Катапс

Я сидел и стоял. В смысле: сидел в машине, а стоял в пробке. Я тогда работал менеджером по продажам фальшивых лекарств бабушкам по телефону за сорок тысяч баночка в бизнес-центре Плаза, что на Красносельской. Водил я Фордфокус и вот на нем выехал с парковочки и встал. Впереди была эстакада, а чуть дальше -  Сокольническая высотка бизнес-класса с бассейнами на крыше, видовыми квартирами с окнами в пол и пентхаусами с персональными лифтами на последних этажах. Еще лет пять - и можно прикупить там квартирку в ипотеку.
Вечерний боковой свет делал здания оранжевыми, как в той песне, а небо ванильным, как в том фильме. 
Но этот выхлопной газ, но эти грузовики, но эти резкие и всегда неожиданные, хоть и постоянные, взвизгивания сигналов соседних машин, но эта жара, но этот непомогающий кондиционер, потом-таки помогший, но заморозивший меня. И никуда не пробиться. И никуда не добраться. Как я это ненавижу. Сколько раз в порыве я этому городу желал сгореть в адском пламени. Потом, конечно, раскаивался, вспоминая сколько чудесных людей здесь живет, особенно пенсионеров, - это только тех, что я знаю. А скольких чудесных людей я не знаю? А зря. А знал бы, квартирка ближе бы была, моя квартирушка, хотя бы однушечка, пусть даже с видом на выхлопные газы дорожные, зато поближе куда-нибудь к пентхаусу, может, под ним прямо, авось встретишь в лифте Человека: «Как ваше не хочу?», посмеетесь, а там и дальше до чего дойдет, а если дамочкой окажется с ножками, как эта в Лексусе рядом? А, ну да, у них же отдельный лифт, забыл… А эта в Лексусе небось туда и едет, сучка с надутыми губами. Она поймала мой взгляд снизу (лексус - джип) и презрительно отвернулась, как будто попробовала лимона, и у нее набилась оскомина.
И вот. Раскаивался. Но в следующей пробке опять я срывался. Никуда не пробиться, никуда не сорваться. Ненавижу этот город. Ну, это я уже рассказывал. 
И тут мои саморефлексирующиеся, как говорится (психологами), вернее раньше говорилось (психологами),  мысли прервались. Я увидел сквозь лобовое стекло второе солнце.
Аж шею свело. Но это действительно: в небе что-то ярко светилось, так же ярко, как солнце, даже, может ярче, чем солнце, ну, или почти так же ярко, как солнце.  Я пригляделся. У второго солнца был малозаметный, то пропадающий, то сызнова возникающий - такой, в желтых тычинках - хвост.
Что? Комета? Так близко?  Я не мог уверовать в свои глаза.  Я, было, включил радио, чтобы послушать, не говорят ли чего про нее по нему.  И тут она посинела, потом стала фиолетовой, потом стала красной, потом стала желтой. Потом, будучи уже опять белой,  сорвалась со своего места на небе и резко упала вниз, на Землю. И воткнулась прямо в мою блестящую стеклянную  Сокольническую высотку.
У меня только успела смекнуться мысль: «Выскакивай из своего Фордфокуса!!» Но я ничего не успел. Взрывная волна за долю секунды дошла до меня.
Вот что я увидел.
Это было последнее, что я увидел - в общепринятом смысле слова “увидел”. После этого я, конечно, тоже много чего видел, но уже не теми глазами. 
Высотка крошится на маленькие блестящие кусочки и сдувается  вбок, как одуванчик.  Вместе с ней выкорчевывается  дорога вместе с насыпью и превращается в асфальтовые огрызки, которые тоже улетают в сторону. Следующей срывается с устоев эстакада, которая уже ближе ко мне. У нее - та же участь: уже в воздухе, летя, она атомизируется в пыль вместе с машинами, которые были на ней. И вот дошло дело до меня. Сиденье вырывает у меня из-под задницы вместе со всей машиной. Я ловлю взглядом один кадр: машина надо мной висит в воздухе, ее корежит, выкручивает винтом, рвет. В последний момент  успеваю заметить, что руль уже торчит где-то снаружи этого металлического месива, как круглая дверная ручка, прикрученная к куче дерьма, и следующий момент - ее уже нет, тоже - в пыль, которую унес ветер.
Я стою на земле с задранной вверх головой и вижу, как расчищается небо от всей этой пыли и становится чистым-чистым-чистым и таким синим, что в глазах режет. Такое синее небо я видел только раз в детстве, после того как  отчим, после того как я вышел из больницы, после того как  он наказал меня, купил мне билет на самолет.  И то не такое. Я посмотрел вниз, на ноги. А они - босые и стоят не на асфальте, а на зеленеющих прозрачных на свету травинках. А на месте той высотки не котлован изуродованных коммуникаций, как полагалось бы, а нетронутый густой лес круглыми вязаными  шапочками.
В воздухе - сухой запах лета. По воздуху елозят мухи и шмели. Ветер приносит сладкую до опьянения пыльцу.  Вокруг - множество людей, они вертят головами по сторонам, голые, волосатые. Они стоят вдоль бывшей дороги и по ним можно угадать очертания бывшей дороги. Я оглядываюсь назад, туда, куда ушла взрывная волна в надежде хоть что-то прояснить. Но вдали - только голубоватые полоски лесов, речка поблескивает и пахучее разнотравье.
И тут я перестаю удивляться. Перестаю задаваться вопросами. Становится так хорошо. Рядом со мной прекрасная голая незнакомка в длинными каштановыми волосами, которые вьющимися кончиками лежат на бордовых сосках. Секунду назад она сидела в Лексусе в соседнем ряду.  Я подхожу к ней. Она смотрит на меня совершенно девственными глазами и, кажется, своими пухлыми губами не может выговорить человеческого слова. Она шевелит ими, но получается только улыбка. Я беру ее руку с длинными тонкими пальцами и притягиваю ее с силой  к себе. У меня по животу пробегает судорога, когда она своим потненьким голым телом липнет к моему.  Я ничего не соображаю и не отслеживаю своих действий. Я целую ее губы, нюхаю шею. Мы срываемся с места и бежим к берегу реки.
С тех пор прошло много дней, а может, и лет. Никто не считал.  Да, именно лет, потому что зим с тех пор не было. Могу сказать точно одно: я - единственный, кто помнит, что произошло, и сохранил речь. Остальные же только улыбаются, едят, прыгают по стволам и веткам и размножаются. Это наше любимое занятие. Я пытался несколько раз снарядить группу в путешествие - посмотреть, везде ли теперь все так, но заканчивалось все всегда всеобщим наслаждением, после чего  мы дружно валились спать.
Единственное на что у меня хватило силы воли - это записать этот текст на внутренней стороне березовой коры. Правда, не знаю зачем я это сделал, потому что никто, кроме меня, читать не умеет. А рождающиеся дети и подавно. То есть этот текст никто никогда уже на свете не прочитает. Но я все же записал. Так легче как-то живется.


Рецензии