Смерть и любовь

                Любим  - лишь умирая.
                Ценим - лишь схоронив.



Любовь пришла приуроченно к смерти.
Время, до этого смрадно вытекающее сквозь решето человеческой жизни, теперь капало со стрелок елеем торжества веры и надежды, стекало по истосковавшимся по прикосновениям стенам -  густо, медленно, задерживаясь во всех тайнах узора и позоре  выщербленных ран под сорванной  кое-где маской стареньких обоев.

Он знал, что умирает. Дыхание становилось таким же густым, увязающим в летней жаре и загаженным вонью немытых тарелок.

К нему давно никто не приходил.

 Стекающее со стен время ползло к кровати беззлобным удавом, не желающим ему смерти.

Просто так вышло.

Просто так вышло — без всякого злого умысла, как любовь, затянувшая петлю на шее и ждущая, когда ты рванешься в сторону.
Не она — ты.
Чтобы сам во всем виноват.

Это была не любовь женщины. Та так давно ушла, что даже  память — вечный спутник страдания — не взывала в мольбе увидеть ее в последний раз, и нервной ладонью, истосковавшейся по прикосновению, ощутить ее кожу.

Кожу перчаток. В тот раз — когда он не знал еще, что она уже прощается, — она так и не сняла перчаток.

Базарова из него не вышло.
Поцеловала  быстро, выстрелом, в больной лоб — губы, замаскированные в нечто красное, застывшее, неживое, продырявили умирающий мир, полоснули  картонной улыбкой и замолчали навек.

Больше он их не слышал. 

Правда, рана на лбу всё так же болела, сочилась гнойными воспоминаниями, над которыми   предвкушенно жужжали мухи, догладывающие остатки позапрошлого обеда, по доброте душевной занесенный кем-то, кто позавчера был еще другом, кому, кажется, он тогда и спасибо не сказал. Да и пусть забудут.

Кому он теперь нужен — такой?

Он и себе не был нужен никогда. Словно стыдился каждого своего вдоха, шага, слова, чувства. Вида своего, жизни — непутевой, неудачной, серой,               
под цвет его серой, любимой, одежды, каким-то неведомым способом систематизированной для  захоронения в картонных коробках.

Таких не любят.
Праздник жизни пульсирующих рядом людей был где-то так далеко от него, что он не различал  ни сюжета, ни повода, ни радости. Песни доносились хрипом, танцы — судорогами, жизнь — смертью.

Так он всё видел, всё воспринимал. Таким всё было.

А теперь и пора.

И было пора. Пока неожиданно не врезался в мысли дождь, вонзаясь всё глубже,  ударяясь об окаменевшую пыль высушенной души, дороги, жизни.

И даже не совсем дождь — а с градом. Миллионы маленьких кулачков колотили в окна, били ускоряющимися секундами, и время, словно разбитое стекло, рассыпалось по лужам. Времени не осталось — потому что всё стало временем.

В распахнутые окна влетала озоновая свежесть, выполаскивая легкие душной комнаты, стены приобретали здоровый цвет, собранный ветром в летних полях, а сам ветер, торжествуя от значимости работы, всё разгонялся и разгонялся, время от времени отряхиваясь от тяжести  сочного  дождя.

Удав забился в угол, перестав вмещать в себя разросшееся величие времени.
Грязные тарелки поскользнулись на жирном пятне, еще не выпитом мухами, и рухнули вниз, разбившись не сказанным  кому-то спасибо  на десятки грязных звуков.

Он дышал!  Он не мог даже объяснить самому себе, откуда эта радость, нет, не радость — эйфория от возможности совершать таинство дыхания и радоваться тому, что  «Я Живой!».  Глаза загорелись блеском желаний, и всё его тело вдруг переполнилось приятно зудящей энергией здоровой бодрости!

Впервые в жизни он влюбился! В жизнь, пахнущую дождем, в жизнь, бьющую чистым ветром,  в жизнь, разбивающуюся на мгновения и на эти — даже! -  груды грязных тарелок.

ЖИТЬ!
Уверенно он поднял свое залежавшееся тело, разогнул скрипящие позвонки и суставы и, спотыкаясь, понесся за веником и тряпкой. По пути забежал в ванную, отрегулировал воду и оставил ее — набираться. Новая чистая душа, чудом ожившая в радости, незамедлительно требовала чистое, омытое тело!

А пока — выгрести это вонючее, грязное, разбитое!
Чтобы — долой мух, долой удавов, долой смерть!
Сколько же радости! Сколько жизни!




Через полчаса, когда чрево ванны не могло уже вмещать живую теплоту воды -  и вода, расползаясь на коридорам, вынырнула из-под двери хозяина, его обнаружили соседка с соседом. Лежащим на полу в груде мусора, с веником в руке и с улыбкой на тонких влажных губах.

-Надо же,  - пробасила бочкообразная соседка в замасленном фартуке, но с непременным  париком на голове, - этот дикаришка-то и при жизни никогда не видела, чтоб улыбался, а тут, гляди — разулыбался, будто ангелы перед смертью летали.
-Может, и ангелы. Нам-то почем знать? - пропищал так называемый муж.
-Да откуда им тут взяться, дурак ты старый! Иди звони, куда следует, - надавила на него бочка и потарахтела за ведром и тряпками.  - Эх, воды-то позалил, точно в рай чистеньким намылился. Всё проститутку свою сюда таскал. А как сдыхать — чистеньким. Плевать, что соседям теперь уборки да ремонтов! Еще и улыбается, сволочь.

А тихий, неприметный мужинек, набирая номера соответствующих случаю служб, в это время думал: "Сама ты дура старая! А чего бы ему не улыбаться? Я бы, если от тебя скрыться -избавиться, тоже бы улыбался... Алё?.. да... нет.. не знаю... мы его с неделю не видели уже... а вода только сегодня потекла... да, наверное, он это сегодня того..."


Потом хоронили. И даже не хоронили - а так.
Вода заливала город. Будто он тоже готовился умереть.
На похоронах плакала лишь одна женщина - та самая "проститутка".
Впрочем, даже не женщина, а просто  - одна.
Потому что их и было всего двое: он и она.
Но он улыбался.

2015