Парторг

               
               



      Павел Редькин видный мужик, и об этом он в уме держит. Прохаживается по улице  не просто так, а чтобы женские взгляды обласкали его статную фигуру, глядишь, и позвонки разгладятся и живинкой глаза засветятся.
      И в этот раз он вышел на прогулку, чтобы отвлечься от пещерной коммуналки, от этого кирпичного кишащего тараканника, где всё что-то стучит и ползает. Где вначале всё делают, а уж потом только опомнившись, царапая голову, изумляются наделанному. Где каждый не прочь подсунуть эдакую каверзу другому, и чем солонее, тем лучше. И где не жилище это вовсе, а пристанище мыкающихся недругов, и горестно тому, кто не может забыться там, в дикой пляске.
      В кожаном пальто и шляпе Редькин в полном приличии, чувствует себя гордо и независимо, свободен от всей этой мирской суеты. Природа не поскупилась на творчество, изваяла Редькина складным мужиком. Холодно и брезгливо глядит он на мерзкий мир, который сгорбился в вечных заботах. Семья хомутом сжимает его свободу. А в прогулке глотнёшь свежих впечатлений и развеешься, а ежели, ещё и через магазин пойдёшь, то и совсем в забытье откинешься, уйдёшь далеко-далеко, где не тревожат тебя звуки, не волнуют краски, где только единственная глухонемота, твоя ласковая любовница. И на сей раз он пошёл через магазин.   
       Выпивохи быстро подобрали к нему ключик. Этот народец на изобретения горазд. И тут Редькин был замечен и приглашён в общество.
       – Редькин, ты кашу-косорыловку кушал? – Обратился Тараскин к Павлу.
       – А что за каша?
       – Что за каша! А вот така каша. Берёшь варёной картошки, мелко её нарезашь, потом туда кефира наливашь и винцом сдабривашь. Перемешал всё и кушаешь и,
понимашь, от этого месива аж пасть кособочит. А ежели туда ещё и водки опрокинешь, то тогда совсем с ног сшибает. Хошь с ног сшибиться?
       – Ну, ты бы сразу так бы и брал быка за рога. А то сдалека начал. А нам где такой кашей угощаться, мы не просвещённые, где нам до такого образования, да нам неучам ладно и по-мужицки, пойдёт каша и из топора, не до хорошего. За то, как сорокоградусной осветишься, слюной закусишь, рукавом утрёшься и, смотришь, в праздник влетел.    
      После этакого красноречия они сбросились на троих, чтобы выпить да щекотку-стерву угомонить. За углом магазина первым взял в руки бутылку мужик-эпилептик. Перед тем как пить он произнёс стишок:

                – Эх, да страна наша могучая,
                В гопаке кипучая,
                Осиною заквашена,
                Дубиною уважена.

      И поболтав бутылку, подняв, он опрокинул её, открыв рот, чтобы выпить свою долю из горлышка, как тут с ним случилась трясучка. Водка в бутылке заиграла штормом. В припадке он повалился по стенке навзничь, и родимая, с такой натяжкой оплаченная, вырвалась на простор мимо ртов. Тараскин, изловчившись, выхватил из трясущихся рук бутылку и мигом заглотил драгоценные остатки. Утёршись, он сердито бросил пустую бутылку возле бьющегося и реверансом пошёл прочь.
       Паша смотрит то на припадочного, то на пустую бутылку. От растерянности он на какое-то то время окаменел. Но, собравшись с духом, кинулся вдогонку Тараскину:
       – Ну, ты чё в галоп погнал? Мать вашу! Артисты! Комедь взметнули и убегашь! Я даже в ладошки не успел похлопать. Мне чё, теперь, ангелом порхать прикажешь? Во рту не росинки!
       – Зачем порхать, мышью ползай. Вот, отгадай загадку. Кто такой торговец паром?
       – Ну, парторг!
       – О, молодец! Точно! Вот тебе и карты в руки, напусти парку густенько, да погоречей – чем жарче, тем игра будет сладше. Счас  пойдём тогда ко мне, и с моей бабой комедь будешь ломать. Ты мужик приличный, далеко заметный, и при шляпе, и в кожаном польте. Ну, вылитый парторг. Вот и расфуфырься им. И раскрутим мы её на выпивку. У неё бражонка где-то завсегда прячется. Как порог переступнём, я тебя сразу парторгом и отрапортую. Только ты в бога мать-перемать не круши, а по ихнему, по партожьему трепись.
       – Но, а как без матушки-то?
       – Как-как? Никак! В три господа не горлань, а тюльку гони и всё. Вон он, товарищ парторг, как слюнями брызжет. Враки поёт про райские кущи коммунизма и не морщится. Глаза округлит, не моргая, словно лик на иконе истину пророчит. Вдохновенно отрабатывает свой кусок с маслом. Вот и ты вдохни искусства, отработай свою рюмку. Общим, в этом манере и пляши. Да смотри, крендель какой не выкинь. Лады? 
       – Лады-то, лады, да только я не соловей и в политике – ни бе, ни ме, ни кукареку.
       – Ничё, чё-нибудь накукарекашь. Главно, громче голоси, горластый петух завсегда слышнее. Смотришь, пирушка у нас с тобой и закрутится.
      Как только заговорщики захлопнули за собой дверь, Тараскин сразу взял быка за рога, стал окручивать жену, не давая ей опомниться, и  пока она не пришла в себя, представил ей скоро испечённого парторга. Редькин, сняв шляпу, схватил обеими руками руку Тарасихи и стал её трясти, сдавливая по-шахтёрски, как сдавливал лопату. Так сильно руку Тараскиной никто не тряс и не жал. «Здоровый парторг» - заключила она. «А мой мужик квёлый, одни только уши торчат». Паша «парторг», потирая руки, стал осматриваться. «Вроде должно дело закрутиться», – мозгует он.
     Тарасиха – баба проворная, быстро сообразила на стол. Тараскин даже не успел уловить, хотя и следил. Как? Из какого угла? Из какого тайника выскочила брага на стол? Чёрт, проморгал всёш-таки!
       – Садитесь, люди добрые – добродушно широко заулыбалась жена.
       «Ну, слава Богу, кажись, клюнула», –  взбодрился Редькин, и как бы нехотя, не спеша, не обнаруживая своёго желания как делают порядочные люди, сел. Стали выпивать. Пьют, а на ум Редькину ничто не идёт. Молчит, пьёт и закусывает, закусывает и пьёт, посматривая на Тарасиху, для приличия улыбаясь. Тараскин под столом пинает Редькина, намекая о политике. А у того, как назло, язык тяжёлый стал, как свинец. Тужится он, тужится, а слова не лезут, хоть тресни. Смотрит он на Тарасиху боязливо, глазами бы всё разъяснил, а язык как чужой, не слушается – и всё. Тараскин сильней стал пинать Редькина, до боли. Разваливается компания.
       – Чёрт, парторг хренов! –  не вытерпел Тараскин, и сам пошёл.
       – Ну, чё там про политику слышно?
       Больно стало Редькину, что-то даже хрустнуло. И тут сразу ему пришёл в голову Хрущёв.
       – Ну чё, чё!? Никитка – нашенский мужик, ясно дело. Да и кузькиной матери – корешок тоже.
       – И всё?
       – Почему всё. Кажись наперёд всё проглядывает. Звонкий лапоток. Вон как дуру гонит под фанфары! Навернось, под какой-нибудь нас финт-то и подгонит. Раз так пудрой мозги порошит.
       – И всё?
       – Как всё? – Нет, скоро коммунизм будет, японский бох, – вспомнил Редькин, – будем, как сыр в масле купаться. Водка рекой будет течь, а закусывать будем кукурузиной, мать твою, закукурузимся в лепёшку. И, наконец, объявится, кажись, мечта наша: «златые горы и реки полные вина». Лежмя будем пить, да прикусывать сладкими кисельными берегами. Не житуха будет, а сказка! Пей – не хочу! Ешь от пуза, не жалей! Пускай лучше брюхо лопнет от счастья свалившегося!
      Расковало, наконец, Редькина, вышел он из оцепенения и, даже подмигнув Тарасихи, запел:

                – Улица, улица, ты брат пьяна…
                …А, наливай, брат,
                На-ли-ва-ай, на-ли-ва-ай.
                Всё до капли
                Вы-пи-ва-ай, вы-пи-ва-ай…
                …Вино, вино,
                Вино, вино,
                Оно на радость
                Нам дано…
                …По рюмочке, по маленькой
                Налей, браток, налей!
                По рюмочке, по маленькой,
                Чем поят лошаде-е-е-ей…
       Тут заглянул сосед, Тарасиха к нему:
       – Кольша, весёлый у вас парторг!
       – Этот-то?  Да, какой он парторг! У него, кроме лопаты, в руках ничего не бывает.
       – А кто это?
       – Да это Пашка Редькин – проходчик.
       Тарасиха молча подошла и размашисто смазала мужу по морде.
       – Пройдохи, а! Говоришь, лошадей поят, улица пьяная? – повернулась она к Редькину.
      – Ну ладно, пожалуй, пошёл я, – засобирался Редькин.
      – Нет, сиди, товарищ парторг, – положила она руку на плечо Редькина,– ты настоящий парторг.
      Редькин гордо молчал.
      – Парторг, парторг, я вижу, вылитый парторг. Эх, пировать, так пировать! Пой парторг – плясать будем!