Линия Судьбы

Время было смутное, и на чужие смерти особого внимания никто не обращал. Страшное было время…

Божественно пахла сирень, и, как парное молоко из крынки, лился на землю восторженный солнечный свет. Больше ничем не выделялся этот день из череды своих собратьев…

***
По узким улочкам пустого городка голодные и злые мужики тащили гроб, ранним утром сколоченный ими же на скорую руку. Вздыхали, кряхтели и часто останавливались, чтоб раскурить драгоценные сигареты, набитые резким сырым табаком. Стояли, искоса поглядывая на ношу, часы и спутников, с сожалением бросали обжигающие пальцы окурки и все так же безмолвно следовали дальше.

Слез никто не ронял, да и кто в них нуждался? Родные у усопшего были, но их не было; а близкие… когда они особенно нужны, до близких далеко.

Случайный провожатый – ветерок – слегка трепал почти седые волосы того, кто уходил довольно молодым, кто из иного мира ощущал эти дружеские потрепывания, казалось, говорившие: «Что, старина, взгрустнулось? – Улыбнись!»… Ощущал не понимая, не отвечая, не существуя. Шел третий день смерти…

***
Чем он болел, никто не знал. Считалось, что странностью и одиночеством. От этого, как известно, не лечат и никогда не станут. Вот и случилась смерть… Банальная, безынтересная, простая…:

«…жужжанье мух в брезгливой тишине,
бессилие руки на белой простыне,
бессилие слезы, скатившейся с пера
на сиротливо-чистый лист бумаги…»

***
Мерно покачивались последнее ложе, навеки отданное ему тело и новый совершенно не ношенный фрак, о котором так долго мечталось… Провинциальный портной, ошарашенный подобным заказом, когда-то провел над ним уйму бессонных ночей; но самому заказчику при жизни поносить его как-то все не случалось… Обрядили в него мужики, для которых был чуждым забытый фасон.

Церквушка, оставленная позади. Не свершенные никем крестные знамения. Невозможная дрожь, невзначай оживившая маску. Дурманящий запах сирени, истошный, как вопль…

***
Если бы жива была память, вспомнились бы первые минуты конца, холодные, но восторженные, когда боль прекратилась, а в нахлынувших, доселе не испытанных смирении и счастьи вдруг начали ощущаться прощальные теплые волны, излучаемые… неподвижной кроватью, бывшей прежде такой неуютной… любимым столом, за которым исписано столько страниц… запыленными книжными полками на шершавой и серой стене, так и не дождавшейся свежей побелки…

Память рассказала бы о кладбище, где щебетали птицы, о случайно раздавленном неловкой тяжелой ногой одуванчике, выросшем у самой кромки еще неоконченной могилы, о том, что надо было подождать…

***
Бог весть откуда взявшаяся женщина – не здешняя, чужая – украдкой подошла, держа церковную свечу. С почтеньем опустилась на колени – на руки бледные, изящные, холодные закапал теплый воск… Вставленная было свеча выпала из раскрывшейся руки, не принимающей примирения со смертью…

И распахнулась перед женщиной ладонь – его никем и никогда не читанная книга. Такого почти не бывает, но линии этой ладони по-прежнему были чисты и свежи. И женщина тихо спросила:

– Позвольте ему погадать?..

– Нехорошо в таких местах шутить, мамаша!

- Да, нет, покойник к шуткам относился прекрасно, – со странною усмешкой перебил другой сосед, – пускай гадает, если станет… Даром!

***
Нужны ли ей были скупые гроши, доставшиеся сердобольным мужикам в оплату погребальных услуг? Конечно, нет – в том, что имеют все, она нужды не знала. Сейчас она жила одной его загадочной ладонью, на которой кратчайшая линия жизни упиралась в малюсенький крестик – насильственную смерть.

– Как он умер? – спросила она.

– Обыкновенно… – отозвался невысокий мужичок, передавая сменщику лопату, – Умер, да и умер. Жил он один, как байбак, из дому почти не выходил – все сочинял чего-то. Мы привыкли, что он всех дичится, и не тревожили его без крайней надобности. А позавчерась зашел я к нему за гвоздями – ремонт у меня… как обычно, без стука – он так нас просил… гвозди взял в коридоре, да ему про то сказать хотел, а он лежит одемшись прям на простыне и не дышит…

– А что он сочинял, не знаете?

– Как же не знать! Стишки все какие-то да статейки. Я в них смотрел, да толком ничего не разобрал – путаные, как сам он. В квартиру эту скоро въедут новые жильцы, так я и отнес их в сарай. Там кучей и валяются. Выкинуть вроде жалко – старался человек, а отослать куда – так я не разбираюсь…

– Она спросила:

– Можно почитать?

- Хоть забирайте! Мне они к чему?! – ответил мужичок, одновременно утомленный долгой речью и обрадованный внезапному избавлению от не годящейся в хозяйстве писанины, что непонятно тяготила его душу…

***
Женщина снова пустилась в дорогу по линиям, ставшим такими родными, как будто сама она их когда-то начертала. Распознавая зашифрованные знаки, она старалась говорить негромко и туманно, надеясь, что никто ее не слушает, не слышит и не свяжет воедино горьких фраз… Да, так оно и было…:

– Жизнь его могла случиться долгой и красивой… нелепая погибель, от которой не сумеют оградить… некому будет… любить ему дано двух женщин сразу… обеих – одинаково несчастно, если только… семья и дети в зрелом возрасте… но это – за чертой… судьба его…

Хватит, мамаша, пора забивать! Давайте прощаться…

***
Несколько прикосновений к холодным протокам морщин – стыдливые мужские поцелуи… Стук молотка и комьев чернозема. Валун с крестиком в изголовьи. Свеча. Букетик тут же нарванных цветов… Чья-то фляжка пошла по рукам. Минута молчанья… И все разошлись…

Поблагодарив мужиков, потративших воскресенье, и прижимая к груди его рукописи, заботливо укутанные в разноцветную шаль, она ушла по осыпавшейся сирени под звуки начинающейся грозы.

Ушла туда, где она полновластна, туда, где теперь будет он – незаметный Великий. Ушла, исполняя высокую волю той самой линии, причудливо петлявшей по руке в бесконечность, самой яркой на потухшей ладони – Линии Судьбы…

(Из книги "Листая Путь")