Блудный сын. Часть третья. Глава 17

17
    Николас Тульп гадал, застанет он художника или нет, подъезжая к дому Рембрандта на Блумграхт. Доктор Тульп уже почти не практиковал как врач и, тем более, как хирург, ему не нужно было теперь посещать многочисленных пациентов, но он по-прежнему ездил в собственном экипаже, платя за него драконовский налог, с удобствами расставаться трудно и не хочется. Возможно, он должен был зайти к художнику гораздо раньше, думал доктор, но всякий раз, собираясь навестить Рембрандта, он откладывал визит. Причина была не только в занятости и множестве дел в правлении, не только в чувстве вины оттого, что он не смог отстоять картину.

     Он боялся ранить гордость и достоинство своенравного художника, которого судьба сделала близким человеком на долгие годы. Сейчас, по прошествии времени, визит показался Тульпу более подходящим и менее болезненным для художника. Хендрикье обрадовалась приходу Николаса Тульпа, это было написано у неё на лице. Она проводила гостя в гостиную и обратилась к дочери:
- Корнелия, голубушка, пойди скажи отцу, что его ждёт гость, –  и Хендрикье обернулась к Тульпу, - он, как всегда, в мастерской, вы же знаете, господин доктор.
- Знаю, Хендрикье, – улыбнулся Тульп, – я пройду в мастерскую, нет надобности звать Рембрандта сюда.

     В мастерской Рембрандт отложил палитру с кистями, бросил последний взгляд на картину перед тем как отправиться в гостиную, по пути давая указания Арту - ученик копировал одну из работ мастера. Увидев входящего Николаса Тульпа, Рембрандт предложил доктору присесть на один из стульев, сместив валявшиеся там костюмы. Доктор и Арт де Гельдер кивнули друг другу как добрые знакомые. Тульпу нравился приветливый и старательный ученик, очарованный творениями учителя.
 - Вы, как обычно, по самые кончики ушей в работе, Рембрандт, – доктор слегка подчеркнул слова «как обычно».

Это качество художника всегда поражало и покоряло Тульпа: какие бы катастрофы и трагедии не происходили в его душе, что бы с ним не случилось, какие бы толки о нём не ходили, он каждый день поднимался и работал до седьмого пота, а не валялся на кровати, жалея себя с унынием в душе и тоской на лице.
  - Да, как всегда, – эхом отозвался художник – вот, почти закончил, – он кивнул на картину, перед которой, догадывался доктор, сидел до его прихода.
Доктор взглянул на среднего размера полотно - молодую пару с кротким выражением на лицах. Мужчина заботливо положил одну руку на плечо женщины, другую на грудь.
   - Я задумал её, как библейскую пару, – пояснял художник, – например, Исаак и Ребекка. Но сейчас я думаю о них как о любой паре в любви, будь то библейская или современная амстердамская: Титус и Маргарета, я иногда вижу её у него в лавке, я и Хендрикье.

     От картины веяло такой чистотой, нежностью и доверием, подчёркнутыми мягкой и светлой яркостью красок, что Тульп, в который уже раз за время их знакомства, поразился Рембрандту. Где он живёт? Здесь, где последние годы принесли в его жизнь столько драмы или там, в своих картинах? Он с отеческой нежностью подумал о Хендрикье, Титусе и маленькой Корнелии, окружившими странноватого художника заботой и любовью, всем тем, что излучало его творение.
   - Блистательная работа, Рембрандт, да вы и сами знаете, – с чувством сказал Тульп, – какой удивительной теплотой наполнена картина!

   - Дорогой мой друг, – сердечно обратился Тульп к художнику, который мгновенно догадался, о чём доктор сейчас поведёт речь, – я пришёл и для того, чтобы сказать как я сожалею о том, что произошло с вашим полотном для ратуши, о том, что мне ничего не удалось для вас сделать.
 - Ах, оставьте это, господин доктор, - махнул рукой Рембрандт, – вы один ни на что не могли повлиять, и я уверен, вы сделали всё, что было в ваших силах. Я благодарен вам за заботу обо мне.
Рембрандт показывал ещё портретные изображения святых и Иисуса, себя в образе Святого Павла, всё на разных стадиях работы, но доктор то и дело оглядывался на картину, поразившую его.

     «Увидеть бы это чудо Яну», - подумал Тульп. Ставшие сложными отношения между Рембрандтом и его зятем огорчали доктора. Ян Сикс до сих пор незаметно для художника помогал Рембрандту получить небольшие заказы в память об их дружбе, но он решительно отметал предположения тестя о болезни Рембрандта, считал его отношение к семье и друзьям лишённым внимания и заботы, а жертвование всем и всеми ради работы неоправданным и ненужным.
 - А это вскоре станет групповым портретом, заказанным мне гильдией суконщиков, – Рембрандт кивнул на начатый холст и разбросанные вокруг портретные наброски в разных позах, выполненые карандашом и тушью. Он усмехнулся, – Они, вероятно, обладают всеми последними новостями обо мне, поэтому тактично заплатили аванс.
« А вот это они напрасно сделали», - быстро пронеслось в голове доктора. У него возникли опасения, что Рембрандт не ограничится работой в качестве утешения, а снова отправиться в поход по лавкам и аукционам.

     Рембрандт пошёл проводить Николаса Тульпа, а Арт, корпевший над своим заданием и не принимавший участие в разговоре, подошёл к картине. Ученик считал её непревзойдённой. Сочетание красок казалось ему идеальным, прозрачно-воздушный свет, окутывающий пару, зачаровывал. Рукав мужчины выполнен настолько мастерски и, вместе с тем, необычной техникой, что, будь его воля, он поместил бы рукав в раму и повесил бы в гильдии художников как шедевр. И недаром Ян Ливенс, который такого высокого мнения о своей живописи, думал Арт, не нашёл слов и просто обнял Рембрандта ван Рейна когда увидел эту работу.


     Опасения Николаса Тульпа оказались не напрасными, Рембрандт отправился пройтись и не заметил, как ноги сами занесли его в художественную лавку. Он купил гравюру Луки Лейденского по сходной цене. На тот час же возникшие самоуничижительные мысли он ответил себе: «этот офорт всегда можно выгодно продать в лавке Титуса». Его внимание привлекли две небольшие картины, изображавшие умиротворённых женщин в домашней обстановке: одна из них пила бокал с вином, другая выливала молоко из кувшина. Рембрандт спросил об авторе.

   - Это Ян Вермеер из Дельфта. Он там довольно известен, господин ван Рейн.
     Вермеер, где он слышал это имя...ах да, вспомнил Рембрандт, ученик Карела Фабрициуса. Картины излучали очарование: спокойные и светлые своим колоритом и атмосферой. Молодой художник и не пытался искать божественное в обыденном и обыденное в божественном, он просто изображал каждодневные сценки светлой прохладной палитрой красок и это было прелестно. «Молодые художники приходят нам на смену, а мы стареем», - подумал Рембрандт и тут же посмеялся над собой, когда сообразил, насколько банальной была его мысль. Или старой как мир.


     Банкет по окончании группового портрета гильдии суконщиков походил на все другие подобные вечера: славословия в адрес художника, гильдии, портрета, вывешенного в главном холле гильдии. Вслед за банкетом последовал вечер, устроенный Фредериком Рихелем по случаю окончания столь долго ожидаемого им конного портрета. Рихель проклинал и боготворил ван Рейна одновременно. Проклинал за долгое исполнение портрета, боготворил за блестящее и величественно-аристократическое. Рембрандт поднимал бокалы с вином, но пил мало.

     Его думы вращались уже вокруг слепого Гомера для сицилианца Антонио Руффо, заказавшего художнику следующую картину после Аристотеля и Александра Великого. Рембрандт ушёл пораньше с мыслью успеть хотя бы недолго посидеть перед Гомером. Или нанести последние мазки на автопортрет: рабочая роба, накинутый на неё меховой плащ, палитра и кисти в руке, поредевшие и поседевшие кудри, выбивающиеся из под белого берета, пристально смотрящие на зрителя глаза. Корнелия, конечно, уже спит.

     Губы Рембрандта растянулись в улыбке при воспоминании как иногда всем им приходилось укладывать никак не желающую спать девочку. Она требовала сказку на ночь и кому-то приходилось рассказывать сказку или на ходу сочинять историю. Лучше всех получалось у Хендрикье, она имела неистощимый запас сказок и удивительных волшебных историй. Корнелия любила забегать к отцу в мастерскую. Рембрандт усаживал дочку рисовать и они с Артом, пользуясь спокойным положением ребёнка, делали с неё быстрые эскизы карандашом или краской.


    Одним летним жарким днём девочка принялась внимательно рассматривать картины и автопортреты отца, поглядывая то на него, то на его изображения.
 - Ты знаешъ кто это, солнышко?
 - Да, – уверенно кивнула девочка, – это ты, отец.
 - Значит, я похож там на себя?
 - Похож, – опять кивнула девочка, - но только...
 - Только что, золотце?
 - Ты там старый, – Корнелия указала пальчиком на портреты.
 - А на самом деле я не старый? – Рембрандт указал пальцем на себя.
 - Ты старый, но там, - она снова указала на портреты, – ты совсем-совсем старый, – сказал девятилетний рассудительный ребёнок.

     От внимания Рембрандта не укрылось как по губам Арта пробежала мимолётная, улыбка. « Арт тоже так думает», - и Рембрандт со смешливым любопытством посмотрел на своего маленького судью. Корнелия снова уселась за стол, взяла карандаш и склонилась над листом бумаги. Взялись за свои карандаши и художники. Рембрандт, рисуя Корнелию, поймал себя на том, что мельком смотрит в зеркало и на автопортреты. «Воистину, устами ребёнка...», - внутренне усмехнулся художник. Пришла Хендрикье и увела перепачканную угольными карандашами и мелками дочку, ещё до того, как она, по обыкновению, начала повсюду совать свой маленький люпопытный носик.

     Хендрикье вымыла успевшую порядком вымазаться Корнелию, переодела в чистое платье и уже хотела повести на прогулку, но затем передумала, опасаясь очень жаркого дня и свирепствовавшей в городе этим летом эпидемии, оставила её с кухаркой Ребеккой. Ещё утром она задумала навестить Титуса и проведать как идут дела в их лавке. В лавке обычно бывало многолюдно, имя ван Рейна привлекало если и не покупателей, то посетителей.

     Сегодня здесь царило необычное затишье, не было и Магдалены. Хендрикье иногда встречала в лавке эту милую девушку, которую впервые увидела у парка с лабиринтом неподалёку от их дома. Титус и Магдалена иногда брали с собой в парк Корнелию. Девочка обожала эти прогулки и готова была ради них вести себя паинькой, не капризничать над кружкой тёплого молока по вечерам и не проказничать на кухне у кухарки.

     Титус, скучавший у прилавка, обрадовался приходу Хендрикье:
 - Я уже подумывал, не закрыть ли мне лавку на сегодня, но всё ещё надеюсь на посетителей.
 - Сегодня слишком жарко, да и болеют много этим летом, – ответила Хендрикье кивнувшему в знак согласия Титусу.

     Воспользовавшись затишьем, они проверили расходы и прибыли компании, где являлись партнёрами, хотя именно Хендрикье подписывала деловые бумаги. Титус по всякому делу должен был обращаться к опекунам и всё ещё не мог добиться разрешения полноправно пользоваться своим наследством.
 - Мне двадцать два, я партнер в компании, веду все дела, – негодовал он.
 - Дорогой мой, ты получишь разрешение совсем скоро, потерпи ещё немного, – утешала его Хендрикье.

     Титус говорил правду: на его плечах лежала компания и их благосостояние. Но в глубине души Хендрикье считала, что такое положение дел к лучшему для него самого. Получи сейчас Титус разрешение, Рембрандт не удержится от соблазна занять у сына, Титус не откажет отцу. Возможно и по этой причине опекуны не одобряли прошения, регулярно подаваемые Титусом в суд. Хендрикье смотрела на Титуса. Как быстро течёт время. Милый, смешливый, всеми обожаемый мальчик, которого она няньчила стал взрослым молодым мужчиной: кареглазый, темнокудрый, красивый и сильный. А она, убирая недавно в узел свои роскошные тяжёлые каштановые волосы, заметила два-три седых волоска и тут же их выдернула.

     Возвращаясь, Хендрикье зашла к молочнику, купила молока и сыра. Сейчас она сделает ежедневную лёгкую уборку и затем поможет кухарке. Постоянные домашние хлопоты, заботы о всей семье, помощь Титусу с ведением дел компании поглощали всё время Хендрикье, не оставляя свободной минутки. Почувствовав недомогание и слабость, она не придала им значения, сослалась на обыденную усталость.

 
     Слабость не исчезала и когда её лицо и тело покрылось красными пятнами, Титус в тревоге сбегал за врачом. Визит эскулапа с воспалёнными от бессонных ночей глазами не занял много времени. Осмотрев Хендрикье, он отвёл Рембрандта в сторону и сказал:
 - Поместите вашу жену в отдельную комнату, господин ван Рейн, и как можно реже туда входите. Её нужно бы поместить в госпиталь, но это уже невозможно, в госпиталях решительно нет свободного места. Будем надееться на лучшее и молиться. Я загляну к вам послезавтра или придёт мой коллега.

     Рембрандт похолодел. В госпиталь отправляли заразившихся чумой, почти всегда это означало отправиться на тот свет. Хендрикье всё поняла сама, Рембрандту не пришлось ничего объяснять. Тотчас после ухода врача она объявила, что будет находиться в отдельной комнате и, бросив печальный взор наполненных слезами глаз на Корнелию, заперлась. Корнелия, почувствовав от взрослых что-то серьёзное, тяжкое и горькое, пришедшее в их дом, не капризничала, когда её отправили спать, не требовала ни мамы, ни историй на ночь.

     После того, как все улеглись, создавая видимость ночного сна, Рембрандт постучал в дверь к Хендрикье:
 - Это я, Хендрикье. Открой двери, впусти меня.
 - Рембрандт, я не могу впустить тебя, ты можежь заразиться.
 - Впусти меня, я не боюсь.
 - Если ты заболеешь, кто позаботится о Корнелии?
После минутного молчания Рембрандт ответил:
 - Титус позаботится. Ты знаешь – он позаботится. Я обещаю, что не подойду к тебе близко.

     В комнате, освящённой только двумя свечами в подсвечнике, царил полумрак. Маслянный светильник, принесённый с собой, Рембрандт поставил на пол, когда уселся на стул. Свечи выхватывали из темноты лицо и фигуру сидящей Хендрикье. Она была прекрасна, лицо её выражало печаль и решимость, но покоя не было в лице её.
Перед взором художника вдруг пролетели картины ван Хонтхорста и его собственного бывшего ученика Доу с эффектами источника света от свечи, но в следущую же минуту он сказал себе, что он сумашедший и силой воли отбросил видения. Хендрикье с печальной улыбкой смотрела на своего мужа:
 - Позаботься о Корнелии, она ещё так мала. Завещание моё составлено. Всё, что у меня есть, я оставляю дочери.
 - Хендрикье, ты ещё не умерла.
 - Мы оба знаем, что означает госпиталь в такое время. Мне осталось несколько дней.

     Хендрикье угасла быстро. Её похоронили на кладбище при Западной церкви рядом с десятками новых могил, появляющихся каждый день. Смерть была настолько частой гостьей в Амстердаме этим летом, что на небольшую похоронную процессию прохожие смотрели так же обыденно, как на поход хозяек за провизией. Рембрандту, Титусу и Аэрту было больно смотреть на Корнелию и объяснять, почему мама больше не придёт. Девятилетняя девочка уже знала, что люди умирают, но она не сразу смогла вместить в своей маленькой головке с роскошными тяжёлыми волосами Хендрикье почему умерла её мама.