Дом в квартале композиторов

                I
Заметка попалось Марине случайно;  перед тем, как отправить газету в мусорный бак, она просматривала страницы с объявлениями, и вдруг бросилось в глаза: продается  жилой дом в квартале композиторов - улучшенная планировка, камин, гараж на две машины, бассейн, большой сад. Марина хорошо знала этот район Дармштадта, совсем неподалеку от него, в одной из многоэтажек жили ее родители. Квартал -  все улицы в нем носили имена композиторов, состоял из ухоженных особняков, окруженных обширными, заросшими сосновым лесом  участками. Судя по всему, жили в этом квартале не самые бедные люди, об этом свидетельствовали и иногда стоявшие вдоль дороги машины дорогих марок. И то, что одно из этих жилищ так вот запросто в городской газете предлагалось к продаже, казалось невероятным.

Семья Марины до сих пор жила на съемной квартире, но существовал план  – накопить побольше денег и однажды перебраться в собственное жилье. Муж Саша работал программистом на солидной фирме, каждый месяц c этой целью львиная доля его зарплаты перечислялась на сберкнижку. Однако все их накопления не шли ни в какое сравнение с той суммой, которая стояла в объявлении.  И правильнее всего было бы поскорее забыть об этом, как о забавном казусе – хорошо, но не про нас. Но Марина представила себе, как она будет по утрам на террасе вдыхать свежий сосновый воздух, в летние дни бултыхаться с дочкой в бассейне, и поняла, что так легко от этой идеи она отказаться не сможет.

Это было одним из ее правил жизни – если по-настоящему хочешь чего-то добиться,  то не отступай,  иди на максимум – только так ты не упустишь свой шанс. Еще когда она училась в институте, ее внешне гораздо более интересные подруги, уже на первом курсе вовсю крутившие с парнями, подсмеивались над ней, считали недотрогой, синим чулком, а потом вдруг – бац, и на четвертом курсе она представила им Сашу – кандидата физ.-мат. наук,  тридцатилетнего красавца из профессорской семьи. Девчонки удивлялись:  как так, с виду ничем не примечательная, окрутила такого парня. Им было невдомек, что она, как терпеливый игрок, просто поджидала нужный расклад,  в ответственный  момент поставила все на кон  -  и выиграла.

Тогда все началось с того, что старая тетка, сестра матери, как-то отвела ее в сторону и, заговорщицки подмигивая, сказала, что хочет ее познакомить с интересным молодым человеком – обычные штучки скучающей родни. Ну что ж, почему бы и нет, решили, что тетка передаст Маринин телефон, а дальше молодые будут договариваться сами. И через неделю он позвонил, по голосу ничего определить было нельзя, условились в выходные пойти в кино. У Марины особых предчувствий не было, готовилась увидеть какого-нибудь увальня, ущербного маменькиного сыночка, у которого не хватает смелости самостоятельно познакомиться с девушкой.  А вместо этого попала на поджарого ковбоя c тонкими чертами лица, ранней сединой, ироничным прищуром глаз.  И почти сразу почувствовала – на него она особого впечатления не произвела. После кино Саша провожал ее до дома, разговор не клеился, и Марине вдруг стало ясно: если она ничего не предпримет, все, конец, он больше не позвонит. Уже подходили к подъезду, и тут она решилась – не мог бы он подняться на десять минут, помочь с курсовой работой. Когда снимали пальто, мать удивленно высунулась из гостиной -  кавалеры бывали дома не часто, но Марина, ничего не объясняя, просто втолкнула Сашу в свою комнату и закрыла дверь. В тот первый раз они любили друг друга под доносившиеся звуки телевизора из соседней комнаты, под свист чайника на плите, звяканье посуды и разговоры родителей на кухне. И уже тогда поняла:  то, что, уходя, договаривается о новом свидании, ничего  не значит - через месяц она может ему точно также надоесть, как надоедали все бабы, которые были у него до этого. И позже, когда, узнав о беременности, тряслась от страха, что он ее бросит, и когда после рождения Светланки подняла всех на уши, чтобы уехать в Германию, твердо знала, любовь – как пластинка на патефоне: музыка играет до тех пор, пока кто-то не ленится подкручивать пружину.

Вечером за ужином она показала объявление Саше, но он только посмеялся – при наших-то с вами доходах, мадам, придется отдавать банку всю зарплату, самим черствой корочкой питаться, да и тогда денег хватит как раз на ворота от гаража и трубу от камина. Марина знала его особенность, встречать в штыки каждое новое предложение, поэтому не стала обращать внимания на сарказм и сразу постаралась перевести разговор в практическое  русло: ну хорошо, даже если не про нас, чисто гипотетически. Саша включил компьютер и через  десять минут представил подробный расчет: чтобы реально можно было говорить о покупке дома, их стартовый капитал должен был по крайней мере в два раза превышать ту сумму, на которую они рассчитывали.

Утром следующего дня, это была суббота, пришла  мать – отвезти внучку на курсы русского языка при синагоге; считалось, что без них Светланка никогда не научится писать и читать по-русски. Саша еще валялся в постели, отсыпался после трудовой недели, а Марина вышла, чтобы собрать дочь и пообщаться с матерью. Светланка, болтая ногами под столом,  хлебала кукурузные хлопья с молоком и доступным ей способом демонстрировала нежелание тратить  субботний день на какую-то учебу: на все бабкины вопросы  -  как в школе, как подружки – специально отвечала по-немецки, зная, что та ни слова не понимает. Марина заварила кофе и, не мешкая, перешла к делу: не могли бы мать с отчимом подкинуть недостающую сумму. Хотя родители официально жили на социальную помощь, кое-какие накопления по Марининым расчетам у них имелись: до выхода на пенсию отчим работал директором продовольственного магазина, жил в достатке, и были еще деньги, которые они получили за проданную московскую квартиру. Мать жалась – финансовые вопросы в семье решал Георгий Михайлович, а у него были обязательства перед  детьми от первого брака. К тому же их положение в Германии неустойчиво: на копейки, которые выделяет государство, не проживешь, а, если, не дай бог, кто-нибудь заболеет, нужны будут средства и на уход, и на лекарства.  Иного ответа Марина и не ждала, и поэтому сразу пустила в ход заготовку, которую придумала накануне: речь идет только о половине суммы, вторую половину дадут родители Саши.

- А ты уже успела поговорить с Татьяной Львовной? – недоверчиво спросила мать, еще не забывшая историю с разменом, который затеяла было Марина, когда они жили в Москве.

- Нет,  она еще ничего не знает, но Саша сказал, что сможет  договориться – ответила Марина, хотя с мужем еще не говорила. Мать с сомнением покачала головой: несговорчивость Сашиной матери  была для нее очевидным фактом.

- Старуха теперь уже не та,  Саша думает, что он сможет уговорить ее – добавила Марина, постаравшись придать голосу как можно больше уверенности.  Мать еще раз покачала головой, но обещала спросить Георгия Михайловича: понимала, что если Сашина мать скажет «да», то ей отказывать будет неудобно. Условились, переговоры с отчимом пока держать в тайне от Саши: отношения Марининых родителей с зятем складывались и без того непросто.

Та давнишняя история с обменом случилась, когда после свадьбы  молодые поселились   в квартире  Сашиных родителей.  Квартира была большая, четырехкомнатная, в сталинском доме на Соколе. Помимо родителей там обитала еще Сашина сестра Алла, непутевая девица богемного вида, одолевавшая последний курс филфака.  Марина была уже на четвертом месяце беременности, на бытовые неурядицы реагировала особенно остро, и постоянная толчея в местах общего пользования ей быстро надоела.  И тогда возникла идея, некая многоходовая комбинация по улучшению их с Сашей жилищных условий, включавшая размен квартиры на Соколе и финансовую поддержку со стороны Марининых родителей. Саша, однако, большого энтузиазма не проявил, и Марина, наивная душа – отношения с его матерью были еще почти ничем не омрачены – решилась поговорить с ней сама. Дело кончилось, однако, полным провалом. Татьяна Львовна ледяным голосом, словно Марина сказала бестактность или покусилась на какую-то семейную святыню, отрезала,  что профессорская квартира обмену не подлежит. 

После этого было выяснение отношений с Сашей, долгое и мучительное, одно из тех, что часто бывали у них в первое время – со слезами, взаимными упреками, когда казалось: еще одно слово – и все кончено, связывающая их ниточка окончательно оборвется.  Саша произнес тогда фразу, в которую, как ей показалось, он вкладывал особый смысл: «семья должна стоять на собственных ногах, а не на подпорках». Что ж, она припомнила ему эти слова после рождения Светланки:  цены в магазинах поднялись тогда до заоблачных высот, Сашиной зарплаты катастрофически не хватало, и отъезд в Германию казался единственной возможностью выжить.
 
По субботам они обычно ходили ужинать к родителям Марины – это была одна из тех новых традиций, которые установились у них в Германии. Пока жили в Москве, вокруг были Сашины друзья, сплоченная еще со студенческих времен компания, и выходные дни были заполнены до отказа. А в эмиграции они вдруг оказались одни: те редкие русскоязычные пары, с которыми им удавалось познакомиться, были в основном из «волга-дойчей» - так здесь называли имевших немецкие корни выходцев из Казахстана и Сибири; обычно это были люди простых профессий и совершенно иного жизненного уклада.  Дружба  же с немецкими семьями до сих пор толком не складывалась: того куцего словарного запаса, с помощью которого они изъяснялись в магазинах и на работе, для полноценного общения явно не хватало. Саша тосковал по друзьям, но Марину такая ситуация вполне устраивала: ее семья, ее близкие были с нею, а весь остальной мир существовал на далекой периферии, и до него ей не было никакого дела.

За ужином отчим увлеченно рассказывал о последних сплетнях. Предстояли выборы в синагоге, и Георгий Михайлович хотел непременно попасть в состав нового правления общины, а потом  и в председатели. Ради этой цели отчим выступал с критикой правления на всех собраниях и лез из кожи вон, стремясь продемонстрировать окружающим свои отточенные еще в кабинетах Краснопресненского райисполкома организаторские способности. Вокруг него образовалась многочисленная  партия русскоязычных эмигрантов, у которой надежды на светлое будущее на новой родине тесно увязывались с продвижением Георгия Михайловича в председатели правления. Но им противостояла сплоченная группа немецких евреев, обеспеченных господ с хорошими манерами, которые и в страшном сне не могли себе представить, чтобы общиной вдруг стал руководить неизвестно откуда взявшийся и изъясняющийся на ломаном немецком получатель социальной помощи. Исход выборов был непредсказуем. И, уже почувствовав себя официальным лицом,  Георгий Михайлович по утрам надевал парадный костюм, с трудом вмещавший его объемистый живот, повязывал галстук на манер «а-ля-Жириновский», что придавало ему сходство с бандитом из фильмов про итальянскую мафию, и отправлялся в синагогу на ловлю голосов заблудших, убеждение сомневающихся и устрашение непокорных.

Устав от разговоров взрослых, Светланка потребовала у бабки, чтобы та включила ей игровую приставку, и Марина, оставив мужчин одних, вышла вслед за ними в другую комнату. Закрыв дверь, мать сразу же передала главную новость: она говорила с отчимом, Георгий Михайлович поможет, но только при условии, если Сашины родители дадут свою часть недостающих денег. Это был уже успех. Теперь все дело упиралось в Сашу, а точнее в саму Марину: сможет ли она настроить мужа на решительное объяснение с матерью. Разговор предстоял непростой, и уже по дороге домой Марина решила перенести его на следующий день. По опыту знала, что для серьезных объяснений вечерние часы не годились: после этого Саша обычно плохо спал, ворочался, не давая заснуть и Марине, а потом весь следующий день ходил раздражительный и злой.

Когда проезжали через квартал композиторов, она  с новым чувством вглядывалась в проплывавшую за окнами машины черноту осеннего вечера. С дороги домов совсем не было видно, и лишь временами сквозь намокшие от дождя раскидистые ветви деревьев из глубины проступал дальний свет окон, словно отблеск иной, счастливой и незнакомой жизни, в которую Марине теперь предстояло вступить.


                II
Пробка начиналась сразу за выездом на главную магистраль города -  неизбежное зло, снова и снова повторявшееся почти каждое утро. Саше показалось, что левая полоса двигается быстрее, он попробовал было перестроиться, но тут же был отогнан назад раздраженными гудками соседей. Настроение было как раз под стать этому  хмурому утру с  напитанным влагой холодным воздухом, с бесконечной вереницей стоп-сигналов  за лобовым стеклом. По понедельникам он обычно звонил в Москву, общался с родителями, и  вчера Марина весь день изводила его разговорами о покупке дома, требовала, чтобы он попросил у родителей деньги. Удивительное дело:  одно – два слова, и все, что их связывало, что называлось любовью и делало из них мужа и жену, мгновенно рушилось, они разговаривали как чужие. То, что для одного было очевидным и не подлежащим обсуждению, для другого становилось  желанной темой, чужой раной, в которую он с удовольствием  погружал свои пальцы.  Саша пытался объяснить, что у родителей денег нет:  все накопления съел кризис девяностых, и они живут теперь только на отцовскую пенсию. Единственная их ценность – это квартира на Соколе, в ней  прошла вся их жизнь,  а к тому же там теперь живет и сестра с дочкой; принуждать их сейчас к размену – это все равно, что подсыпать яд в пищу. Но Марина как будто не слышала его, снова и снова повторяла то, что до этого уже не раз проговаривалось: а как же Светланка, как же они сами, почему его родители всю жизнь думают только о собственных удобствах и о своей гулящей дочери, почему раз в жизни не могут помочь сыну. Ночью он долго лежал без сна, еще раз переживал разговор с Мариной.  Казалось, это было еще вчера: минуты их первой близости, ее обращенный к нему взгляд,  такой незащищенный,  по-детски застенчивый. Поразительно,  как за каких-то восемь  лет она успела превратиться из робкой  худенькой девочки, своей черной челкой напоминавшей ему вороненка, в упрямую, властную, не ведающую никаких сомнений женщину. Утром она не встала проводить его на работу. Он знал, это было частью ее тактики: когда возникали конфликты, Марина дулась, могла подолгу не разговаривать с ним, рассчитывая на то, что он, болезненно переживавший всякие размолвки,  будет первым искать примирения.    

Между тем пробка стала постепенно рассасываться,  вскоре впереди замаячили огни технопарка -  большого здания, на одном из этажей которого помещалась Сашина фирма. Приближался срок сдачи проекта, несмотря на раннее время, уже почти все были на местах, запах свежезаваренного кофе разливался по коридору. Поздоровавшись с коллегами, Саша включил компьютер, просмотрел набежавшую за выходные почту и погрузился в работу. Следующие четыре часа он счастливо прожил в мире оптимизационных схем и программных классов, изредка отрываясь на походы к кофеварке, и начисто забыв о разговоре с Мариной.

Фирма, где работал Саша,  занималась разработкой компьютерных программ для химической промышленности. Ее руководителем и владельцем был  еще совсем молодой парень, недавний выпускник Стэндфордского университета, и, по стечению обстоятельств, сын члена попечительского совета одного из самых крупных немецких химических концернов. К тому времени, когда Саша нашел эту работу, они с Мариной  жили уже около полутора лет в Германии. Первый восторг от окружающего изобилия давно прошел, существование на социальную помощь начинало угнетать своей безысходностью. Решив взять быка за рога, Саша разослал больше сотни резюме, начав с самых именитых немецких университетов. Но оказалось, что и его публикации в российских журналах,  и московский институт, в котором он работал, здесь были никому неизвестны, желающих покупать кота в мешке не было. По мере того, как приходили отказы, Сашины амбиции стремительно падали. Он попробовал предлагать себя в качестве программиста, но скоро выяснилось, что и эта должность ему не подходила, на этот раз по противоположным причинам: в глазах большинства работодателей Сашина квалификация была слишком высокой для того, чтобы заниматься написанием программного кода. Казалось, что из этого чертова круга выбраться никогда не удастся.  Родители Марины уже намекали, а не лучше ли плюнуть на образование и податься на курсы бухгалтеров или в водители такси, как вдруг пришло подтверждение: сын высокопоставленного папы был готов взять его в свою фирму. Как потом догадался Саша, тогда еще свежеиспеченному владельцу компании видимо польстило, что под его началом будет работать доктор математики из Москвы.   

К реальности Сашу  вернул телефонный звонок, шеф просил зайти к нему в кабинет. В этом не было ничего необычного: хозяин, стараясь вникать во все детали работы, любил выяснять подробности у непосредственных исполнителей.

- А, привет старик! Ну как дела, как искусство – радостно встретил Сашу шеф. Это был несмотря на молодые годы уже отягощённый брюшком, широкий в плечах и еще более широкий в заду парень с наметившейся плешью на крепко посаженной голове. Сотрудники  за глаза  звали его Бизоном.

- Привет Кай, все под контролем – сдержанно ответил Саша. На фирме царили демократические порядки: невзирая на разницу в возрасте и положении, все сотрудники были друг с другом на «ты». Они поговорили о Сашиной части в проекте.  Саша обратил внимание на необычный, подчеркнуто доброжелательный тон хозяина, и ему вдруг пришло в голову, что его могли вызвать для чего-то другого.

- Вот какое дело, - сказал шеф, закончив вступительную часть. – Ты знаешь, как я рассчитывал на то, что мы получим новый проект по оптимизации ресурсов. И ты знаешь, тебе там отводилась ведущая роль. Но вчера я разговаривал с заказчиком: концерн срезает им финансирование, и они от проекта отказываются.

- Жалко – не скрывая разочарования, сказал Саша – у меня как раз появилась неплохая идея, как бы мы могли поднять эффективность их плановых схем.

- Это действительно жалко – медленно процедил шеф, глядя Саше прямо в глаза.  – Дело имеет еще вот какой аспект. Поскольку для тебя самостоятельной работы пока больше нет, ты переводишься  в группу Томаса Райха.

Новость произвела сокрушительный эффект,  на мгновение Саше показалось, будто хозяин ударил его кулаком под дых. С тем, что он, по немецкой шкале научных званий доктор, занимал должность обычного исполнителя,  Саша давно уже смирился; в конце концов, не в должности главное, его работа  требовала известной квалификации, была ему интересна и неплохо оплачивалась.  Предстоящий перевод  означал, что в негласной табели о рангах он отныне опускался на самую низкую ступеньку: под началом Томаса работали совсем еще молодые мальчики и девочки, едва успевшие после школы окончить шестимесячные курсы программистов. И то, что его приравнивали к этим новичкам, было сильнейшим ударом по самолюбию. Вдобавок, не внушал симпатий и сам Томас, грубоватый и не очень далекий парень, всеми силами стремившийся сделать быструю карьеру. К Саше он, не скрывая иронии, обращался подчеркнуто подобострастно, называя его не иначе,  как «наш профессор» или «глубокоуважаемый доктор». Шеф еще что-то бубнил о том, что перевод – дело временное, на зарплате это не отразится, и, как только появятся новые заказы, Саше обязательно будет предоставлена прежняя самостоятельность. Но эти слова едва доходили до Сашиного сознания. Мысли шарахались из стороны в сторону, он вспомнил свой московский институт, коллег, так и не дописанную докторскую диссертацию. Что ж, былой престиж был частью цены, которую пришлось заплатить за сытую жизнь в Германии.

После разговора с хозяином Саша завернул в «креативную комнату» - небольшое, уставленное мягкой мебелью и цветами помещение с широким окном во всю стену. Считалось, что пребывание в нем должно было стимулировать творческую энергию сотрудников, но на этот раз Саше просто хотелось побыть одному. Он налил себе стакан сока, опустился в кресло. Сквозь покрытое дождевыми каплями окно в комнату заглядывал безрадостный городской пейзаж: затянутое тучами небо, пустынные улицы с промокшими автомобилями на парковках. Как больной, обнаружив источник боли, пытается найти положение, при котором она меньше всего его тревожит, так  и Саша пытался освоиться с новой ситуацией, найти в ней  хоть что-то, что могло примирить его с ней. В конце концов, плевать на честолюбие,  его не увольняют, он по-прежнему будет получать свою зарплату, и, если верить хозяину, понижение ненадолго. В утешение ему вспомнилась когда-то прочитанная фраза из Макиавелли: «Пусть судьба меня потопчет, я посмотрю, станет ли ей стыдно».

Неожиданно он заметил Ингрид. Она сидела неподалеку, забравшись с ногами на диван и погрузившись в чтение какой-то книги. Поднявшаяся выше колен юбка обнажала затянутые в темные колготки ноги, свесившиеся волосы пшеничного цвета почти полностью закрывали лицо. Оторвав глаза от книги, она тоже заметила Сашу и, кивнув ему, продолжила чтение. Ингрид  дописывала докторскую работу в здешнем университете,  и Сашина фирма была для нее чем-то вроде испытательного полигона. Она была в приятельских отношениях со всеми сотрудниками, иногда участвовала в переговорах с клиентами,  бывало, засиживалась допоздна в офисе, потом пропадала на несколько месяцев, потом появлялась снова.

И был майский вечер, один из тех особенных пестрых лоскутков времени, которые при внешней невыразительности почему-то навсегда врезаются в память, и о которых потом вспоминают, как о самых наполненных, самых значимых днях жизни.  В воздухе разливался густой аромат цветущей черемухи, на террасах ресторанов в прозрачных сумерках сидел соскучившийся по летнему теплу народ. Казалось, что еще только вступавшее в свои права лето будет продолжаться бесконечно долго.   На фирме отмечали сдачу очередного проекта, хозяин сделал широкий жест и пригласил всех сотрудников на ужин. За столом Саша оказался рядом с Ингрид. Почему-то в тот вечер общение на немецком ему давалось необыкновенно легко, и они весь вечер проболтали о всякой всячине – о детях, рабочих сплетнях, любимых фильмах. После ужина расходиться никому не хотелось, и вся компания, поплюхавшись в автомобили,  перебралась на дискотеку. Когда танцевали, она положила ему руки на плечи, прядь волос касалась его щеки, он чувствовал аромат ее духов, тепло податливого тела. И вдруг показалось: предложи он сейчас невозможное, она согласится, не раздумывая перейдет черту и пойдет за ним до конца. Они танцевали еще и еще, ему уже было наплевать на то, что подумают о них сослуживцы, но смелости произнести нужные слова так и не хватало.  Он, такой решительный с девушками в прежней московской жизни, и сам не мог объяснить себе причину своей сдержанности: то ли страх одним неверным словом разрушить очарование вечера и, нарвавшись на отказ,  показаться смешным в ее глазах,  то ли опасение того, что новая связь окончательно разрушит его хрупкий семейный мир с Мариной. Они разошлись под утро, так ничего и не сказав друг другу. После того вечера в их отношениях ничего не изменилось, Ингрид была так же приветлива с ним, но он чувствовал, что настроение той майской ночи безвозвратно ушло и у него, и у нее.   

- Ну что, Саша – оторвавшись от книги, сказала Ингрид – что сказал тебе Бизон?

- Да ничего особенного – ответил Саша; посвящать Ингрид во все подробности разговора ему не хотелось. – Обычное дело: шеф  вникает в детали.

- А у меня новость: сегодня мой последний день. Только, пожалуйста, никому не рассказывай, Бизон просил это не афишировать. Как это ни печально, мой заказчик отказывается от продолжения договора; у них якобы нет средств.

- И что же, теперь тебе надо начинать все сначала? – спросил Саша, подумав о том, что известие о втором за утро обрушившемся договоре не могло быть простым совпадением.

- Это неприятно, но, в общем-то, трагедии нет. Может быть, потеряю на этом полгода – в конце концов, стану доктором на шесть месяцев позже. Но для вас, ребята,  ситуация может оказаться гораздо драматичней.  Большинство заказов, которыми вы кормились, продавливалось через папу Бизона. А он, скажу тебе по секрету, является совладельцем вашей супер инновационной компании, и на этом деле неплохо зарабатывал. Не знаю, был ли это единственный грешок, но на прошлой неделе попечительский совет единогласно лишил папу должности. И все, кому надо, об этом уже знают. То, что мой клиент не продлил договор, это только первая ласточка. Я не удивлюсь, если в ближайшее время вам всем придется искать новую работу.   

Саше опять пришла на ум привязавшаяся фраза Макиавелли, и он подумал, что настоящее вытаптывание начинается только теперь. Он уже привык к скромному достатку, в котором они жили, к ежегодным поездкам всей семьей на море в Италию или Францию, к тому, что не надо было дрожать над каждым евро. И теперь карточный домик этой спокойной размеренной жизни мог очень быстро рухнуть, обратиться в ничто. Еще минуту назад он переживал из-за предстоящего понижения, а сейчас много бы отдал за то, чтобы ему удалось задержаться на этой фирме как можно дольше, неважно, в какой должности, на какой зарплате.  В голове всплыл вчерашний разговор с  Мариной –  все эти рассуждения о новом доме, о деньгах, которые должны были дать родители - какой ничего не значащей ерундой это все теперь оказалось.

Ингрид встала, приблизилась к нему,  и, неожиданно поцеловав, стремительно вышла из комнаты.  Но и этот поцелуй уже ничего не значил.


                III
Ночью ей опять снился тот же сон: она не вышла замуж и осталась одна. «А как же – в ужасе пыталась возражать она в серую пустоту невидимому собеседнику, -  а как же моя семья, ведь есть же Боря,  есть дети и даже внуки». «А никак – бесстрастно отвечал собеседник – этого всего нет, ты всегда была одна и будешь одна». Проснувшись, Татьяна Львовна долго лежала без движений, прислушиваясь к ночным звукам: мерный храп мужа за стеной, прерывистое бормотанье холодильника на кухне, едва доносившийся из окна шум города. Вдруг вспомнилось: вскоре после  свадьбы, когда еще были студентами и ютились по разным углам, она как-то утром приехала к Боре в университетское общежитие. Весь народ был на лекциях,  в комнате им никто не мешал, они сразу легли в кровать, наслаждались друг другом с  самозабвенной страстью  первого, еще не превратившегося в привычку, чувства.  После долго гуляли по Ленинским горам, он провожал ее пешком до метро. Тогда, как и сейчас, была осень, серенький дождливый день, то тут, то там подкрашенный золотой листвой в парках. Шлепая стоптанными ботинками по мокрому асфальту, Боря  со смехом рассказывал о том, как его обманули по дороге из дома в Москву: на станции под Бобруйском какой-то проходимец выманил всю наличность, пообещав через пять минут вынести из привокзального ресторана килограмм черной икры. И, как и следовало предполагать, до отхода поезда он больше не увидел ни проходимца, ни денег, ни икры.  Она слушала его историю, и в какой-то миг догадка, которая и раньше приходила ей в голову, вдруг обернулась пронзительной ясностью: она вышла замуж за недотепу, за взрослого ребенка, который, несмотря  на все свои таланты в физике и математике, ни черта не смыслит в жизни. И только от нее, от ее практической хватки будет зависеть, насколько успешно сложится их семейная жизнь.  Что ж, спустя много лет можно было сказать, что со своей задачей она справилась: Борис, освобожденный ею от всех  забот по дому, сумел сделать завидную карьеру ученого, она родила и поставила на ноги двух детей, их жизнь была интересна и наполнена,  и, слава богу, большую часть времени они прожили в достатке, позволяя себе даже больше, чем многие из их знакомых.

Часы на столике показывали четверть пятого. Выглянув в коридор, Татьяна Львовна увидела, что из комнаты, где спала  Алла с дочерью,  пробивалась полоска света. Судя по всему, Алла еще не возвращалась: внучка, если матери не было, боялась засыпать без света, и та гасила лампу, когда приходила домой. Наверное, Алла осталась ночевать  у своего друга. Изредка, когда жена Сергея бывала в отъезде, Алла решалась на такие вот приключения  – украдкой, чтобы не увидели соседи, пробраться в чужой дом, переспать с чужим мужем на постели, еще хранящей запахи другой женщины. Возвращалась она на рассвете: уходить надо было рано, пока еще не проснулся сын Сергея. Обычно после таких визитов  у Аллы весь день было плохое  настроение; видимо, пребывание в доме соперницы убеждало ее в мысли, что оторвать Сергея, несмотря на все его заверения,  ей не удастся.

С дочери мысли перекинулись на сына, на их разговор накануне вечером - еженедельная радость, к которой Татьяна Львовна каждый раз готовилась загодя, записывая на бумажке то важное, о чем хотела спросить. И хотя Саша на все ее расспросы – как Светланка, как Марина, как дела на работе – отвечал с подчеркнуто бодрым оптимизмом, материнским инстинктом она чувствовала, что на этот раз что-то было не так, что-то Саша не договаривал. И теперь, заново переживая этот разговор, она опять мучила себя вопросом, ответ на который уже не раз пыталась найти бессонными ночами: когда и почему все это началось, когда возникла трещина, когда пришло впервые горькое ощущение неустроенности, возникавшее у нее теперь каждый раз, когда она думала о Саше и Алле? Пока дети росли, ей приходилось тащить семью в одиночку: Борис писал сначала кандидатскую, потом докторскую, получал звание профессора, издавал монографии;  на детей у него просто не оставалось времени. Наверное, что-то делала она не так, ее опека была чрезмерной: как любой матери, ей хотелось оградить детей от трудностей жизни, во время подсказать правильное решение. Но ведь не поэтому Саша женился на корыстной девице из семьи торгашей, а Алла, прижив неизвестно от кого дочку, который год растрачивала свою жизнь на роман с никчемным и к тому же женатым болтуном?

Когда в их доме появилась Марина, она поначалу радовалась за сына: наконец что-то стоящее после всех его похождений. Боже, как быстро слетела эта пелена, каким горьким оказалось  разочарование. Еще когда в первый раз пришли знакомиться к родителям Марины, сразу бросилось в глаза: люди не их круга; он – барыга и делец,  она – полуобразованная манерная барынька. За столом Георгий Михайлович без конца рассказывал о своих связях,  разливал диковинный в то время дорогой французский коньяк – всеми способами старался произвести впечатление.  В конце вечера, когда уже собирались вставать из-за стола,  неожиданно  предложил: у него есть доступ к закрытому распределителю, и там появились сногсшибательные  женские туфли, каких в Москве еще не видели.  Больше трех пар в одни руки не давали, и Татьяна Львовна тут же отказалась в пользу дочери. Через несколько дней Марина принесла коробку с вензелем солидной фирмы. Алла померила – фасон действительно был первый класс, и на ноге сидели как влитые. А еще через день позвонила Маринина мать, и без капли стеснения выдала: она ошиблась размером, доставшаяся ей пара слишком мала, ее размер – те туфли, которые отдали Алле. И, поэтому, пожалуйста, верните коробку назад. Татьяна Львовна сначала решила, что ослышалась: такую бесцеремонность, да еще когда отношение только-только начинали складываться,  невозможно было себе представить. Но нет, не ослышалась, как потом оказалось, в той семье это было нормой: слова «я хочу, это мое» значили больше, чем все остальное. Переговорив с Аллой, они решили тогда Сашу в подробности конфликта: накануне свадьбы не хотелось портить ему настроение. Но Татьянв Львовна заметила, с тех пор в отношении Аллы к брату что-то изменилось, прошло прежнее обожание, появилось пренебрежение, насмешливая ирония.

Через месяц после того, как молодые переехали к ним,  грянул гром: Алла сказала, что уезжает, перебирается к подруге. На расспросы  - как, почему, связано ли это с женитьбой брата – насупившись, отвечала: нет, она сама так решила, когда-то пора начинать самостоятельную жизнь. Но Татьяна Львовна, заметив блеск слез в глазах, все же подозревала, что-то не так. Разгадка пришла вскоре после того, как Алла уехала. Однажды поздно вечером,  когда все уже разошлись по своим комнатам, Татьяне Львовне вдруг зачем-то понадобилось выйти в переднюю. Проходя мимо комнаты молодоженов, она услышала громкие женские стоны – тот особенный аккомпанемент  минут интимной близости. Татьяна Львовна  почувствовала неловкость и тут же вернулась в спальню, подумав, что Марина  в проявлениях своих чувств не слишком сдерживалась.  И вдруг до нее дошло: комната дочери примыкала к спальне молодоженов, и Алле, пока она жила с ними, приходилось выслушивать эти стоны каждую ночь. Алла вернулась к ним с маленькой дочкой на руках только спустя пять лет, когда Марина с Сашей давно уже жили в Германии. Много позже, заново переживая уход дочери, Татьяна Львовна вдруг вспомнила, что Алла уехала вскоре после ее разговора с Мариной, когда та предложила разменять квартиру. И возникла подозрение: Марина, поняв, что с разменом ничего не выйдет, пыталась таким вот способом избавиться от нежелательных соседей.

С лестничной клетки донесся звук лифта; показалось, что это возвращается Алла. Но нет, кабина проплыла наверх, не останавливаясь.  За стенкой закашлялся Борис, потом послышался звук отодвигаемого стула: наверное, он шарил в темноте, пытаясь найти лекарство. Давным-давно, еще до того, как она вышла замуж, ее мать, тогда уже неизлечимо больная, однажды дала им с братом по большому конверту. В каждом из них лежало по тощей пачке облигаций и по сберкнижке с парой сотен рублей – все их с отцом поделенные пополам накопления. «Подарки надо делать теплыми руками» - сказала тогда мать, и эти слова Татьяна Львовна запомнила на всю жизнь. Что ж, теперь подходила ее пора, сказать то же самое Алле и Саше. Неизвестно, как сложатся и без того непростые отношения между детьми когда их с Борей уже не будет, и поэтому лучше было бы обо всем позаботиться заранее. Все сбережения пропали в кризисные годы, оставалась только эта квартира, так много значившая когда-то. При теперешних московских ценах на недвижимость она наверняка представляла значительную ценность, и следовало как-то поделить ее между Аллой и Сашей еще сейчас, пока они с Борей были живы. Татьяна Львовна вспомнила о попадавшихся ей на глаза вывесках контор по обмену жилья. Наверное, для начала надо было найти маклера, которому можно было доверять, обсудить, на что они  могут рассчитывать. И сделать это надо было как можно быстрее, пока они еще могли осилить переезд.
 
Когда-то, сразу после того, как въехали в эту квартиру, каким громадным казалась ей новое жилье, как хотелось, чтобы оно всегда было наполнено голосами детей, шумом их игр, гвалтом вечерних сборищ  - всей этой многоголосой музыкой счастливой семейной жизни. И еще мечталось, чтобы потом, когда дети вырастут и уйдут из дома, по праздникам все собирались у них,  садились за большой стол: дети, их мужья и жены, внуки. А теперь сил оставалось все меньше и меньше, каждый прожитый день был испытанием, и уже не надо было ни большого шумного дома, ни гостей и общего стола по праздникам. Как далеко в прошлом остались эти мечты, и как непохоже, буднично и просто все заканчивалось теперь.

С лестничной клетки опять донесся шум лифта, и спустя некоторое время Татьяна Львовна услышала, как в замочной скважине осторожно поворачивается ключ. Алла возвращалась домой.