Джозеф Батлер О естественном превосходстве совести

О ЕСТЕСТВЕННОМ ПРЕВОСХОДСТВЕ СОВЕСТИ
Джозеф Батлер (1726)
Selby-Bigge L.A. British moralists, being selections from writers principally of the eighteenth century. Oxford,1897. 1:211-226

Ибо когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон
Рим.2.14

Как спекулятивная истина допускает различные виды доказательств, так и моральные обязательства можно показать с помощью различных методов. Если истинная природа любого живого существа приспосабливает и приводит его к каким-либо целям больше, чем к любым другим, есть основания полагать, что его Автор задумал его природу именно для этих целей. Нет сомнений, например, что глаз предназначен для того, чтобы видеть. Таким образом, любое сложное устроение с большим разнообразием детаоей, которые в нем есть, как правило, по крайней мере в каком-то отношении дает нам сильные доказательства цели, ради которой оно было разработано. Однако, когда внутреннее расположение человека рассматривается как какое-либо руководство в морали, следует соблюдать предельную осторожность, чтобы никто не придал своему собственному нраву, хотя бы в некоторых отношениях, характер стандарта, который является общим для всего человечества; и прежде всего, не должен быть исключен или забыт высший принцип, которому принадлежит настройка и исправление всех наших внутренних движений и привязанностей; такой принцип не просто несомненно будет иметь какое-то влияние, но, находясь в самой природе вещей, он, очевидно, должен руководить и управлять всем остальным. Было бы нелегко правильно соблюсти эти два предостережения, если среди человечества появится хотя бы небольшое разнообразие по отношению к этой способности, то есть к естественному пониманию нравственного добра и зла; и мы должны уделить наибольшее внимание тому, чтобы не просто согласиться, а исследовать со всей точностью, которая нам доступна, в чем состоит этот стандарт внутренней природы человека, столь же важный, как и его внешний облик. Даже этот последний точно не определен; тем не менее, мы понимаем друг друга, когда мы говорим о форме человеческого тела, и точно так же мы делаем, когда мы говорим о сердце и его внутренних принципах, сколь бы далеки они ни были от того, чтобы быть точно зафиксированными. Существует, следовательно, основание для того, чтобы попытаться объяснить людям характер жизни и поведения, на который их истинная природа указывает и к которому она ведет их. Из общего обзора природы человека нам открыта природа наших обязанностей и мотивы к практике их исполнения, которые следует рассматривать как призыв к сердцу каждого конкретного человека и природной совести, как внешние чувства могут использоваться для доказательства бытия вещей, познаваемых ими. Наше внутреннее самоощущение и восприятие, которые мы получаем от наших внешних чувств, одинаково реальны; спорить с первым значит усугублять ответственность за свою жизнь и поведение, точно так же как спорить с последним значит противиться спекулятивной истине. Несомненно, человек может, если ему даны глаза, чтобы видеть, сомневаться в истинности научной оптики, исходя из непосредственного опыта своего зрения. Если же у нас есть внутренние чувства, например, стыд, мы можем допустить или предотвратить постыдные для себя действия, но сомневаться в его наличии столь же глупо, как сомневаться, есть ли у нас зрение. Наши внутренние чувства как таковые достаточно реальны, чтобы то, что человек имеет в своих природных страстях и привязанностях, не более могло быть поставлено под сомнение, чем само наличие наших внешних чувств. Более того, внутренние чувства не могут полностью ошибаться, хотя в определенной степени они подвержены большим ошибкам, чем чувства внешние.
Не может быть никаких сомнений в наличии у нас нескольких расположений или принципов, которые пребывают в сердце человека, руководят им в обществе, вносят вклад в его счастье или же тем или иным образом приводят его ко злу. Те принципы, которые приводят человека к тому, чтобы делать добро, связаны с определенными способностями и могут действовать отдельно от нашего общего расположения. Все это мы описали в нашем предыдущем рассуждении.
I. Но на это может быть задан вопрос: если все это и верно, то какое это имеет отношение к целям и силе религии? Мы скажем, что эти принципы требуют от нас не только делать добро другим, когда у нас есть такая возможность, но и того, чтобы доброжелательность и разум были в нас сильнее, чем другие принципы, страсти или аппетиты, и чтобы наш общий характер формировался из нашей мысли и понимания, так чтобы каждое наше действие направлялось некоторым определенным правилом, отличным от превосходства какого-либо принципа или страсти.  Какие в нашей природе есть признаки - или хотя бы признаки того, что мы можем извлечь это из нее - что это было так задумано ее Автором? Или же каким образом столь разнообразный и непостоянный нрав, какой есть у человека, может быть приспособлен к этому? Действительно, может быть абсурдным и противоестественным для человека действовать без какого-либо размышления, и безотносительно к конкретной работе осмысления, которую мы называем совестью, потому что это принадлежит к нашей природе. Ибо как никогда не было человека, который не мог бы сравнить и одобрить какое-либо место, перспективу или вид по сравнению с другим, так никогда не было разумного человека, который одобрил или не одобрил бы действия людей, исходя только из интересов и страстей. Тем не менее интересы и страсти не только приходят к нам, но они часто слишком сильны и преобладают над разумом и совестью. Животные имеют различные инстинкты, с помощью которых они осуществляют свои цели, ибо Автор их природы предназначил их для этого; человек отчасти находится в том же состоянии,  с той только разницей, что кроме его инстинктов (т.е. аппетитов и страстей) существуют принципы разума и совести. Животные действуют согласно их природе, и ими руководит принцип или конкретный инстинкт, который на настоящий момент является наиболее сильным для них. Человек также действует согласно своей природе и подчиняется закону его творения, следуя тому принципу, который является сильнейшим в нем, будь то страсть или совесть. Таким образом, разные люди по своей природе склонны выше всего ставить честь, богатство или удовольствие; есть также люди, чей характер в необычной степени приводит их к доброте, состраданию и доброжелательности к ближним, а есть другие, которые вынуждены бывают приостановить свое суждение, чтобы взвесить и обдумать вещи, и действовать в соответствии с мыслью и пониманием. Так или иначе, каждый спокойно следует своему характеру, и разум или же страсти и аппетиты могут оказаться в нем сильнее, но добродетельный человек не станет амбициозным, алчным или развратным, ибо он не будет повиноваться таким страстям и следовать в этом своей природе.
Таким образом, как в некоторых случаях мы следуем нашей природе, исполняя дела закона, так в других случаях мы следуем ей, совершая прямо противоположное. Мы знаем, что многие нынешние утверждения вытекают из допущения, что люди следуют природе именно в том смысле, что они нарушают все правила справедливости и честности ради своего удовлетворения; более того, все правила на самом деле лишь вводят их в искушение. Но если бы это было правдой, чего на самом деле быть не может, апостол Павел не стал бы утверждать, что люди "по своей природе исполняют закон".   Если бы следовать природе означало лишь поступать так, как нам заблагорассудится,  действительно было бы смешно говорить о природе, как о наставнике в морали; само упоминание о природе таким образом было бы абсурдно, ибо все, что мы различаем и ценим, не имело бы в этом случае абсолютно никакого значения. Кто совершал бы тогда какое-либо действие иначе, как по своему желанию? И все же древние говорили о последовании природе, в котором, по их мнению, состоит совершенство добродетели, или же об отклонении от нее. Так что сам язык должен научить нас найти в словах "последовать природе" иной смысл, нежели "поступать как нам заблагорассудится". Пусть, однако, будет отмеченр, что хотя слова реально могут объяснить нечто в человеческой природе, но реальный вопрос этого рассуждения - это вовсе не значение слов, но необходимое объяснение, почему мы должны поступать так, а не иначе, и объяснение утверждения, каким образом каждый человек от природы является для себя законом и как каждый может найти в себе правило и обязанность следовать ему.  Это Павел утверждает в словах данного текста, отрицая в то же время приведенное возражение, как лишь кажущееся. На это возражение дает полный ответ правильное объяснение нашего текста, ибо природа рассматривается в нем в различных отношениях, и это слово употребляется в разных смыслах; и если мы взглянем на него обстоятельно, то убедимся,  в каком смысле это слово употребляется, когда оно должно означать руководство жизни, с помощью которого люди становятся сами себе законом. Я говорю, что данное объяснение этого термина будет достаточным, ибо в некоторых смыслах слово "природа" и не может означать ничего большего, кроме как явный закон для нас. По самому характеру оно часто означает не большее, чем некое начало в человеке без учета его степени или характера. Таким образом, страсть гнева, и любовь родителей к своим детям, будет называться одинаково естественной, и хотя человек имеет часто противоречащие друг другу принципы, которые могут толкнуть его на противоположные пути, он может одними и теми же действиями последовать или противоречить природе в этом смысле слова, или же следовать одной страсти и противоречить другой.
II. О природе часто говорится как о совокупности тех страстей, которые являются сильнейшими и наиболее влияют на наши действия; будучи в этом смысле порочным, человечество, таким образом, обладает порочной природой. Таким образом, Павел говорит язычникам, которые были мертвы по преступлениям и грехам, и ходили по духу непослушания, что они были по природе чадами гнева. Они не могли бы быть от природы чадами гнева, если бы не были порочны от природы. Здесь, однако, употребляются два разных смысла слова "природа", ни в одном из которых о людях не может быть сказано, что они по природе являются для себя законом. Они упоминаются с тем, чтобы повергнуть язычников в смятение, и именно здесь возникает возражение, которое мы должны упомянуть и объяснить.
Апостол утверждает, что язычники "по природе законное делают". Природа здесь означает просто то, что отлично от откровения, но все же это не просто отрицание. Павел намерен выразить больше, чем то, что люди чего-то не имеют, а именно, что они творят дела закона по своей природе. Ясно, что смысл данного слова в этом отрывке не тот же самый, чем в том, где о природе говорится как о злой, ибо в данном случае она рассматривается как нечто благое, то, с помощью чего люди поступали или могли поступать добродетельно. То, что люди таким образом сами для себя являются законом, объясняется в следующих словах: они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, и их совесть может свидетельствовать для них, а разум - обвинять или же оправдывать их. Если это различение действительно написано в их сердцах, то это свидетельство совести; и нужно иметь некую естественную склонность к доброте и состраданию, чтобы делать то, что апостол так хорошо оценивает здесь и к чему он часто обращается. Об этой части природы человека мы рассуждали в предыдущем дискурсе, и пришли к выводу, что она имеет решающее значение в обществе, ибо с ее помощью люди совершают все справедливое и доброе, на что они способны, хотя страсти и частные интересы и вводят их в заблуждение. Тем не менее, эти страсти и интересы, вводящие нас, хотя бы косвенно, в заблуждение, также являются естественными, и часто наиболее распространенными; и так как у нас нет никакого способа, посредством которого мы можем видеть, что из них и в какой степени присуще нам от природы, то все, что рассматривается лишь как естественное, даже будучи хорошим и правильным, не более может быть законом для нас, чем сами страсти. Тем не менее в каждом человеке есть принцип размышления или совести, который различает между внутренними принципами его сердца, а также его внешних действий; посредством его человек производит суд над самим собой и решительно рассматривает некоторые действия как правильные и хорошие как таковые, другие же - как неправильные, злые и несправедливые, и, соответственно этому разумению, одобряет или осуждает делающих их, и допускает и предвидит за них  все более и более действенное наказание, о чем мы скажем далее отдельно. Эта часть служения совести явно выходит за рамки моего нынешнего рассуждения. Пока я скажу лишь, что эта способность естественна для человека как морального агента, и хотя он имеет закон для себя, я говорю, что эту способность  не следует рассматривать лишь как принцип в его сердце, который должен иметь некоторое влияние на него, а также на других лиц; но это способность единственная в своем роде, по природе высшая над всеми другими и имеющая свою собственную власть.
Это прерогатива, это естественное превосходство данной способности состоит в том, что она утверждает или не одобряет все привязанности нашего ума и действия нашей жизни, и если благодаря ей люди сами себе закон, то это так в силу согласия или неповиновения, которое закон нашей природы оказывает их действиям в высоком и собственном смысле, природном или неестественном. Это нуждается в дополнительном разъяснении,  и я надеюсь, что так оно и будет, если вы будете следить за последующим размышлением.
Человек может действовать в соответствии с тем принципом или наклонностью, которые в нем наиболее сильны и, таким образом, непропорциональны, и нарушают его реальный и надлежащий характер. Предположим, грубое животное попадается на приманку в ловушку, в которой оно неминуемо погибнет. Оно прямо следует склонности своей природы и повинуется своему аппетиту; все его действия согласны с его природой и, соответственно, естественны. Но предположим, что человек, предвидя такую же опасность гибели, бросается в нее ради своего нынешнего удовлетворения; в данном случае он так же следует своему сильнейшему желанию, как и самая грубая тварь, но тем не менее между характером человека и такими действиями существует диспропорция, такая же, как между ничтожным произведением искусства и рукой величайшего мастера; это диспропорция не между действием как таковым и его последствиями, но она вытекает из сравнения его с характером агента. А так как такие действия совершенно непропорциональны природе человека, они являются в самом строгом и собственном смысле неестественными; только это слово может выразить такую диспропорцию. Поэтому можно прямо говорить не просто о несоразмерном или несогласном с природой, но именно о неестественном; это не столь привычно для нас, но нужно сказать прямо, что так будет точнее.
Что жев таком случае делает подобные действия неестественными? Ради чего человек идет против принципов разума и даже против любви к себе, составляющей неотъемлемую часть его природы? Если бы он действовал вопреки этому пути, он в равной мере пошел бы против принципа или части его природы, а именно против своих страстей и аппетитов. Но отвергнуть нынешние страсти и аппетиты, исходя их предвидения того, что их удовлетворение приведет к гибели, разорению или нищете - это ни в коем случае не неестественное действие; нашей природе и любви к себе противоречило бы как раз последование такому удовольствию, о котором идет речь. Именно такие действия  будут неестественными, и это так не в силу того, что они не следуют наиболее сильному принципу или желанию; очевидно также то, что в них должно  присутствовать различие  между этими двумя принципами, страсти и прохладного себялюбия, на что я отчасти уже обратил внимание.  И эту разницу, хотя она не есть разница в силе или степени, я называю разницей между природой и ее формой. И если страсть в нас преобладает даже над любовью к самому себе, то вытекающие из нее действия являются неестественными, хотя если любовь к себе превышает страсть, то такие действия вполне естественны. Очевидно, что любовь к себе в человеческой природе превосходит любой принцип страсти. Последний можно оспорить, не разрушая саму природу человека, но первую - нельзя. Так что, если мы будем действовать применительно к характеру природы человека, мы не можем не руководствоваться разумной любовью к себе. Таким образом, даже без особого вмешательства совести мы можем иметь чеитеую концепцию превышения природы одного внутреннего принципа над другим, и увидеть, что на самом деле это естественное превосходство, совершенно отличное от силы преобладающих страстей.
Давайте теперь взглянем на природу человека, как состоящую частично из различных аппетитов, страстей и привязанностей и частично из принципов размышления и совести. Оставляя в стороне рассмотрение различных степеней силы, в которых может преобладать то или другое, мы могли бы сделать вывод, что существует естественное превосходство одного внутреннего принципа над другим, и что это даже часть самой идеи размышления или совести. Страсть или аппетит подразумевает простую прямую тенденцию к достижению каких-либо объектов, независимо от средств, с помощью которых они будут получены. Следовательно, часто встречается желание конкретных объектов, в случаях, когда они не могут быть получены без явного вреда другим. Когда приходит размышление и совесть, они не одобряют стремление к ним в этих условиях; но желание остается. Чему мы должны повиноваться тогда, своим аппетитам или совести? Можем ли мы ответить на этот вопрос просто исходя из устроения человеческой природы? Если мы должны решить, что в нас будет сильнее, то что при этом следует принимать во внимание? Не можем ли мы доходчиво и полностью ответить на вопрос, сказав, что принцип размышления и совести не может даже сравниваться с различными аппетитами, страстями и привязанностями людей, ибо он явно главенствует над ними и превосходит их даже независимо от их силы? И если даже последние начинают преобладать, это просто узурпация; первое по самой природе вещей сохраняет за собой главенство, и каждый пример преобладания последнего является примером падения и нарушения всякого устроения человека.
Все это не более чем различение, с которым все мы хорошо знакомы, между простой силой и властью; и то, что предназначено выразить разницу между обычной силой и тем, что является законным в гражданском правительстве, здесь может быть применено к различным принципам в уме человека. Принцип, который мы здесь рассматриваем, и который утверждает или осуждает наши собственные сердца, характер и поступки, должен рассматриваться не просто как имеющий какое-то влияние, ибо это можно сказать и о всякой страсти, включая самые низкие аппетиты, но он стоит неизмеримо выше всего этого, по самой своей природе явно утверждая свое превосходство над всеми другими: так что вы не можете сформировать само понятие о такой способности, как совесть, не принимая во внимание превосходство ее суждения, наставления и власти. Это составная часть самой идеи этой способности, ибо ей принадлежит власть главенствовать над всем устроением человека и управлять им.  Если бы совесть имела ту власть в человеке, которая ей подобает, она поистине правила бы миром.
Это дает нам дополнительный взгляд на природу человека, ибо показывает жизненный путь, ради которого мы были сотворены. Речь идет не только о том, что наша истинная природа всегда ведет нас к тому влиянию, которое оказывают размышление и совесть, но также, в какой степени мы должны быть под их влиянием в различных обстоятельствах, чтобы действовать согласно устроению нашей природы. Ибо это способность, которая по сути своей является правящей и имеет власть направлять и регулировать в соответствии со своими принципами все страсти и мотивы наших действий. Это ее право и власть, и потому эта способность священна. И если люди часто нарушают ее полномочия и бунтарски отказываются подчиняться ей ради своего предполагаемого интереса, который они не могут иначе получить, или ради страстей, которые они не могут иначе ублажать, то это никак не нарушает естественное право и власть совести.
Если же мы посмотрим на это иначе и откажемся от такого понятия, как естественное превосходство совести, то у нас не будет никаких различий между этим внутренним принципом и всеми остальными, кроме силы и степени. Но посмотрим, что будет следствием такого подхода. В чем состоит объем и природа действий человека по отношению к самому себе, к ближним и к Верховному Существу? Каковы оценки этих действий, помимо нашей природной силы? Что касается двух первых родов действий, то ясно, чо за ними стоит; ни один человек не стремится для себя к страданию как таковому, и никто не делает другому зла ради самого зла и без всяких причин. В этих пределах существует ряд степеней, в которых люди сознательно развращаются и предаются страстям, принося пагубу и разрушение себе и другим.  Под нечестием же я имею в виду мнение тех, кто не верит в бытие Бога или не придает ему какой-либо ценности. Таким образом люди хулят Автора природы и явным образом отказываются от верности своему Творцу. Давайте теперь оценим, что все это значит. Если перед нами кощунственная брань или иного рода действия, что подразумевают вопиющее пренебрежение и неуважение к Бесконечному Бытию нашего Творца - то как это подходит к природе человека, в которую изначально заложено благоговение и послушное отдание сердца этому Всемогущему Существу? Или, предположим, человек виновен в предательстве, со всеми худшими обстоятельствами, которые такие действия могут в себе содержать. Это злое действие осуществляется в результате принципов, являющихся в его бытии наиболее сильными; и если нет никакой разницы между внутренними принципами, кроме их силы, то нам не за что осуждать человека за такие вещи. Его действия явно соответствуют принципу, который в нем заложен, соответствуют его природе как человека. При сравнении действия и этой природы не возникает ни малейшего несоответствия между ними. Отцеубийство противоречит природе человека, как высшее нарушение сыновнего долга. Но если нет никакой разницы между внутренними принципами, кроме их силы, мы не можем делать различий между любыми действиями людей, но можем одобрять или отклонять их по своему произволу; ничто не может быть более абсурдным, чем сама мысль об этом.

Таким образом, мы установили природное превосходство размышления и совести; и отсюда мы уже можем вывести отдельное понятие о том, что имеется в виду под человеческой природой и как она соотносится с добродетелью, будучи с ней согласна или же отклоняясь от нее. Если сама идея гражданской конституции предполагает в ней единую силу и подчинение верховной власти как основу всех установлений, то силы каждого конкретного члена общества должны подчиняться этому устроению, ибо если вы оставляете хотя бы что-то вне подчинения гражданскому правлению, вы разрушаете и теряете его. Таким же образом разум подчиняет себе все аппетиты, страсти и привязанности независимо от степени их силы; не то чтобы  в этом состоит сама  идея или понятие человеческой природы, но эта природа предполагает ряд принципов,  рассматриваемых как имеющие естественное отношение друг к другу, при котором они столь же естественно подчинены одному превосходному принципу - разуму и совести. Всякая страсть или привязанность внутри нас, как естественная часть нашей природы, не самодостаточна; к ней должна быть добавлена превосходная способность, назначение которой - регулировать и править всеми привязанностями и возглавлять их, так чтобы они сами признавали ее естественное превосходство, составляя тем самым завершенную идею человеческой природы. И, как в гражданском правительстве конституция порой нарушается властями и силами, пытающимися преобладать над ее властью, так конституция человека нарушается вторжением низших способностей или принципов и преобладанием их над тем, что по самой своей природе превосходит их. Таким образом, когда древние писатели говорят, что пытки и смертная казнь не являются чем-то несправедливым или противоречащим человеческой природе, это означает лишь, что отвращение к таким вещам было некогда менее распространено, чем презрение к последней. Но что действительно противоречит нашей природе - так это сведение ее к низшей части, которая у человека является общей с животными, ибо это противоречит всему в нас, что имеет более высокий смысл, и нарушает всю систему и устроение человека. И исходя из всего сказанного ничто не может быть более очевидным, чем то, что человек не может рассматриваться в качестве существа, оставленного его Создателем, чтобы действовать наугад, и жить в свободе, предоставленной ему его природными силами, среди страстей и своеволия, ибо таково состояние самых грубых тварей, тогда как человек по самой своей природе в самом строгом и собственном смысле имеет в себе закон. Более того, он сам признает в себе верховенство этого закона, если рассмотрит его честно и прямо.
Теперь, после этого общего правила, мы уже можем ответить на вопрос, исходя из чего те или иные наши действия должны рассматриваться как добро или зло. Давайте спросим любого простого честного человека, думает ли он, прежде чем приступить к какому-то делу: прав я или же это не так? Хорошо это или плохо? Я ни в коей мере не сомневаюсь, что такой вопрос соответствует истине и добродетели, и любой человек может задать его практически в любых обстоятельствах. Почти не бывает случаев, которые выглядят здесь как исключения, а если они и есть, то это, скорее всего, суеверие или пристрастность к себе, которые сами по себе бесчестны. Для человека вполне естественно судить о том, является ли он правым, справедливым, умеренным или несправедливым и жестоким; если он не делает этого, это обычный порок, и он может исходить только от большой несправедливости ума.
Но если мы исходим из того, что человечество имеет в себе верховенство закона совести, мы можем спросить: под какими обязательствами мы, исходя из этого, находимся, и чему мы должны последовать?  Я отвечаю: было доказано, что человек по своей природе имеет закон для себя, без конкретного отдельного рассмотрения положительных санкций этого закона; награды и наказания, которые мы чувствуем, и те, которые у нас от света разума есть основания допускать, прилагаются к нему. Тогда вопрос сам несет в себе ответ. Наше обязательство подчиняться этому закону полностью вытекает из законодательства нашей природы. Наша совесть одобряет определенный характер действий и свидетельствует о нем, и сама в себе несет свои обязательства. Совесть не только предлагает показать нам, как мы должны ходить и жить, но она также несет в себе власть и потому является нашим естественным руководством, предназначенным для нас Автором нашей природы; поэтому она принадлежит нашему состоянию бытия, и нашей обязанностью является идти по ее пути и следовать ее руководству, невзирая на то, что, возможно, в противном случае мы останемся без наказания.
Тем не менее давайте послушаем, что иногда говорится против этого повиновения закону нашей природы. Как правило, эти возражения не больше, чем следующее: почему мы вообще должны быть обеспокоены такими вещами? У нас есть то, что никак не касается других, и мы не понимаем, почему это может быть иначе; почему мы должны затруднять себя и лишаться своей собственной пользы, и зачем мы должны стремиться подавить свои склонности и обрести власть над ними?
Именно таким образом люди порой рассуждают о человеческой природе, по сути считая, что в том состоянии, в котором они находятся в этом мире, действительно нет смысла. Все подобные разговоры исходят из предположения, что наше счастье в этом мире состоит в чем-то, весьма отличном от нашего единства с другими людьми; почему же мы должны тогда ради них ограничивать свою свободу или лишаться ее? На самом деле все обстоит как раз напротив,  ибо  все общие наслаждения и радости жизни сильно зависят от наших отношений с ближними. Отбросьте все пожелания других людей, и мы станем совершенно равнодушны к подлости и чести; для нас не будет никакого смысла в таких вещах, как амбиции или корысть; мы должны также быть тогда в равной степени безразличны к безобразной нищете и в то же время пренебрегать презрением, которое обычно сопровождает это состояние, а также пренебрегать всякой репутацией и богатством, которые также зависят от наших взаимоотношений. Сдержанное отношение ко всему этому может быть образом жизни, но сама наша природа, разум и состояние ставят нас под абсолютную необходимость в этих вещах. Мы не можем достичь никаких целей без соответствующих им средств, которые зачастую являются болезненными и непростыми. И в бесчисленных случаях присутствующие в нас аппетиты просто не могут быть удовлетворены без такого явного и немедленного разорения и нищеты, что самый развращенный человек в мире скорее откажется от подобного удовольствия, чем будет терпеть такую боль. Разве нет в таком случае смысла в том, чтобы ради блага своих ближних подвергать себя ограничениям, которые  в конечном счете принесут больше удовлетворения, чем беспокойства, тогда как в противном случае мы получим больше несчастий, чем удовлетворения? Несомненно, это так и есть, и если мы будем держаться этого принципа, то вряд ли кто-то не согласится с нами. Но давайте позаботимся о том, чтобы избежать ошибок. Пусть не будет само собой разумеющимся, что характер зависти, гнева, обиды дает нам большую радость, чем кротость, прощение, сострадание и доброжелательность; тем более что мы должны признать, что гнев, зависть, негодование сами по себе просто ничтожны, и удовлетворение, возникающее их, никак не больше, чем освобождение от этой нищеты; в то время как темперамент сострадания и доброжелательности сам по себе восхитителен, и творение добра само несет в себе самый лучший восторг и наслаждение. Не следует принимать как должное, что удовлетворение, вытекающее из репутации богатства и власти, должно быть больше, чем  удовлетворение, вытекающее из репутации справедливости и честности. Милосердие повсеместно признается как высокое достоинство. И если сомнительны рассуждения о том, какие из удовольствий являются большими, тем более что есть люди, которые не считают ничто из них очень значительным, не может быть никаких сомнений в том, что амбиции и корысть, а с другой стороны добродетель и доброжелательность ведут к совершенно различному образу жизни; и также, говорю я, несомненно, что именно последнее в большей мере сопровождается миром и спокойствием ума, чем растерянностью, досадой и безутешностью. Многие добродетели и пороки, которые мы в настоящее время не упомянули, в равной степени предполагают то или иное отношение к ним наших ближних. И если мы говорим о сдержанности и самоограничении, то тот, кто примет на себя какие-то ограничения лишь из страха и стыда, вскоре по всему ходу своей жизни убедится, что более добродетельные люди ни в коей мере не ставят себя в невыгодное положение в этом отношении. Сколько есть примеров того, что люди чувствуют себя самостоятельными и все же стонут под оковами, которыми они очарованы и которые они не в состоянии свергнуть! Сколько примеров тому, что ради порочных страстей они идут на большую боль и самоотречение, чем те, что были бы необходимы, чтобы порвать с этими страстями! К этому следует добавить, что когда добродетель становится привычной для нас, когда мы приобретаем ее характер, она перестает быть для нас бременем и становится осознанным выбором и наслаждением. Практикуя сдержанность, самоотречение и бдительность, мы забываем любые противоестественные извращения нашей природы, а естественное поведение становится для нас самым легким и привычным. Очевидно, что  в общем ходе жизни редко возникает несоответствие между нашим долгом и действительно высокими интересами; гораздо чаще есть несоответствие между долгом и тем, что на самом деле есть лишь наши привязанности, на самом деле не приносящие счастья и удовлетворения. Наша любовь к самим себе, даже если она ограничивается интересами нынешнего мира, в целом совпадает с нашими способностями и ведет нас к тому же течению жизни. Но независимо от исключений, которые здесь бывают, а их намного меньше, чем обычно думают, в нас есть сила и закон, выносящий окончательное суждение о вещах. Будет абсурдно предположить, что в правильном устроении ума зло возобладает над добром.
Весь аргумент, на котором я в настоящее время настаиваю, может быть подытожен здесь таким образом. Природа человека приспособлена к определенному образу действий. Некоторые ее действия при сравнении с другими, исходящими от той же природы, производят в нас впечатление несоответствия или диспропорции. Соответствие действий  природе агента делает их естественными; их несоответствие ей неестественно. Всякое действие по сути своей связано с характером агента, и оно не возникает из принципов, которые, даже если они достаточно сильны, достаточно непропорциональны природе агента. Их соответствие или несоответствие ей возникает поэтому на несколько другой основе. Не может быть ничего, кроме разницы в самой природе, что отличалось бы от агента по своим внутренним принципам. Некоторые проявления человеческой природы представляются лучшими, чем другие. Согласие с природой возникает из действий, созвучных ее высшим принципам, тогда как несогласие - из противоречия им. Разумная любовь к себе и совесть являются основными и самыми высокими принципами в природе человека; наши действия должны соответствовать им, хотя бы все остальные принципы были нарушены, и они становятся негодными, если противоречат главным принципам. Эти принципы, совесть и разумная любовь к себе, если мы правильно их понимаем, всегда приводят нас к истинному счастью. Наша обязанность и интерес здесь совершенно совпадают; так обстоит по большей части уже в этом мире, но целиком и полностью в мире будущем, и это полностью входит в понятие хорошего и совершенного устроения вещей. Таким образом, те, кто был настолько мудр в своем роде, чтобы рассматривать свои настоящие интересы, должны наконец найти, что тот, кто отдал все преимущества настоящего мира, но не нарушил свою совесть, сделал для себя же самого бесконечно лучше и добился своего настоящего интереса и счастья.

Перевод (С) Inquisitor Eisenhorn