Последний привал

               
                ПОСЛЕДНИЙ ПРИВАЛ
Василий с детства был увалень, молчаливый, мешковатый и до невозможности спокойный. Его круглое добродушное лицо всегда было невозмутимо, чтобы ни произошло, и на нем постоянно светилась детская добрая улыбка. Голубые глаза были круглые и по-детски наивные, как будто за его плечами и не было тех шестидесяти пяти лет, которые уже стали потихоньку сутулить его плечи и спину.
Василий любил тишину, хорошую добротную еду и широченную старую тахту, на которой с удовольствием лежал в компании с любимым котом Пуншем, толстым красавцем рыже-черного окраса, журчащим возле него раскатистой звонкой трелью. Еще он любил лес, птичьи голоса и прохладные тени от еловых лап, под которыми просиживал часами, устремив в небо глаза, словно высматривал что-то ведомое только ему. Он подолгу мог бродить между берез и сосен, отыскивая спрятавшийся под лист грибок, и блаженно улыбался, срезая его стареньким истертым ножичком и осторожно любовно укладывая его в корзинку или ведерко.
Запах леса, этот необъяснимый острый запах сосны и прелых листьев, вливал в него радостное ощущение чего-то доброго и нежного из времени детства, когда он еще мальчишкой, держась за материн подол, ковылял по лесным полянам за земляникой, которую потом ел с теплым парным молоком.
- Ремонт надо делать, - донеслось до его сознания откуда-то издалека, - Шурке тоже помочь… У Витьки с женой снова нелады…
«Жучка завелась, - очнувшись от своих мыслей, отметил Василий. – Сейчас запилит».
- И что? – отозвался он. – Потихоньку сделается все. Беспокоиться нечего…
- Да тебе все ничего, - возмутилась жена, - лежать бы на тахте с котом в обнимку да по лесу шляться – всего и заботы… И всю жизнь так, с места не сдвинешь. Только и ответа – потихоньку да полегоньку!
Жена Василия в отличие от него была женщина деятельная, юркая и до дури прямолинейная, что частенько служило ей плохую службу при общении с людьми. Впрочем ее это не смущало. Была она резка и остра на язык, говорила отрывисто, скоро и крикливо, а потому речь ее напоминала собачий брех. Да и внешность ее с задранным кверху острым носиком и плотно сжатым ртом имела в себе что-то собачье, напоминавшее крыловскую моську, за что Василий, без всякой злобы, звал ее за глаза Жучка. Все ее  тирады он пропускал мимо ушей, изредка вставляя какое-нибудь слово в ее распалившийся монолог, и был по-прежнему невозмутим.
Все, кто знал Василия, диву давались, как такие разные люди оказались вместе. И на удивленный вопрос, как он на ней женился, Василий отвечал с добродушной усмешкой.
- А я на ней не женился, это она за меня замуж вышла. Я с другой девкой хороводился, а она возьми да за дружка моего и выскочи. А Катька тут и приспела…Раза два всего мы с ней  погуляли, а она мне потом прямо в лоб и заявила, хочу, мол, за тебя замуж. Я и женился, что ж, раз замуж просится…
 - Назло что ли зазнобе своей? - Уточняли любопытствующие.
- Да нет, - смущался Василий, - так просто, раз уж просится… Все равно ведь не отстала бы. Катька, если уж вцепится, так всё! Жучка и только! А мне что, мне ничего, я не в обиде. Живем вот сколько лет, не хуже других…
Любил ли ее Василий? Пожалуй, нет. Жалел, берег, а того, о чем в книжках пишут, не знал и не понимал, не случилось.  Было у них с Катькой двое детей. Старший сын Серега, худой и высокий парень, был любимцем матери, баловнем и ее головной болью. Когда Василий, видя его расхлябанность и избалованность, пытался внушить ему, что мужику не следует так вести себя, мать нападала на него со всей своей материнской пылкостью, и начиналась склока, результатом которой всегда было его отступление. Василий, отбиваясь, махал руками и примирительно говорил:
- Ну, шут с Вами, делайте, как хотите. А я с Веркой…
Верка была его дочка. Аппетитная и сдобная, как булка, она имела нрав веселый и спокойный. В такие перепалки она садилась возле отца и хохотала, подмигивая ему исподтишка и делая смешные рожицы брату. С Серегой они не ладили, и все, что не удавалось высказать отцу, Верка потом, без всякого стеснения, выпаливала ему прямо в глаза, совершенно не боясь матери.
- Лодырь, - говорила она, - вымахал с Коломенскую версту, а все за мамкин подол держишься. Женишься – сбежит от тебя жена от такого тюти!  Так и будешь возле нее тереться…
- О себе беспокойся,- огрызался Серега. – Вымахала семь на восемь, что поставь, что положь! Останешься в девках, женихов-то что-то не видать! А у тебя рот пустым не бывает…
- И впрямь, - поддакивала мать. – Поменьше ешь, села бы на диету. Куда пухнешь?
Верка не обижалась и не смущалась. Разрезав батончик пополам и густо намазав его сливочным маслом, она аппетитно клала поверх него кусок колбасы и сыр, и причмокивая, как ни в чем ни бывало, весело давала отпор.
- Итак кто-нибудь полюбит, - отправляя в рот хлебную пирамиду, говорила она и смачно проглатывала кусок. – Буду я себя морить, удовольствия лишать! От костей проку мало…
- Вот-вот, - заводилась Катька, - вся в папашу. Говори-не говори – не прошибешь! Ишь, сидят два хомяка, глазеют!
Верка заливисто хохотала и, уводя отца, бросала ей через плечо:
- Ну, мать выговорись, а то молчание тебе вредно! Мы тебе мешать не будем!
- Теперь Жучка часа на два завелась, - тихонько говорил  ей отец. – И пусть… Лучше уж к нам, чем к другим. А мы уж с тобой привычные…
Серега женился неожиданно. Мать никак не могла понять, как она прозевала его жениховские похождения,  и когда он успел обзавестись этой, как она говорила, «уродиной». Невестка ей не нравилась. Длинная, белесая, как моль, она сразу взяла над Серегой верх и крутила им, как хотела. Серега метался между двумя женщинами, но глухая стена отчуждения между ними только росла. Верка с отцом хранили нейтралитет, не вставая ни на чью сторону, и мать бесилась еще больше.
- Чего молчите, - дергала она их, - точно воды в рот набрали! Не видите что ли, как парень влип! Мало, что уродина, так еще с норовом! Ишь, крутит парнем, командир…
- А ему только такую и надо, - за себя и за отца отвечала Верка. – Раньше ты командовала, теперь – она. Вот и не ладите. А он тютей был, тютя и есть. Ты уж не лезла бы. Ему жить…
Однако Серега не зажился у тещи, и к дикой радости матери вскоре вновь перебрался к ним. Жизнь он теперь вел разгульную и полную приключений, оттого мать пуще прежнего пилила Василия, продолжая всеми силами выгораживать своего любимца.
- Не повезло мальчику, - причитала она, - я ведь говорила, что эта уродина ему не пара, так и вышло. И добро бы  видная была, а то и смотреть не на что, а гонору хоть отбавляй! А ты хоть бы слово сказал! – Напускалась она на мужа. – Мол, на что тебе эта шалава… погуляй, осмотрись, куда с женитьбой бесишься… Так нет – воды в рот набрал и на тахту к коту! Вот и вся твоя забота! Верка тоже подпевала: не лезь, мать! Все-то на моих плечиках..
– А не лезла бы, так, может, и обошлось бы, - хихикала Верка, - а теперь не жалуйся! Да и мальчик в годах уже, сам по девкам прыгает, у тебя разрешения не спрашивает, а ты все как курица с яйцом…
- Да ну их, Верка, - тянул ее за рукав Василий, - охота тебе с ними связываться, не переспоришь и не докажешь ничего. Молчи лучше. Все равно по-своему все сделают! Раз Жучка завелась – до Саратова не остановишь! Пусть гавкает, пока не устанет!
- И пусть прыгает, - не унималась мать, - его дело мужское прыгать. А вот ты уж отпрыгалась, замуж бы пора, а никак… Хороводы хороводишь, а толку нет!
- А мне и так хорошо, - весело отвечала Верка, - сама себе хозяйка. Кавалеры есть, не скучно, а замуж… не нашла пока того, за кого замуж пойду.  А вот абы за кого, охоты нет! Найду себе красивого, чернявого, - мечтательно начинала она, - чтоб зарабатывал хорошо и меня на руках носил…
- Девяносто килограммов не вот снесешь, - напускалась мать, - и вся ты, Верка, в отца, не подцепишь ничем! Тому, как с гуся вода, и этой тоже…
Услыхав такие слова, Василий нехотя вставал с тахты и ретировался на выход, увлекая Верку за собой. В таких случаях он шел гулять, и, сидя где-нибудь на скамеечке, тихонько наблюдал, как плывут облака, как ветер колышет ветки деревьев, а мимо суетливо бегут люди, каждый по своему делу… Стрекотунья Верка уходила к подружкам или по магазинам, непременно принося отцу что-нибудь вкусненькое. И они со смаком ели потом лакомство, сидя на скамейке, под ее журчащий говорок.
Часа через два возвращались домой, где мать утихомиренно молчала, сидя у телевизора или хлопоча на кухне.И все текло своим чередом до новой вспышки из ничего, к которой оба они относились с олимпийским спокойствием.
- Тв, Верка, на мать не обижайся, - увещевал ее Василий, - она не со зла. Характер у нее такой крикливый. Заботится она о тебе… Хочется нам, чтобы у вас с Серегой ладно все было, не хуже других. А тут вон какие дела… Вот она и орет… А замуж… ты сама смотри… мы не гоним, так…человека бы тебе хорошего… Серега, какой-никакой – мужик, пристроится… А тебя, дочка, мне жальче…
Лицо Василия окончательно размягчалось, и на глаза наворачивались слезы. Он обнимал пухлой  большой рукой округлые Веркины плечи и тихонько прижимал ее к себе. И теперь еще острее ощущал свое с ней родство и ту близость, которой никогда не было у него с женой. Верка по-детски тыкалась в его плечо и сопела. А мать насмешливо глядя в их сторону, заводилась заново.
- С одного теста колобки скатаны – не откажешься! Тебе бы не к отцу льнуть надо, а к кому другому. Просидишь ты, милая, свое счастье с отцом на тахте, потом плакать будешь!
- Суженый и на печи найдет! – Выпаливала Верка.- Отстала бы ты, мать. Серегу поучай, этот из твоего теста. А я уж сама…
Замуж Верка вышла, спустя месяц после знакомства. «Подцепила», как она говорила, своего суженого на курорте, там и завертелась ее любовь. Парень он был простой, работал машинистом в метро и своей степенностью и спокойствием напоминал ей отца. Вернувшись в Москву, Верка с ходу выпалила, что выходит замуж. Мать встретила ее известие с чувством облегчения и радостным вздохом, а отец растерялся и долго не мог прийти в себя, бесконечно спрашивая ее, как будто Верка совершила что-то странное и непоправимое.
- Да как же так, как же так… - приговаривал он, глядя на нее, и глаза его увлажнялись мягкой отцовской слезой.
- Веди, показывай! – Командирским тоном приказывала мать. – Посмотрим, каков он, твой суженый, кого ты себе высидела… Жить где собрались? Здесь что ли? Негде тут, сама знаешь…
- Что ж ты… - не выдержал Василий. – Дочка же… Здесь надо, на глазах… Ты, Верка, мать не слушай, живите здесь… Места ей не хватает…
- А Сережка, - возмутилась мать, - ему что же на квартиру что ли съезжать?
- А куда хочет, - бухнул Василий, - по девкам бегает, как кобель, давно уж к берегу прибиться пора. Все ты… Деточка… мальчик… Вот он за твой подол и держится. Хорошо на всем готовом – ни забот, ни печали… Мамка подолом прикроет…
- Да будет вам, - засмеялась Верка, - у Сашки своя квартира, не нужно нам ничего… Там будем жить, сама хозяйкой стану. Придешь ты, папка ко мне в гости, настряпаю всего и попируем! – Она повисла у отца на шее. – А Серега пусть здесь, не то мать с ума сойдет, как он да что с ним… И свадьбы показушной нам не надо. Деньжищ на нее уйдет уйма, а мы лучше что-нибудь для себя купим…
- Одного меня с ними оставляешь, - кивнул Василий на жену. – Запилит теперь меня Жучка…
Какая-то непонятная обида стучалась в сердце Василия. Выросла дочка, пора из гнезда вылетать, своим домом жить, и все правильно, а ему обидно… Вырастил дочку, а чужой  парень забирает. Как-то там будет у нее с ним… Оттого и нет покоя, жалко…
- Будто за тридевять земель я буду, - снова засмеялась Верка, - я же здесь рядом жить буду. Приезжать часто станем, еще надоедим вам с матерью. Внуков подкинем, так и вовсе скучать не придется. Только успевайте поворачиваться!
- Как же, жди! – Гавкнула мать. – Сидеть не буду… на себя надейтесь… мне вот никто не помогал, а вырастила. Наперед тебе говорю…
Василий замахал руками, словно отбивался от нее.
- Завелась, - со вздохом сказал он, - пошли, Верка, отсюда. Пусть из нее пар выйдет, не то угарим. Вишь, так и пышет, как дракон огненный…
Они долго шушукались между собой, обсуждая предстоящую встречу с женихом и их дальнейшие планы. Верка стрекотала, как цокотуха, и глаза ее блестели от радости и гордости. По ее словам, парень был добрый, покладистый, про которых говорят домашний. Он слушал ее щебет, а сам ловил себя на мысли, что ревнует дочь к этому еще совсем незнакомому, но уже досадившему ему парню.
- Он тебя любит? – Неожиданно спросил он Верку. – Или так…
- Любит! – Засмеялась опять Верка. – Да не переживай ты так, папка! Хорошо жить будем! Вот увидишь, он тебе понравится, не может не понравиться…
- А ты-то, - помолчав, спросил Василий, - ты-то его любишь?
Верка смутилась.
- Не любила бы -  замуж не пошла… - уже серьезно ответила она.
- А мне вот не случилось, - признался он. – Не встретилась мне такая… Прожили с матерью не хуже других, а вот любви промеж нас не было… Так вы уж за нас обоих друг друга любите…
В отличие от брата у Верки все сложилось хорошо. Сашка и впрямь оказался человеком домашним, покладистым и уважительным, что особенно нравилось Василию и послужило хорошей основой для их сближения. Василий втайне радовался за Верку, как ребенок, и, глядя на то, как жена копошится возле сына, только махал рукой, как бы говоря: «Да что с вас взять… бестолковые сами, вот и жизнь такая у вас…»
Летом  Василий пару раз ездил с Сашкой на рыбалку, там и разузнал о его мечте купить машину.
- Что ж, - одобрительно сказал он зятю, - дело хорошее. Парень ты непьющий, работящий, тебе надо… Будешь Верку возить, да и меня как-нибудь до лесу добросишь. Надоело по грибы на электричке трястись. Поедем мы тогда все втроем куда-нибудь подальше, места я знаю чудо какие, грибов хоть коси, далековато, правда… а на машине так и ничего… Наберем всяких… То-то Жучка гавкать будет! А там и дачку можно будет взять… для внуков… - осторожно прибавил он. – На Серегу надежи никакой, а ты – другое дело… Ты – хозяин, тебе пойдет… Ну, и мы с бабкой при деле будем, с внучатами посидеть, зеленюшку какую вырастить… Я, Сашка, по земле тоскую… Я ведь деревенский сам. Всю жизнь в городе прожил, а так и не прижился насовсем. Все едино, как тот волк – всё в лес смотрю… Так бы там и жил, кабы не Жучка...
Одно тревожило Василия. Два года прожили Верка с Сашкой, а детей все не было. Шелопутный Серега уже двоих настрогал, а там все никак… Несколько раз порывался он спросить, подступался осторожно, деликатно. А в самом конце, язык будто прилипал, не поворачивался спросить.
- Ты, слышь, мать, - подзуживал он исподтишка, - спросила бы Верку, чего они тянут с этим делом? Пора бы уж… И мы бы помогли, пока в силе…
- Помогли бы, - ворчала Катька, - как же поможешь ты, на диване лежа… С этими пострелятами не знаю что делать, а ты еще… Успеют. И спрашивать не стану, не стегай – не запряг!
Счастливая и веселая Верка жила с Сашкой беззаботно. Все у них ладилось, и Василий боялся спугнуть это счастье своим неуклюжим вопросом. Когда Сашка купил машину, она раздобрела пуще прежнего, словно на дрожжах. И Василий, осторожно кивая в ее сторону,   добродушно намекнул, не ожидается ли вскоре прибавления семейства. Верка покраснела, а потом отчаянно замахала руками.
- Еще чего, самим бы пожить…
- Так уж пора, - не унимался Василий, - вон Серега за двоих работает, догонять вам надо…
Верка покраснела еще больше, но промолчала.
«Ишь, сорока, - с досадой подумал Василий, -  пожить им… Я вот взгрею Сашку, так и поживете… Не нажились, мать их так-то!».
Однако поговорить с Сашкой ему не пришлось. То ли по наущению матери, то ли по собственной дурости, а только прямо в лоб ляпнул про все дела ему Серега.
- Ну что, кубарьки, - оглядывая сестру и зятя со всех сторон, бухнул он, - когда племяшей ждать прикажете? Ты, Верка, вовсе распухла, и не понять, с чего… то ли с жиру, то ли еще… Вот и Сашка пухнуть начал… Житуха у вас спокойная да сладкая, мед с сахаром…
- А тебе что с того, - огрызнулась Верка, - чувствуя подвох.
- А то, - скривился Серега, - тебе уж тридцать пять и Сашке под сорок… Опоздаете… Рожай, дура, пока болячек нет! Мужик у тебя справный – вытянет! А нет, так папаша поможет! Он для тебя в лепешку разобьется, не то что для меня…
- Отстань, дурак! – Разозлилась Верка. – Не твоего ума дело… Научись сам прежде за материн подол не держаться, а то учит… учитель нашелся! Может, нам и не надо, может, нам и так хорошо, привязались ей-богу! И кто бы лекцию читал!...
- Ну и хрен с Вами! – Струсил Серега. – Мне-то что… я так… - он посмотрел на мать. – Ваше дело, конечно… Гльянь-ка, мам, разоралась как, а покраснела, точно клюква! Лопнешь с натуги!
- Иди к черту! – Верка разозлилась не на шутку.
Василий покачал головой. «Ну, заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет, - подумал он. – Куда полез, подлец, разве так нужно было… Тут дело тонкое, деликатное… А он – хлоп! – как камнем по башке…»
Все чувствовали себя неловко. Воцарилось молчание, и Верка, ни на кого не глядя, засобиралась прочь. У дверей Василий придержал Сашку за рукав.
- Ты, парень, не обижайся на Серегу. У него сроду так… сикось-накось… такой человек непутевый… ты не серчай напрасно… И черт его вынес не в свое время…
Сашка потоптался, как-то непонятно мотнул головой и наклонился к самому уху Василия.
- Не получаются они у нас, - торопливо зашептал он, - вот какая штука! И ты, батя, про то Верку больше не спрашивай и теще накажи, чтоб молчала. А на Серегу я не в обиде… Не со зла же он…
- А кто ж…- Василий хотел все выяснить до конца, - но Сашка выскользнул за дверь, увидев встревоженный Веркин взгляд.
- Все, батя, все… -  на бегу прокричал он, - как-нибудь в другой раз, тогда и съездим и сходим…
- Чего ты с отцом там секретничал? – Подозрительно выспрашивала его Верка, сидя в машине. – Натрепал уже?
- Да нет, - соврал Сашка, - по грибы он звал, чтобы мать не слыхала…
- Растрепал, - вздохнула Верка, - врать ты, Сашка, не умеешь… Я бы и сама потом сказала… потом, - повторила она, - потом, позже…
Василий больше этих разговоров не заводил и жене приказал то же. Он по-прежнему жалел Верку больше сына и тем сильнее, чем яснее становилось ему ее положение. К сыновним внукам он привязанности не имел, чем несказанно бесил супругу. Она же, наоборот, баловала и опекала их, равно, как и сына, с особенной нежностью и женской ревностью, то и дело упрекая Василия в безразличии. Упреки ее он сносил стоически и безропотно, словно искупая свою непонятную привязанность к дочери.
Верка теперь наведывалась нечасто, как будто боялась прежнего незаконченного разговора и всячески старалась оттянуть его. Чувство неловкости, возникшее между ними, сковывало их обоих, и Верка старалась не оставаться с отцом наедине, внешне доказывая, что абсолютно счастлива и довольна жизнью. Изредка Василий совал ей накопленные «подкожные», каждый раз кивая в сторону жены и прикладывая к губам палец. Верка морщилась, отнекивалась, говорила, что ей всего хватает, и Сашка прилично зарабатывает, но Василий сурово отводил ее руку, неуклюже бормоча себе под нос: «Отца не обижай…» Солил на долю Верки он и собранные им грибы, укладывая их в банки плотно, чтобы вошло больше, и выбирая из них самые удачные. Если же Катька начинала зудеть про своего любимца, Василий бросал одно:
- Я собирал – мне и раздавать! А захребетник твой сам пусть по лесу потопчется, а то есть горазд, а хоть бы один гриб когда принес… Да и не ной понапрасну, будто не знаю я; как ты ему пихаешь за моей спиной…
Зимой, просто на ровном месте, Верка сломала ногу. Поначалу никто этому не придал никакого внимания: с кем не бывает, срастется через месяц… Но дело неожиданно обернулось трагедией. Кость не срасталась, текла, и Верка загремела на операцию. Нога у нее  укоротилась и стала усыхать, и теперь Верка ходила прихрамывая, как уточка, опираясь на палку. Сашка возил ее то к одному профессору, то к другому, но дело не клеилось. Верка нервничала, плакала и стала раздражительной, как всякий давно болеющий человек.
- Ну, вот, батя, теперь и вовсе мне не до детей, - неожиданно сказала она Василию при очередной встрече.  - Думаешь одно, а жизнь тебе раз – и другое… Вон оно как обернулось…
Василий почувствовал, как что-то закололо и запекло у него в груди.
- А ты не думай о том, - заворчал он, - ты о себе сейчас думай! Какие твои годы… успеешь еще…
- Успеешь, - усмехнулась Верка, - на инвалидность меня, папка, хотят перевести… вот дела какие… Сашка со мной измучился весь, а толку никакого… Денег сколько ухнули – все напрасно… Липнет ко мне зараза, как мухи на дерьмо… а за что – не пойму, сроду никому плохого не сделала…
- А ты не скули, не поддавайся болячке, - утешал Василий, обнимая дочь, - не то свяжет она тебя по рукам-ногам, тогда и впрямь хана будет. И что ж, что на инвалидности… Заживет нога – и снимут, будешь как прежде прыгать… А Сашка твой – молодец! Мужик, одним словом! Хоть бы раз пожаловался! Молчит, сопит в две дырки и тянет! Ты за него будь спокойна, этот никуда не денется, этот возле тебя до гробовой доски будет! Не то что Серега, охламон наш… Этот легкой жизни не ищет…
С этой самой поры стал Василий слабеть. Чувствовал, что силы понемногу убывают, но харахорился, виду не показывал и не жаловался. К врачам Василий ходить не любил, а купил в аптеке валидол и тихонько посасывал его, когда особенно припекало. Катерина, замотанная внуками и Серегой, по-прежнему не обращала на него внимания, а только ворчала на его нелюдимость и молчаливость.
- Хоть бы с ребятишками куда сходил, - бухтела она ему над ухом, - все развязал бы мне руки на время. а то я,  как привязанная с ними… Живешь, точно бирюк, будто вокруг никого, да молчишь, как немтырь…
- Нянька из меня никакая, - отнекивался Василий, - сама подрядилась, сама и сиди… А коли я тебе мешаю, так я уйду, посижу где… или в лес пойду… Хорошо там, в лесу. Воздуха много, птички поют…
Лес был его стихия. Он растворялся в нем, и в каждой былинке, в каждой веточке видел живое существо, разговаривал с ним и, разнеженный, становился вовсе похожим на огромного ребенка, удивленного этому прекрасному чистому миру.
 Здесь он забывал обо всем и даже как будто молодел, подпитываясь природной могучей силой русского леса, его красотой и чем-то необъяснимым, частью которого был он сам. В осеннюю грибную пору он особенно часто уезжал в свои заповедные грибные места, где знал каждую кочку и деревце, под которыми ждали его лесные дары в виде крепеньких белых, подберезовиков или подосиновиков. Собирал он их бережно и ласково, кладя на дно большущей корзинки , хрусткие и ладные, один к одному, отдельно от «второсортных», как он называл свинушки или чернушки,  годных, по его разумению, только на соление.
Возвращался всегда довольный и румяный, весь пропахший лесным духом, как леший, неизвестно зачем  наведовавшийся в этот каменный душный город, с его суетой и теснотой, где нет места тишине и сладости свежего прозрачного воздуха.
- Явился, - бурчала жена, разглядывая его поклажу, - и куда столько… Грязи-то от них… Раскорячишься с ними на кухне, так и не войдешь. А сам-то, глянь, расплылся… куда по делу – не пропрешь, а из леса так не выгонишь. Дай волю, он и жить туда уйдет…
Василий улыбался. Он знал, то сейчас в квартире запахнет лесом, грибами, и он станет колдовать над ними, засаливая по своему фирменному рецепту, которого никому еще не раскрывал, выпроваживая с кухни всех, кто бы это ни был.
«Эх, Жучка, - думал он про себя, - не понять тебе меня… Вот только Верка и понимает, да и то… не до меня ей теперь…-  Мысли о дочери заставляли его вздыхать, и он снова чувствовал, как наваливается на него тяжесть, и что-то давит в груди. – Должно быть, так старость приходит, - рассуждал он сам с собой. Вот так, незаметно… Сначала не чувствуешь ее, а потом раз – она тебе, подлая, подножку и подставит, когда не ждешь. Вот она, мол, я, старость твоя беззубая, никуда тебе не деться! И так и вяжется, словно путы в ногах…»
- Ремонт когда… - внезапно донесся визгливый голос жены, выведший его из блаженного состояния еще теплившейся радости, - все грибы да диван с котом, делом бы занялся! И ничто тебе нипочем, лежебоке… Не одной же мне…
- Серегу бери, - недовольно буркнул Василий. – А то и внуков спихнул, и сам на твоем горбе сидит до сих пор. Сашку с Веркой не тронь, не до того им. А вообще-то, - Василий оглядывался по сторонам, - итак еще ничего, потерпит… Заладила свое…
- Вот-вот, - распалялась Катерина, переходя на крик, - все мне одной… Нашел дуру… Потерпит… Это я всю жизнь тебя терплю, ездишь на мне…
«Эх, Жучка, Жучка, - усмехнулся Василий, - кто ж тебя неволил? Не сама ли прицепилась, как банный лист, а теперь, видишь, как оно обернулось… Я виноват, стало быть…»
- Ладно, не буробь, - вслух сказал он. – По весне сделаем твой ремонт. Солнышко будет, тепло придет, а сейчас что… осень же. Дожди заладили, грибки пошли, - Василий  улыбнулся, - погоди уж чуть…
Той осенью грибная охота выдалась на редкость обильная. Василий приезжал с полными корзинами и, справившись с очередной партией, немедленно уезжал за другой, словно спешил забрать все, что так щедро дарила в этот год осень. Он солил, сушил, жарил, и весь дом уже, казалось, был пропитан грибным духом, приправленным то ароматом жареного лука, то острым запахом приправ, чеснока и уксуса, которыми так умело колдовал Василий.
- Господи, - скулила Жучка, - когда же это закончится? Уж сколько насолил, насушил – пять лет есть будем не съедим, а он все не уймется! Леший ли тебе в ребро, старый, что покоя тебе нет? Ведь так и торчит в лесу своем… Дай волю, совсем туда заберешься… Бирюк ты, Васька, медведь лесной…
Василий добродушно улыбался. Душа его цвела. Он бережно расставлял закубренные банки и нежно укрывал их от дневного света, стараясь спрятать куда потемнее. На каждой банке был наклеен пластырь, на котором крупным четким почерком стояла его надпись с датой, что и когда сделано.
- Не ворчи, - сопел он в ответ, - зимой сама будешь радехонька грибком похрустеть. Вот так вынешь баночку, а они там один к одному так и просятся в рот… Еще разок схожу, да и все, пожалуй… Кончается пора золотая…
Тихий был человек Василий. Не любил суеты, громких разговоров, детских криков. Оттого и бежал в лесную тишину, слушал ее и во всем находил отголосок своей душе, словно и впрямь сам леший приманивал его в этот шумящий листвой шатер.
Еще затемно встал Василий, не зажигая света. Оделся, накинул на плечи старую плащ-палатку, видавшую виды кепчонку и натянул тяжелые резиновые сапоги. В большую корзину поставил ту, что поменьшед и серлито крякнул с досады, что прохудилась корзинка, а он и не заметил, не поправил вылезшие прутья, и теперь нужно идти так. «Не углядел, тютя, - ругнул он себя, - да что уж теперь… Приду – починю…». Он торопливо проскользнул на кухню, в темноте задел за плиту и с нее что-то громыхнуло.
- Ты что ли, полуночный, - послышался тонкий вопль Катьки. – Носит же ни свет, ни заря, покоя нету…
Василия сунул в карман пару яблок и, затаив дыханье, пошагал к дверям. Только за дверью, закрыв ее на ключ, он перевел дух.
- Все, - сказал он шепотом, - теперь на воле.
Электричка примчала его в знакомые места еще затемно. Ночью прошел дождь, и было сыро. Василий шел по лесу и чувствовал, как пряно пахнет лесная прель, как шуршит мокрая трава, и хрупают под ногами опавшие ветки, а по ветру кружатся и падают листья в дождевых слезах. Он шарил палкой под опавшими листьями и  довольно покрякивал, завидев крепенький грибочек, старательно прятавшийся под листком или веткой. Корзинка наполнялась быстро. Василий изрядно промок, и тяжелая намокшая плащ-палатка липла к его сапогам, цепляясь своим мокрым краем к голенищам.
К полудню обе корзины уже были полны. Солнце ненадолго выглянувшее из-за туч и чуть подсушившее траву и деревья, снова заволокла дождевая дымка, и по листве опять застучали нудные осенние капли.
«Ну вот и все, - подумал Василий, подтаскивая корзинки под валежник, где было посуше. – Отъездился я нынче…  То-то Жучка рада будет, опять загавкает про ремонт. И не отвяжется теперь, так и будет пилить… И приспичило же ей –  вынь да положь!  По весне придется, а то житья не даст!».
Василий присел возле корзин, прислонившись к стволу толстой ели, достал из кармана яблоко и хрустко надкусил его. Он вдруг почувствовал, как по спине его потек холодок, и земля потянула сыростью. В груди что-то кольнуло и резкой болью откинуло назад. В глазах потемнело и поплыло. Ему стало душно, и, подняв глаза в серое тоскливое небо, он рванул ворот рубахи…
Катька забила тревогу только на следующий день. Она испуганно и бессвязно вопила Верке в трубку, что Василия до сих пор нет дома, и она не знает, где он. Уразумев, наконец, из ее криков, что отец не вернулся из леса, Верка сразу почувствовала неладное, сердечко ее екнуло и покатилось куда-то в темноту; предчувствуя неотвратимую и жуткую беду. Кость все еще текла, и ей предписано было сидеть дома. Но она, забыв все свои болячки, заковыляла к матери, едва успев отзвониться мужу и не слушая его доводов.
- Вчера ушел ни свет, ни заря, - всхлипывала мать, - куда, что, не знаю… Грибы все ему… Вон, целая кладовка стоит с банками, так опять понесла нелегкая…  Ни к ночи, ни с утра нет… Мало ли людей каких по лесу шатается, а он там один… И кого звать, где искать – поди разбери… Заявлять надо…
- Не возьмут они твою заявку, - возразила Верка. – Раньше, чем через три дня, не возьмут. Порядок такой… Самим искать надо…
- Да где же…- заскулила Катька.
- Я знаю где, - ответила Верка. – Поеду потихоньку…
- Да как же ты одна… - снова заскулила мать. – Нога-то вон какая… Сашку дождись… Или уж мне с тобой?..
- Сиди уж… Ничего, как-нибудь… Сашку не срывай, может,  обойдется еще…
Верка утешала мать, но чувствовала, что беда на пороге. Слезы застилали ей глаза, и она боялась смотреть на мать, чтобы не выдать плескавшегося в ней отчаяния.
Два дня бесплодных поисков не дали ничего. Мать уже выла на весь дом, как собака, почуявшая смерть хозяина. Уже никто не пытался утешить ее, а только молчаливо выслушивал ее стенания. Серега, было, подвизался к Верке на поиски, но она сердито одернула его.
- Сиди уж здесь, возле матери. Какой ты помощник? Морока одна с тобой. Сама я…
Она нашла Василия на третий день. Он все также сидел под елью, откинувшись навзничь, и неподвижно глядел в небо. Возле него стояли две корзинки, полные грибов, и чуть поодаль  откатившееся яблоко, надкусанное и порыжевшее.
Издалека можно было подумать, что человек устал и присел отдохнуть. Но Верка уже знала, что отец мертв, и боялась сделать последние шаги к его привалу. Она почувствовала, как все ее тело затряслось, и из глаз покатились горячие слезы. Чуть постояв, собралась с силами и  тихонько подошла к нему, опершись на свою палку,  и вдруг заскулила, как мать, тонко и жалобно. Потом трясущейся рукой закрыла ему глаза и заревела в голос…