в наушниках уловит недремлющее ухо. Ведутся наблюдения постоянно, но записываются через определенный интервал. Этим и должна была заняться студентка, следить за показаниями прибора и через каждые пятьдесят  метров записывать величину активности в журнал.
Геннадий поднялся, по ходу начал считать:
- Левой-правой - раз, левой-правой - два, три... на этом уклоне будет тридцать три пары, А сколько раньше было? В пер¬вые годы двадцать семь. Ноги что ли короче стали? Эх, старость.
Отсчитал интервал,  остановился, спросил:
- Сколько у тебя?
- Я сбилась...
На следующем интервале она сказала: "Двадцать пять",  Геннадий' удивился, но возражать не стал, еще через пятьдесят метров - тридцать три,  потом - тридцать.  Геннадий не выдержал:
- Почему такие расхождения? Уклон одинаковый и количество шагов должно быть одинаково.
- Наверно я сбилась, - без тени смущения ответствовала она.
Кое-как определили,  что у нее тридцать две пары.  Геннадий перестал считать.
К полудню стало припекать, на вспотевшее лицо липла мошка, лезла в глаза, нос.  Занятый работой, Геннадий не обращал вни¬мания - не первый день, не первый год, но Светлина стала отста¬вать. На очередной точке, где надо было проверять результаты шагомерного счета,  она сразу села, уткнула лицо в колени,  заявила:
- Я дальше не пойду...
Геннадий развел маленький костерчик, набросал сырой тра¬вы, под дымом она открыла лицо:
- Ой, как здорово!
Потом достала фляжку, начался пить.
- Лучше не пить до обеда, - заметил Геннадий, - мошка на пот лезет... Сколько у тебя получилось?
- Да не считала я,  сбилась,  заела эта гадость...
Геннадий вздохнул.
Дальше был подъем, довольно крутой, но  Геннадий уже вошел в ритм, к тому же надо было следить за породами, постоянно про¬колачивать обломки, усталость забылась. А она, что называется, спеклась, лицо в потных разводах, пышная прическа будто осела, глаза страдальческие,  постоянно прикладывалась к фляжке и ныла:
- Геннадий Палыч, я умру, вот ей богу, отвечать будете.
Геннадий уже не проверял счет, нечего было проверять, когда надо было узнать активность, останавливался, поджидал ее и сам смотрел на шкалу. На нытье не отвечал,    только на пере¬вале сказал:
- Сейчас в распадок спустимся, обедать будем, терпи...
Дошли до распадка, Геннадий занялся костром, а она села, запрокинула фляжку, потом сняла кеды и вылила остатки воды на грязные потные ноги.
- Ты что делаешь!? – запоздало крикнул он
- Да у меня ноги сгорели.
- А воды-то больше не будет...
- Почему? Тут же ручей.
- Какой ручей.  Здесь они только в сильные дожди текут, и то, пока вода с неба падает...
Чай можно было не кипятить, воды осталась одна фляжка, которая была у него. Большая   фляжка, специально раздутая, но на двоих, при такой жаре все равно мало.  Геннадий вытащил свою фляжку, качнул - она была почти полной, он отпивая только раз. Подумал-подумал и все-таки перелил воду в котелок. Она, наблю¬дая за ним, спросила:
- Откуда у вас такая пузатая фляжка?
Сам сделал...
Как это?
- Очень просто: наливается полфляжки воды,  плотно закры¬вается и кладется на плитку, а потом ее пар сам раздует. Только следить надо, а то взорваться может.
- А мою можно раздуть?
- Можно, только не сейчас...
Пока кипятился чай, Геннадий решил было раздеться до пояса, позагорать, пока есть время, но раздумал. Хотя уже вторую неделю в поле, но складка над ремнем все еще выделялась, в таком виде он постеснялся. Еще через пару недель от зимних накоплений и следа не останется, а зимой все снова.  «Обленился, - подумал Геннадий, - Эх, старость… Жаль, с пацаном можно было бы вообще в трусах обедать. Опять же туалетные проблемы,  придется уходить за пределы видимости» - вздохнул.
Когда чай вскипел, Геннадий разложил продукты: консер¬вированная каша с мясом, лук, два яблока, сыр, хлеб, печенье, сгущенное молоко. К обеду он относился основательно, некото¬рые вообще не обедают в маршруте, другие берут бутерброды, Геннадий так не мог, еда - дело серьезное. Бот и сейчас про¬дукты были, но все это требовало чая,  а его осталось но круж¬ке с небольшим на брата, то бишь, на брата и сестру.
После обеда отдыхали, она попросила:
- Геннадии Палыч, дайте пистолет посмотреть.
Геннадий вытащил револьвер, открыл защелку, прокрутил барабан, собрал выпавшие патроны, передал револьвер Светла¬не. Она покрутила его, потом направила на   Геннадия:
Руки вверх!
Ты знаешь, что и вилы стреляют?
 Вы же разрядили...
-У северных народов вообще большим грехом считается направлять оружие на человека.
- А я с южной Украины. Геннадии забрал револьвер
- Геннадий Палыч, дайте стрельнуть...
- Потом, если будешь себя хорошо вести.
- Ну... я сейчас хочу.
- Все, подъем. Кончай перекур, начинай приседания. Пора дальше двигать.
После обеда она приободрилась, с полчаса добросовестно считала шаги и записывала замеры, но скоро скисла, тащилась еле-еле, и Геннадию опять приходилось ждать и самому следить за активностью. Оживилась она только один раз. На очередной точке было много муравьев, они шуршали листвой,  заползали на одежду, даже запах здесь был муравьиный, пахло кислотой. Занятый описанием пород Геннадий не обратил внимания, как один муравей заполз под штанину,  забрался очень далеко и ужалил   в весьма деликатное место.  Геннадий непроизвольно вскрикнул и подскочил, боль была адская. Муравей вцепился как бульдог, Геннадий схватился за укушенное место и бестол¬ково завертелся,  а она, поняв в чем дело, дико захохотала. Геннадий, наконец, раздавил муравья, обернулся к ней:
- Ты что, дура?!
- Извините, Геннадий Палыч, ей-богу, не могу, - и она опять закатилась.
В этот момент он ее просто возненавидел.
Кое-как доделали маршрут. На бесконечное нытье Генна¬дий не отвечал, но один раз не выдержал, наорал:
            - Ну, что ты разнылась как маленькая?! Зачем вообще в геологию шла? Она тогда сердито надулась и, хотя тащилась все так же сзади, но нытье прекратилось.
Когда закончили маршрут, улеглась на земле и заявила:
- Геннадий Палыч, я все, умираю, несите меня на руках...
Он забрал у нее радиометр, положил в свой рюкзак,  уже изрядно тяжелый от проб и образцов, и пошел, не оглядываясь. Минут через двадцать не выдержал, обернулся - она плелась метрах в двухстах позади с   видом невольницы, гонимой на чуж¬бину.
Когда уже подходили к лагерю, она обогнала его, первой добежала на кухню, набрала ковш воды и залпом выпила. Тут же зачерпнула второй, пила запрокинув голову, вода текла по щекам на грязную шею. Выпив второй, сказала: "Уф" - на лице никаких следов усталости, полное довольство и счастье.
Геннадий, положил в кружку томатной пасты, подсолил, раз¬вел водой, выпил импровизированный томатный сок, сделал вто¬рую кружку, третью. Глядя на него, она сделала то же самое, выпила,  сказала «ничего» и вытерла губы тыльной стороной ла¬дони:
- Нет, я ей-богу, чуть не умерла. А вы, Геннадий Палыч, не джентльмен.
Геннадий не ответил, пошел мыться.
Прекрасная вещь тазик, можно голову вымыть и ноги, можно постирать и вымыться до пояса,  а можно раздеться догола или до плавок и обливаться с головы до ног, как под душем. Этим и занялся Геннадий, набирал тазиком   воду из бочки и лил на себя. За день на солнце вода нагрелась градусов до сорока, была теплой. Он с удовольствием смыл дневные грязь и пот, надел чистую рубашку, трико. Прекрасна жизнь, когда после усталости   можно отдохнуть, после долгой жажды напиться, после бессон¬ницы выспаться и вымыться после потной работы.  В хорошем рас¬положении духа он поужинал и завалился на нары отдыхать.
Часов около десяти, когда начал засыпать, услыхал брень¬канье гитары. Прислушался - пел Толик, песню про болото, кото¬рое уже восемнадцатый день, и про толстого, которого съели. Песня оборвалась, не доехав до конца. Потом запела Светлана, Геннадий отметил, что играет она превосходно и голос хороший. Оделся и пошел к костру.
Светлана играла и пела, Толик сидел рядом, напротив них - Коля-москвич, с улыбкой он смотрел на студентку и млел от избытка чувств.
«Горы далекие, горы туманные, горы...»
Костер и песня под гитару. Прекрасные минуты: нет сегод¬няшней усталости,    только искры живого огня и звезды в вышине, к которым искры стремятся и никак не могут долететь. Забыты обиды и мелкие склоки, лица в красноватых бликах задумчивы и прекрасны. И чувствуешь свое единство с певцом и песней, костром и землей, и людьми, которые хотя и днем были рядом, но как бы сами по себе, а вот сейчас у костра сблизились ду¬шами, живут одним и чувствуют одно. И расслабляется тело, теп¬леет душа, и лучшего уже не надо.
Подошел Петрович, тихонько устроился в сторонке. Потом Горяев, поставил чурку, сел в круг.
«Не все же мне девчонкой быть
Изменчивой и скверной...»
Репертуар у Светланы был обширный, она спела подряд уже с десяток песен, ее не прерывали и не делали заказов, только слушали. Но после очередной песни она отложила гитару и вопросительно оглядела слушателей:
- А аплодисменты где?
Ей захлопали, громко и дружно, дольше всех аплодировал Коля-москвич.
- То-то, - ответила она и начала новую песню.
Подошел Федорчук, пихнул Колю, подсел к костру и при¬щуренными глазами уставился на студентку. Когда она закон¬чила песню, перехватил гитару:
- Дай-ка я сбацаю...
Подергал плечами, поерзал задницей, устраиваясь удоб¬нее, сделал пробный перебор и запел:
«Вот я откинулся, какой базар-вокзал
Купил билет в колхоз «Большое дышло»
Ведь я железно с бандитизмом завязал,
Все по уму,  но лажа все же вышла...»
Играл он примитивно, тремя аккордами, но бил по стру¬нам со злобой и даже не пел,  а орал, будто угрожал кому-то. И прошло очарование костра и ночи, и не было уже душевного покоя,  а только досада на урку,  который вот так походя все разрушил, А Желвак, такая у Федорчука была кличка, входил в раж. Не просто орал блатуру, а утверждал свое место под солнцем и право толкаться локтями. Не привык Желвак к нор¬мальной жизни, хотя уже год как освободился. Всегда натя¬нутый, оскаленный, в вечном ожидании удара или укуса, а чтобы опередить, толкал и кусал сам. Ты его, или он тебя - таков был его жизненный принцип, хотя, может и неосознанный. Но здесь народ подобрался, кругом начальники, тронуть неко¬го. А начальства Желвак побаивался, ибо за ним была сила в виде милиции, конвойных и колючей проволоки, поэтому он третировал Колю-москвича, да редко повара, а вот сейчас ра¬зошелся, вроде ничего такого, поет, а всем тошно, и доволен Желвак, почти счастлив.
«Секи, начальник, я гулял на склоне дня...»
- Стоп-хорош, - Геннадий положил руку на гриф. - У тебя что, кроме блатного репертуара ничего нет?
- Ты чо-кого, в натуре, начальник, самодеятельность прерываешь?! - Желвак тянул гитару к себе, но Геннадий не отпускал.
- Ты эту самодеятельность знаешь где?...
Желвак выпустил гитару и задвигал челюстями, что случа¬лось с ним в минуты волнения. Геннадий передал гитару сту¬дентке:
- Играй, Света,
Та, сделав томные глаза и глядя на Желвака, запела: «Я вас люблю...,- Желвак замер, ... мои дожди...»
И все засмеялись,  и стало легко, потому что урка один, а их много и они вместе, и жить - хорошо. И Желвак это по¬нял, сдался, не в его пользу на этот раз, против всех не попрешь. Но только на этот.
Пели еще долго, больше всех Светлана, потом Толик и даже Горяев сыграл и спел одну песню. Геннадий играть не умел, а подпевать стеснялся, просто слушал. Пора было идти спать, потому что завтра в маршрут, вставать рано, но не хотелось нарушать идиллию. Разошлись уже во втором часу ночи.
На следующее утро Геннадий стал будить Светлану сразу, как только поднялся сам. Она недовольно гнусила,  завтракала опять последней, но в этот день они вышли лишь на полчаса позже остальных.
Вначале все шло хорошо, она приноровилась с шагомеркой, не отставала,  и они довольно быстро сделали километра два, но потом установилась жара и началось вчерашнее нытье. Ген¬надий,  чтобы подбодрить, сказал:
- Потерпи еще пару часиков, на обеде передохнем, я спе¬циально взял три литра воды... в полиэтиленовом пакете...
И она приободрилась, минут на двадцать, но потом стала надоедать с вопросом, скоро ли обед.
Зашли в лес,  здесь стояла смоляная духота, мошки стало меньше, но появились пауты. Озверевшие от жары кровососы с налету садились на открытую кожу и сразу жалили. Геннадий бесперестанно хлопал то по лицу, то по рукам. Неожиданно обнаружил, что сбился с шагомерки и считает не шаги,  а уби¬тых паутов, их набралось  восемьдесят три. Остановился, прикидывая, какое расстояние прошел, возвращаться на предыду¬щую точку и считать заново не хотелось. В это время подошла она:
- Геннадий Палыч, я сейчас умру, ей-богу, ну скоро обед?
Геннадий сорвался:
- Давай-ка сюда радиометр,  и иди к чертовой матери! Сам управлюсь... Наберут бабья в геологию!
Он стоял перед ней со злым лицом, серьезно ожидая, чтобы она сняла прибор. Она растерянно посмотрела на него, потом скуксилась, села на землю и заплакала. Геннадий расте¬рялся, женских слез он не выносил. Суетился рядом, не зная, что предпринять:
- Свет, ну не реви, извини... ну, сорвалось, хочешь сейчас и привал устроим, на обед? Ну, Свет...
- И так сил нету, а вы еще ругаетесь... Что у вас за Сибирь такая, жара как в пустыне, и мухи эти еще, а вы ру¬гаетесь...- она всхлипывала и не открывала лица.
Геннадий опустился на колени:
- Свет, ну,  пожалуйста, извини...
Пытался погладить, но кучерявые волосы прижимались как пух, и он провел рукой по ее плечу. Острое девчоночье плечо, и его вдруг обуяла жалость, и досада на себя, грубого и бес¬тактного, ни за что, ни про что обидевшего этого ребенка, и впору было самому заплакать.
- Ладно, я сейчас, - она вытерла глаза тыльной стороной ладони, размазала тушь (успела-таки подкраситься утром) и сказала:
- Давайте еще полчасика поработаем, я потерплю, а по¬том обедать. Только вы не идите так быстро.
Она выполнила обещание и стоически терпела полчаса, а потом обедали. Обедали долго, Геннадий не торопился, дваж¬ды заваривал чай, и она заявила:
- А вы, Геннадий Палыч, ничего, можете и добрым быть. Объявляю вам благодарность от своею имени.
- Слушай, у тебя ни малейшего уважения ни к возрасту, ни к должности.
- Фи... какой вы скучный:  возраст, должность. В данной ситуации есть молодая девушка и в меру упитанный мужчина в возрасте, ну, чуть старше расцвета лет.
Геннадий не смог удержаться от улыбки, и она немедлен¬но отметила:
- Вот, правильно, улыбка украшает лицо и продлевает жизнь.
После обеда Геннадий решил сократить маршрут, не хоте¬лось мучить ее по жаре, чувство вины за недавние слезы не проходило.
Закончили быстро, около четырех, и через полчаса были на лагере. Еще издали Геннадий заметил, что лагерь оккупировали коровы. Он прибавил шагу и по дороге подобрал палку.
На кухне был натуральный погром, коровы стояли здесь плотным каре, а из палатки повара доносился переливчатый храп. Геннадий стал отгонять коров по-тихоньку, чтобы они в суматохе не переломали чего. Коровы отступали нехотя, огляды¬вались, видать, не привыкли к деликатному обхождению. Одна никак не реагировала, хотя Геннадий дважды ткнул ее палкой, пила из чайного ведра. Потом подняла голову, вся морда в чай¬ных кефелях, и уставилась на Геннадия печальным близоруким взором. Он махнул палкой - корона дернула головой и подце¬пила на рог дужку ведра. Потом будто очнулась, взбрыкнула и побежала, тряся головой и раскачивая пузом-дирижаблем. Ведро громыхало и било корову по голове. Остальные коровы тоже бросились врассыпную, насколько им позволяли физические дан¬ные.
- Стой, дура, отдай ведро! - Геннадий кинулся следом.
Ведро, наконец, сорвалось и покатилось с грохотом, но попало под заднюю ногу коровы и оказалось смятым. Ген¬надий все же подобрал его и пошел обратно. Тут суетился за¬спанный Петрович.
- Вот беда-то... А я после обеда на часок прилег, а они, смотри-ка, что наделали, - он удрученно всплескивал руками и усиленно моргал. Подошла Светлана и серьезно заявила:
- Вы не Александр Петрович, вы - Матрас Петрович!
- Повар согласился:
-    Ой, детка, как есть матрас... Что ж они наделали-то!
А наделали коровы изрядно: во-первых, наложили блинов - ступить некуда, во-вторых, перевернули все банки со специями, съели хлеб, соль, макароны и даже сахар. Петрович начал прибираться, но растерянный, только переставлял все с места на место, да размазывал ногами помет. Геннадий, разглядывая, повертел ведро, разогнул, выправил как мог, но эмаль была отбита очень сильно, и отбросил ведро в сторону:
- Что ж ты, старый... неужели не слыхал, как целое ста¬до подошло?!
- Да я после обеда прилег на часок, жара сморила, а они видишь что, - начал было оправдываться повар. - Собачку бы...
- Собачку тебе, кошечку еще... Нет, натуральный матрас… За ведро высчитаю.
 Петрович возражать не стал.
Втроем кое-как навели порядок, и повар принялся гото¬вить ужин. Вечером о матрасе узнали все, Светлана ли ляпнула или сам Петрович проговорился, но о прозвище узнали и долго смеялись. В этот вечер за ужином было решено:  в связи с жарой работу начинать на рассвете, т.е. с пяти утра и работать до обеда. Повару было дано задание завтрак приготовить с вечера и разогреть к половине пятого. Также договорились лечь по¬раньше, но просидели у костра до двенадцати.
Утром Геннадий еле-еле добудился Светлану, даже пригро¬зил, что возьмет ковш воды и обольет ее прямо в спальнике. Впрочем, все ходили как сонные мухи, да так оно и было. Позавтракали и разошлись в половине шестого. Солнце уже под¬нялось, но застряло  где-то за деревьями дальнего гребня   и не показывалось. Было прохладно, прохлада бодрила и застав¬ляла прибавлять шаг. Подход в три километра сделали очень быстро. На первой точке Геннадий проверил привязку, расколол несколько обломков, определяя породу, сел писать. Но писалось плохо, голова соображала туго, не составлялись обычные фразы: точка расположена в подножии склона, на расстоянии стольки-то метров от такой-то отметки по азимуту; в точке элювиальные развалы светло-серых среднеобломочных туфов... и т.д. Все вроде просто, но рассветное время самое сонное, хочется при¬валиться к чему-нибудь и закрыть глаза. С трудом он сделал необходимые записи.
Пропел одинокий комар и сел на лоб. Геннадий машинально придавил его и только тут отметил, что другой пакости нет, не отогрелись еще. В это время поднялось солнце, высветило макушки дальнего леса, полыхнуло костром и засияло. Тут же на разные голоса загомонили птицы, приветствуя новый день и новые заботы. От деревьев и былинок легли длинные тени.
Геннадий оглянулся на Светлану, она спала. Колени под¬жаты, ладошки под щекой, губы приоткрыты. Он стал смотреть. Лучи еще не коснулись век, но высветили копну кудряшек, и те засверкали золотыми мазками, длинные ресницы вздрагивали, медленно поднималась и опускалась грудь, и радиометр, прито¬роченный к ней брезентовыми лямками. Ему, вдруг, нестерпимо захотелось запустить пальцы в золотые кудряшки и целовать эти полуоткрытые губы.
Отвернулся, в смятении затряс головой:
- Э, парень, куда тебя потянуло. Нет, надо жениться на Лидии, хоть и глуповатая баба, но хозяйственная. А то и свихнуться можно.
Он довольно бесцеремонно растолкал Светлану. Она внача¬ле захныкала, потом, вспомнив, что к чему, потянулась, слад¬ко зевнула, обнажив два ряда прекрасных ровных зубов, и с улыб¬кой заявила:
- А мне сон такой приснился... что вы, Геннадий Палыч, весь маршрут меня на руках несли.
- Хватит прохлаждаться, а то опять до жары дотянем... Давай двигать и пошустрее...
Она поняла, что шутка не принята, и надулась.
Потом сонливость как будто прошла, работалось хорошо, шли быстро, говорили только о деле. Обидевшись в самом нача¬ле, Светлана старательно выполняла обязанности, только уже в конце маршрута спросила:
- Вы что, Геннадий Палыч, злой сегодня такой? Не выспа¬лись, или муха какая укусила?
- Да, муха,  - недовольно буркнул он.
Она промолчала, но в этом молчании Геннадию показалось, что поняла. Глупо, конечно, но стало как-то неловко.
На лагерь вернулись в половине первого, как раз к обеду. Остальные были на месте, уже сидели за столом. Обедали молча, глаза у всех были сонными. Потом сразу разошлись, по палат¬кам, спать.
Геннадий минут двадцать ворочался на нарах, пытался уснуть, но понял, что не сможет. В палатке стояла липкая ду¬хота. Палатка была новой, и для того, чтобы она выгорела и стала светлее Геннадий поставил ее специально на открытом месте, на солнце. Утром и вечером было сносно, но вот сей¬час, днем, просто невыносимо. Сколько раз  писали предложения и даже рекламации, чтобы верх палаток делали светлым, такая и греется меньше и видно внутри хорошо, но бесполезно, не смогли пробить ведомственные заторы.
Геннадий приподнял стенки, чтобы хоть снизу ветерком  протягивало, но тут же налетели пауты, пришлось опустить. Не¬возможность заснуть раздражала,  тем более, что спать очень хотелось. Он сходил к роднику, набрал два ведра воды, одно вылил на пол, другое на верх палатки. Стало прохладнее, он знал, что ненадолго, но хотел успеть заснуть - не вышло, палатка высохла минут за пять и стало еще хуже. Оставалось одно -   натягивать над палаткой тент, палатка оказывается в тени, а прослой воздуха между тентом и потолком прекрасная изоляция от жары. Но это работы, минимум, на полчаса. Генна¬дий вышел наружу, лагерь будто вымер, тишина, только неисто¬во трещали кузнечики. Неловко работать одному, но тревожить кого-либо Геннадий не решился.
Растянул тент на земле, привязал по углам растяжки, по¬том перетащил его через конек палатки и закрепил.  Затем при¬нес еще ведро воды и опять облил палатку. Внутри стало на¬много темнее, но сейчас это не имело значения, стало прохлад¬нее, а это главное. Геннадий лег поверх спального мешка, на¬крылся  вкладышем и, наконец-то уснул.
Проснулся от шума, что-то гремело, трещало, кто-то орал благим матом. Выглянул: по лагерю метались коровы. От кухни их гнал Петрович, размахивая жердиной, с другой стороны Коля-москвич взмахивал целой оглоблей и бил ею по земле, дальше Федорчук с колом, тот работал расчетливо: выжидал, когда какая-либо корова оказывалась рядом, и с размаха бил по хреб¬тине. Буренки от этих ударов шарахались как бешеные и потом жалобно мычали.
- Стойте, идиоты, гоните-то хоть в одну сторону, - за¬орал Геннадий, но его не расслышали. Тогда он подбежал к Ко¬ле-москвичу, перехватил его оглоблю, а самого увел в сторону. Стадо потекло в образовавшийся проем. Желвак рванулся было следом, но отстал,  босиком по сосновым шишкам шибко не раз¬бежишься.
- Мне бы пастуха этого, я бы его тоже колом отоварил, - Желвак был счастливо возбужден - навоевался.
-  А правда, где пастух-то? - спросил Коля.
- Да был сегодня, до обеда, чай пил, обещал коров сюда не пускать, - сказал подошедший Петрович. -  Видать, убегли...
- Обещал! Он что хочешь, наобещает, а коров тут отродясь не пасли, да и зачем, поля огорожены, покосы тоже, пастух больше для штатной единицы числится, - объяснил Горяев.
Выглянула Светлана и тут же спряталась. Геннадий только сейчас обратил внимание, что все мужики в трусах, а Петрович даже в кальсонах. Один Желвак в брюках, но и у того ширинка нараспашку. Желвак повернулся и Геннадий увидел на спине китайского дракона. Вообще-то у него не только на спине та¬туировка, на пальцах правой руки – «Витя», на левой - 196?, выше кисти - латинским шрифтом «моменте мори», на плече - во¬сходящее солнце, на пальцах ног – «они устали», но это все стандартные афоризмы, штампы уголовной философии, а вот дра¬кон - интересно. Геннадий специально подошел, чтобы рас¬смотреть: извилистое чешуйчатое тело, костистый гребень-плав¬ник, выпученные глаза и огнедышащая пасть. Спросил:
          - Сколько же ты терпел, когда тебе это выкалывали? Желвак хмыкнул и снисходительно бросил:
          - Ну, начальник, я думал, ты жизнь знаешь... Трафаретом  это.
Геннадий не понял, но переспрашивать не стал. Позже, уже вечером, спросил у Коли. У того тоже татуировка, память о пре¬бывании в колонии несовершеннолетних, правда, одна единствен¬ная, в виде саркаментальной фразы «нет в жизни счастья». Так Коля определил свое отношение к жизни, или ее к нему. Он объяснил, что трафарет делается на резине из автокамеры: по рисунку втыкаются сотни иголок. Потом лист с иголками растя¬гивается на резиновых жгутах. Польют трафарет тушью, оттянут резину - и подставляй грудь или спину, только заплати умельцу пачку чая или другой лагерный дефицит.
- Так ведь это жуткое отравление, - сказал Геннадий.
- А то как же, - подтвердил Коля, - как врежут, с копыток падают, кровь бежит, в лазарет забирают, а то и концы отдать можно, у нас один откинулся...
Несмотря на недавнюю  экзекуцию коровы далеко не побежали, остановились метрах в двухстах, вожделенно смотрели   в сто¬рону кухонного стола, где опять были съедены хлеб и соль.
- А давайте их подоим, - предложил Толик, - а то одни убытки от этих коров, хоть возместим малость.
Кампания приняла идею с энтузиазмом, все буквально за¬горелись.  Смотрели на Геннадия,  ждали, начальник, все-таки. Геннадий вздохнул, вообще-то это будет натуральное воровство, но запретить,  значит, противопоставить себя желанию коллек¬тива, поэтому он сказал:
- Да  вы еще попробуйте поймайте хоть одну, да и штаны оденьте, дояры...
Несколько минут спустя пятеро мужиков с одной веревкой и двумя ведрами подались в сторону стада. Коровы подпустили их метров на пятьдесят и стали уходить, мужики побежали, ко¬ровы тоже, поднялась пыль. Что было дальше, Геннадий не ви¬дел.
Минут через двадцать дояры вернулись, с пустыми ведра¬ми, но привели на веревке упирающуюся коровенку с жиденьким  выменем. Корову привязали к дереву.
- Пусть маленько успокоится, - обронил Коля, - а то доить бесполезно...
Все уселись неподалеку, ожидая успокоения пленницы. Она стояла смирно, раза два жалобно мычала, потом начала подбирать с земли невидимые былинки. Светлана принесла пол¬буханки черствого хлеба и стала кормить корову. Та с хрус¬том отламывала корм, пускала слюни и вздыхала.
- Вроде успокоилась, - сказал Коля и с ведром направил¬ся к корове.
Она вначале заволновалась, но Светлана погладила корову и та, обреченно  вздохнув,  отдалась на волю судьбе.
Доить Коля умел, минут за двадцать он выдоил   полведра, но это было все, что могла дать корова. Ее отвязали, она неторопливо пошла в сторону стада, видимо, мучаясь угрызе¬ниями совести и размышляя, что же вечером сможет дать хозяй¬ке.
Молоко принялись пить сразу,  разлили  по кружкам,  нарезали   хлеб  и начали.  Геннадий         неразбавленное молоко пить не стал, добавил в чай.  Светлана  хлебнула раз и отставила кружку, заявив:  «коровой пахнет...»
- А как же? - удивился Коля-москвич, - корова пахнет мо¬локом, а молоко - коровой, завсегда так.
Молоко выпили в один присест. Повар был доволен, ужин, можно сказать, состоялся. А ночью любителей парного молока пробрал понос.
Да простит меня деликатный читатель,  затронутая тема у многих вызовет брезгливую гримасу. Но что поделаешь, уж что есть, то есть. Кстати, в стародавние времена к такому щепетильному вопросу относились намного спокойнее. В жизне¬описаниях Эзопа этот предмет затрагивался часто, а в восточ¬ных притчах пучение живота и пускание ветра основная тема шуток. В Древнем Риме данный процесс вообще старались об¬ставить с максимальным комфортом. Средней руки патриций за умеренную плату,  занимая в общественной уборной удобное кресло с отверстием соответствующего размера, мог обсудить с соседом счет на последнем гладиаторском матче и подробности личной жизни очередного императора, а затем подвергался ги¬гиеническому омовению.
Любопытный народ были эти римляне, ели, лежа, обязатель¬но на правом боку, чтобы не слишком быстро приходило чувство сытости, а для продления удовольствия искусственно вызывали рвоту и снова ели. Вот уж поистине переводили добро.  Наверно поэтому полуголодные варвары так обиделись на них, что в конце-концов покорили. Вот к чему могут привести спец¬туалеты и спецбани, до которых римляне тоже были охочи. Впро¬чем, не будем отвлекаться от основной темы. В заключение отметим, что упомянутая потребность так же естественна как еда и питье и ничего аморального, тем более, буржуазного, в этой теме нет. И если какого-либо человека, независимо от его классовой принадлежности, лишить возможности удовлетворять сию потребность,  он умрет даже скорее, чем от голода или жажды.

Ночью Геннадия прихватило и он припустил в ближайшее густолесье, по соглашению считавшееся мужским туалетом. Было тихо, ни ветерка,  ни шороха.  Геннадии услыхал говор,  беседо¬вали Коля-москвич и Горяев, в их голоса вплетались жалобные звуки иного происхождения.
- Прокипятить надо было, обрадовались, идиоты, дорва¬лись до бесплатного, - говорил Горяев.
- Не, не надо кипятить. Я забыл, что доят-то с левой стороны, а сам с правой сел.  Это завсегда так, как не с той стороны подоишь, обязательно понос...
Горяев захихикал, потом они еще немного побеседовали и разошлись по палаткам.
Вернувшись, Геннадий разыскал в аптечке левомицетин и проглотил сразу четыре таблетки.
- Им-то что, а вот мне как быть, если не пройдет? - ду¬мал он.
К счастью, прошло.
В течение недели вполне освоились с новым режимом, вста¬вали в четыре, в половине пятого покидали лагерь, работали до одиннадцати-двенадцати, после обеда спали до ужина, потом, пока светло,  занимались кто чем, а в полночь еще ложились вздремнуть перед маршрутами.
Стояла все та же нудная  жара. Изредка неподалеку гро¬мыхало, проплывали темные тучи, от них тянулись полосы дож¬дей, но на участок не упало ни капли. Пожухла трава,  обвисли листья, даже хвоя сосен приобрела сероватый оттенок, все по¬никло и притихло, только неистовствовали кузнечики да, пауты носились целыми тучами. Вечерами у костра в перерыве между песнями обсуждали засуху и единодушно сходились на том, что нужен дождь.
Одним утром после особенно душной ночи все жаловались на головную боль.
- Однако, дождик будет, - сказал Петрович
- Откуда ему взяться, ни облачка на небе, - возразил Горяев.
Стали спорить, Горяева переспорили, может потому, что дождя хотелось всем. Геннадий не вмешивался, но и сам чув¬ствовал, что дело идет к дождю, заныла ключица.
Ключицу он сломал давным-давно, еще будучи студентом, когда проходил практику на Памире. Тогда он вместе с конем сорвался со снежного откоса. Сам отделался легко, а коня пришлось пристрелить, тот сломал ногу и позвоночник. Подняв¬шись с камней, Геннадий даже не почувствовал перелома, он сразу поспешил вниз, к коню, тот лежал среди глыб с неесте¬ственно выгнутой спиной и вывернутой ногой, из которой тор¬чала наружу белая кость с косым расколом. Геннадий от растерянности взялся было кормить коня хлебом и сахаром, конь не шевелился, только обреченно смотрел своими огромными тем¬ными глазами и, казалось, беззвучно плакал. Потом глубоко вздохнул и прикрыл веки. И тогда Геннадий заплакал сам, от горя, жалости и безысходности. Здоровый парень, он ревел в голос, благо никого не было поблизости, и тихонько гладил морду обреченного коня. Не часто это вспоминалось, но вот перед дождями, когда ныла ключица, всплывало в памяти.
В маршруте он забыл о ключице, но ощущение тяжести и духоты не проходило. Светлана тоже была вялой, правда не от¬ставала как первые дни, но почти не разговаривала, не шути¬ла, не мурлыкала бесконечные песенки. Поднялось солнце, но ощущения бодрости не принесло, не было обычного дневного ветра, духота будто густела. Генна¬дий остановился, повернулся, поджидая Светлану.    Когда по¬дошла, протянул ей обломок со свежим сколом:
- Какая порода?
Она повертела его так и эдак:
- Эффузив какой-то, - и бросила камень наземь.
- Не какой-то, а сиенит-порфир. Я тебе уже не первый раз показываю, пора запомнить. Через неделю-две пацанов при¬везут, самостоятельно в маршруты ходить будешь. Что писать-то станешь?
- Ой, Геннадий Палыч, давайте сегодня не будем про пе¬трографию. Голова не варит, а может наоборот, мозги уже сва¬рились, духотища невозможная.
- Не варит... У тебя, кстати, что по петрографии?
- Четверка.
- Я бы тройку пожалел...
- Фи... какой вы! А я бы вам поулыбалась, как препода¬вателю, и вы бы четверку поставили.
- Как это?
- А вот так! - и она улыбнулась.
Сказать, что это была лукавая улыбка, почти ничего не сказать. В поднятых уголках губ и прищуре глаз было все: и ехидство, и веселье, и сознание своей молодости и обаяния, и вызов.
Геннадий поспешно приложил руку к левой стороне груди:
- Ой, не надо.
- А что?
- Щемит...- он запоздало спохватился,  что не стоило бы так говорить, но слово - не воробей.
- Ага! - она засмеялась, - А я думала вас ничем не рас¬шевелить ... а жена у вас кем работает?
- Уже не работает...
- На пенсии что ль? - изумилась она.
- Погибла, в автокатастрофе... уже два года.
- Извините, - она смутилась
- Ничего...
Они заканчивали маршрут, когда поднялся ветер. Он бук¬вально налетел:  закачались верхушки деревьев,  зашумела лист¬ва, на западе из-за хребта стремительно выползали тучи, там уже сверкало. Геннадии прикинул: дождь начнется через пол¬часа, максимум, через час, если  доканчивать маршрут - это, минимум, полчаса, а затем почти час до лагеря. Не успеть. Да ладно,  не сахарные.
Он не рассчитал, дождь начался через двадцать минут. Вначале зашлепал отдельными крупными каплями, потом зашур¬шал и, наконец, хлынул во всю мощь. Надо было прятаться. Они добежали до скалы,  устроились с подветренной стороны, косые струи сюда не доставали. Вначале стояли, прижимаясь спинами к теплому камню,  потом сели.
С началом дождя резко похолодало, с каплями летели отдель¬ные градины. Дышалось легко, долгожданная стихия будоражила. Геннадий повернулся к Светлане, ее лицо было рядом, она улы¬балась. В этот момент впереди взорвалось, ослепило, раскололо воздух,  заложило уши, прямо перед ними в землю вонзилось копье, сверху, со скалы посыпались мелкие камешки и хвоя. Светлана вскрикнула и вцепилась в Геннадия. Обернулся, она что-то говорила, разобрать не смог, в ушах звенело. Все равно крикнул в ответ:
- Мо-о-лния!
Тут увидел, куда она попала: метрах в сорока дымился острый занозистый пень, радом лежала верхушка лиственницы, а вокруг десятки крупных щеп, одна из которых, размером с черенок лопаты торчала перед ними.
Когда молния ударяет в дерево, ломает ствол, валит, иног¬да раскалывает, не то с лиственницей, она, буквально, взры¬вается, разлетается острыми длинными щепами, порою очень крупными, на десятки, а то и сотню метров. Такие взорвавши¬еся лиственницы Геннадий встречал не раз, но видел, как это бывает, впервые.
Светлана все так же держалась за него и дрожала. Повер¬нулся к ней, спросил:
- Ты чего?
- Убить же могло...
- Уже не убьет, не трясись.
- Х-х-холодно,- она стучала зубами.
Геннадий взглянул ей в лицо; в отрешенных глазах не проходил испуг. Понял, что дело не холоде,  это нервный шок. Неуверенно обнял ее за плечи, притянул к себе. Она притихла. Геннадий сидел, стараясь не шевелиться, ее волосы пахли че¬ремухой.
Ливень длился полчаса, потом зарядила мелкая морось. Это надолго. Они покинули ненадежное убежище и пошли домой.
Дождь с перерывами длился два дня. На песчанистой поч¬ве собирались плоские потоки, сносили в кучи сосновые шишки и хвою. Отряд бездельничал с огромным удовольствием. Плохо было только повару, на обед и ужин, несмотря на дождь, со¬бирались дружно. Целые дни Геннадий валялся на нарах. Взялся было читать роман-газеты, собранные за последние два года, но стоило зашуршать дождю, и он засыпал. В эти двое суток спал наверно часов по шестнадцать.
На третий день разъяснело и, когда подсохло, после обе¬да пошли в маршруты. Работы на участке оставалось немного, через два дня был намечен переезд, следовало поторопиться.
Переезд - это всегда суматоха. Несмотря на железную договоренность с базой, чтобы машина пришла к одиннадцати, когда, уже все собрано, она не появилась даже к часу. В поло¬вине второго пришлось вытаскивать упакованную посуду, потому что все проголодались, и тянуть далее не было  смысла. Не успевает закипеть чай - подъезжает машина. Оказывается, на заправке не было бензина,  пришлось ехать в лесхоз, клянчить горючее. Погрузились только в половине четвертого.
На новом месте все сначала:  таган, навес для столовой, колья, палатки, мусорная яма. Вроде немного, но пока нару¬бишь кольев, разметишь, расставишь, прибьешь что где надо, глядишь - уже темнеет.
Лагеря, лагеря. Протыкая ломом дырку в земле,  чтобы колышек легче вошел и не раскололся, Геннадий прикинул, ка¬кой, интересно,  это лагерь на его счету. Двадцать пятый се¬зон,  за сезон, минимум, три лагеря,  значит, уже семьдесят пять, а фактически не меньше ста, бывали сезоны, когда до десяти лагерей приходилось ставить. Сто мест жительства, кто таким может похвастаться, разве что воры,  бегающие с места на место. И на каждом лагере, каким бы он ни был,  даже в совсем голом месте, с привозной водой, а все равно оставляешь кусочек души. Ибо там жил, находил приют и отдых, мечтал и, возможно, был счастлив.
Геннадий уже натянул палатку, расставил ящики, остава¬лось установить нары и столик.
Нары - три-четыре доски, сбитые в виде щита, первобыт¬ное сооружение, а вот,  живут и здравствуют в век научно-тех¬нического прогресса. Раскладушки не прижились,  во-первых, часто ломаются, а, во-вторых, проваливаются и с радикулитом на таком ложе - мученье, даже буровики, живущие более цивиль¬но, в тепляках и вагончиках, кладут на панцирные сетки нары - надежнее.
Нары Геннадий всегда ставил справа, в ногах - печка, перед нарами - столик, чтобы, сидя на постели, можно было работать за столом. В головах - рация, чтобы не вставая можно было дотянуться до микрофона. На левой стороне палатки ящи¬ки со всевозможным отрядным имуществом, а в углу - сейф, обу¬за изрядная, но ничего не поделаешь, целая кипа карт, и за каждую в случае потери можно угодить довольно далеко. Все вещи строго на своих местах, все продумано, привычно, поря¬док не меняется уже много лет.  Привычка свыше нам дана. Впрочем, у всех кочевых народов подобная привычка - выработан¬ная необходимость.
Колышков не хватило, Геннадий взял топор, пошел срубить еще. Навстречу попался Федорчук, тащил за собой две длинные сосенки с зелеными вершинками. Геннадий остановился:
- Ну, на хрена ты их срубил?!
- Чего? - Желвак не понимал.
- Я же говорил, чтобы сушины рубили. Вон их тут сколько.
- Чо? Уже при....ся не к чему? - Желвак задвигал челюс¬тями. - Все время рубили, тут их вон, целый лес!
Сказать ему, что они живые, что им больно и что лес - наше богатство. Не поймет. Сказал другое:
- Во-первых, оштрафовать могут, а во-вторых, ты сейчас в смоле перемажешься... уже перемазался...
Желвак ничего не ответил, ушел. Геннадий тоже пошел. В сушняке выбрал две ровненькие жердины, срубил, зачистил. На обратном пути опять столкнулся с Федорчуком, тот наотмашь, косым ударом свалил высокую ровную сосенку, которая вытяну¬лась в окружении старших собратьев, борясь за свет, и уже укрепилась, зазеленела пышной верхушкой. Она медленно накло¬нилась и, цепляясь за ветви соседей, стала падать.
Геннадий подошел:
- Что, мне на зло?!
- Чо ты, начальник, в натуре!? Не бегал я за километр!
- Сволочь...- у Геннадия вырвалось непроизвольно. Желвак сощурился:
- Начальник, ты с рабочим так не говори!
- А ты не рабочий, ты - ханыга!
Лицо у Желвака задергалось, покрылось пятнами, он не¬двусмысленно покачал топором. Геннадий тоже разочек припод¬нял свой, Желвак уставился бледно-голубыми глазами в упор. Не¬нависть была во взгляде. Геннадий тоже не отводил глаз. Так и стояли они, гладя друг на друга, не двигаясь и не моргая. Глупо, но уступать не хотелось.
- Ладненько, запомним, - Желвак повернулся и ушел, не забрав срубленного дерева.
Геннадий постоял немного в раздумьи,  настроение было испорчено.
Устройство закончили к десяти. Пока светло, Геннадий выдал Горяеву топокарты на новую площадь, наметил маршруты, профиль канав для горняков.    Потом традиционно сидели у костра, Светлана спела несколько песен, больше петь отказа¬лась, начала крутить настройку «вэфа». Нашла рок-н-ролл, ста¬ла подергивать плечами, потом обратилась к Толику:
- Станцуем, коллега? Толик с готовностью поднялся.
В молодости Геннадий тоже танцевал рок, но в простей¬шем варианте, а то, что вытворяли Светлана с Толиком, стоило посмотреть; скачки с притопами, перехваты руками, повороты, закручивание через руку, и все это в бешеном темпе. Светла¬на танцевала лучше, фактически она и вела, но Толик тоже ра¬ботал неплохо. Поднималась пыль, в свете костра поблескивали глаза танцоров.
- Молодец, Толечка, - поощряла Светлана, - а ногу через меня сможешь-?
В очередном па она слегка присела, Толик высоко бросил ногу, перекинул через ее прическу с большим запасом, но сам не удержался и шлепнулся. Поднялся сконфуженный. Сразу на¬чался хохот. Но Светлан пожалела, чмокнула его в щеку.
- Перестарался, миленький, передохни немного... Толик покорно сел. Светлана, продолжая пританцовывать, остановилась перед Геннадием:
- Шеф, не составите партию?
Геннадий было дернулся, но вовремя спохватился:
- Да мне бы что-нибудь попроще, помедленнее...
- А что? - Светлана не отступала.
- Ну... вальс...
- О кей, - она взяла приемник, стал опять крутить настройку, вальс нашла минуты через две, прекрасный вальс "'Под не¬бом Парижа".  Что-то екнуло в груди у Геннадия,  это была му¬зыка его молодости. Светлана отложила приемник и встала перед ним в вызывающей позе, положив руку на бедро.  Он,  принимая игру, чопорно поклонился,  она положила руку на его плечо,  он взял ее за талию, и они закружились. Первый момент не получа¬лось, Геннадий боялся споткнуться, мог получиться конфуз похуже чем у Толика, да и она шла как-то слишком легко,  будто независимо от него. Но затем освоился, плотнее притянул ее гибкую твердую спину, и они кружились уже вместе, вокруг обще¬го невидимого центра. Вращались  звезды в небе, сосны на по¬ляне и чьи-то лица около костра, а ее лицо было напротив,  без жеманства, веки полуприкрыты и едва заметная улыбка.
...Продлись, продлись,  очарованье...
Вальс кончился. Геннадий за руку проводил партнершу, поклонился,  она сделала реверанс.  Он, вдруг, испугался, кожей почувствовал,  как она сейчас что-нибудь ляпнет, поощрит ехидным комплиментом, и все исчезнет, как дым. Но Светлана промолчала,  и у него отлегло. Побыл у костра еще минуту и ушел, пытаясь подольше сохранить недавнее чувство.
С переездом на новое место переменилась и погода, на¬чались дожди. Они шли как по расписанию,  после обеда,  с трех до четырех.  Поскольку жара не спадала, режим работы не ме¬няли, уходили все так  же с рассветом и возвращались к обеду. Дожди приходились на послеобеденный сон, Геннадий сквозь дрему отмечал гром,  хлесткие струи по крыше палатки и снова засыпал. Когда вставали к ужину,  обычно светило солнце и только влажная    земля да пахучая свежесть трав напоминали о недавнем дожде. С дождями пошли грибы, вокруг и на самом лагере буквально некуда было ступить от маслят. В первый день, как только они по¬явились, набрали два ведра и все пожарили на большой сковороде в три приема. На следующий день опять ужинали грибами и на третий день тоже, но на четвертый не стали - наелись.
Впрочем, масленок - гриб неказистый, можно жарить, да еще мариновать, но последнее - дело сложное. В конце маршрутов Генна¬дий не ленился сделать крюк километра на два, уходил на северные склоны, там в смешанном лесу росли более ценные подосиновики и подберезовики. Несмотря на раннее время, всего лишь вторая поло¬вина июля, появились грузди и даже рыжики. Каждый раз Геннадий набирал полное полиэтиленовое ведро, которое теперь постоянно брал с собой. На лагере сортировал, чистил грибы: грузди и рыжики солил, а подосиновики и подберезовики резал тонкими дольками, на¬низывал на нитки и сушил. В палатке стоял густой грибной дух. Всякий раз,  заполняя очередную банку или складывая в холщовый мешочек подсохшую нитку грибов, Геннадий испытывал удовольствие скопидома, или, чтобы не так грубо, радость Скупого Рыцаря, кладу¬щего в сундук еще один дублон. Зима все подберет.
             
Желвак  разогнулся, посмотрел в сторону Колиной канавы, отва¬лы у того были явно больше.  «Вот чертов гуран, пашет и пашет, - со злостью подумал Желвак, - сам хиляк, а копает как бульдозер», - он сплюнул и, с яростью взмахивая кайлом как кувалдой, стал вгрызать¬ся в неподатливый щебенистый грунт. С полчаса он работал как одер¬жимый, взмок, наконец, выдохся. Сел на дно канавы, дрожащими ру¬ками с трудом зажег спичку, прикурил, докурив сигарету до пальцев, выглянул снова: отвалы сравнялись,  из Колиной  канавы земля не летела, видно, и тот устроил перекур. Федорчук взглянул на солнце, потом на тени от деревьев, они уж легли параллельно канаве. Вылез и крикнул:
- Колька, слышь, кончай.  Обедать будем...
Тут же над бровкой появилась голова Коли-москвича, он вылез из канавы, направился к напарнику. По пути он нагибался и подбирал сухие ветви для костра. Подойдя, осторожно положил хворост на землю, потом, переламывая длинные ветви, составил шатерчик, снизу подложил несколько веток с высохшей хвоей. Желвак сидел рядом, ку¬рил и прицельно пускал дым в облачно мошки, мельтешащей перед ли¬цом.
Хвоя вспыхнула как порох, через минуту костерок трещал вовсю. Сбоку к нему поставили две вскрытые банки конской тушенки,  сверху подвесили закопченый, когда-то белый, эмалированный чайник. Внача¬ле закипели банки, потом чайник, обед был готов.
Желвак проглатывал свою банку минуты за две, потом разводил очень сладкий чай и пил его вприкуску с сигаретой. Коля, наоборот, ел очень медленно. Попив чайку, как он сам говорил, «с курятиной», Желвак приступал к последней процедуре. Ополаскивал чаем свою банку,  снова подвешивал чайник над костром, насыпал в банку до трети чайной заварки, и когда чайник вновь закипал,  заваривал чефир. Банку ставил неподалеку от костерка, сверху накрывал рукави¬цей. Подмигивал Коле:
- Самый скус! Че, москвич, чефирнем?!
Коля смущенно и будто виновато улыбался:
- Не... я не буду, сердце надсадишь...
- Ну,  смотри, наше дело предложить, ваше - отказаться.
Прихлебывая горчайший чефир, Желвак любил поговорить:
- Слышь, Москвич, а ты пошто москвич, в Москве что ли родил¬ся?
- Нет, я тутошний, из Баргузинского района.
- Оно и видно, с такой мордой в Москве родиться никак не¬возможно...  А пошто кликуха-то такая? Лицо у Коли круглое, глаза карие, волосы прямые, черные, жест¬кие, реденькие усы. На лице постоянная рассеянная улыбка, такое лицо трудно представить злым, даже сердитым. Коля вздыхает:
- Да я один раз в Москву ездил...
-  К родне, что ли?
- Не… родни у меня там нету.
-  А   зачем  тогда?
- Ну, это... посмотреть... столица Родины.
- Ну и что, увидел?
- А...- Коля махнул рукой, не любил он вспоминать эту по¬ездку. Хотя в хорошей компании, среди друзей, бывало и рассказывал.
Не, мужики, московская милиция - это люди. Я вот, в семьдесят восьмом ездил в Москву. Дай, думаю,  посмотрю столицу. Ну, расчет по¬лучил, за шесть месяцев,  зимой тогда на взрыв копали, почти две тыщи на руки, курточку купил, фуражечку новую,  ботиночки, все путем, билет взял, короче, поехал. Четыре дня на «России». На вок¬зале вышел, там даже над путями крыша, а народу, как на демонстра¬ции. Ну, я пошел, куда все идут, и спрашиваю, как на Красную пло¬щадь попасть, а никто не знает, все приезжие и все куда-то бегут. Я в стороночку отошел,  там  два кента стоят, у них спросил. А они говорят, мы коренные москвичи, мы тебе все покажем, и в театр и куда хочешь, только давай для знакомства. Ну а я не понимаю что ль. В ресторан пошли, денег у меня еще больше тыщи, а там хорошо, музыка играет, прям натуральные люди играют. Ну, мы сначала за зна¬комство, потом за Москву, потом за Сибирь, а потом не помню. Короче, очухался в линейном отделении милиции. Там меня стар¬ший лейтенант допрашивал, вежливо так.  Обспросил  меня, откуда я, что, да как. Ну, я рассказал все. А он мне говорит: «Это хорошо, что в столицу приехал, только надо начинать не с ресторана». Потом подсказал, как на Красную площадь проехать, как на ВДНХ, все путем. Только я слушаю, а почти ниче не соображаю, башка трещит. Ну, отпустил он меня, пошел я, а там рядышком,  через два дома гастроном.  Зашел я, красную взял, чебурахнул маленько, потом дальше пошел. Помню му¬жики в домино играли, я им десятку дал на три белых, ну познакоми¬лись мы короче, а проснулся я - поезд тук-тук, тук-тук. Где, говорю, едем? Бабулька одна говорит,  скоро Куйбышев. А как, говорю, в вагон попал? А тебя, говорит, вчера два мента, в дым пьяного в ва¬гон посадили и вот еще велели деньги передать, как очухаешься, и отдает мне. Не, ты понял?! Они мне и билет взяли, и в вагон посади¬ли, и деньги,  значит,  чтобы у меня не сперли, через бабулю переда¬ли. Не, мужики, московская милиция - это люди!
Обычно так рассказывал Кода в хорошей компании, если кто-нибудь вспоминал Москву или милицию.
- Че а? Увидал что, или не доехал? - Желвак настаивал.
- А что Москва, - ответил Коля. - Что Москва, что Иркутск, дома каменные, в магазинах то же самое, только народу много...
Ответ удовлетворил Федорчука, Москву он проезжал, когда по этапу ехал в Южлаг, но ничего особенного не увидел, станция как станция, только очень длинная. Спросил о другом:
- Слышь, Кольк, а что это там за дерево на верху такое чудное, вроде как белое?
- А, это бурхан...
- Это еще что такое?
- Ну...  там молятся,  брызгают,  деньги.... - Коля осекся, но поздно, Желвак сразу обратил внимание на «деньги».
- А ты уже ходил туда?
- Нет, не был.
- А откуда ж знаешь?
- Везде так... а денег, наверно, нету, деньги редко кладут.
- Это надо поглядеть, - Желвак поднялся. – Пойдем, поглядим, поднимем культурный уровень... пошли что ли? - и сам направился вверх, в сторону странного дерева. Коля поплелся следом, он жалел, что сказал напарнику о деньгах, хотя, от второй канавы бурхан совсем рядом, все равно бы Желвак поинтересовался.
Желвак шел быстро, после чефира он в течение получаса, пребы¬вал в возбужденно-бодром состоянии, Коля отстал от него метров на пятьдесят. Когда, подошел, Желвак уже собирал деньги, кучкой лежавшие ни плоском камне, перед каменным туром. Рядом стояло дерево и колыхало на ветру массой матерчатых полосок, привязанных на ветви, но Желвак не обращал внимания  на дерево,  был всецело занят деньгами.
- Колька! Да тут на пару бутылок, да еще на закусь остается!  Гульнем?!
- Нельзя с бурхана брать, - неуверенно ответил Коля, - Один тоже набрал, потом бутылку купил, а вышел из магазина, на крыльце споткнулся - и насмерть...
- Это, Колька,  суеверие, - беззаботно ответил Желвак,  ссыпая деньги в карманы, - Бога нет, это еще в школе учат. Да если б он был, разве б я сел по второму разу?!- Желвак занервничал. - Прикинь, я с зоны только вышел, трех дней не отгулял, вечером в ресторан хотел с корешем, а туда без галстука не пускают. Ну, я к одному хмырю подваливаю, продай, говорю, галстук. Я ж ему суке десятку давал за галстук, а галстук-то двух рублей не стоит, а он: «Да отстаньте, молодой человек, что за дикие просьбы?»  Ну и врезал я ему по роже, а тут сразу менты. Это, конечно, хулиганка, но за это же больше пятнадцати суток не дают, а я на три года сел, - глаза у Желвака округлились,  сам он трясся. - Нет, еще этого хмыря встречу - задушу сходу... а потом хоть расстрел... понял - нет?! - заорал, вдруг Желвак на Колю, - Где он, твой Бог-то,  был?! Нету его и не было никогда!
Коля испуганно попятился, Желвак криво ухмыльнулся,  перешел на более-менее нормальный тон. - Ниче, Колька,  бутылку разопьем, Бог и простит, Бог - он добрый... люди - гады,  начальник наш сво¬лочь - сам не пьет и людям не дает, а Бог - он добрый.
В столовой после обеда Федорчук хлопнул Колю по плечу:
- Ну что, Москвич, двинем в деревню за бутылкой?! Коля отреагировал вяло, а Геннадий насторожился, все эти разговоры о пьянках и бутылках раздражали его неимоверно.
-  Зря духаришься, все равно денег не дам...
Федорчук будто обрадовался:
- И не надо,  свои есть! - он хлопнул себя по карману,  там звякнули монеты.
У Геннадия мелькнуло подозрение:
- Не трепись, нету у тебя денег.
- А это что, - Желвак вытащил горсть монет, раскрыл ла¬донь: пожелтевшее серебро и потемневшая медь, полная рука. Геннадий все понял. Обратился не к Желваку, к Коле:
- Коля, вы зачем бурхан грабанули?
- Да я ему говорил, - Коля был явно смущен. - А он гово¬рит, Бога нет.
- Дай их сюда! - Геннадий протянул руку к Желваку. Тот сразу скорчил злобную мину:
- Шустрый ты, начальник...
Вокруг притихли, Геннадий понял, так денег не забрать.
- А. сколько их у тебя там, по счету?
- Двенадцать с лишним, и на бутылку хватит и на закусь, - Желвак понимал, что уж здесь-то будет по его, радовался.
- Тебя с такой валютой в деревне буряты точно убьют. Желвак насторожился.
- Я ему говорил, - вставил Коля,- один тоже с бурхана деньги упер,  бутылку взял, а из магазина вышел, на ступень¬ках упал - и насмерть.  Завсегда так, когда деньги с бурхана берут.
Желвак хмыкнул:
- Суеверие...
Геннадий вытащил кошелек, отсчитал две пятерки и трешницу,  подал Желваку:
- Тогда продай их мне.
Желвак вначале опешил, потом с готовностью согласился:
- Это можно... чо тяжесть-то таскать, - он забрал купю¬ры, выскреб из кармана мелочь, отдал Геннадию. - А сам-то, на¬чальник, что с ними будешь делать?
- Обратно отнесу...
- Хе, - Желвак гоготнул. - А я опять заберу.
- А вот опять уже не бери... Я их у тебя купил,  значит, они мои, а где я их буду держать - мое дело, а если опять заберешь,  значит, украдешь, у меня... И ты этого, пожалуй¬ста, не делай.
- Так это... Бога нет, а они там валяются... суеверие, - Желвак был в явном замешательстве.
Горяев хохотнул, Коля тоже засмеялся, студенты ничего не понимали.
- Бога, может, и нет, а веру надо уважать... людей веру¬ющих уважать надо... вообще людей...
- Правильно, не след на бурханах крохоборничать, - вста¬вил Петрович. - Отдай деньги Палычу, шакалюга! На зоне б тебя враз за крысятничество убили…
Желвак вконец растерялся, протянул деньги обратно Генна¬дию. Геннадий не взял:
- Ну,  зачем же, я их тебе дал, они твои...
Горяев опять захохотал. Желвак покраснел, крутнулся на месте, потом с размаха положил деньги на стол:
- Все, сознаю, воспитали, - повернулся, пошел к своей палатке.
- Может мелочь сам отнесешь? - крикнул вослед Геннадий. Желвак не ответил.
- Что за деньги, Геннадий Палыч? - с удивлением спросила Светлана. - Объясните.
Геннадий рассказал, что деньги с ламаистского святого места, своеобразное жертвоприношение, лежат под солнцем и дождями, потому окисляются. Светлана загорелась:
- А можно это место посмотреть?
- Можно, вот понесем деньги и посмотрим, - потом обра¬тился к Коле, - А где бурхан?
- Выше второй канавы...
- А... так совсем рядом.
- Пойдемте сейчас,  Геннадий Палыч, - пристала студентка.
- Пойдемте...
Пошли втроем, с Толиком. Геннадий шел впереди, они сле¬дом, разговаривали, хохотали. Геннадий обернулся: Светлана держала Толика под руку, висла на нем и смеялась. Больше Ген¬надий не оборачивался.
Бурхан располагался на вершине небольшой горки, на поляне. В центре каменный тур в виде пирамиды, с южной стороны ту¬ра маленькая ниша. Геннадий заглянул, в нише стояла латунная статуэтка Будды, перед ним несколько тоже латунных вазочек, а снаружи - плоский камень, на нем и около него несколько ко¬пеечных монет.
- Вот где Желвак собрал монеты, однако щедрый человек, не мелочился, копейки оставил.
Геннадий вынул из кармана монеты, ссыпал на камень, не¬которые покатились, упали в траву.
- Геннадий Палыч, а это что такое? Светлана показывала на дерево, сплошь обвязанное матерчатыми ленточками, которые слабо колыхались на ветру.
- Дерево надежд... Кто загадывает желание и просит бога помочь в его исполнении,  привязывает на дерево ленточку...
- И сбывается?
- Кто очень хочет,  у того сбывается.
Светлана вытащила носовой платок,  зубами пыталась оторвать полоску, помог Толя, надрезал ножом. Светлана подошла к дереву, постояла немного, потом нагнула веточку, привязала ленту.
- Что загадала?  - спросил Толик.
- Это большой-большой секрет, - ответила она, повернулась и улыбнулась Геннадию.
Потом студенты по очереди садились на корточки, загля¬дывали в нишу, трогали вазочки. Геннадий вытащил из кошель¬ка трехкопеечную монету, положил на камень.
- Вы, Геннадий Палыч,  тоже что-то загадали? - спросила девушка.
- Нет, это маленькая взятка местному богу, чтобы помог с погодой и... чем он там еще распоряжается.
- Вы что, серьезно верите в это? - спросил Толик.
- Кто его знает... Один всемогущий бог на земле все-таки есть,  это - случай...
Студенты задумались. Постояли еще немного.
- Ну что,  пойдем? - сказал Геннадий.
- Дайте мне тоже монетку, - серьезно попросила Светлана.
Геннадий подал ей кошелек,  она вытащила двадцатикопееч¬ную, положила в кучку. Студент в это время обходил поляну, позвал их:
- Ого, посмотрите, что здесь!
Светлана рванулась бегом, Геннадий тоже подошел. В небольшом понижении, в траве, лежала куча пустых бутылок.
- Здесь что, пьют? - спросил студент
- Да...   причащаются...
- Хорошую религию придумали...
На обратном пути студенты заговорили о буддизме, Древ¬ней Индии, йогах. Геннадий в разговор не вступая, хотя те несли иногда жуткую околесицу. Прибавил шагу, ушел далеко вперед, третий - лишний.
Обещанных школьников, которые бы работали радиометристами, так    и не прислали, хотя половина сезона была позади. Маршрутили по-прежнему в две пары, план съемочных работ стал потрескивать. Геннадий несколько раз делал запросы по рации, потом пытался сам нанять в ближайшей деревне, но деревенские пацаны дружным трудовым коллективом были заняты сначала на по¬косе,  потом на стрижке овец,  и попытка не удалась. Геннадий стал перекраивать маршруты, одни совсем отбрасывал, другие удлинял.
Жара понемногу спала, в полдень, правда,  было около тридцати, но с ветерком терпимо. Пошел на убыль паут, и мош¬ки тоже стало меньше. Как-то само-собой получилось, что после одного утреннего дождя перешли на нормальный режим работы: уходили в восемь, а вот возвращались уже к семи, а то и позже, маршруты были длинными, с подходами и отходами набира¬лось до двадцати и более километров.  Геннадий уставал не слишком, вошел в норму, как говорят, выходился. Боялся за Светлану, но она тоже вполне освоилась.
Чтобы заинтересовать ее в работе, стал поручать само¬стоятельные маршруты, а сам шел помощником,  с радиометром. Маршруты затягивались, но студентка была довольна. Самое странное, редко обращалась за помощью,  только в самом край¬нем случае, было в ней не только женское, но и профессиональ¬ное честолюбие. К тому же, проверяя  записи, убедился, что четверка по петрографии у нее не только за улыбку.
Работа подвигалась, отсняли восточную часть площади, стали смещаться на запад,  здесь граница участка пересекала хребет. С хребта была видна река. Заметив ее, Светлана внача¬ле удивилась, потом захлопала в ладоши:
- Речка, ура! Геннадий Палыч, пойдемте купаться!
- До нее три километра... а до лагеря от речки - один¬надцать.
- А почему на ней табором не стали? Все на каких-то ру¬чейках да родничках стоим...
- Во-первых,  подходы на два километра длиннее, а, во-вторых, туда нет дороги, с обеих сторон прижимы..
- А давайте на обед туда спустимся.
- Шесть лишних километров накручивать, ты что не находи¬лась?
- Ну и что, Геннадий Палыч, давайте...
- А купальник у тебя есть?
Последний аргумент оказался неотразимым. Договорились спуститься к реке завтра, с соседнего хода, там ближе, да и подготовиться можно заранее.
На следующий день Геннадий взял с собой удочки. Рассчи¬тывал задержаться на реке подольше. Поужинать можно тоже в маршруте, а до десяти еще светло, так что время на рыбалку вполне можно выкроить.
К реке спустились в двенадцать.  Светлана сходу все по¬бросала на берегу и исчезла. Вернулась в купальнике с одеж¬дой   в руках, кинула ее к остальным вещам и с разбега бул¬тыхнулась в воду. Пока была на берегу, Геннадий старался не смотреть в ее сторону. Из воды она крикнула:
- Геннадий Палыч, вы чего там возитесь?   Такая благодать!
Он тоже разбежался и прыгнул с берегового обрывчика, стараясь ровнее войти в воду. Кажется, получилось. Переплыл на противоположную сторону, вернулся обратно, взял мыло, намылил голову, нырнул несколько раз, болтая головой в разные стороны - быстрейший способ мытья волос.  Она подплыла к нему и тоже попроси¬ла мыло. Отметил, что кролем она плавает профессионально. Вышел на берег, убрал веточки, подстелил под голову  рубашку и лег на теплый песок. Песок согревал снизу,  сверху грело солнце, легкий ветерок обвевал кожу. Благодать, жаль, что после обеда изрядный подъем, и опять придется потеть.  Стоять бы лагерем на речке, каждый день такое блаженство и абсолютно бесплатно. Почему рудопроявления, как правило, в самых неудобных местах?
- Геннадий Палыч, вы что,  уже накупались?
- Хорошего по-немножку, - ответил он, не поднимая головы. Подумал: «Интересно,  сколько она будет плавать? Детей, например, вообще трудно из воды выгнать. Внук Сашка, как залезет в воду, не выманешь, пока не околеет. А вылезет,  зубами стучит, трясется... Сколько уже их не видел, ни внука, ни дочери,  месяца два,  кажется. Рано дедом стал, в тридцать девять, и отцом тоже рано, в неполные девятнадцать. А все первая студенческая картошка...»

Сентябрь был изумительный, теплый и сухой. С восьми до вось¬ми в поле, почти не разгибаясь, а вечером - костер, песни и танцы. Анну заприметил в первый же день, даже раньше, еще на приемных экзаменах, полноватая, немного медлительная,  со строгими, чуточку по-русски округленными чертами лица,  с короткой прической густых волос и чуть надменной улыбкой - цену себе знала. Парни клеились к ней наперебой, но она предпочтения никому не отдавала.  Он смущался вначале, но потом отважился,  пригласил на танец. Потом, в этот вечер уже не отходил от нее ни на шаг. А когда во втором часу ночи двинулись всей гурьбой в общежитие, они вдвоем как-то приотстали. Он остановился и,  задрав голову,  залепетал что-то о звездах, когда опустил глаза, увидел, что она на звезды не смотрит, а глядит на него своей чуть надменной и ехидной улыбкой. И тогда он с размаха чмокнул ее в щеку... и растерялся. Она подняла брови, а потом засмеялась,  запрокинув голову, и тогда он прижал ее и на¬чал целовать, в шею, губы, щеки. Она притихла, потом решительно оттолкнула его:
- Стой-стой, хватит... а  скромненький такой с виду...
Потом они все реже оставались у костра и все чаще уходили вдвоем, и целовались. И ночи были теплыми, а от запаха сена в стогах кружилась голова, доцеловались  до того,  что в июне, как раз в первую сессию, родилась дочь.
«... ох, рано же ты Анна ушла... Тяжело одному... Да еще эта коза перед глазами мельтешит,  в грешные мысли вводит. Надо, на¬верно,  жениться на Лидии... не тянуть же
в одиночку до самого конца»
Она вышла из воды минут через пятнадцать. Что-то напевала, потом подошла и плюхнулась на песок рядом с ним.
- Тебе что,  берега мало?!
- Хитренький,  заняли лучшее место, - она повозилась, устраиваясь,   и затихла.
Он повернул голову - лежит и глаза от солнца прикрыла рука¬вом куртки. Повернулся всем телом, лег на бок и стал разглядывать ее в упор. Плечи острые,  тонкие руки, ребра как на стиральной доске, живот - впалый у грудной клетки и чуточку выпуклый книзу, а бедра тяжелые,  и остатки педикюра на пальцах ног.
- Я теперь в маршрут, если без речки, не пойду, -  вдруг заяви¬ла  она.
- Пойдешь, как миленькая пойдешь! - подумал он и не сказал.
Улыбочка, маленькие груди под легкомысленнейшей полоской купального бюстгалтера, приподнимаются и опускаются.  Что-то нехорошее качнулось в нем, появилась мысль о доступности этого молодого, еще мокрого от реки тела. Во рту пересохло.
- Послушай, я не в том возрасте, когда от таких подарков от¬казываются, - с придыхом сказал он.
- О чем это вы,  Геннадий Палыч? - спросила она с улыбкой.
Хотел отодвинуться подальше от соблазна, но вместо этого по¬ложил руку на ее живот.
- Геннадий Палыч, мы так не договаривались! - а улыбочка все та же.
Он склонился,  стал легонько касаться губами ее свежей кожи. Сознавал, что нельзя этого делать,  что это нечестно,  даже подло, и не мог остановиться. Она, вдруг,  засмеялась, вульгарно так;
- Геннадий Палыч, ну не надо, мне щекотно...
И он понял,  что это можно, сейчас. В какой-то миг даже мельк¬нула досада, что все получается так просто. Прикусил лифчик и сдвинул его вверх,  стал целовать маленькую упругую грудь.
Она откинула с лица рукав и сказала:
- Боже, до чего вы все, мужики, одинаковы... Ну, не надо, Гена, не надо, прошу тебя, - она стала отталкивать его и отворачива¬ла лицо.
Он замер на миг, но то,  что она сказала «Гена» и «тебя», усилило уверенность, что это можно. Остатки сомнений и укоров со¬вести исчезли, он одурел от ее близости, ее  запаха, вялых рук и таких покорных слов.
- Не могу...  хочу тебя... безумно, - прошептал он.
             - Гена, не надо - голос был уже испуганным. Но он не слышал, уже не мог слышать. Отвел ее ставшие упрямыми руки и только никак не мог дотянуться своими губами до ее губ.

Мир медленно возвращался в виде  звуков, лучей солнца и ее ладоней, которыми она закрывала  лицо.  Они мешали, попытался легонько убрать, но она прижала их еще сильнее. Он стал целовать эти прижатые к лицу кисти рук:
- Ну убери . не закрывай, ты мне вся нужна…
Она вдруг вскинулась, резко оттолкнула его:
- Да уйди же ты, гад! - потом села, уткнув лицо в колени и заплакала.
Он растерялся, ее слезы показались совершенно неуместными:
- Свет, не надо, не плачь... хорошо, - попытался обнять ее за плечи. Она встрепенулась,  снова толкнула его:
- Да уйди же ты, гад! Ненавижу!
На миг он увидел ее мокрое, искаженное гневом лицо. Потом она опять уткнулась в колени и зарыдала.
Только тут он стал понимать, что произошло. Видел ее спину в песке, смятые волосы,  тоже в песке, плечи вздрагивали и песок осыпался. Очнулся окончательно и, наконец, ощутил  весь ужас происшедшего.
Неужели это он?! Неужели он мог такое сделать?! Он?! И что теперь будет? Вернуть бы назад эти минуты и отползти, чтобы не касаться ее. Но уже все, поздно! Что же делать? И этот плач, душе¬раздирающий. Нет, так невозможно. Потрогал ее за плечо:
- Пожалуйста, не надо, не плачь...
Она не отреагировала. Все так же вздрагивали плечи и тонень¬кий обреченный вой.
Он зажал уши ладонями, потом заметался в поисках неизвестно чего. Наткнулся на одежду, перевернул,  увидел кобуру и понял, что нашел. Вытащил револьвер и, держа его за дуло, вернулся к ней:
- На, на, возьми,  убей меня, я заслужил...  стреляй, вот сю¬да, - он поворачивал боком голову, показывая куда. - Только не плачь, я не могу! Ну, бери же, тебе ничего не будет, я сейчас напишу...
- Ты что, свихнулся?! - она оттолкнула оружие, на зареванном лице недоумение и брезгливость. - Убери... Отвернись! - она прикрыла груди ладонями. Поднялась, зашла в воду, поплыла. Он смотрел. По¬вернула к берегу, встала на мели:
- Отвернись!
Он отвернулся.
Она вышла на берег, вытерлась рубашкой, выкрутила волосы:
- Козел старый! Начальник еще называется, руководитель прак¬тики, справился...- и она снова заплакала.
Этот плач придавил его. Подполз к ней, обнял за колени:
- Ну, не плачь, пожалуйста... Не могу... Ну, убей меня, ну зарежь, ну, что хочешь, сделай, только не реви... у меня все об¬рывается, я точно застрелюсь, не надо плакать...
- Да пошел ты! - она пнула его коленом, стала одеваться.  Он сидел, сдавив голову руками. Эта девчонка может сделать с ним, что хочет, но она только презирает. Хоть бы била что ли... сидел в оцепенении, очнулся от ее голоса:
- Ну, что, начальник, маршрут доделывать надо, хватит, наза¬горались, - она стояла одетая, радиометр на груди, в полной готов¬ности.
Боже, какой маршрут, прячем здесь маршрут? Как теперь быть, как смотреть в глаза: ей,  Лидии, дочери, вообще всем людям? Что делать?!
- Начальник, хватит прохлаждаться...
А ведь она права, маршрут надо заканчивать, - он поднялся, бросился в реку, поплыл, следом ее голос:
- Смотри, не утопись, я одна и заблудиться могу...
По маршруту она шла сзади, он старался не оборачиваться. Садился на точках, писал, все как положено, но забывал, что было двести, даже сто метров назад,  и буквы получались корявые,  и руки дрожали.  Один раз она заплакала на ходу. Он остановился,  с силой зажмурился, тронул кобуру, но убрал руку - при ней нельзя. Осмотрел¬ся, сломал хворостину, потом сбросил куртку и додал хворостину ей:
- На, избей меня, сдери всю кожу, только не плачь... умоляю!
Она не брала хворостины и смотрела в сторону.    Он сам наотмашь хлестнул себя. От удара обожгло кожу, и он ощутил облегчение, но со второго удара хворостина сломилась, он стал отламывать дру¬гую.
- Хватит дурью маяться, - она ушла вперед.
Пошел следом,  видел ее спину, перетянутую брезентовым ремнем, высохшие и снова ставшие пышными волосы, тонкие кисти и маленькие кеды. Давили жалость и безысходность. Обогнал ее, пошел впереди. Кое-как дописал маршрут, когда закончил,  забрал у нее радиометр, положил в свой рюкзак и пошел быстро, не оглядываясь.
Вернувшись на лагерь, не стал как обычно мыться,  зашел в па¬латку, лег на нары. Потом достал пачку папирос, отрядные папиро¬сы хранились у него,  и закурил, дым неприятно першил в горле, но он старательно затягивался, до самых кишок, кашлял и снова тянул едкий дым. В это время услыхал ее бодрый голос:
- Матрас Петрович, я иду, давай ужин!
Поднялся, затушил недокуренную папиросу, сплюнул, попал на брюки, вытер, взял полотенце и пошел умываться. Она в это время застучала ложкой по тазу. Петрович показался из палатки:
- Сейчас, красавица,  сейчас, деточка...
Он вымылся как обычно до пояса, вытерся, прополоскал и отжал полотенце, когда проходил мимо, повар окликнул:
- Палыч, тебе наливать?
- Сейчас я,  чуть погодя...
Вернулся в палатку, идти к столу не хотелось. Подождал немного, но идти надо. Она еще сидела там,  о чем-то говорила с по¬варом, когда подошел,  замолчала. Он начал есть,  старательно глотал и смотрел в одну точку. Потом не удержался, взглянул на нее - обиженный и еще удивленный взгляд.  Опять уставился в тарелку, но есть уже не мог, даже через силу. Она как раз закончила и вышла из-за стола, он посидел с минуту и вернулся к себе. Надо было что-то сделать,  заглушить боль безысходности.  Он сидел и тер ладонями лицо, потом зажег лампу и подставил ладонь над горловиной стекла. Руку зажгло. Подумал, что правой завтра писать ж молоток дер¬жать, подставил левую, но и левую убрал, руки все-таки, а рабо¬та есть работа. Закатал рукав, подставил руку чуть ниже локтя. Терпел, сколько мог, на коже вздулся пузырь и на глазах лопнул, запахло паленым. Лицо покрылось испариной, потом боль будто пропала. Отнял руку и в бессилии лег на постель, почувствовал, что весь покрылся потом,  захотелось пить. Пошел на кухню,  за¬черпнул воды и выпил целый ковш. Петрович участливо спросил:
- Ты, Палыч, не заболел ли? Что-то весь красный?
- Да нет, ерунда, пройдет...
Опять вернулся в палатку, ныла рука, ладони тоже побаливали, легче не стало. Поздним вечером вышел к костру, весь отряд, как обычно, сидел у огня. На гитаре играл Толя. Она сидела рядом, положив голову к нему на плечо. Толя был серьезен, добросовест¬но стучал по струнам и хриплым голосом пел под Высоцкого. Ген¬надий постоял с минуту и ушел обратно.
Ночь почти не спал, никак не мог устроить обожженную руку, измусолил с десяток папирос, все было не то. Лишь к утру за¬былся, но сразу очнулся, как только повар стал возиться у кост¬ра. Поднялся, пошел на ручей умываться, потом начал бриться. В маленьком зеркальце - осунувшееся лицо с красноватыми глаза¬ми и массой морщин. Брился медленно, но все равно несколько раз порезался, кожа была дряблой. Мучило еще одно обстоятельство: надо будить ее, как всегда. Но на этот раз она поднялась сама.
За столом, как обычно, беседовали, болтали просто так, ни о чем. Светлана молчала, он тоже молчал. Мучило мнительное чувст¬во, что остальные подозревают и уже следят. Хотелось вставить в разговор слово-другое, чтобы было естественно, но она тоже услышит, ей-то больнее, и станет еще  хуже. Но никто не заметил, до крайней мере, не спросил ни его, ни ее.
По маршруту шли молча. Он старался думать о работе, той самой, которая вот, под ногами, в глыбах и скальных выходах. Добросовестно стучал по камням, просматривал сколы, но суту¬лился от невидимой тяжести. Она шла следом, в нескольких ша¬гах, и он боялся обернуться, чтобы не увидеть ее глаз. На вто¬рой точке, когда сел описывать пройденный интервал, она назва¬ла метраж и спросила:
- Как сходимость?
- Нормально...
- На сколько метров несбивка?
- Всего на пятьдесят, нормально...
И опять молчание. Он не выдержал, повернулся к ней. Внешне спокойное лицо, только глаза будто отрешенные. Сказал:
- Я так не могу. Ну, сделай что-нибудь. Ну, избей меня! Хотя... посади меня лучше. Отсижу свои положенные и доживу последние годы с чистой совестью...
- Тюрьма совести не очищает, - ответила она.
- Да...- он снова взглянул на нее, - А что мне теперь де¬лать? Я сам себя ненавижу, и тебя жалко, и вернуть назад этот проклятый вчерашний день нельзя. Я ведь, правда, застре¬литься хотел. Что я могу сделать, чтобы хоть как-то вину за¬гладить? Ведь я же преступник. Сам это понимаю. Сидит это во мне как... - он не смог объяснить как что - Давит это, понима¬ешь?...
- Да что вы так переживаете, Геннадий Палыч?   Ну случи¬лось, так случилось... что уж теперь, назад не вернешь. Обид¬но только очень...- она скуксилась и заплакала.
Он привычно схватился за голову: - Я тебя умоляю,  что угодно, только не плачь.  Это хуже виселицы. Я не  знаю что сделаю...
- Ладно, я не буду... И вы,  пожалуйста,  больше об этом не вспоминайте, а то и себя и меня растравляете... Ничего, пройдет,  перемелется - мука будет...  пойдемте лучше, быстрее маршрут закончим.
Они пошли дальше. Он опять простукивал обломки пород, делал замеры, но все это скорее инстинктивно.
- Как быть дальше? Как искупить вину,  если это можно ис¬купить? Предложить ей выйти за него замуж? Вот счастья-то, для нее...  Или собрать сколько можно денег и отдать, рассчитаться за удовольствие, по сходной цене? Еще гнуснее... А ка¬кова, еще сама и утешает. Откуда в ней эта покорность? или величие?,..
Перед самым обедом он спохватился,  что не взял продукты. Вообще-то есть не хотелось. Но ей-то. Хотел уже сообщить, но как бы подсознательно тряхнул рюкзак и вспомнил,  что вчера не обедали, и все осталось,  и продукты и вчерашние пробы с образ¬цами. Так оно и оказалось.
Когда остановились на обед, она,  вдруг, взялась собирать хворост для костра,  чего раньше никогда не делала, обычно сразу устраивалась где-нибудь в тенечке.
- Не надо, я сам, - сказал он, - отдыхай...
Она покорно отошла села,  прислонившись к дереву.
Обедали на перевале, внизу поблескивала река,  она была еще ближе чем вчера.  Он разогрел еду, вскипятил чай, себе заварил отдельно, в кружке, всыпал туда треть пачки.  Голова после бессонной ночи была как ватная, в глазах уже что-то пла¬вало, решил поправить дело чефиром. Когда все было готово, окликнул ее, она не отозвалась, кричать не хотелось, пошел в ее сторону, она сидела спиной. Потянулся, чтобы тронуть за плечо, но остановил руку на полпути. Обошел и встал перед ней:
- Пойдем есть...
Она будто очнулась, подняла глаза, как-то мельком взгля¬нула на него,  пошла к костру.  За, обедом сидела в полоборота, отламывала маленькие кусочки хлеба и запивала чаем, а он смотрел на нее,  этого не следовало делать, лучше тоже куда-нибудь в сторону, чтобы не растравлять чувство вины и жалости, но он смотрел, будто медленно отрывал засохшую повязку со свежей раны. Как бы впервые увидел, что у нее длинная шея, раньше наверно не замечал из-за прически, ровный нос, мягкий овал подбородка, кисти узкие с длинными пальцами и, несмотря на да¬леко не легкую работу, с аккуратно обработанными чистыми ног¬тями,    а он, как он мог сдавить вот эти хрупкие руки?!  Что за проклятие тогда накатило? Не мог он этого сделать, не имел права, даже внутри себя, и все-таки сделал.
Не сразу заметил,  что она на него смотрит, смотрит как бы с удивлением. Отвел взгляд, в горле застряла какая-то крошка, и страшно хотелось кашлянуть, но он терпел, от неимо¬верного усилия выступили слезы. Наконец, он хрипло вдохнул и выдохнул, стало легче. Снова поднял глаза, но она, как и прежде, глядела в сторону.
После обеда работалось хуже, тяжесть в голове ослабла, но тело стало вялым, шел с трудом, потел. Накатывало апатич¬ное отупение, только чувство вины и сознание невозвратимости не отступали, они уже заполнили все клеточки мозга, и куда бы ни метнулась мысль, везде было одно:  ты совершил непопра¬вимое зло, и оно всегда будет с тобой.  Упасть бы на землю, биться головой, кричать и умолять, чтобы простила, или хотя бы наказала. Но ведь она уже простила, я как самому себя простить?
В эту ночь опять не спалось, а спать хотелось, неимо¬верно хотелось спать. Забыться бы, дать отдых телу и мозгу, чтобы не было безысходной карусели однообразных мыслей. Вре¬мя было за полночь, давно стихло на лагере, и в округе стояла тишина. Только нет-нет да пискнет спросонья пичуга или про¬шуршит мышь, и опять ни звука. Он ворочался с боку на бок, укладывался по-всякому, сон как будто начинал окутывать, за¬тягивать, но, вдруг, как вспышка, как вскрик: то ее плач, то лицо с закушенной нижней губой, то заплаканные удивленные глаза - и опять нет сна, только мысли, неотвязные, давящие. Встал, надел брюки и голый по пояс вышел наружу. Сразу появи¬лись комары, окружили, зазвенели. Он пошел по дороге, просто так. Вспомнилось событие более чем двадцатилетней давности.
Тогда они впервые семьей поехали в Москву. Дочери было пять лет. По дороге она просто надоедала вопросами и чаще всего спрашивала о метро:
- А правда, лесенка сама едет?
- Правда-правда...
- И все едут?
- Да-да,  все...
- И я поеду?
- Поедешь.
- А если пятачок бросишь,  она не стукнет?
- Нет-нет,  с пятачком не стукнет.
Дочь на время умолкала и опять начинала, спрашивать.
Наконец,  приехали и сразу же вышли к метро. Дочь вопросов больше не задавала, шла почти торжественно и улыбалась. Она была в метро!  Геннадий,  следя за ней,  тоже улыбался и даже жалел, что ему не пять лет. Когда проходили турникет,  случилось то самое. Она пошла за матерью,  тоже опустила, монетку, но жена еще не прошла, Геннадий остановил¬ся, надо было крикнуть,   задержать, но не хватило какой-то до¬ли секунды. Затвор сработал, пластмассовые планки вскользь ударили по груди маленького человечка, дочь остановилась, смотрела на родителей, оказавшихся по другую сторону: в широко раскрытых глазах удивление: «Вы же говорили, что с пятач¬ком всегда проходят. Почему же так?!» - и она заплакала. Ему стало больней,  чем дочери, ринулся к ней, турникет опять сра¬ботал, Геннадий на руках поднял дочь, перенес к себе. Рядом хлопотала жена, утешала,  подошла дежурная, тоже утешала. Дочь успокоилась, потом вместе шагнули на эскалатор, и все как будто наладилось, но чувство вины у Геннадия осталось. Ведь мог же упредить,  предусмотреть, и не сделал. И потом на ВДНХ, когда дочь каталась на пони и махала им ручкой, и в театре Образцова,  где она приоткрывала рот, всплескивала, руками и заливисто хохотала, уже давно забыв о первом недоразумении, чувство вины не покидало его. Он, как мог, старался исправить первую оплошность, исполнял все дочерины прихоти,  так что даже жена иногда возмущалась, но чувство вины так и не прошло. Но тогда была лишь поездка, а здесь целая жизнь. Он вернулся в палатку, опять попытался уснуть и опять не смог. В какой-то момент полуяви-полудремы ему послышался плач. Прислушался, нет, как будто показалось,  потом опять, снова прислушался, и опять    ничего.  Приподнялся на постели, нашарил в изголовьях кобуру, вытащил револьвер.
- Вот оно,  спасение,    доля секунды - короткая боль, и ничего;  ни бессонницы, ни ее глаз, да и не нужен ты уже никому, дочь давно замужем, а больше близкой родни нет, пере¬живут, да и все равно когда-нибудь    умирать... годом раньше, годом позже... Давай,  это же легко.
Он поднял револьвер и опустил. Нет, не легко. Потом стал открывать защелку барабана,  она никак не поддавалась, выскальзывала. Наконец, открыл, выпал один патрон, поворот - второй, третий, четвертый.  Задержался, потом провернул на еще один щелчок,  выпал пятый,  осталось два.  Закрыл защелку, крутнул  барабан,  сунул дуло в рот. Оно стучало, об зубы.  Со злорадством подумал: «А жить-то хочется, все равно хочется...» Давил на спуск и никак не мог дожать, рука не слушалась.  За¬кусил дуло зубами и не одним пальцем, а будто всем телом при¬давил крючок. Щелчок, рука дернулась, дуло стукнуло по небу, револьвер упал,  выстрела не было.  Стал валиться набок, никак не мог вдохнуть, и сердце,  сердце болело и стояло. Затем оно бешено заколотилось, рот жадно глотал воздух, и ликующая бе¬шеная мысль: «Жив! Жив!!!»  Потом ощутил на лице влагу, но это не слезы, пот. Лег на спину «жив...», почувствовал во рту привкус крови - дулом ссадил: «Всего лишь… Жив!" И тут при¬шла мысль:
- Ту оплошность ты искупал весь отпуск, а это надо иску¬пать всю жизнь. Надо быть рядом и служить как собака. Все для нее, только для нее, из кожи вон, чтобы не было этих пе¬чальных глаз,  чтобы она смеялась и пела как раньше. Вот как просто - искупать всю жизнь.
Колотила дрожь, нервишки расходились, но какое это теперь имело значение,  он нашел,  теперь можно жить,  есть ради чего, можно искупить.    Как это сделать,  осуществить? Надо быть ря¬дом, надо чтобы она вышла за него замуж, фиктивно, пусть на время, пусть  заводит любовника,  пусть что угодно, но он будет рядом и будет ей служить.  Пусть будут скандалы, пусть она его станет бить, оскорблять, презирать, пусть делает,  что хо¬чет. А когда ей это надоест, и она захочет выйти замуж,  они разведутся. Но и потом у него, как у прежнего мужа будет пра¬во помогать, незримо опекать,  появляться иногда. Получался какой-то кошмар, но иначе ничего не выходило.
В этой чехарде мыслей провел остаток ночи. Спать особен¬но не хотелось,  только ранним утром,  когда посветлело в па¬латке, сон на какое-то время сморил его, но скоро оставил, пора, было вставать.
Короткий сон не освежил, лучше не стало,  стало хуже, ноч¬ные мысли, родившие надежду, вдруг, предстали во всей своей нелепости.
- Чушь какая-то. Додумался, - он сидел на нарах,  тряс тяжелой головой,  пытаясь разобраться,  почему ночью это каза¬лось спасением.- А что еще? Что можно сделать еще? А... Была - не была, хоть  что-то...
Рабочий день начинался обыденно. К роднику за водой, умыванье, бритье,  потом звяканье поварешкой по тазику - сигнал на завтрак.  За столом далеко не аристократическое чавканье и швырканье чаем, вялые разговоры, все как всегда.    Когда Толик приподнялся,  потянулся за хлебом, Светлана быстренько пере¬двинула его кружку на самый край. Толик, садясь,   задел кружу локтем,  она упала и облила штаны.
- Вот черт, - Толик сконфузился.
За столом заулыбались, Желвак с натугой загоготал. Толик еще не понял,  в чем дело.
- Ну, что за детдомовские шуточки? - с укоризной произнес Геннадий.
Она посмотрела на него,  недавняя злодейская улыбочка сошла, печальные и немного удивленные, как тогда же, глаза. Геннадий ссутулился, все тело будто обдало жаром. Толик, наконец, разобрался, что к чему. Сделав страшные глаза, и улыбаясь погрозил:
- Я тебе отомщу, скоро и жестоко!
Она не ответила на шутливую угрозу,  смотрела вниз. Геннадий покрутил головой, свободный воротник сжимал горло, мешал.

Когда вышли на исходную точку маршрута и пора было начи¬нать работу,  он остановился и повернулся к ней.  Заметив это, она нахмурилась.
- Выходи за меня замуж, я...- он хотел еще сказать, что зто фиктивно, он просто хочет быть радом,  чтобы служить ей, кем угодно, что все для нее сделает.
Она не дала договорить, рассмеялась, рассмеялась неестественно, натянуто. Потом серьезно, совершенно другим тоном ска¬зала:
- Спасибо, осчастливили! Вы на себя-то посмотрите,  вы же старше моего отца. Между прочим,  у меня жених есть,  почти муж, - замолчала, посмотрела с вызовом, потом вдруг скривилась, наот¬машь влепила ему две хлесткие пощечины, справа и слева, крик¬нула со слезами:
- Да сколько же ты, гад, меня мучить будешь?! Одного раза тебе мало?!
Потом, вдруг, ткнулась лицом в его плечо, задержалась на секунду, даже долю секунды, тут же отпрянула, отвернулась.
Он стоял, не двигаясь, в странном оцепенении. Затем коснулся щек, они горели, было больно, но он улыбался неизвестно и непонятно чему. Она повернулась, лицо сосредоточенное и хмурое:
- Вот что! Ничего не было, наваждение, сон, и больше ни¬чего…  Ты понял?!... Поняли?...
Он никак не мог убрать с лица улыбку:
- Ударь, меня еще раз...
- Идиот! Ну я же прошу, ничего не было! - от снова отвер¬нулась,  подняла ладони к лицу.
Прежняя тяжесть навалилась на него, поспешно сказал:
- Да-да, я все понял, только, ради бога, не плачь.
- Да не плачу я, она повернула голову. - У вас лицо идиот¬ское, - и улыбнулась.
Его опять, как утром, будто обдало кипятком. Смотрел на ее улыбку, успел подумать, что, правда, идиот, придумал искупле¬ние, намудрствовал.
- Пойдемте, - улыбки не было. - Работать пора.
В середине маршрута, перед привалом, она недопускающим возражения тоном заявила:
- Обедать будем, не реке.
Он молча согласился, внутренне испытал удовлетворение, это чуточку походило на придуманное ночью. На берегу, когда сбросили рюкзаки, и он привычно занялся костром, она сказала:
- Я хочу искупаться, но купальника не взяла. Вы уйдите пока, я потом позову, крикну.
Он безропотно повернулся и пошел.
- Только вы далеко не уходите, я боюсь, - крикнула она во¬след.
Отошел метров на сто, присел у воды за порослью ивняка, стал ждать. Слышал, как она с шумом плюхнулась в речку, потом увидел, когда выплыла на середину. Вначале поплыла против течения,  опуская лицо в воду и поднимая только для вдоха, но руки выбрасывала вяло,  будто нехотя,  потом легла на спину. Заметил,  что купается нагишом, без бюстгалтера точно. Отвер¬нулся. Дальше так и сидел, неподвижно. Блестела полоска воды, у берега всплескивали мальки, слева шелестел листвою ивняк. Потом речка стала расширяться, мальки сновали под самыми но¬гами, мельтешили,  тростник на противоположном берегу прибли¬зился и качался вправо-влево, вправо-влево. Хотелось вытя¬нуться,  но что-то мешало.
- Геннадий Палыч, Геннадий Палыч!
С трудом поднял голову, окружающее медленно становилось на свои места. Поднялся, засучил рукава, ополоснул лицо.
Когда подошел к костру, она встряхивала головой, распу¬шала волосы, спросила:
- Вы куда пропали, еле докричалась...- она осеклась и внимательно смотрела куда-то вниз. Он понял куда, поспешно одернул рукав.
- У вас что с рукой?
- Да так...  обжег вчера у костра,  уголек упал,  прилип...
Она снова внимательно посмотрела,  теперь в глаза,  он от¬вернулся.
Когда пообедали и он выпил кружу своего крепчайшего горького чая,  она с участием сказала;
- Вы бы искупались, Геннадий Палыч. Вид у вас невозмож¬но смурной.
- Не стоит, все равно потеть, на лагере помоюсь.
Купаться ему и вправду не хотелось, хотелось лечь и вы¬тянуться. Но это только хотелось, он знал, что сна все равно не будет. И еще пугала предстоящая ночь. На обратном холостом ходу,  когда работа уже сделана и осталось только дойти до дома, когда идется легко, потому что впереди ждет заслуженный отдых,  он услыхал, что она, как это бывало раньше,  тихонько напевает. Остановился,  повернулся.
- Что? - спросила она.
- Нет... я так... ничего, - захотел идти дальше, но она задержала:
- Геннадий Палыч, ну мы же договорились, ничего не было. Я как увижу вашу... похоронную физиономию, опять реветь хочется. Ну будьте вы мужиком, в конце-концов, мне это уже на¬доело!
Он согласно закивал головой:
- Да-да,  извини...
- Извини...- сказала с иронией, - Пойдемте! - уже прика¬зала.
Подходя к лагерю услыхали надрывное песнопение:
- Огни притона горят призывно... - Желвак противным го¬лосом тянул любимую. Ему подпевал Коля-москвич. Потом, песня оборвалась и раздался натужный хохот.
- Нажрались,  гады, - подумал Геннадий.  Он направился пря¬мо к кухне. Горняки,  повар и Горяев сидели за столом и громко разговаривали. По голосам было ясно - выпили.  Желвак держал в руках гитару и время от времени бил по струнам. Геннадий подошел вплотную,  сбросил рюкзак и прежде всего забрал гитару, передал Светлане. Желвак сразу набычился,  осоловелые глаза покраснели.  Остальные  замолчали.  Геннадий повернулся к Свет¬лане:
- Иди, здесь разговор будет...- затем обратился к сидящим. - Когда на работу устраивались, договор какой был? Что в поле ни грамма…А?
За всех ответил Горяев:
- Гена?  все будет нормально... лучше посиди с нами,  по-человечески, прими кружечку... Все будет в норме, - и протянул кружку с брагой.
- Заткнись, с тобой я еще отдельно разговаривать буду, - ответил Геннадий и снова обратился к рабочим. - Так договор был, или нет? Бражку завели,   значит...- он осмотрел кухню, в углу кастрюля с белесыми потеками, направился к ней.    Дорогу заго¬родил Федорчук:
- Бугор,  не пыли...  и сваливай,  пока я добрый...
- Что?! - Геннадий толкнул Желвака, тот зацепился за скамью, замахал руками, упал. Но не успел Геннадий взять кастрюлю, как Желвак возник перед ним,  с топором в руках и замахнулся.  Он бы и ударил, был такой момент, но в живот ему уже смотрело дуло револьвера.  В секунду Геннадий выхватил оружие.  В молодости, когда впервые получил его,  долго тренировался, научился почти по-ковбойски,  пригодилось.  Желвак, хоть и был пьян, испугался, помедлил,   затем выдавил сквозь  зубы:
- Не стрельнешь же, начальник...
- Стрельну,  еще как стрельну...
Желвак стоял в нерешительности,  Геннадий положил револь¬вер в кобуру, подошел к нему и снизу жестко ударил в челюсть. Желвак рухнул.  Потом завозился на земле,  замычал, держась  за лицо.  Геннадий.   Взял топор и воткнул в чурку,  где он был рань¬ше. Желвак поднялся, хмеля в глазах не было и злобы тоже не было,  только испуг.
- А теперь гуляй отсюда! - сказал Геннадий.  Желвак,    не говоря ни слова, ушел. Геннадий повернулся к столу,  здесь оставался только Петро¬вич.  Он вздыхал, моргал и крайне переживал. Геннадий взял ка¬стрюлю и вылил брагу в помойную яму,  повар простонал.  Геннадий обратил он к нему:
- А ты, старый хрен,  заплатишь лично  за десять килограммов сахара и килограмм дрожжей. Понял?!
- Не прав ты, Палыч, точно говорю, не прав, - заявил тот в ответ.
- Нет, договор был? А?!
- А я говорю, не прав...
Тогда Геннадий начал кричать,  повторять про договор,  что бичи слова не держат, что замучился с алкашами, что если пьянка пойдет, работы не будет. Он без конца повторялся, но продолжал орать,  чтобы в корне подавить поползновения к дискуссии.  Глу¬пый прием, но действует. Повар сидел, изредка открывал рот, но только махал рукой. Наконец, Геннадий понял,  что возражений не будет.  Закончил так:
- Короче, девять сорок за сахар и двенадцать за дрожжи... понял?!
Петрович махнул рукой, не то соглашаясь, не то протестуя, и вздохнул. Геннадий постоял еще немного, потом забрал рюкзак, пошел в палатку. Проходя мимо палатки горняков, услыхал:
- Ты же человек! Ты всегда должен быть человек, - вещал Коля-москвич. -  У него же свой интерес, ему об работе забо¬титься надо.  Понял?! Надо понимать...
Потом что-то брякнуло, и Коля умолк, видимо Желвак понимал иначе чем он.
Геннадий улегся на нары, возбуждение не проходило, сердце колотилось, подрагивали руки. Да... нелегкая победа, раньше такие потасовки, как с гуся вода. Однажды, еще по молодости, с целой бригадой вот так же подрался. Всех раскидал, всех уделал,  пьяненькие были мужики, а то и его бы уделали, Да и убить могли, из пятерых горняков тогда трое имели судимость, а один даже девять лет отсидел,  за убийство.  Он же первым и нож схватил, но Геннадий упредил,  его первого сразу и вырубил, напрочь,  пнул хорошо и точно.  Зауважали после этого мужички необычайно, и остаток сезона доработа¬ли в полном порядке.  И позже, когда встречались,   здоровались с большим уважением,  только вот в отряд к нему на следующий сезон никто не пошел,  пошли к начальникам подобрее. Пришли дру¬гие, и с другими также приходилось бутылки, разбивать, бражку выливать, скандалить,  увольнять, а порою и натурально драться, как сегодня.  Вот таким манером Геннадий боролся за трезвость во вверенном подразделении еще задолго до общегосударственной кампании.
Он понял, что отвлекся, что забыл о недавнем.  Вначале удивился, даже обрадовался, но прежнее вернулось.
- Это что,  это не в первый и не в последний раз, а как быть с другим. Хотя, ведь,  простила,  только от этого не легче. Вырезать бы участок мозга, чтобы не помнить. А ей? Нет, лучше бы машину времени,  скакнуть на двое суток назад,  только чтобы знать, а она чтобы не знала.
И вдруг,  он понял, что не отдаст прошедших двух суток, что этот ад тоже жизнь и дорог ему даже больше чем два благополучных пустых дня.
- А за сколько бы их можно было отдать? За год своей же жизни, или за два?
Он пришел в тупик, это следовало обдумать. Хорошо бы на свежую голову, это необычайно интересно, а она? Она бы поменяла этот отрезок времени,  отказалась бы от него? И за сколько бы поменяла?
- Можно, - за палаткой топтанье и пыхтенье.
Геннадия очнулся;
- Да,  заходи...
Петрович, согнувшись,  зашел в палатку, также согнувшись, стоял у входа..
-   Садись! Что, за расчетом пришел?
             - Завтра, что на ночь-то гладя...  все равно уволюсь. Я вот поговорить с тобой пришел. Как, можно?
- Валяй…
- Я вот что сказать хочу, - Петрович посопел, собираясь с мыслями, - а вот большим начальником ты не будешь!
- Это почему же?
- А дури нет...
-  Какой-такой дури?
-  А вот нету дури,  и доверия у начальства к тебе нету.
- Что-то ты, дед, в странную философию пустился...  Спьяну наверно?
 Петрович обиделся:
- Я что ль пьяный?!  У меня сейчас может самое полное откровение мыслей наступило. Я сейчас объясню...  Вот Дарского знаешь? Должен знать, вы поди одногодки... А он уже кто? А он уже начальник экспедиции, а ты как молодой все в начальниках отряда ходишь. А почему так? А потому что у него дурь есть. Он как поддаст, так бороться с бичами, а потом и раздерется. За это у него выговор по партийной линии, и за это же доверие у начальства и уважение от народа, потому что понятный человек, свой. Или вот Горяев, мужик так себе, все за чужой счет выпить любит, а все равно к нему уважения больше чем к тебе. Ты же лиш¬нюю копейку не  заплатишь, все да сантиметра меришь, а что экономить-то казенные деньги, твои они что ль? А Горяеву му¬жики поставят,  он им всегда заработок сделает,  понимает рабо¬тягу.  Опять же,  ты на чем ездишь? На старом «запорожце», а у Горяева уже «волга».
Петрович проложил приведение жизненных примеров и, может, сам того не желая,  бередил старую рану.
Не вышло из Геннадия большого начальника,  это точно. Вро¬де и не дурак, не лентяй, и честолюбие есть, а вот карьеры не сделал. Правда, карьера - слово нарицательное, только непонят¬но почему. В общем, не вырос в начальника большого ранга. А ведь мог.  Уже на третий год работы поставили его начальником партии. И растерялся Геннадий, вместо маршрутов и любимой геологии приходилось по деревням нанимать рабочих, договаривать¬ся с председателями колхозов о горючем,  с помощью водки доста¬вать  запчасти и в милицию ездить,  с протоколами непроводивших¬ся собраний,  о том, что берут дебоширов-горняков на поруки и ручаются за их примерное в дальнейшем поведение. И еще кучи запросов и распоряжений сверху, которые немедленно следовало исполнять и докладывать об исполнении.
Заскучал тогда Геннадий, вспоминая совсем недавние вре¬мена, когда был у него отрядик в десять человек и всех-то административных забот - найти хорошую повариху,  следить  за продуктами,  да контролировать работу двоих-троих коллег-геоло¬гов. А отказаться было нельзя, вернее можно, но это значило признать свою несостоятельность. И смирился он, даже стал по¬немногу приспосабливаться, но как раз буровики,  категория привилегированная, независимая до наглости,  устроили ночную охоту с фарой и вместо изюбря убили корову. Геннадий и не знал ничего, не подозревал,  хотя дважды к нему приходил ста¬рик-бурят со слезящимися глазами, спрашивал о пропавшей корове и при этом странно намекал,  что в жару мясо быстро портится.
Все всплыло через три дня, когда приехал Геннадий на бу¬ровую. В двухстах метрах от вышки скакала, горланила и дралась стая ворон. Но и тут Геннадий ничего не заподозрил, но когда подул ветерок и пахнуло тухлятиной,  все понял. Пошел убедить¬ся:  в овражке, без  обеих задних ног, полуободранная и не слиш¬ком добросовестно засыпанная землей, лежала корова.
Порядком взвинченный пошел объясняться с бригадой, но буровой мастер Качин, работая под дурачка,  заявил, что знать ничего не знает, и откуда в овраге взялась корова,  понятия не имеет.  Геннадий будто споткнулся,  такой примитивной наглости не ожидал. Остальные глядели весело, посмеивались. Попытался Геннадий к совести воззвать - оскорбились, материться начали, руками махать, но все так же искрили глазками.
- А ты докажи сначала,  что это мы, а потом уж обвиняй, - был итог безрезультатного разговора.
Так и ни с чем уехал тогда Геннадий, и уже на обратном пути решил выступить на ближайшем экспедиционном партсобрании, Качин был партийным.
Но все вышло иначе, воронья стая вещь весьма заметная. Вечером того же дня приехала на буровую милиция, вытащили тухлую корову, хотя после отъезда Геннадия буровики ее поглуб¬же закопали, и началось следствие.  Геннадия, как начальника, тоже привлекли, и еще приказом по экспедиции на три месяца понизили в должности, с исполнением прежних обязанностей.
На суде буровики валили друг на друга, выкручивались как могли, а на Геннадия посматривали с ненавистью. В итоге при¬шлось платить за корову всем, и Геннадию в том числе.
После суда Качин сказал ему:
- Ну, что, добился правды? Бурят жалеешь, а своих за¬кладываешь...
После этого к Геннадию стали относиться подозрительно, не здоровались,  при случае плевали в его сторону, не прямо в него,  под ноги, конечно, вроде просто так. Сиваков, тогда работавший на буровой, а сейчас шофером в партии, до сих пор не здоровается, хотя уже двадцать пять лет знают друг друга. Оправдываться Геннадий не собирался,  старался не замечать, но кровь в голову бросалась, и появлялась мальчишеская мечта об автомате, блестящем таком, вороненом,  и с полным магазином.
В это же время приехал из загранкомандировки старый    за¬служенный кадр, меньше чем на должность начальника партии несогласный, и поставили его вместо Геннадия. На том и кон¬чилась карьера. Впрочем, Геннадий не сильно-то и переживал, вернулся к прежней, истинно геологической работе. К тому же наступало время добрых начальников, которые платят щедро,  не шибко ругаются за нарушение дисциплины, на похмелку дают без возражений,  сами не прочь посидеть  за бутылочкой.  За это и рабочие их уважают, при случае с охотой личную просьбу выпол¬нят: дров напилят,  баньку срубят для дачи, еще чего,  если надо. И всем хорошо,  и начальникам и подчиненным. Страдало государ¬ство, но понимать  это могли только государственно  мыслящие люди.
Все бы ничего, но честолюбие стало покусывать с другой стороны,  и пробуждалось оно стараниями жены. Стало заметно, что отстает он от коллег-одногодков по части личного благо¬состояния. Коллеги как-то ухитрялись копить деньги, строили дачи, покупали машины, ставили гаражи, а у Геннадия ничего такого не было, да по доходам и быть не могло. А жена успехи соседей переживала болезненно. И не в укор ему, а как бы мимоходом отмечала:   кто-то из загранкомандировки приехал, цветной   японский телевизор привез и тряпок модных кучу, а тут ходишь в одном пальто уже пятый год; кто-то опять квар¬тиру поменял, а тут как живешь в двухкомнатной на северной стороне, так и помрешь наверно. До скандалов не доходило, но обижался Геннадий и задумывался. Зарплата вроде немаленькая и премии регулярно, и всякие денежные вознаграждения за хо¬рошую работу,  за находки,  за квалификацию, а лишних денег нет.  Запоздало он понял,  что личным благосостоянием надо за¬ниматься специально, шустрить,  подрабатывать, а на двадцати-пятидесятирублевые премии машину не купишь, хоть отметками о таких премиях заполнена вся трудовая и даже вкладыш в нее.
Горяев, например, так решил проблему личного благососто¬яния. Месяца два ходил задумчивый, все спрашивал у тех, кто побывал за границей, как там.  Потом занимал деньги, у многих, говорили тысячу набирал, и в отпуск уехал в Москву. Через полгода неожиданно для всех получил вызов и уехал работать в Африку, в Гану.  Вернулся через три года, с язвой желудка, но купил "волгу".  Потом его машину в позднее время частенько замечали то у вокзала,  то в аэропорту.
Наконец, Жена как с ножом к горлу пристала:  давай дачу, ты  по своим полям разъезжаешь, а тут летом податься некуда, да и огородик не лишним будет. Пришлось один отпуск не ездить на родину, а работать по подряду на стройке. На да¬чу, конечно, не хватило, пришлось занимать. Целый год потом расплачивались,  но жена была довольна,  помидоры посадила, огурцы, цветы.  Сразу же обнаружилось,  что дача без машины изрядная обуза, ни опилок не привезти, ни навоз,  ни доски для парника,  за каждой ерундой договариваться надо с автовла¬дельцами. Хочешь - не хочешь, нужна машина, и гараж. Еще год пришлось не ездить в отпуск, но машину купил, старенький запо¬рожец, недорого,   за две тысячи. Тут дочь вышла замуж, и опять рас¬ходы. Но и это пережили, рассчитались со всеми долгами. Внук ро¬дился, подрастать стал,  и Геннадий уже начал приспосабливаться к новой роли деда. Круг жизни определился, оставалось только работать и добиваться конкретных целей по повышению личного благосостояния. Жена стала поговаривать,  что неплохо бы за ру¬беж,  по контракту, машину приличную купить,  и Геннадий начал выяснять возможности такой командировки.
Но два года назад жена погибла. Случилось как раз на даче, она выходила из машины, на левую сторону - сама правила, а тут вывернул "зил" с пьяным шофером, сбил и сразу насмерть, Генна¬дий тогда в поле был, выехал по радиограмме. Три дня он не знал, куда себя деть, хотелось побыть одному, но вокруг была масса людей. А после похорон и поминок, когда он, наконец, остался один, не выдержал, все в квартире было связано с женой, а ее не было. На следующий  день уехал в поле.
Когда вернулся, на кухне стояли банки с солеными огурцами, помидорами, вареньем из ранеток. Дочь в его отсутствие работа¬ла на даче, жизнь продолжалась...
...вот хороший мужик, что ни попросишь, всегда не отказы¬вал, - Геннадий очнулся, Петрович продолжил. - Стешкин один раз говорит: дай пять трешек на опохмелку, а он одной рукой в карман полез, вытащил и веером развернул - точно, пять троек, как в цирке.
- Это Николаев что ль? - спросил Геннадий.
- Он, а то кто ж...
- Да хороший,  проворовался на должности зама, до сих пор до условному ходит...
             -  Ну что ж, с кем не бывает, - ответил Петрович, - воров¬ство государственных денег он за воровство не считал.
-  Вот что, дед,   завтра утром я тебе увольнительную напи¬шу,  все подсчитаю - и с богом, а сейчас иди к себе, я отдох¬нуть хочу. Ладно?
- Ну что ж, ладно, так ладно... Все равно уволюсь, - неуве¬ренно как-то закончил Петрович, поднялся, с кряхтеньем пригнул¬ся и вышел из палатки.
Геннадий остался один. В голове все так же бухало,  но реже, глаза закрывались, но сон не шел. Со страхом подумал:
- Неужели опять не усну, когда-то же должен, - потом от¬влекся. - Тоже философ,  дурь ему, видишь ли, нужна, а вообще, что-то в этом есть. Если человек желает понравиться,  он шутит, шутка - нелепица, алогизм,  значит точно,  показывает дурь,  и все довольны,  все смеются. И еще интересно,  если в обыденной обста¬новке кого-то вспоминают, дают характеристику, не говорят злой-добрый, глупый-умный, а вспоминают обязательно какую-нибудь выходку:  Ткачев, который в собачьей конуре прятался,  когда ко¬миссия приезжала; Девятов, который с портфелем плыл, когда ма¬шину на броду перевернуло; Тарасов, который в маршруты расклад¬ной стульчик носит. Неужели именно это характеризует человека? Вообще-то, характеризует, но именно эту самую дурь. Да,  чего-чего, а дури хватает, А интересно, что бы стало,  если бы дурь вдруг исчезла, полностью? Райская жизнь,  или конец света? Как интересно, меня характеризуют? Который здоровеньким помрет? А теперь будут называть, который изнасиловал студентку, - он в отчаянии затряс головой. - Не надо об этом,  ведь даже ей на¬доело. Кому от этого польза?...
Надо было уснуть, уже стемнело и лагерь давно угомонился. Заурчало в животе, вспомнил, что не ужинал, поднялся, подошел к кухонному навесу.  Здесь было чисто, кто-то убрал со стола. Отрезал кусок хлеба, съел,   запил просто водой.  Снова вернулся в палатку, лег, надо было уснуть, обязательно уснуть.
- Буду считать до тысячи...
До тысячи он не досчитал, где-то потерял нить и забылся. Но очень скоро очнулся, как от толчка, в палатке кто-то был. Сел, потянулся за фонариком,  но никак не мог найти его на столе.
- Это я...- вдруг раздался ее голос.
Он, наконец, нашарил фонарик, включил, направив луч вверх. Она стояла у входа,  запахивая полы халатика.
- Убить меня пришла? - невесело пошутил он.
- Ну, нужда была...- она дернула головой,  потом подошла,  при¬села на постель, выключила фонарик.
- Что случилось? - спросил он,  чтобы нарушить тишину и хоть что-то сказать.
- Сам знаешь...
Он сидел, не двигаясь,  было тихо, и темно, хоть глаз коли. Она была рядом, не надо протягивать руку, ее волосы касались лица. Она молчала, он тоже. Сидеть было страшно неудобно, ноги вытянуты, он с трудом удерживал равновесие, но боялся пошеве¬литься.  Это тянулось долго. Наконец, он не выдержал,  протянул руку и поспешно отдернул, коснувшись ее груди. Халат был рас¬пахнут,  под ним ничего не было.  Почувствовал, что она поверну¬лась, даже показалось, увидел ее лицо,  дотронулся до него рукой, потом притянул к своим ее губы и понял, что не только прощен. Мешала горячечность, жадность. Лег,  потянув ее за собой, она подалась покорно.  У нее был горьковатый запах и вкус губ тоже горьковатый....
Потом подступили слезы, они давили, искали выхода.
- Плакать хочется, - сказал он.
- Почему?
- Отпустило.
- Поплачь.
- Стыдно
- Ничего...Ты как руку сжег?
- Над лампой...
- Дурак...
Он уткнулся лицом в ее волосы и заплакал. Со слезами уходила тяжесть последних дней и ночей. Было чуточку совестно, но далеко, где-то в подсознании. Она, утешая, гладила его. Было в этом что-то надежное, как в детстве, на коленях у ма¬тери.
Длилось это недолго, стало стыдно за ми¬нутную слабость, высвободил лицо из ее волос.
- Уже наплакался? - спросила она.
- Да... стыдно.
- Вообще-то, ты знаешь,  зачем я пришла?
Он промолчал.
- Почему ты подчиненных избиваешь?
- Это Желвака?! А что было делать?
- Воспитывать.
- Его не воспитывать, а перевоспитывать надо. Но его тюрьма уже дважды перевоспитывала, так что... Слушай, о чем мы говорим?! - склонился над ней и несмотря на кромешную тьму показалось, что водит ее смеющиеся губы и ехидные глаза. Стал целовать, с силой гладить ее упругую свежую кожу, подминать под себя. Она вздумала было сопротивляться, но быст¬ро сдалась.
Позже, когда и дыхание и сердцебиение улеглось, но не прошло ощущение провала, отрешенности, когда еще ничего не хочется и не может хотеться, она опять заговорила:
- Какой ты, все-таки, ненасытный... Но, пожалуйста, не отвлекайся, отвечай на поставленный вопрос.
- Хоть сейчас помолчи, я тебя очень прошу...- взмолился он. Она вздохнула,  заговорила иначе:
- А ты не испугался? Он же мог тебя убить…
- Не успел...
- А я как увидела, что он с топором, внутри все обмерло, закричать хочу и не могу... а ты ничего, герой...
- С наганом-то можно быть героем, хотя... с топором тоже. Ты знаешь, я зверски спать хочу, две ночи почти не спал.
- Спи...
Он уснул мгновенно, сразу после ее слова "спи", в памяти' ничего не осталось, хотя нет, осталось, ощущение счастья. Оно не покидало его остаток ночи, в глубоком сне без сновидений.
Проснулся один, но с тем же чувством. Было светло, давно пора вставать, но как не хотелось возвращаться к обыденным делам, чтобы в мелочных заботах не растерять этого блаженства. Но вставать надо, никуда не денешься, и чтобы увидеть ее, тоже надо подниматься.
Вышел из палатки, все давно встали и собирались к столу. Петрович, как обычно, суетился на кухне. Геннадий вначале не обратил внимания, но потом вспомнил, что вчера была пьянка, и повар собирался увольняться, но кажется, раздумал. Быстро умылся, оделся, но на завтрак пришел последним. В центре стола красовалась большая миска с верхом напол¬ненная пончиками. Горяев, макал пончик в тарелку с повидлом, рассуждал:
- За что тебя, Петрович, уважаю, что ты стряпать умеешь, и пончики эти, в общем, ничего. А вот до пончиков Катерины Марковны ты еще не достиг совершенства. Знаешь Марковну? Она к нам в шестьдесят девятом, помню, устраиваться пришла и го¬ворит, да я женщина больная, воду носить, дрова там колоть - тяжело, но по женскому, говорит, я здоровая, вполне здоровая.
Мужики засмеялись с громкостью обратно пропорциональной степени воспитанности. Геннадий смутился, но на всякий слу¬чай улыбнулся. И только Петрович не разделил веселья:
- Ну, жеребцы,  заржали. Девчонку хоть бы постеснялись...
- Ничего, пускай привыкает, раз в геологию пошла, - отве¬тил Горяев.
Геннадию захотелось влепить ненадежному коллеге и вла¬дельцу "волги" по уху, чтобы вел себя поскромнее. Но так нельзя, можно только словами обратить внимание на неприлич¬ную тему. Взглянул на Светлану, она выражала неудовольствие брезгливым поджатием губ, подумал:
- Милая женщина, и зачем ты, правда, в геологию пошла? Будет и похабщина, и матершина, и много такого, чего женщине совсем бы ни к чему ни слушать, ни видеть, - потом подумал. - Неужели это она?... Скорей бы в маршрут, и остаться с ней наедине.
Когда отошли достаточно далеко, он остановился и повер¬нулся. Она задержалась в двух шагах, нахмурилась. Он не обра¬тил на это внимания, приблизился, обнял за плечи, притянул к себе, но между ними был радиометр, железяка по новой моде весьма угловатая. Она отпрянула и недовольно спросила:
- Ну, а что дальше?
Он опешил, чувствовал, что умильно улыбается, и это не¬лепо. Но почему она так, после ночи?... Сильнее притянул к себе, она уперлась локтями:
- Ну, хватит, пустите, мне уже больно...
 Он растерялся окончательно, ослабил руки, но совсем от¬пускать это неожиданное сокровище не хотелось, и он сказал:
- Мне приснился сегодня сон, там была ты, и я был счаст¬лив ...
- Во сне бывает, - ответила она, освобождаясь, - на то он и сон...- с тем же злым выражением подвигала плечами. - Ну, что, так и будем стоять?
Он повернулся и пошел вперед, не понимая, куда и зачем идет, как оглушенный.
Проскочил начало маршрута, пришлось возвращаться, на эту оплошность она отреагировала ехидным и даже злорадным смешком. Он чувствовал себя крайне неловко.
Когда вышли на хребет и подошло время обеда, она сразу заявила:
- Я на речку не пойду.
- Да здесь же пятьсот метров... и воды я взял только фляжку.
- Ну вот, и идите за водой, можете искупаться, я подожду, Он не стал возражать, потому что состояние потерянности не проходило, да и не мог он ей возражать.
Вылил воду в котелок, пошел к реке. Когда вернулся, го¬рел костер, вода в котелке кипела. Она сидела рядом, босиком, кеды лежали поодаль. Долил воды, котелок веселое бульканье сразу сменял на недовольное сипение. Посмотрел на ее ноги: маленькая ступня, чуточку широкая, свободно сидящие пальцы, наверно в детстве много бегала босиком. Ноги пыльные, чтобы не сказать грязные. Посмотрел на кеды: поистрепались, мате¬риал потерся, дыры. Конечно, ноги чистыми не будут. От сапог она сразу отказалась, хотя были маленькие, тридцать седьмого размера. Но это для него маленькие, а у нее нога, наверно, тридцать пятого. Взял один кед, посмотрел, точно - тридцать пятого. Сказал:
- Я починю их тебе... сегодня, вечером.
- Спасибо не надо, я уже с Толиком договорилась. Он внимательно посмотрел ей в глаза, она недовольно фыркнула и отвернулась.
- Ну, и черт с тобой! - с неожиданной злобой подумал он и тут же устыдился.
В конце работы, когда уже был виден лагерь и оставаться наедине считанные минуты, не удержался, остановил ее:
- Почему так?! Что с тобой? Или это была не ты? Ведь ты же, ты! - потянул ее к себе, но она, как и утром, уперлась лок¬тями. - Да что с тобой? Ну скажи хоть что-нибудь, скажи!
Она молчала и смотрела в сторону. Захотел прикоснуться к ее лицу, ослабил руку, она тут же вывернулась, посмотрела на него уничтожающим взглядом и пошла вперед. Он покорно по¬плелся следом и хотя понимал, что ситуация не та, что лучше помолчать, не унижаться назойливостью, говорил:
- Я буду ждать тебя... все время... все ночи...
- А дни? - иронически хмыкнула она.
Он через силу вдохнул и почувствовал, что уши горят.  Хо¬рошо, что она шла впереди.
На лагере Петрович, как обычно в это время, хлопотал у костра, а за столом сидели трое пацанов.
- Наверно, радиометристов прислали, - подумал Геннадий.
Видимо,  за полтора месяца страх у начальства прошел, и опять стали принимать школьников. Как они были нужны тогда, да и теперь, в общем, нужны, но сейчас Геннадий не обрадовался. Из пацанов один был долговязый с нахмуренно-развязным выраже¬нием; рядом с ним маленький, чернявый, остроглазый; чуть в сторонке - приятного вида, явно сын интеллигентных родителей, на¬супленный, но не развязно, а скорее, настороженно.
- Видать, дружба у этой троицы не шибко клеится, - подумал Геннадий, подойдя, бодро поприветствовал новеньких. - Молодое пополнение?! Очень приятно, давно ждем!
Ребята поздоровались, долговязый покосился вослед Светла¬не, Геннадию это не понравилось.
Потом был традиционный инструктаж. Во время его   Геннадий заметил, как долговязый ткнул интеллигентного пальцем в бок, тот недовольно взглянул в его сторону, чуточку отодвинулся, маленький хихикнул. О взаимоотношениях между пацанами все было ясно. Долговязый - верховод, рвется к лидерству, маленький - шестерка, подлиза; третий - независимый, за это его и не любит долговязый, ну а подлиза всегда на стороне вожака. Геннадий решил, что Светлане в напарники даст независимого, его звали Сережей.
Когда инструктаж был закончен, формальности выполнены, Геннадий обратился к ребятам, хотя и смотрел в это время на долговязого, его звали Александром, маленький называл его Сахой. Самого маленького звали Лехой.
- А чем, дорогие мои, человек отличается от обезьяны, знаете?
Саха хмыкнул, Леха хихикнул, Сергей промолчал и взгля¬нул на Геннадия с недоумением.
- А люди от обезьяньего стада отличаются вот чем, - от¬ветил Геннадий сам. - У обезьян правит вожак, не самый умный, но обычно самый сильный или наглый, а люди в своих взаимоотношениях руководствуются добром, благожелательностью, взаимо¬помощью и взаимоуважением. Понятно? - закончил он, все так же глядя на Саху.
- А я чо, я ничо, - тот смутился, опустил глаза.
- Этого поставлю со студентом, серьезный парень, в худ¬шую сторону не повлияет, - подумал Геннадий, вслух сказал. - А я тоже ниче. Просто вы теперь вливаетесь в трудовой коллек¬тив и должны руководствоваться человеческими принципами... Ну, а теперь пойдемте получать спецовку, спальники, и палат¬ку будем ставить, для вас.
За ужином познакомились, Геннадий распределил ребят по маршрутным парам, а после ужина позвал студентов, чтобы вы¬дать им топокарты и наметить маршруты на ближайшие дни. На¬чал с Толика, хотел потом остаться со Светланой наедине, не для того, чтобы выяснять отношения, а наоборот, вести себя так, ни в чем ни бывало и хоть этим реабилитироваться за сегод¬няшний день. Но Светлана запротестовала:
- Геннадий Палыч, давайте сначала мне, у меня дела, - и при этом ухмыльнулась.
 Геннадий обиделся, как в детстве, когда чего-то очень хочется и не сбывается, но, стараясь казаться безразличным сказал «пожалуйста» и подал ей карту.
Со следующего дня Геннадий стал работать один.  Теперь не было нужды гнать маршруты по намеченным профилям во испол¬нение инструкции и плана, их сделают студенты и Горяев. Ген¬надий мог теперь вести, свободные поиски, без заранее намечен¬ного направления, по интуиции, куда поведет. За прошедшие маршруты интересных точек наметилось немало, можно было де¬тально их обследовать. Ушел на восточный фланг участка, где еще в первых маршрутах обнаружил обломок с рудной минерализа¬цией. Тогда не было времени выяснять, откуда этот обломок взял¬ся, сейчас можно было не спеша,  хоть на коленях, исползать все вдоль и поперек.
На точке довольно быстро нашел еще несколько обломков, потом по полосе, где они встречались, стал спускаться вниз по склону. Но нижняя часть склона была засыпана перевеянными пес¬ками, обломков на поверхности не стало. Для очистки совести
спустился в долину, хотя песка там было еще больше, рассчитывал в овраге, который был промыт по тальвегу, т.е. по руслу до¬лины, найти еще обломки, а может и скальные выходы, если овраг врезан достаточно глубоко. Не ошибся, по днищу оврага участ¬ками обнажались скальные породы.
Незакрепленный растительностью песок - весьма подвижная матерая. Тысячи, миллионы тонн песка перемещает ветер. В пе¬риоды ливневых дождей этот песок так же быстро вымывается, появляются многометровой глубины овражные щели, а в сухие периоды смытый песок вновь гонит ветер. Ветер - на хребет вверх, вода - в долину вниз, круговорот песка. Особенно про¬воцирует эти процессы человек: вспахал - и понесло ветром обна¬женный, незащищенный дерниной песок, проехал, оставил колею - а через год-два по этой колее уже овражек, а потом и овраг.
Рассуждая на эту тему, Геннадий прошелся сначала вверх по оврагу, потом вниз. Здесь в русле опять встретил кварц с сульфидной минерализацией, но теперь это были не обломки, а жила, в коренном залегании. Кварц был ржавый, коричневато-бурого цвета за счет лимонита - железного окисла, и весь яче¬истый, как сухарь. Не зря такой кварц называют «сухарным». Когда-то в этих ячейках были сульфиды - рудные минералы, за счет атмосферного кислорода они окислились, распались, превратились в пылеватые охры, а потом и ушли с водой. Такой, кварц - верный признак золота,  и хотя Геннадии знал, что общая геологическая ситуа¬ция района золотой минерализации не благоприятствует, работы здесь велись на молибден, а если золото и будет, то в мизер¬ных, абсолютно не ценных с промышленной точки зрения коли¬чествах, тем не менее стал отбивать и просматривать обломки кварца. Первую золотину обнаружил во втором куске, мелкую, менее миллиметра желтую точечку. Капнул на обломок   водой из фляжки, и золотинка стала еще заметнее,  этим золото и отлича¬ется от такого же желтого пирита, пирит в воде темнеет, а зо¬лото, наоборот, становится ярче. Просмотрел еще несколько об¬ломков - безрезультатно. Подумал,  зачем тратить на это время, мальчишество - искать золото таким манером, лучше уж обойти участок, посмотреть, нет ли еще таких жил, оценить жильное поле, это было бы профессионально, но решил просмотреть еще несколько обломков.
Жила уходила под пески, начал молотком, как кайлом, ко¬пать сыпучую массу. Песок подавался легко, Геннадий прокопал уже с полметра, когда вместе с песком посыпались кости. Он присмотрелся, показалось - фаланги пальцев. Ковырнул еще, вы¬копал ребро, потом лопатку и, наконец, череп, человеческий. Приостановился, подумал, потом просто руками вытащил несколько обвалившихся костей. На этом остановил раскопки. Могила, не могила, что же это может быть? И только тут будто впервые увидел, что жила выбрана в глубину, кто-то давным-давно,  за¬долго до него тоже долбил кварц. Неужели старик-бурят имел в виду это золото, интересно. Прокопал вниз под песком, там была яма. Все стало ясно.
Лет сто, а может и двести назад безвестный старатель добы¬вал здесь золото. Вгрызался в жилу, выковыривал, выколупывал рудные обломки, собирал в мешок и нес к воде, к ближайшему родничку. А может у него был конь, тогда легче. У ручейка раз¬водил костер, раскалял обломки кварца, а потом поливал их водой. Взрывом поднимался пар, шипели, трескались камни. Затем молотком, а может в ступе дробил  хрупкий кварц до песка, песок промывал на лотке и собирал золотые песчинки. Адская работа, и добыча не слишком велика, но это золото. А может, опытный был, амальгамацию делал, наливал в дробленный песок шарик ртути и перемешивал песок, гонял шарик по деревянному лотку. Когда шарик желтел, густел от впитанного в себя золо¬та и становился вязким, откладывал его. Потом шарики золотой амальгамы прокаливал в железной плошке, садился у костра с наветренной стороны, чтобы не вдохнуть ядовитых паров. Когда ртуть испарялась, в плошке оставалось чистое золото.
А кто он был? Геннадий примерил берцовую кость к своей ноге, кость была намного короче. Невысок был, может местный бурят, а скорее всего, китаец, тысячами шли они в конце прош¬лого века в Баунтовскую золотую тайгу, а этому повезло, на¬брел на жилу совсем недалеко от границы, а почему погиб? Может в азарте забыл о ненадежном песке, влез в нору, а песок осел, и стала нехитрая выработка могилой, а может, не один был, с напарником. А как пошло золото, не утерпел напарник, тюкнул товарища, да и привалил песком, чтобы одному больше досталось. Там, где начинается золото, кончаются и мораль, и дружба. Геннадий осмотрел череп - целый. Мог и ножом напарник, под лопатку, в сердце. Хотя возможно, и один был, просто погиб.
Геннадий повертел череп в руках, нижняя челюсть довольно легко высвободилась. Все зубы целы, не стар был, и никаких пломб, не делали их тогда.
Останки безвестного старателя навели на грустные мысли о бренности бытия, о своем немалом возрасте. Пожалел, что нет рядом Светланы, можно было бы блеснуть эрудицией. Вспомнив о Светлане, вздохнул, помрачнел, прошедшую ночь спал плохо. Чего девка куролесит,  зачем тогда приходила? Потом вспомнил, с чего началось, тряхнул головой и решил заняться работой.
Надо было что-то делать с костями. Оставить так, потом привести студентов и пацанов, показать? Интересно, конечно, но не стоит. Тоже начнут копать, особенно пацаны, привалит еще какого-нибудь, опять начальство запретит школьников при¬нимать.
Уже собрался было закопать кости обратно, но раздумал. Расчистил нору, набрал из ямы пробу, узнать, за какие содер¬жания в граммах на тонну сложил здесь старатель голову. Потом сложил кости обратно и закопал. Когда закончил, стал прикидывать какое же, все-таки, содержание золота в жиле.
Если золото видимое, т.е. можно увидеть невооруженным глазом, значит содержания не менее десяти граммов на тонну жильной породы. Бывают жилы с сотнями граммов и даже килограм¬мами на тонну, они редки, конечно, и знают о них немногие, только специалисты. А вот не так давно, лет двадцать-тридцать назад, нашли в Магаданской тундре жилу с «бешеными» содержаниями, такими, что даже академики и министры передавали цифры шепотом. Выработали жилу за месяц, не строили обогатительной фабрики, не зарезали карьера, бригада бывалых горняков с ло¬патами и кайлами выбрали все под метелку. Руду сразу же уво¬зили на вертолетах. Брали жилу только накладными зарядами, т.е. взрывчатку накладывали сверху, чтобы не разбрасывало    золото по тундре вместе с кварцем. Но даже разбитая детонацией жила работалась плохо, кварцевая щебенка была плотно сцеплена плен¬ками, полосками и нитями золота.
Потом уже пустое место на всякий случай засекретили, с горняков взяли подписку о неразглашении. Капитан МВД, читав¬ший напоследок инструкцию, сказал так:
- Если секрет державный не сохраните, я вам свободу перемещения даже по Колыме резко ограничу...
Инструктор был вида сурового, со шрамом, да и что такое свобода перемещения работяги знали хорошо, а потому секрет хранили твердо. Но пошли с тех пор слухи о жиле самородного золота толщиной в метр и даже в десять метров, которую внача¬ле вырубали зубилами, а потом всю порезали автогеном и на сверхзвуковых самолетах, только ночью вывозили прямо в Москву, в самый главный банк. А замгендира «Дальзолото» мужик попался добрый и пару килограммов выделил на премию всем, кто жилу отрабатывал, и на это золото сам заказал целый самолет амери¬канской виски, потому что поближе. И виска американская эта, в общем, ничего, хотя против спиртика общепитовского, конеч¬но, слабовата.
Слухи передавали шепотом, и только близким друзьям, или в состоянии полного уважения. Сколько в них правды, судить трудно, но одна глыба кварца, сплошь пронизанная золотом, этой самой жилы, выставлена на всеобщее обозрение в Алмаз¬ном фонде, что рядом с Оружейной палатою в Кремле. Это чистая правда.
Вечером, когда Геннадий вернулся на лагерь, там был толь¬ко Горяев со своим напарником. Студентов не было. Через полчаса появился Толик. Геннадий дождался, когда он умоется, пе¬реоденется, и позвал для проверки маршрута. Толик доклады¬вал с азартом,  это был его первый самостоятельный маршрут, Горяев, экономя время, не давал студенту работать самостоя¬тельно. Написал Толик изрядно, чуть ни полдневника, чего там только не было: вид образца с выветрелой поверхности и све¬жего скола, форма и размеры зерен минералов, направление трещиноватости пород, внешний вид скальных выходов, даже характер¬ная растительность, только вот    главное - название породы и залегание пластов Толик иногда забывал.
Геннадий слушал терпеливо, не перебивал, только иногда редкими вопросами направлял доклад в нужное русло. Очень ско¬ро Толик понял ошибки, порядком сконфузился, но Геннадий успокоил:
- Для первого маршрута сносно, хотя надо точнее и по¬короче, ну,  это приходит, с опытом. Нормально...
До ужина Светлана с Сережей не появились, Геннадий на¬чал беспокоиться,  заблудиться не могли, маршрут простой, да и район открытый. Может на реке задержались? Подумав об этом, Геннадий ощутил ревность.
Пришли они в девятом часу. Еще до того, как появились, стала слышна песенка:
... шагает колорадский жук. Он идет, не знает, не ведает о том, что его поймает пьяный агроном.
Пели они слаженно и довольно громко. Этой песни Генна¬дий не помнил,  значит, Сережина.
Когда опоздавшие поужинали, Геннадий попросил у Светла¬на дневник.
- Зачем? - удивилась она.
- Ситуацию надо перенести на карту, да ... и проверить надо...
- Геннадий Палыч, я сделала все так, как вы меня учили, - ответила она, сощурив глаза.
Работали за кухонным столом, Геннадий специально пере¬нес туда планшет, чтобы не сидеть наедине в палатке. Она чи¬тала записи в дневнике, он выносил на карту условные значки. Когда она заглядывала, в карту и прикасалась плечом, Геннадий начинал сбиваться.
- Ну, как? - спросила она, когда закончили.
- Нормально...
- Я делала, как вы учили, - сказала она с жеманной инто¬нацией.
Он посмотрел ей в глаза, она улыбалась и не убрала улыбки.
Вечером у костра начались традиционные песнопения. За счет пацанов стало намного шумнее. Геннадий из своей палатки слышал песни, хохот, крики. Было уже одиннадцать, но шум не стихал. Стоило угомонить кампанию, напомнить, что завтра на работу, он даже решил сходить к костру, но раздумал.
- Черт с ними, пусть орут, все равно не уснуть... Но он уснул, под шум, не заметил как.
Утром, идя умываться, Геннадий услыхал матерную брань. Непривычно было то, что матерились пацаны. Подошел - Саха с Лехой  брызгали друг на друга, визжали и выражались. При - этом самыми легкими словами в лексиконе были «сука» ж «пидар». Заметив начальника, они на момент притихли, а потом продолжили в том же духе.
- Вы русский язык знаете?! – обернувшись, строго спросил Геннадий.
- А чо? - удивленно спросил Леха.
- А то! В русском языке до ста тысяч слов, даже без спе¬циальной терминологии, этого более чем достаточно для выра¬жения любого чувства к любой мысли. А вы материтесь как са¬пожники. Некрасиво. Родной язык надо уважать! Пацаны не столько смутились, как удивились.
О, великий, могучий, и несчастный русский язык. Во что тебя превратили в обиходной речи, до чего довели. Средний интеллигент-технарь, в отсутствие детей и женщин, частенько пересыпает речь матами, средний работяга для связки слов, как говорится, использует таких связок порою не меньше чем самих слов, и присутствие детей и женщин не всегда его останавливает. А бедолаги-лагерники из всего яркого и многоцветного русского языка помнят только "гражданин-начальник", а дальше блатной жаргон и матершина. Иностранец такой язык уже не поймет, даже если будет знать русский в совершенстве. И что уж совсем печально, кое-кто гордится тем, что у русских самая-самая матершинная матершина. Приводят пример, как один стропаль ру¬гает грузчиков за то, что много нагрузили, и при этом поль¬зуется одним единственным матерным словом, варьируя его на разные лады.
Геннадий как-то пытался найти научное объяснение при¬чинам извращения языка, нашел только у Фрейда. Оказывается, это лишь способ сублимации, т.е. возможность выразить аморальный рефлекс легальным способом. Хотя, какая тут к черту мораль?! Грустно.
После завтрака Геннадий немного задержался, просмотрел предыдущие маршруты, наметил свой сегодняшний. Когда пошел на кухню с рюкзаком, чтобы взять продукты и наполнить фляжку, там еще оставались Сережа со студенткой. Светлана сидела на скамье и подгоняла напарника:
- Учти, если что забудешь, сам голодным останешься. Са¬хар взял?...
Сережа перебирал мешочки с продуктами, потом нагнулся и начал искать что-то в ящике. Светлана быстренько поднялась, подкралась и пнула его под зад. Геннадий успел заметить, что кеды так и не починены. Сергей обернулся в недоумении, а потом бросился на обидчицу. Та заверещала, кинулась бежать. Чуть не налетела на Геннадия, уцепилась за него:
- Геннадий   Палыч, спасите!
Сережа остановился в нерешительности. Светлана все еще держалась за Геннадия. Покачав головой, он сказал:
- Ну что за отношения с подчиненными?
- А как должны вести себя начальники? - в глазах ее мельк¬нуло что-то злое.
Это была месть. Геннадий вздрогнул. Хотел напомнить о ее же уговоре, что ничего же было, но рядом стоял Сережа. Да и не имел он права на возражения. Геннадий сглотнул какой-то ком, но тут же появился другой, мешало что-то в горле. Посмо¬трел ей в глаза:  злого озорства не было, была печаль, а может еще что-то, он не пытался разобраться. Она, наконец, отпусти¬ла его, вернулась на скамью. Пошел следом, ему тоже надо было к столу, чтобы собрать продукты. Опять посмотрел ей в глаза, узнать, что же в них только что было, но она отвернула лицо, как тогда, в последнем их маршруте. С лагеря он ушел раньше чем они.
Вечером Геннадий пошел к костру, хотелось спать, но он знал, что сразу не уснет, а от одиночества уже стал уставать. Светлана сидела между студентом и своим напарником, поочеред¬но поворачивалась то к одному, то к другому, смеялась. На ги¬таре играл Желвак, пел тихо и заунывно, что-то про тундру и стальную магистраль. Потом отложил гитару, передал Толику, сам вытащил папиросу, размял, стукнул мундштуком, всунул в рот. Посидел немного с незажженной, повернулся к рядом сидящему Сахе. Саха встрепенулся, но что от него требуется, не понимал. Желвак вытащил папиросу изо рта, обратился к соседу:
- Дай в зубы... чтобы дым пошел...
Саха вытащил спички, зажег, поднес огонь. Желвак отвернул папиросу; - Мы не настолько богаты, чтобы сидя у костра, прикуривать от спички...
Пацан засуетился, бросил догорающую спичку, поднял с земли прутик, зажег, подал.
- Другое дело, - похвалил Желвак, - экономика должна быть экономной.
- Кажется, воспитывает, - подумал Геннадий. - Вот черт, по¬чему порок так притягателен? А этот салага уже обожает его, шестерит, и с радостью... Ладно, посмотрим.
Светлана пела вместе с Сережей. Голос у него был хрипло¬ватый, недавно переломившийся, но приятный. Дуэт получался превосходный. Толик пытался подпевать, но сам понял, что портит песню, и замолчал. Геннадий сидел немного в стороне, видел полупрофиль Светланы, высвеченные пламенем кудряшки и погружался в странное состояние отрешенности. Может и вправ¬ду ничего не было, ни реки, ни разбитого дулом неба, ни горя¬чечной ночи, ничего. А что же было? А что есть сейчас?
Аэропорт, аэропорт,
Сплошное зарево огней...
Причем тут аэропорт? А ведь она прилетела сюда на самоле¬те, и так же улетит, через каких-то три недели. И ничего не останется. Только горечь, от вырванного с мясом подарка судь¬бы. Ох, не надо об этом, не надо...
Отвлек Желвак, доверительным тоном он обратился к Сахе:
- Не в службу, а в дружбу, принеси водички...
Саха быстро поднялся, сбегал, принес ковш. Желвак сделал пару глотков, вернул. Саха тоже один раз глотнул, а остатки вылил назад через плечо. Потом отнес ковш обратно. Когда вер¬нулся, Желвак облокотился на него, похвалил:
- Человек... человек - Саха...
Саха смущенно улыбнулся.
               - Придется вмешиваться, - подумал Геннадий. - И немедленно, сейчас же, - позвал.    - Федорчук, пойдем-ка ко мне, дело есть.
            Желвак поднялся, со вздохом, ни к кому не обращаясь, сказал: «Начальство зовет... надо идти...»
После той стычки Желвак признал превосходство Геннадия и не только беспрекословно подчинялся, но даже с некоторым угодничеством. В палатке он сел, расставив ноги, и уставился в пол, знал, что не хвалить позвали.
- Дело вот какое, - начал Геннадий самым дружелюбным тоном. - Мне не нравится, как ты с Сахой обращаешься. Что ты его шестерить учишь?... Он дурак, пацан, воспитан не очень хорошо, ты для него почти герой. А чему ты его учишь? Дурное дело - не хитрое...
Желвак задвигал челюстью, но молчал и все так же смотрел в пол.
- У меня к тебе просьба: оставь его, он тебе не друг, да ты и сам знаешь. Пусть с пацанами, со студентами общается, - закончил Геннадий.
- Так что, не разговаривать с ним что ли? - не поднимая го¬ловы, сказал Желвак.
- Ну почему же, разговаривай, на здоровье, только без ма¬тов, как старший... понимаешь? И чтобы он достоинства не те¬рял, сам ему напомни при случае...
Сидели молча, с минуту, наконец, горняк спросил:
- Все что ли?
- Все...
Желвак поднялся.
- Разрешите идти, гражданин-начальник?
- Иди-иди, да не просто иди...- как бы мимоходом сказал Геннадий. Но это был знак доверия, и Желвак сразу понял и оценил его, осклабился:
- Есть, гражданин-начальник!
На этом воспитательная работа закончилась, Геннадий стал укладываться спать. Пока лежал, думал:
- Сколько, все-таки, хлопот даже у маленького начальника. И предусматривать, и проверять, и воспитывать, И что бы ни случи¬лось, спросят в первую очередь тебя, хоть ты, может, и не ви¬новат совсем. Но с тебя: почему не предусмотрел, упустил из вида, проявил халатность, недостаточно вел воспитательную работу, и пр. и пр. Тяжкое бремя власти. Интересно, как несут такое бремя большие начальники, у которых не десять, а тыся¬чи подчиненных. Тяжело наверно, ты уже в большей степени при¬надлежишь не себе, а им, людям. Если, конечно, ты добросо¬вестный и честный начальник.
С этими мудрыми мыслями он начал засыпать, погружаться в желанное небытие, но тут рядом с палаткой раздались голоса:
- Толечка, не наглей... и вообще...- это она. Толечка что-то тихо прошептал, затихло, хрустнула веточка, шорох.
- Ну, хватит! - голос уже недовольный. - Пусти... А сам к себе... вон туда... вон-вон. Я что сказала?! Сейчас началь¬ника позову...
Писк, какое-то мычание, потом шлепок.
- Ты что, шуток не понимаешь? - голос у Толика обиженный и злой.
- Я понимаю, все понимаю, наглеть ты начинаешь в темноте, вот что я понимаю. Все, пока!
Шорох, и шаги удаляющегося Толика.
- Боже, сколько сейчас времени? - подумал Геннадий, взглянул на светящийся циферблат, ничего не разобрать, подсветил спичкой, была половина первого. Полотенцем вытер лицо. - Ког¬да же это кончится? Вот сподобился счастья на старости лет!
В лагере воцарилась тишина, он успокоился, опять начал засыпать, но тут же просыпался, чудились шаги. Но нет, толь¬ко чудились. Ночь, не торопясь, шагала к утру, по куполу незаметно вращались звезды, все спало, только он мучился в полудреме и никак не мог уснуть.
Таких ночей было еще две, долгих, томительных. Намучившись ворочаться с боку на бок, одевался, выходил, подолгу смотрел на звезды, на ее палатку, которая была рядом, буквально в двух шагах, и, возвращался.
Днем спать особенно не хотелось, спасала работа и чефир. Знал, что вредно, запросто можно надсадить сердце, но все равно заваривал полпачки на котелок и тем поддерживал обман¬чивую бодрость. Маршруты у студентов перестал проверять, и у нее, и у Толика, хотя напрасно, за дневником Толика надо было еще следить, исправлять, подсказывать, но решил, что по¬том сам исправит явные огрехи. Угнетало уже не чувство вины, а уязвленной гордости.
На четвертую ночь она пришла опять. Он услыхал и узнал ее шаги, сжался как пружина, затаил дыхание, успел напугаться, что ошибся, но она вошла в палатку, осторожно в темноте по¬дошла, села на постель, тихо спросила: "Ты спишь?"
Он вцепился в нее, как утопающий цепляется за спасителя, прижимал к себе, беспорядочно толкался губами то в шею, то в щеку, то в глаза, покусывал ее уши, когда касался их губа¬ми, путался в волосах и бессвязно бормотал:
- Пришла... пришла, моя, не отпущу... как хорошо... Пребывая в лихорадочной эйфории, не сразу понял, что она смеется. Это слегка отрезвило, спросил:
- Ты чего?
- Сережка сегодня целоваться полез, сопит, дрожит, потеет, точь в точь как ты...
Его будто облили водой, опустил руки, про себя подумал, что с напарником для нее промахнулся.
- А ты чего? - спросила она. - Ревнуешь что ли? Нашел к кому, он же еще мальчик...
Этот мальчик запросто может сделать тебе ребенка, чуть не сорвалось у него, но удержался.
- Ладно, прости, не дуйся, - она стала ластиться. Он не двигался.
 -   Обиделся, - заключила она. - Обидчивый и гордый. А мне тоже было обидно... Ну ладно, обижайся дальше. Пока, - она поднялась.
Он перехватил ее в последний момент, не хватило гордости.
Потом, когда он успокоенный засыпал, она стала осторожно подниматься.
- Куда ты? - крепче прижал ее к себе. Она чмокнула его в щеку:
- Пусти, пойду, я тоже спать хочу...
- Так спи...
- Нет...
- Почему?
- Почему-почему, - бросила с раздражением,- ты же храпишь как... бульдозер, я даже в своей палатке слышу...
Он сразу ослабил руки и с трудом выдохнул. Она поднялась, еще раз чмокнула его, сказала «не обижайся» и вышла.
Секунду он пребывал в оцепенении, потом выскочил следом, перехватил ее на улице. Она удивленно подняла глаза. Он видел ее лицо, шепотом, потому что здесь не было матерчатой иллю¬зии стен, спросил:
- Ты придешь? Я не могу без тебя, не могу...
- Посмотрим на твое поведение - она провела ладонью по его груди. - Иди, спи, спокойной ночи.
Утром во время бритья Геннадий обнаружил, что улыбается. Счастье распирало его и лезло наружу. Он специально состроил серьезную мину, внимательно посмотрел, нет, что-то все равно проглядывало.  Придя на завтрак и сидя за столом, старался держать серь¬езный вид. Впрочем, занятие несложное, когда мало что можешь и мало знаешь, только и остается, что делать серьезное умное лицо. Немало людей эти лица ввели в заблуждение и внушили пустые надежды.
Пришел Сережа и сел рядом с ней, сел очень близко, и еще Геннадий заметил, что Сережа тоже улыбается. Стало тоскливо. Геннадий мельком взглянул на Светлану, она будто поняла, толк¬нула напарника локтем:
- Чего навалился?! Вон какая скамейка...
Улыбка с лица Сережи исчезла. Геннадий посмотрел на Свет¬лану с благодарностью, но она, как и раньше, сделала недоволь¬ное лицо, отвернулась. Геннадий испугался, как бы все не по¬вторилось, и не напрасно.
Следующую ночь провел в томительном ожидании и уснул толь¬ко под утро. Невыспавшийся,  злой, пошел на работу. Один нераз¬решимый вопрос будто завяз в зубах:  «Чего ей надо?» Потом злость поулеглась, и возник другой вопрос: «А чего надо ему? Чтобы приходила ублажать его каждую ночь? А может ей не хочется. Но зачем же она все-таки приходила?!»
Вечером взялся проверять маршруты студентов. Толик вернул¬ся раньше и очень кстати. После ужина пригласил ее к себе в палатку, с дневником и образцами. Она не стала возражать.
Вначале и вправду пытался проверять записи, но через мину¬ту отбросил дневник, схватил ее и пытался целовать. Она упи¬ралась, крутила головой, а потом очень спокойным голосом ска¬зала:
- Сейчас заору, на весь лагерь... Или   рот  зажимать будешь?
Он отпустил ее и схватился за голову, больно, ох, как больно было слышать это. Она сидела рядом, не уходила.
- Ты же сама говорила, что ничего не было...
Она промолчала.
- Ну, объясни, что происходит? Я ночами не сплю, мучаюсь, жду тебя, а ты то появляешься, ни с того, ни с сего, то плю¬ешь...- чувствовал, что начинает вымаливать, в детстве это называлось «канючить», замолчал.
- У вас есть еще вопросы по работе? - с издевкой спросила она.
Он покачал головой.
- Ну и прекрасно, тогда я пойду...
Он опять ничего не ответил.
И снова была бессонная ночь, тяжелая голова днем, уста¬лость и полная апатия ко всему окружающему. В маршруте, са¬дясь на точке, записывать пройденный интервал, он часто за¬бывал о работе, просто сидел, тупо глядел куда-то, плавал в тоске и полудреме. В конце-концов, решил, в следующий раз, когда она придет, если придет, не станет хвататься за эту возможность, ведь есть же и у него самолюбие. И еще он никак не мог понять, почему так происходит. Мучился сомнениями как в молодости, хотя давно не мальчик и все, кажется, видел-пе¬ревидел, и если не с ним самим случалось, то с кем-то рядом, и все было ясно. Но почему она так, ночью одна, а днем - со¬вершенная противоположность, не было в этом логики, вот хоть убей, не было. Вспомнил слова Васьки Сурина, жуткого бабника и не знающего поражений сокрушителя женских сердец: «Баба, она всегда замуж хочет, и такого делает, такого вытворяет, что доводит мужика до полного умопомрачения, что тому хоть в пет¬лю, хоть жениться. Так вот... Но ты перетерпи этот момент,  пересиль себя, и никуда он голубка, не денется,  будет твоя...»
Васька, пожалуй, имел право так говорить,  опыт у него был не¬малый. Правда, в подруги Васька выбирал вдов, матерей-одиночек и разведенных,  проще и надежнее. Пылко любил Васька женщин, только недолго, недели две-три, от силы - месяц, а затем так  же резко, как и загорался, остывал.  Сколько слез пролили женщины от его перемен, он и сам переживал,  жалел, но дольше любить не мог.  Таким вот ма¬нером восполнял Сурин дефицит любви и ласки наметившийся в годы последних пятилеток.
Но нет, причем тут замуж, не подходила здесь универсальная Васькина формула, в конце-концов,  Геннадий придумал свое объяснение.
Природа создала женщину прежде всего матерью и лишь потом любовницей, и медовый месяц для большинства из них далеко не медо¬вый. Но бывает и наоборот, такие женщины разгораются после первой же близости, сразу становятся неистовыми и пылкими любовницами. И счастлив тот супруг, которого судьба награждает таким исключе¬нием. Но хорошо, если у такой женщины первым партнером окажется законный, так сказать, муж. А если нет? Мужики - народ подлый, до¬бившись желанного норовят в кусты,  сбежать,  исчезнуть. А она? Она уже не может быть одна.    Не то, чтобы сама ищет, просто в молодости ухажеров хватает, а она не слишком строго себя ведет,  и пошло,  и поехало. Поклонников, падких до легкой победы, изобилие, и теряет¬ся она, разменивается на легкие романы и не слишком-то жалеет о погубленной репутации, о том, что называют ее не иначе как со вто¬рой буквы алфавита, плывет и плывет по течению.
Что это, разврат, распущенность? Это только название, но не объяснение. Скорее - это поиск варианта, поиск того единственного, от которого будет самое здоровое потомство, а такое потомство рождается от самой сильной любви, от самой безрассудной страсти. «Хорошенькое дело, - скажет читатель с твердыми устоями, - аморалку таким хитрым манером оправдывать и даже поэтизиро¬вать.    Не стану переубеждать морально устойчивого читателя, не берусь, не ставлю задачу, да и вообще не спорю, он прав. Хотя, если это именно читатель, а не читательница, верю в его устой¬чивость не более чем на пять процентов. Но чтобы не заходить слишком далеко в таком деликатном вопросе, отмечу вот еще что. Природа совершенствовала половой инстинкт миллионы лет, а если и ошибалась, то безжалостно уничтожала свои ошибки. Половой инстинкт - это самоё бессмертие жизни. Очеловеченный и назван¬ный любовью, он правит жизнью, составляет ее вкус и смысл. И поиск варианта - не такая уж глупая вещь.
Но вернемся к ней, точнее, к ним. Беспутство их недолго, все кончается, несмотря на репутацию выходят замуж, или уез¬жают подальше от репутации, там выходят замуж, и становятся верными женами и добрыми матерями. Все, вариант найден.
Примерно так размышлял Геннадий. Не в его пользу были рассуждения, просто он оказался в неудобный для нее момент рядом, да и взял насильно. И она, просто смирилась, потому что одной невмоготу. Вот и все, понятно и логично, правда, совсем не лестно для него, но тот возраст, когда не сомневаются в своей неотразимости, для него давно минул.
А она пришла, опять. Когда присела рядом, он не шевелился и молчал.
- Ты спишь?
Он не ответил, лихорадочно соображал, с чего начать, сей¬час надо было решить, раз и навсегда. Но слова не приходили. Она наклонилась, погладила его лицо, поцеловала, приникла к нему. И мигом исчезли все вопросы, и не стало обид, и ничего не надо было выяснять. Обнял за хрупкие плечи, притянул к себе: "Давно тебя жду, верил, что придешь" - только и сказал. Потом, все-таки, спросил:
- Почему ты только ночами такая нежная?... Почему так себя ведешь?
- Как?
- Ну, ночью делишь со мной постель, а днем даже поцело¬вать не даешь?
Она не ответила, он подождал, потом снова спросил:
- Что молчишь?
-Знаешь, давай не будем выяснять отношения, - в голосе раз¬драженность и откровенное недовольство.
- Ладно, но почему, все-таки?
- Почему-почему, днем я тебя слишком хорошо вижу...
Теперь замолчал он.
- Ну вот, сам выпросил, теперь надулся. Что, разойдемся?
- Ты мне мстишь... таким манером?
- Да! - бросила игриво, с резкостью.
- А зачем тогда приходишь, только мстить?
- Ну, поехали... Зачем-зачем.. ..Вывел женщину из равнове¬сия, теперь - зачем.
Он молчал, лежал неподвижно, переживал обиду и горькую реальность. Она заговорила первой:
- Да,  затянулся ваш роман... пора, наверно,  заканчивать, - стала подниматься. Он задержал.
- Пусти!
Не ответил, только сильней притянул к себе и зарылся ли¬цом в упругие волосы.
- Вот так-то лучше, - сказала она. - Связался с молодой - терпи.
Он подумал в тот момент, что вытерпит и большее, лишь бы были рядом эти жадные губы, горьковатый запах и пружинис¬тые волосы. За такой подарок судьбы можно вытерпеть все.
После этого разговора она стала приходить каждую ночь. При¬ходила около полуночи, когда заканчивались песни у костра и лагерь затихал. Слышались ее легкие осторожные шаги, он за¬мирал, потом шуршал входной клапан, и она рядом. И безумное счастье, весь день манившее его, вспыхивало и заполняло все вокруг. И поспешные поцелуи, и шепот и цепкие руки, все это было с ним.
Иногда он жалел, что нельзя у всех на виду подхватить ее на руки, кружиться и целовать. Потом думал, почему нельзя. И еще посещала паническая мысль, что когда-то это кончится. Надо было что-то делать. Но счастливые дни и ночи сменяли друг-друга, а он все никак не мог решиться на это что-то. Может быть мешала успокоенность.
Она заговорила первой:
- Знаешь, я хочу рассказать тебе... про него...
- Кого?
- Ну, любовника... первого...
- Не надо.
- А я хотела, чтобы между нами ничего такого не остава¬лось... Он хороший парень, я, наверно, замуж за него выйду...
- Желаю счастья...
Она умолкла на время, потом вздохнула:
- А ты сам женись на мне...
Эти как бы вскользь брошенные слова обожгли его, это бы¬ло то самое. Ухватиться бы за них, и все сомнения, неуверен¬ность улетучились бы сами собой, но вместо этого он сказал:
- А надолго?
- Что надолго? - спросила она.
- Я на двадцать семь    лет старше тебя, через   тринадцать мне будет шестьдесят, а тебе будет только тридцать три... мне же сил не хватит...
- Какай ты рассудительный, просто противно... мужичок-слабачок, - она повернулась спиной.
Он, как бы извиняясь, погладил ее по плечу, она дернула рукой, толкнула локтем:
- Спи, рассудительный...
- А ты правда выйдешь за меня замуж? - спросил он.
- Правда-правда, уж замуж невтерпеж...
- Разговор не получался.
Ночью ему приснилось, что она плачет. Проснулся, ее уже не было, прислушался, но все было тихо.
- Завтра... все завтра, - подумал он и снова заснул.
Днем в маршруте он тщательно обдумывал слова. Это должно быть днем, и это должно быть официально и торжественно, что¬бы она не начала язвить или ерничать, чтобы почувствовала, это серьезно. Хотя, она может в любой обстановке, характерец   еще тот, не заскучаешь. Поймал себя на мысли, что думает о ней уже как о жене.  Улыбнулся.
Когда подходил к лагерю, пришла мысль о цветах. Надо придти к ней обязательно с цветами. Почему он раньше не по¬думал об этом, и почему ни разу не дарил ей цветов. Сбросил рюкзак на тропке, стал собирать цветы. Они не жаловали раз¬нообразием:  желтые маки, фиолетовые астры, ромашки - букет получался бледным, да и цветы были какие-то усохшие. Изрядно огорчился, но дела не оставил, пошел дальше. Внизу на поляне нашел гвоздики и несколько ярко-синих цветов жи¬вокости, добавил бордовые головки кровохлебки и остался доволен. Хотя идти оставалось минут десять, вспомнил, что во фляге осталось немного воды, обернул стебли носовым платком, полил водой. Теперь можно было идти делать официальное пред¬ложение. Взвалил на плечи рюкзак и пошел навстречу судьбе.

На лагере Петрович сразу сообщил:
- Палыч, а Света уехала.
- Как, куда? - Геннадий еще не понимал.
- Да сегодня Миронов заезжал, посмотреть технику безопас¬ности, то, да се. А она рано вернулась и говорит, что ты ее отпустил и чтобы он ее отвез. Ну, и уехала.
Геннадий держал в руках букет и никак не мог сообразить, что с ним теперь делать.
- Это ей цветы, что ль?
- Ей, - кивнул Геннадий.
Подошли Горяев с Лехой, Горяев спросил:
- Об чем разговор?
- Света уехала, - ответил Петрович.
- Куда уехала?
- Совсем...
- Не, правда уехала?
Ему не ответили, но он понял, что правда, и неожиданно заорал:
- Ура! Крах босякам!  Живем! - отошел на пару шагов, помо¬чился, громко пустил ветры и довольно гоготнул:
- Все! Никаких баб, свободная жизнь...
Геннадию захотелось убить его не месте. К сожалению, этого нельзя было сделать, можно только обругать, что разво¬дит антисанитарию, но уже не хотелось, ничего не хотелось. Геннадий побрел в свою палатку.
Зашел, сел на нары, обхватил голову руками, мучило ощущение пустоты. Как все было хорошо, и вдруг, ничего, пустота. Просидел так с минуту, может больше, надо было что-то делать, хоть что-то, чтобы избавиться от этой давящей пустоты. Что-то подтолкнуло, начал перебирать бумаги на столе, под папкой обнаружил записку с ее почерком. Дрожащими руками взял листок, стал читать.
Я пожалела тебя, когда поняла, что ты мучаешься сильнее меня. Я простила, но чтобы ты поверил, пришла тогда ночью. Потом ты стал страдать от любви, и я опять пожалела. Никогда бы не подумала, что старички так страдают. Но случи¬лось непредвиденное, стала привыкать к тебе, а это уже ни к чему.
То, что говорила о женитьбе, не обращай внимания: блажь, прихоть. Ты, безусловно, прав. Прощай.
Он посмотрел на обратную сторону листка, там было чисто. Перечитал еще раз, нет, ничего не пропустил, коротко и ясно. Бросил листок на стол, он качнулся в воздухе и упал на землю. Геннадий нагнулся, поднял, потом схватил со стола букет и швырнул в угол. От удара разлетелись лепестки. Подумал, что цветы здесь ни при чем, поднял запылившийся букет, отряхнул, потом сходил на кухню, принес банку с водой, поставил цветы. Еще раз перечитал записку, сложил вчетверо, сунул в карман.
До базы шестьдесят километров, от лагеря до трассы - десять, два часа до дороги и час езды. Если повезет и сразу подберет попутка, через три часа можно увидеть ее. Она, наверняка, за¬ночует там, а уедет завтра утром на автобусе. Надо увидеть ее, во что бы то ни стало, надо увидеть.
Даже не переодевшись после маршрута, решил немедленно идти на трассу. Выйдя из палатки, остановился, что-то забыл, через секунду вспомнил, вернулся и забрал букет.
До трассы дошел быстро,  за полтора часа, но солнце уже село, стало смеркаться, дорога здесь шла по лесу и просматри¬валась недалеко, метров на пятьсот. Машин не было. Стал прохаживаться по обочине, останавливался, смотрел, потом прислу¬шивался. Минут через десять появилась первая машина. Он под¬нял руку, но обладатель «жигулей» даже не удостоил хотя бы любопытного взгляда. Потом были еще машины, легковые и грузо¬вые, но все проносились мимо, обдавали ветром и исчезали. Подступал страх не успеть, вспомнил, что нечто подобное пере¬живал в школе на контрольных, когда время кончается, а задача еще далеко не решена. Где те времена, где те заботы.
Начало темнеть, машины появлялись все реже. Геннадий уже не стоял на обочине, выскакивал на дорогу, махал, отчаянно тряс рукой, кричал. Но машины на секунду слепили его, объез¬жали и уносились в недосягаемую для него сторону. Видимо, му¬жик в выцветшей робе и кирзовых сапогах не вызывал у шоферов ни сочувствия, ни доверия.
После одиннадцати машин не стало. Подступала апатия. Он даже прикинул, не пойти ли пешком: шестьдесят километров - десять часов ходу, сейчас половина двенадцатого,  значит, к половине десятого можно дойти. Поздно, автобус уходит в во¬семь, а если ходьбу чередовать с бегом? Он задумался, гото¬вый уже на все. В это время услыхал гул, именно с той, нужной ему стороны. Почему-то сразу решил, что эта машина остано¬вится, может потому, что очень этого хотел. Вышел чуть не на середину дороги и стал махать рукой еще задолго до того, как его могли заметить. Машина приближалась, Геннадий уже не просто махал, умолял не оставлять его. «Камаз» со скрежетом описал дугу, сбросил щебень на проти¬воположной стороне дороги, взвизгнул тормозами и остановил¬ся. Геннадий   побежал к машине, но не успел он схватиться за ручку, как дверка машины распахнулась, и навстречу ему спустился щекастый субьект с животом, выпирающим в прореху расстегнутой  рубахи.
- Ты что, папаша, под колеса кидаешься, а нам потом от¬вечать?! - от субъекта пахнуло сивухой, он схватил Геннадия за предплечье, а другой рукой стал давить снизу на подборо¬док. Голова у Геннадия запрокинулась, он что-то замычал, не в силах заговорить.
- Порви ему пасть, Миша, чтоб не брыкался, - донесся еще один полупьяный голос из кабины.
Геннадий рванулся, но освободил только голову, пузан держал крепко.
- Не дергался, - пузан опять стал давить пальцами на под¬бородок. Геннадий крутнулся головой и ударил, но слабо, щекастый  взъярился:
- Ах, ты, сука!
Геннадий краем глаза заметил, что из кабины вылезает еще один.  Вложив все силы, ударил вторично, потом крутнулся всем телом, вырвался и бросился прочь от дороги, в лес. За ним погнались, но быстро отстали. Минут пять он слышал угрозы и матершину, потом «камаз» уехал.
Геннадий снова вышел на трассу. Болело во рту, под языком, Он потрогал больное место, подбородок заметно опух. Хотелось пить. Посидел немного на обочине, потом пошарил в потемках, нашел букет. Цветы были раздавлены. Отвязал носовой платок, отбросил бесполезные цветы и пошел обратно.    Оставалось по¬следнее, утром переговорить с ней по рации.
На лагерь пришел около четырех, уже светало.  Умылся, лег, но уснуть не смог, так и пролежал до связи. После ответов на позывные и обычных приветствий Геннадий попросил позвать к рации Светлану. Она появилась минуты через три.
- Что же ты, голубушка, умахнула без предупреждения, ни подписей на документы не собрала, ничего? - заговорил он нарочито бодрым веселым тоном. Понимал, не то говорит, и не так бы надо. Но как? Там радист рядом, да и все радисты экспеди¬ции слушают.
- Да я уже здесь собрала, вы не будете против? - так же беззаботно ответила она.
Надо было еще что-то сказать, такое, чтобы поняла только она, но он молчал, не было нужных слов. Она заговорила сама:
- Извините,  что так неожиданно, но тут просто случай удачный подвернулся... Спасибо вам за практику... вы многому меня научили... У вас еще есть вопросы?
- Нет, - обреченно ответил он, потом спохватился. - Если тебе что для диплома понадобится, пиши, не стесняйся, я вышлю.
- Спасибо...
- Напиши...- он опять замолчал. Заорать бы на весь эфир: - Не уезжай, умоляю! Я не могу без тебя! - но не решился.
Рация потрескивала и молчала, потом раздался голос ра¬диста:
- Палыч, тут циркулярка есть одна,  запиши...
Геннадий выключил рацию.

После отъезда Светланы в отряде воцарилась скука. Внача¬ле, как обычно, собирались вечерами у костра, пели,  травили байки, но все было не то, долго не засиживались. Потом и вообще перестали собираться. В конце августа студент и школь¬ники уехали, осталось пятеро скучных, изрядно надоевших друг-другу мужиков. Но к этому времени маршрутные работы были за¬кончены, Горяева перебросили в съемочный отряд, а Геннадию прислали еще троих горняков.
Сентябрь, как обычно в этих краях, выдался сухой и теп¬лый. Геннадий ходил документировать канавы, переругивался с горняками, что плохо зачищают полотно - дно канавы. Вечера¬ми по данным документации корректировал геологическую карту участка, жизнь как будто продолжалась, но было пусто и во¬круг и на душе.
Теплая погода продержалась до середины октября. Обманутый теплом, местами зацвел багульник, явление не столь уж редкое, но Геннадий принял его как знамение. Пустое цвете¬ние, редкие неяркие звездочки, держатся несколько дней, по¬том гибнут от утренних заморозков. Ни плода, ни семени. Поздно, слишком поздно, осень не время для цветения, а может и рано. За лето наросли почки, набрали необходимый запас цвета и запаха, переждать бы им зиму, а потом вместе со все¬ми распуститься, ан нет, поторопились, и погибли. Ни за что. А может не зря, может помогли кому-то? Могла поздняя пчела сесть на цветок и набрать нектара, может изюбр или гуран, отощавший после гона, остановился, понюхал и съел, а может человек какой, забредший в лес по своему делу, увидел цветок и умилился. Все может быть.
В конце октября Геннадий вернулся в город. Пыли между рамами не было, значит, приходила дочь, прибирала. В холо¬дильнике обнаружил банки с помидорами и огурцами, еще одно свидетельство заботы. Да, жизнь продолжалась, надо было при¬спосабливаться, находить интерес, он пытался, но все это было ничто по сравнению с тем, что потерял. Порою, будто очнувшись, замечал, что прошло полчаса-час, а он отсутство¬вал, был не здесь, а там, в прошедшем лете. И там он был счастлив. В такие моменты жалел, что очнулся, и если бы случилось так, что пришлось бы разделиться, жить телом здесь, в настоящем, а думами и ощущением в прошлом, он не задумываясь бы, согласился.
Если человек только вспоминает и совсем не думает о буду¬щем, значит, он безнадежно постарел. Придя к такому выводу, Геннадий не слишком-то огорчился, правда всегда горька, но она лучше лжи, потому что не внушает иллюзий, она надежнее, если есть силы, на нее можно опереться.
Вечером в день приезда заглянула соседка. Поздравила с прибытием и, будто это была главная причина прихода, сказала:
- Геннадий Палыч, без вас как без рук. У меня уже все краны бегут, и в ванной, и на кухне, а этих алкоголиков не дозовешься... Вся надежда на вас...- она улыбалась.
Геннадий отметил, что на ней нарядное платье, прическа, будто только из парикмахерской, свежий маникюр, и только на ногах тапочки - хватило такта не переборщить. Подумал:
- Дорогая Лидия Ивановна, у нас и раньше-то не больно кле¬илось, а уж теперь-то... А вы молодцом, и фигуру держите, и свежесть лица... Почему так много одиноких женщин, куда му¬жики подевались, неужто так много спилось? - вслух сказал. - А краны что, правда, бегут?
Она поняла, почувствовала, женщины такое, вообще, прекрас¬но чувствуют, покраснела, а руки и до того нервные, стали просто истерическими. Она поняла, но не желая сразу все обрывать, поспешно сказала:
- Извините, вы только приехали, а я со своими заботами... но может потом выберете времечко, заглянете...  до свидания - взглянула напоследок уже не улыбающимися, а растерянными глазами и торопливо вышла.
На следующий день в отделе кадров Геннадий узнал адрес Светланы и написал письмо. Письмо самое обычное. Рассказал, как прожил время после ее отъезда, как работалось, про общих знакомых, а в конце сделал приписку,  понятную только ей:  «Я потерял записи и теперь не помню, для какой главы отчета те¬бе нужны материалы. Напиши поскорее, жду».
Она не ответила, он ждал два месяца. Потом написал второе, тоже обычное, только с намеками в каждом слове, и опять не получил ответа. Тогда написал третье, в открытую, с мольбой, отчаянием и любовью. Получилось на трех листах. Когда пере¬читал, стало стыдно: паническое, слезоточивое письмо, скорее женское, чем мужское. Порвал, написал очень коротко:  «Я жду твоего письма, это единственное, чем я живу. Не будь злой, напиши хоть что-нибудь». Но и на третье письмо ответа не было, маленькая  искорка надежды, которая еще теплилась в нем, угасла.

В столовой была давка. Первый раз в эту весну появились огурцы, и посетители, изголодавшиеся по витаминам, жаждали утолить  голод. Геннадий выстоял длинную очередь, дваж¬ды поругался с дальними знакомыми, которые без очереди норо¬вили стать к ближним знакомым, и, наконец, добрался до раздачи. Вна¬чале взял две порции огурцов, потом добавил третью. Взял салат под майонезом, полпорции щей, ленивые голубцы, вино¬градный сок, булочку и кусочек хлеба. В хлебе он старался себя ограничивать, но потом подумал, что с тремя порциями огурцов этого будет мало, и взял еще два кусочка. Ел круто по¬соленные огуречные дольки с черным хлебом и смотрел в окно. Там ярилось солнце и капели сливались в сплошной водопад. Геннадий ощутил удовлетворенность и даже блаженство, зима с короткими днями и бессонными ночами, хандрой и душевной пусто¬той, которые цепко держали его полгода, кажется, отступала.
Какая долгая зима, а вспомнить нечего. Он подумал, что  осталось в памяти, и вспомнил приход Желвака. Это было в де¬кабре, сезонники как раз получали расчет. Федорчук был в новой меховой куртке, новых ботинках и слегка поддат. Шумно поздоро¬вался, не дожидаясь приглашения, прошел, сел перед Геннадием и с размаха положил на стол бумажку. Геннадий посмотрел, это был бланк почтового перевода на триста рублей.
- Что это? - спросил он.
- Матери послал, - самодовольно ответил Федорчук.
- Ну и что, хвастаться пришел?
Гость нахмурился, задвигал челюстью. Геннадий понял, что не так бы надо, ведь с миром пришел человек, оправдаться, пока¬зать себя с лучшей стороны, жаль, не умеет он эту сторону по¬казать, все с бравадой, с ухарством. Переходя на заинтересо¬ванный тон, спросил:
- А мать-то где живет?
- Ровенская область, село Дубровица, - Желвак перестал же¬вать.
- Давно мать не видел?
- С восемьдесят второго...
- А что не едешь?
- Куда поедешь, то тюрьма, то бичуешь, - Желвак помрачнел.
- А может зазноба какая держит? - бросил зацепку   Геннадий. Желвак самодовольно осклабился:
- А что зазноба? Здесь зазноба, там зазноба...
Геннадий подумал: «А ведь его Виктором зовут, Виктором Степановичем, а я обращаюсь к нему по фамилии, а если думаю, только по кличке».
- Слушай,  Витя, а что бы тебе к матери не поехать, прямо сейчас? Билет на самолет, и через день там. Деньги-то еще есть?
- Есть еще  ... да я и сам так решил...
Поговорили о том - о сем. Геннадий узнал, что у Виктора есть сестра, и племяш, только вот племяша еще не видел. А дома у матери мотоцикл остался, если не продала, да нет, вроде, не продала, написала бы. И яблочную наливку, наверняка, постави¬ла, сад небольшой - десяток яблонь, но с каждой до ста кило¬граммов, девать некуда.  «Эх, гульну!».  Напоследок Федорчук ска¬зал:
- Я вот еще зачем зашел. На будущий год возьмешь к себе в отряд?
- За одного битого двух небитых дают, - подумал Геннадий, сказал: - Какой вопрос?! Конечно, возьму.
- Ну, давай пять!
Геннадий дал пять, на том и расстались.
И еще запомнилось, проходил мимо вино-водочного и в длинню¬щей очереди, обычной в тот период антиалкогольной компании, увидел Лидию. Потертые мужички, криминального вида парни, бедно одетые старушки и среди них женщина, внешне интеллигентная, выделялась она сильно. Он взглянул мельком, она его не заметила, или сделала вид, что не заметила. Тогда подумал: «Гостей что ли ждет? Сама ведь не пьет, а может, и гости не пьют, но она будет потчевать, чтобы не сказали чего, не подумали, и они будут пить, чтобы хозяйку не обидеть и по¬тому, что так заведено. Вот так и спаиваем друг-друга.»
Но на следующий день увидел и гостя, встретились на лест¬ничной площадке. Лидия прошла с независимым видом и лишь слег¬ка кивнула, а гость, крупного размера молодец лет тридцати, с несколько туповатой физиономией, пялил на него глаза, пока не разминулись.
- Этого не надо упрашивать, - подумал Геннадий.
Вечером за стеной играла музыка и был слышен смех. Такое повторилось еще несколько вечеров, а потом в музыку вклинился грохот, будто уронили что-то. Через несколько секунд Геннадию по¬звонили, он открыл. Лидия даже не вошла, вбежала, растрепан¬ная, с синяком под глазом. Села в угол,  закрыла лицо и заре¬вела. Не успел Геннадий закрыть дверь, опять позвонили, теперь в проеме стоял молодец:
- Лидка у тебя?
Геннадий оттеснил гостя, хотя тот упорно лез в квартиру, сам вышел на лестничную клетку, закрыл за собой дверь.
- Ты чо? - снова спросил молодец, - родня что ли? - мо¬лодец был порядком пьян.
- Нет, не родственник...- Геннадий стал подталкивать молод¬ца к лестничному маршу на выход.
- Хахарь,  значит! - заключил молодец и набычился.
- Я жениться на ней хотел, - чтобы не терять лица и не поминать милицию, соврал Геннадий, -  да она вот тебя выбрала, а ты, сволочь, ее бьешь...
- Это я сволочь!? - начал свирепеть гость.
- Ты-ты...
- А я тебе щас в лоб дам! - заявил молодец.
Геннадий дал на долю секунды раньше, молодей осел.
- Я эту женщину обижать не позволю, - сказал Геннадий, - и пьяный ты сюда не приходи, с лестницы буду спускать.
Гость оказался понятливым, сказал без претензий: «Одежда у меня там, зайти надо». Зашел в Лидину квартиру, оделся, вышел, только на лестни¬це не удержался, повернулся:
- Ну, мы еще увидимся ...
Геннадий не ответил. Когда вернулся к себе, Лидия еще всхлипывала.
- Он ушел, думаю, сегодня беспокоить не будет...
Она повернула к нему зареванное подурневшее лицо, с горечью спросила:
- Гена, ну почему жизнь такая паскудная? - и снова заплакала.
- От одиночества наверно, но я не Бог, жизни не создавал, сам вот,  живу...
- И я живу. Только разве это жизнь?... А зачем людям одино¬чество? - она посмотрела на него пристально. Он смутился: - Прости, но я не могу так... без любви...
Она мгновенно подобралась, выпрямилась:
- А я и не прошу ничего, - поднялась, вышла.
Вот и все, что запомнилось, а ведь полгода прошло. Но, все-таки, прошло, и жизнь как будто налаживалась.  Появились  заботы и даже мечты:  съездить на весеннюю утиную охоту, выбелить квартиру перед полем, написать отчет на отлично, получить премию и, наконец, купить новый двигатель к «запорожцу». В честь всего этого он взял еще одну порцию огурцов, но когда поднялся из-за стола, понял, что смалодушничал.
Отдуваясь, поднялся на пятый этаж,  зашел в камералку и замер: на стуле, сбоку от его стола, сидела Светлана. Она сразу повер¬нулась к нему: лицо исхудавшее, в пятнах,  под глазами круги, демисезонное пальто расстегнуто, платье очень свободного по¬кроя и живот.  Он все понял и растерялся. Она взглянула на него, попыталась улыбнуться, но вместо этого получилась страдальчес¬кая гримасса, и он панически испугался, что она сейчас заплачет. Непроизвольно огляделся: Горяев смотрел на него округленными глазами с натурально открытым ртом, Анна Павловна держала в ру¬ках рейсфедер и не шевелилась. Геннадий качнул головой Горяеву, тот встал и вышел, Анна Павловна не двигалась. Геннадий позвал ее по имени и попросил выйти. Она встала и удалилась с видом оскорбленного достоинства. Они остались одни. Геннадий продол¬жал стоять, не зная, что говорить, и не в силах двинуться с места.
- Не ожидал? Все равно рожать у тебя буду!... Не сомневайся, твой, можешь посчитать, - она отвернулась.
Геннадий будто очнулся,  подошел, погладил ее по пружинящей прическе:
- Молодец... все правильно, - потом опустился и положил голо¬ву к ней на колени. Она провела рукой по его волосам, вздохнула. Наступила тишина, только рядом дышали два человека, и молчали. И еще  вращалась земля, и это чувствовалось. Это тянулось долго, потом кто-то открыл дверь и тут же захлопнул. Он поднял голову, взял ее ладони и стал целовать. Руки были худыми, почти прозрачными, со вздувшимися синеватыми венами.
- Что, очень тяжело беременность проходит?
- Да, ужасный токсикоз, - она опять вздохнула. - Сейчас легче, да и осталось уже... недели две.
- Ну что, пойдем домой?
- Ты же на работе?
- По такому случаю...
Они вышли из комнаты, в коридоре и на лестничной площадке было слишком много народа, особенно женщин. Он взял ее под ру¬ку, и они, не торопясь, сошли вниз, в вестибюль. Здесь Геннадий забрал ее вещи: небольшой чемоданчик с поломанной пряжкой, спортивную сумку и гитару в чехле. До дома было недалеко, две автобусные остановки, но он взял такси, и через пять минут они были в его квартире. Он поставил в угол вещи, помог ей снять пальто и остановился в прежней нерешительности.
- Страшная я? -  спросила она.
Он обнял ее за острые плечи, притянул к себе, и впервые, днем, она не отстранилась, уткнулась лицом в плечо, притихла. И опять, как тогда, прошлым летом, подступили слезы, но теперь это было ни к чему, он спросил:
- Ты устала, наверно, с дороги. Приляжешь? Или ванну на¬брать?
- Набери ванну, а потом прилягу...
Он направился в ванную и будто впервые увидел, что в квар¬тире ужасный беспорядок, долго чистил пожелтевшую эмаль, когда включил воду и вышел, она перебирала вещи и уже была не в са¬пожках, а в шлепанцах с пуфами. На диване разложены нехитрые атрибуты женского туалета и «подарок новорожденному». Выбрала большое махровое полотенце, мыло, щетку и пошла мыться. Он смотрел на нее, ловил каждое движение, и все никак не мог пове¬рить в реальность происходящего.  Задержал:
- Это не сон?
- Господи, какой уж тут сон, - она улыбнулась. Пока она мылась, Геннадий занялся срочной уборкой. Подмел ком¬нату, помыл оставшуюся от завтрака посуду, вынес переполненное мусорное ведро. Когда она вышла, раскрасневшаяся, с осевшими мокрыми волосами, он успел сменить белье и приготовил для нее постель. Она присела на диванчик и стала тереть голову полотен¬цем, волосы распушались прямо на глазах.
- А ты есть не хочешь? - спросил у нее.
- Не очень... а у тебя огурцы домашней засолки есть?
- Нет...
- А грибы?
- Грибы есть.
- А брынзу у вас продают?
- Кажется, продают.
- А семечки?
- Не знаю... можно орехов купить, кедровых.
На рынке он купил огурцов, долго выбирал квашеную капусту, ку¬пил кедровых орехов, и грецких, и очень дорогих по времени года груш. Сумка получилась весьма увесистой, начиналась семейная жизнь.
Когда вернулся, она проснулась и встретила улыбкой. Подвину¬лась, похлопала по краю дивана, приглашая его. Он присел.
- Ты ждал меня?
Он покачал головой.
- А рад, что я приехала?
- Я счастлив...
- А ты любишь меня? - лицо ее внешне не изменилось, но глаза напряглись, он видел. Легонько провел ладонью по щеке, шее, подбородку.
- Люблю...
Напряженность пропала, глаза сияли,
- И все-все для меня сделаешь?
- Все-все…
- А знаешь, что я тогда загадала на бурхане?
Он пожал плечами.
- Что ты признаешься мне в любви... Ой, смотри! - она перехва¬тила его руку и приложила к животу. Там что-то торкалось, шеве¬лилось. - Драчливый будет, как ты...
- А если драчливая?
- Нет, мальчик будет, мне цыганка гадала, да я и сама знаю.
Он чуть помедлил, спросил:
- Ты почему тогда уехала, и на письма не отвечала... ты их получила?
- Неужели ты не понял, почему?
Он понял сразу, как только она это произнесла.
- И ты уже тогда знала?
- Конечно, знала... Я все ждала, когда ты сделаешь мне предло¬жение, а ты... У-у-у! Развел философию: надолго ли? Я тогда всю ночь проревела...
Он вспомнил, что в ту последнюю ночь приснилось, будто она плакала.
... - Было даже обиднее, чем  тогда… - заметив его изменившееся лицо,  схватила его за руку. – Извини, просто сорвалось… и чтобы замять неловкость, продолжила. -  И я решила, что отомщу тебе. Вырастет сын, ты узнаешь, приедешь, а мы тебя выгоним. Но потом...
- Что потом?
- Потом я поняла, что этого слишком долго ждать. И ты...
Он опять понял, почему она не договорила, сказал:
- Я продержусь... пятнадцать лет, даже двадцать. Теперь про¬держусь.
Она смутилась, погладила его руку:
- Извини...
Он улыбнулся в ответ.
- Я и сама знаю, - продолжила она, - иначе бы не приехала. У тебя душа молодого задиры, а это самое главное. Мы будем жить долго и счастливо и умрем в один день.

Поздним вечером,  когда легли спать,  она на диване, а он рядом на раскладушке, она протянула к нему руку,  положила на грудь и очень скоро уснула.  Он поднял изголовье кровати повыше, чтобы ночью, не дай бог, не захрапеть. Было неудобно, но он старался не шевелиться,  чтобы меньше тревожить ее.  Сон не шел, мысли скачу¬щие, а потом ленивые сменяли друг друга. Изредка поворачивал го¬лову и смотрел на нее, все еще опасаясь,  что это сон,   Уже  за пол¬ночь, когда глаза стали слипаться, а мысли становились все медли¬тельнее, подумал:  «Будем держать форму,  завтра же,  хотя уже се¬годня,  утром пробежка,  зарядка, вечером тоже пробежка. А можно в бассейн записаться,  и по утрам туда, взбадривает, говорят, хорошо, Хотя там каждый день по полтиннику, в месяц больше двадцати, не пойдет,  расходы предстоят. Обойдемся пока без бассейна...
июль-октябрь 1987


Рецензии