Право на безумие. Часть 2. Нури. Глава 11

Часть II. Нури.

«Чем дальше я углубляюсь в этот роман,
тем всё более для меня интересна Нури».
(Нечаянный читатель).

Глава 11.

Женщина – существо хрупкое, ранимое, по природе своей слабое, остро нуждающееся в опеке, вопреки всем настойчивым попыткам показаться внешне сильной, независимой, самодостаточной. А часто именно благодаря таким попыткам, высвечивающим как фонарик кладоискателя все её слабости, составляющие истинную её драгоценность.

И верное до отчаянности. Как бы упрямо очевидность ни указывала нелицеприятным перстом на многое множество обличительных примеров, когда женщина, вольно ли, невольно оказывалась в чужой постели, а то и вовсе среди неподдающейся исчислению армии представительниц самой древней в мире профессии, автор берёт на себя смелость и ответственность утверждать, что в таковое положение её неизменно приводит мужчина. Причём в отличие от неё, делает это абсолютно осознанно и целенаправленно. А что она? Она и тогда остаётся верной одному единственному, Богом суженому, вопреки всем прилипчивым ряженым. Потому как таково определение для неё, такова её природная естественная сила. Этой силой она жива, ею она вдохновенна, в ней всё неисчислимое её богатство. Она может всё: и коня на скаку, и в горящую избу, и саму себя на жертвенный алтарь без слёз и сожаления – лишь бы это нужно было ему. Он может даже ничего не говорить, ни о чём не просить её, не намекать, вовсе не понимать своей нужды. Она сама огромным преданным сердцем узнает, почувствует, примет на себя и одарит всего с ног до головы, да так просто и естественно, настолько бесхитростно и тихо, будто кофе ему на завтрак сварит, будто это её обычное будничное занятие. Вот она какая наша женщина.

Но этим она и слаба, в этом её самое уязвимое место. Потому что нет ничего страшнее для неё, нет ничего болезненнее, тяжелее смертельной могильной тяжести, чем ненужность, оставленность, безразличие. Ни болезнь, ни усталость, ни какие-либо иные перипетии этой сложной жизни не ломают её так, как простая потеря внимания, как ощущение отстранённости, брошенности. Тогда она теряет всё,… нелюбимая, она погибает, умирает в муках. А умерев раз, рискует никогда уже больше не возродиться. И было ей нужно всего-то – ощущение или хотя бы иллюзия нужности, необходимости, единственности для единственного. Вот и вся её надоба в этой жизни.

Холодным осенним вечером Нури сидела в полутёмной, освещённой лишь одной настольной лампой комнате и считывала с монитора компьютера буковки текста, случайно привлекшие к себе и держащие теперь жёсткой хваткой её внимание. На улице лениво, но безутешно хныкал ноябрь, носился туда-сюда безумный ветер, срывая с уже оголённых деревьев последние лоскуты листвы, да уныло желтел одинокий фонарь напротив окна, высвечивая из тёмной пустоты природного увядания оставшиеся куски красоты. Настроение и без того было хреновое… Откровенно говоря, никакого настроения,… а тут ещё этот текст… Зачем он ей? За какой такой надобностью он как будто специально тут оказался, лишь только она включила компьютер и вошла в интернет? Вероятно, Аскольд по своей всегдашней рассеянности оставил, забыл удалить. А ей теперь вот досталось… Ну почему ей?! Почему всё плохое непременно ей?! За что?! Да когда же это всё возникло в её вдруг опустевшей жизни и когда, наконец, закончится?! Она поняла, что устала. Нет больше ни сил, ни желания жить. А ведь столько всего было, столько всего предвещало полноту, переизбыток, насыщенность. И вдруг … пустота.

Вот уже девять лет, как они вернулись из монастыря. Девять лет,… а будто только вчера. Нури приехала раньше. Аскольд привёз её в Москву, поселил у своего приятеля (у того пустовал маленький летний домик близ Пирогово ), помог получить нехитрую работу на местной лодочной станции и укатил обратно. Ему так было нужно. А ей? Ей тоже было нужно … так. Ей всегда было нужно то, что важно для него.

Она родилась и воспитывалась в семье, где издревле, ещё от далёких-далёких татарских предков исповедовали ислам. Род её уходил корнями глубоко, густо прорастал многочисленными ответвлениями из юрты Великого Могола. Когда в пылу какого-нибудь спора или даже конфликта Нури начинала сердиться, то упредительно предостерегая оппонента, легко и беззлобно шутила, будто вот-вот в ней готов проснуться дедушка Чингисхан. Трудно, часто невозможно было незадачливому спорщику вычислить по её большим зелёным глазам, сколько же шутки действительно таится в этом предупреждении. Многие опрометчиво попадались и были биты, вовремя не соразмерив обаяние изумрудных восточных очей с неиссякаемым духом вольного степного ветра, унаследованного ею посредством хитроумной игры крови от великого завоевателя вселенной. Нурсина конечно не походила на дикую, необъезженную кобылицу, она была невысокой, хрупкой, очаровательной, исключительно доброй и отзывчивой девушкой. Но твёрдость и своенравие характера великого предка, всплывающие взрывоопасной волной в минуты решительных действий, ей передались в полной мере.

Нури нельзя было назвать набожной или хотя бы осознанной мусульманкой. Скорее она была просто верна традициям исламской семьи. Она свободно, как заправский мулла, совершала намаз  по-арабски, хотя абсолютно не владела этим языком и не понимала ни слова из того, что произносит. Просто так было нужно, а значит должно. Выпорхнув однажды из родительского гнезда, она со временем отошла от исполнения религиозных обрядов, постов и даже мусульманских праздников. А связав свою жизнь с Аскольдом, Нюра стала легко отзываться на русское имя, ей нисколько не претило наличие в их доме православных икон и посещение мужем церкви. Рождество и Пасху они праздновали вместе, хотя и вкладывали в эти события разное значение. Для Нюры это были просто праздники со сбором многочисленных аскольдовых друзей и хлебосольным шумным застольем. Но свинину кушать она так и не научилась. Ни в каком виде. Да Богатов ничуть и не принуждал её, не настаивал на искусственном оправославливании подруги. Он уважал её веру, её привычки, ценил в ней её национальный колорит, искренне почитал и даже любил её родителей. Их брак не был светским. Ну, разве только немного. Скорее межконфессиональным. Они довольно часто и подолгу разговаривали на религиозные темы, рассказывая, разъясняя друг другу особенности своих вероисповеданий, радовались обнаруженным совпадениям и общим моментам, не спорили о разногласиях. А чего о них спорить? Известно, что непримиримое отстаивание истины – лучшее средство для умножения распрей. Истина же вовсе не нуждается в отстаивании. Она незыблема. Она лишь хочет, чтобы в ней пребывали.

Но всё же как-то так получалось, что приоритет в их беседах оставался за Аскольдом. Его повести были интереснее, красочнее, чудеснее и вместе с тем жизненнее, что показывало и доказывало реальность божественного чуда в самом обычном человеческом бытии. А что же ещё способно накрепко привязать тонкую впечатлительную душу, как не почти осязаемая близость неведомого, непознаваемого? Возможно, именно этим Богатову и удалось покорить сердце гордой, своенравной, но такой доверчивой и чувственной женщины. Он вообще оказался весьма многогранной, притягательной личностью, а она с самоотверженной готовностью окунулась в эту многогранность и с упоением Ихтиандра купалась теперь в её волнах.

Однажды они разговаривали о грехе и об адских муках, неотвратимо ожидающих всех нераскаянных грешников. Грехов было так много, и все они настолько плотно облепили человека, что казалось невозможным уберечься от искушения, остаться свободным хотя бы внешне от их навязчивой услужливости. Особенно поразило Нури, что именно верные находятся под наибольшим ударом. Иноверный, хотя и не избавляется от ответственности, но всё же в какой-то степени извиняется именно по причине своего неверия, незнания за собой греха. Знающий же, но творящий вопреки своему знанию подобен злобному маньяку, занесшему смертоносную секиру над головой умоляющей о пощаде жертвы. Получалось, что их гражданская семья не более чем блуд, и именно Аскольд, как христианин, несоизмеримо больший прелюбодей, так как не понаслышке знает о своём прелюбодействе. Нури решила принять Православие и венчаться с Аскольдом, чтобы избавить его от последствий их пусть узаконенной, однако греховной связи. А когда Богатов стал заговаривать о монашестве, она, не думая особо, собралась за ним и в монастырь. Так нужно было ему, а значит и ей.

Теперь, сидя за компьютером с обжигающим её душу текстом на мониторе, она вспомнила далёкий майский вечер, когда впервые осталась одна. Не брошенная, но добровольно принявшая на себя одиночество. Вспомнила, потому что та пустота очень походила на нынешнюю. Только эта оказалась ещё тяжелее, ещё плотнее сжимала оковами безысходности её сердце, будто уколом новокаина замораживала разум. Но не обезболивала.

Тогда она хоть понимала, за что, зачем ей этот крест, и это понимание давало ей силы. Нури чувствовала себя нужной, полезной человеку, с которым сроднилась уже и разумом своим, и душой, и телом. Было трудно, до физической боли в сердце тяжко осознать вдруг своё одиночество после семи лет бурной, насыщенной событиями, сумасшедшей жизни. Но как-то грела благодарственность её жертвы, хотя и без видимой, осязаемой благодарности со стороны Аскольда, но чувствуемой ею.

Он уехал. Она осталась одна. Хоть и спокойная внешне, наполненная какой-то непостижимой, никем никогда до конца не познанной женской добродетели…, но одна. И это оказалось невыносимо для неё.

Через пару месяцев, таким же ранним утром она лежала без сна в своей постели…, но уже не одна. Нури смотрела на тихо сопящего во сне мужчину рядом и вдруг вспомнила, как восемь лет назад Аскольд добился её близости. Добился легко и непринуждённо, весело и артистично, будто играя занимательную, азартную игру. Она вовсе не собиралась, не представляла даже вероятности оказаться в его постели. Богатов, конечно, нравился ей, наверное, она была даже влюблена, покорена его небанальной активностью по отношению к ней и вместе с тем строго охраняемой, непробиваемой независимостью от её благосклонности. Казалось, он делает только то, что хочет, не ограничивая себя фальшивой условностью – а смогу ли я. Для него не существовало преград в осуществлении своих желаний, его корректный нахрап устойчиво и прочно зиждился на непоколебимом ХОЧУ. Но заставить его делать то, что он не хочет, было попросту невозможно. Это качество неординарной личности Аскольда подкупало многих женщин, он сам выбирал их, нисколько не задумываясь над возможностью отказа. Так что постоянная конкуренция и ни на миг не оставляющее чувство реальной потери всегда присутствовало рядом с теми, с кем находился Богатов. Не обошло оно и Нури. Но природная верность восточной женщины своему тогдашнему мужу затеняла всё более растущее влечение к Аскольду, отодвигала его на какой-то неопределённый план. Нурсина часто ловила себя на том, что фантазирует, рисует себе яркие, страстные картинки их близости, и что важно, эти фантазии ей нравились, доставляли живое, непридуманное удовольствие. Но… может быть как-нибудь потом… не сейчас… когда-нибудь….

Однажды они ехали в вагоне метро, вдвоём, по какой-то не то чтобы очень важной надобности. Неожиданно поезд вынырнул из тёмного тоннеля и оказался на залитом солнцем просторе. Справа и слева выстроились ровной шеренгой, словно стражи, высокие и статные пирамидальные тополя, а внизу, почти под самыми колёсами поезда засверкала солнечными зайчиками уходящая за горизонт широкая гладь реки.

- Смотри! - воодушевлённо заговорил Аскольд, охватывая, даже поглощая взглядом бездонных голубых глаз весь пейзаж. - Здорово-то как! Наш чудо-поезд перенёс нас через подземелье в далёкое южное чужестранье. Может быть, в Крым…, а может, ещё дальше…

Нури сразу же заразилась этой его фантазией. Природная широта души, а может быть неудержимый полёт мысли дедушки Чингисхана тут же разбудили в ней щемящий восторг и вдохновение, сходные с чувством первооткрывателя, ступившего впервые на прибрежный песок далёкой заповедной земли.

- Давай загадаем на удачу, - продолжал говорить Аскольд над самым её ухом. - Если сейчас, вот на первой ближайшей станции, в распахнутые настежь двери,… вон в те, самые дальние,… в наш вагон не вломится стадо диких бегемотов, не пробежит мимо нас, топоча и толкая друг друга, и не выскочит с бешеным рёвом прочь через вон те двери…

Нури представила на миг эту картину, как тяжёлые, неповоротливые экзотические животные продираются узким вагонным проходом, пробегая мимо, улыбаются им и кивают огромными мордами… Ей стало весело и по-детски мечтательно.

- … то мы тут же поедем ко мне… - закончил Богатов свою фантазию.

И она согласилась. Сама не поняла почему. Может, наивно понадеялась на волшебное воплощение безумного аскольдовского бреда?

Потом, через полгода, холодным ноябрьским вечером, когда земля Московии уже покрылась мокрым липучим снегом, Аскольд без сожалений и раздумий продал свою единственную, ни разу ещё не надёванную норковую шапку и притащил Нюре огромную, никогда ранее не виданную ею охапку цветов – свежих, благоухающих ароматом райского сада. Тогда она не смогла пригласить его к себе, но оставив спящего мужа одного смотреть цветные сны, выпорхнула на улицу. Они до рассвета гуляли по ночной Москве, не замечая ни холода, ни липкого мокрого снега, ни застывшего к утру толстой коркой скользкого наста.

А уже через месяц с небольшим Богатов украл её,… как далёкие-далёкие кочевые нурины предки крали чужих дочерей и делали их своими жёнами. Она полностью отдалась его воле, наверное, потому, что подсознательно понимала – такой человек как Аскольд способен украсть кого угодно и непременно украдёт кого-нибудь, если сегодня, сейчас она упустит свой шанс.

Теперь Нури смотрела на тихо сопящего во сне мужчину рядом, вспоминала и плакала. В голове её неудержимо бежали стада диких бегемотов, улыбались, кивали большими мясистыми мордами и неизменно приносили в огромной зубастой пасти охапки свежих, благоухающих цветов. Она была глубоко несчастна своей оставленностью, ушедшими, казалось, в историю впечатлениями восьми прожитых лет, по которым можно писать романы. Она не испытывала даже облегчения от того, что рядом с ней, в её постели сейчас был мужчина – не тот мужчина, не её мужчина, совсем не такой. Это был маленький, тщедушный человечек – столяр с той лодочной станции, где она нынче работала – непритязательный, по-своему добрый, слабый как ребёнок, неухоженный, оставленный пару лет назад женой и цедящий теперь по капле, как и она, своё одиночество. Они как-то вдруг сблизились. Ей было жалко и его, и себя. В большей степени себя. «Ну, пусть такой…, хоть какой…, слава Богу, что не одна», - часто думала про себя Нури, убеждаясь в правильности шага. Ведь это так важно для женщины – быть не одной. Но она пребывала и в безнадёжном счастье от того, что её любимый человек нашёл, наконец, себя. Пускай и без неё. Да разве это главное?

И вот буковки, слова, предложения на мониторе компьютера, случайно привлекшие к себе и держащие теперь жёсткой хваткой её внимание. На улице лениво, но безутешно хнычет ноябрь, носится туда-сюда безумный ветер, срывая с уже оголённых деревьев последние лоскуты листвы, да уныло желтеет одинокий фонарь напротив окна, высвечивая из тёмной пустоты природного увядания оставшиеся куски красоты. В том числе и её красоты, её молодости, не то чтобы пришедших в полный упадок, но всё же существенно потускневших за последние девять лет после возвращения из монастыря.

Аскольд вернулся вскоре, уже в июле того же года. Он не смог оставаться в тихой монашеской келье, из которой не видно, не слышно, вообще недосягаемо – как там его Нури. Как живёт? Чем живёт? Да и живёт ли? Аскольд приехал неожиданно, внезапно, реально негаданно, как снег на голову в середине лета, и снова, как восемь лет назад украл её теперь уже из маленького летнего домика близ Пирогово, оставив тихо посапывать во сне какого-то незнакомого, чужого, непонятно как тут оказавшегося мужчину. Пускай себе спит. Приятных ему сновидений.

Нури опять, в который уже раз начала жизнь снова, с нуля. Ни жилья, ни работы, ни денег, ни перспектив на более-менее сносное будущее. Ничего, что могло бы успокоить и облагонадёжить тридцатидевятилетнюю женщину. Но зато она снова была рядом с ним, со своим мужчиной, с Аскольдом. А с ним ничего не страшно, с ним всё возможно, всё реально. Его безграничные фантазии настолько заразительны, что в них невозможно не верить, и настолько многообещающи, что даже если исполнится всего малая часть их, этого хватило бы для жизни. А много ли нужно настоящей женщине? Ведь рядом с ней любимый, а это уже целая вселенная.

Девять лет назад она отдала мужа Богу, и хотя ей было одиноко, но не было жаль. Сегодня, сейчас Нури понимала, чувствовала, что снова вынуждена отдать его,… но на этот раз чужой женщине. А это уже совсем другое.

«ДОБРОЕ УТРО, МИЛАЯ, ЛЮБИМАЯ, ЕДИНСТВЕННАЯ МОЯ ДЕВОЧКА! - кричали буквы с монитора, словно приговор. - С ТЕХ ПОР, КАК Я ВСТРЕТИЛ ТЕБЯ, МОЯ ЖИЗНЬ КРУТО ИЗМЕНИЛАСЬ! МНЕ СНОВА ХОЧЕТСЯ ЖИТЬ, РАДОВАТЬСЯ КАЖДОМУ НОВОМУ ДНЮ, КАЖДОМУ ЛУЧИКУ СОЛНЦА, УЛЫБАТЬСЯ КАЖДОМУ ВСТРЕЧНОМУ ПРОХОЖЕМУ И ОТ ДУШИ ЖЕЛАТЬ ЕМУ ЗДРАВСТВОВАТЬ! ТЫ ЗНАЕШЬ, ЭТИМ ХМУРЫМ НОЯБРЬСКИМ УТРОМ, ТОЛЬКО-ТОЛЬКО ПРОСНУВШИСЬ, Я ЗАГАДАЛ НА УДАЧУ, ЧТО ЕСЛИ ВОТ СЕЙЧАС, СИЮ ЖЕ МИНУТУ НЕ ВСТАНЕТ СОЛНЦЕ, НЕ РАССЕЕТ ПЛОТНУЮ ТЯЖЁЛУЮ ТЬМУ, НЕ РАСТОПИТ ХОЛОДНЫЙ МОКРЫЙ СНЕГ И НЕ ВЫСУШИТ ЗЕМЛЮ, ЕСЛИ ОНО ЛАСКОВЫМИ ИГРИВЫМИ ЛУЧИКАМИ НЕ ЗАПУСТИТ В НЕБО СТАИ РАЗНОЦВЕТНЫХ БАБОЧЕК, ОТ КОТОРЫХ ТАК ТЕПЛО И ЛЕГКО В ГРУДИ, ЕСЛИ ВСЯ ЗЕМЛЯ НЕ ПОКРОЕТСЯ В ТУ ЖЕ СКУНДУ РАЗНОЦВЕТНЫМ КОВРОМ ИЗ РОЗ …, ЕСЛИ НИЧЕГО ЭТОГО НЕ СЛУЧИТСЯ, ТО ТЫ НЕПРЕМЕННО СТАНЕШЬ МОЕЙ ЖЕНОЙ!»

Нури читала, и слёзы обиды, негодования, разочарования рекой текли из её покрасневших глаз. Она не понимала, никак не могла поверить в то, что это реальность, что всё это происходит на самом деле,… с ней происходит.

«Почему? Зачем? За что? - вопрошала она в пустоту, но ответа не получала. - Зачем он так со мной? Может я плохой человек и никудышная женщина…, наверное…, может быть…, но он…, почему он так после всего того, что мы пережили вместе? Он предал меня, разбил, растоптал, уничтожил! За что?! За что?! За что?! Неужели я настолько ему противна и ненавистна, что все наши семнадцать лет вот так, одним росчерком? Будто он и не жил вовсе, а только терпел меня рядом. Только сейчас, теперь, с ней ему «СНОВА ХОЧЕТСЯ ЖИТЬ». А раньше? А со мной? Что же, я ему враг что ли?»


Множество памятников воздвигнуто руками человеческими. Все они мужчинам – заслуженным, отмеченным в истории, великим. А вот памятника маленькой женщине не сразу и найдёшь. Нет его. А зря. Ведь все эти великие рождены ею, вскормлены, взращены, возлюблены, вдохновлены… и отпущены с миром. А она что ж? Она велика своей малостью, терпением, прощением. Нет существа преданнее, нет друга вернее, как нет никого более ранимого и безответного. Она словно бабочка лёгкая и невесомая, ни зла от неё, ни упрёка никому, никогда. У кого поднимется рука убить бабочку? Ведь она не жалит, не кусает, не жужжит над ухом, вытягивая из воспалённого мозга оголённый нерв. Порхает только над головой тихо-тихо, низко-низко, близко-близко. От неё одна лишь красота, восторг и умиление.

Но вездесущие великие и не очень натуралисты, исследователи прекрасного, собиратели его и ценители лёгкой рукой отлавливают доверчивых бабочек и устраивают из них сухой, мёртвый гербарий, консервируя красоту для своего личного интерьера. Она и тогда не кусает, только плачет.

Не обижайте маленькую женщину. Ведь живая она много краше и волшебнее самого полного, самого редкостного, самого экзотического гербария.



Полностью роман "Право на безумие" можно найти здесь:
https://ridero.ru/books/pravo_nabezumie.html
Представлены как электронная версия романа, так и печатная книга.