Садовые дорожки

Во всём этом было что-то нереальное, дикое и безумное. Слишком безумное, даже если мерить моими мерками. Нашими мерками. Любыми мерками.
Не было там ничего соблазнительного, и уж точно не было ничего цивилизованного. Там вообще ничего не было, и вместе с этим было всё. Законы, рамки, мораль и приличия оставались там, где-то очень далеко за порогом, за пеленой дождя и раскатами молний, там, где пионы качали в такт сбоящему ритму сердца красными головами и беспокойно шелестела трава, то ли осуждая нас, то ли желая что-то сказать или от чего-то предостеречь. А огромный дом над нами скрипел недовольно, по-стариковски охая и причитая, словно смотрел и не верил своим подслеповатым мутным глазам-окнам. 

Мы не говорили, ну, во всяком случае так, как это делают другие. Это был другой язык, состоящий из взглядов и прикосновений, жестов и молчания, язык, понятный только двоим и  больше никому. Не способность, не процесс, не понятие. Не действие как таковое, а вдохновение. Может ли существо из плоти и крови быть вдохновением? Может, если оно есть суть. Состояние.

Не нужно было уезжать. Уехать было стократ тяжелее, чем решиться приехать. На что это похоже вообще... Поймал чуток чужого сатори и убрался восвояси. Ну уж нет, не в этот раз.

Поэзия движения. Краски, вплетенные в музыку. Гармония, расцветающая в глубине первозданного хаоса. Мы предавали анафеме всё, что имело смысл и составляло то, что люди зовут самоконтролем. Очень и очень нехорошие вещи могли произойти тогда, когда ты плюёшь на цели и мораль, и просто отдаёшься тому, чему невозможно противиться.
Пусть.
Они просто не понимали. Никто не может этого понять. Мораль сейчас не имела ни малейшего значения. Это произошло потому, что мы оба хотели выжить, потому что порознь нас ждали только забвение и пытка памятью. Мы отбросили объяснения и мотивы своих поступков, отбросили всё, кроме ослепительно прекрасного «здесь» и «сейчас». Совершенства нельзя достигнуть. Но к нему можно приблизиться в блистательном, неповторимом том, что называется «настоящее».

Какими словами описать молнию?

Мы делали это, потому что не могли иначе. Потому что это доставляло нам удовольствие. Потому что это было выше затасканного и заезженного «люблю», но нет других слов в  этом языке, чтобы описать подобное. Потому что с каждым движением возникало что-то новое, из того, что уже было. Не было ни добра, ни зла. Не было ничего, кроме первобытного и  интуитивного ощущения красоты. И то, что ощущалось как красивое, стало Добром, а то, что ощущалось неправильным, стало Злом. И не было иных мерил, и не могло быть иных точек отсчета. Творчество. Познание. Вдохновение. Назови как хочешь.

Вот только жаль, что Красота — недолговечна. И Разочарование — эта чёртова Панацея от всего и всегда потом просто вспорет тебя сверху донизу, и ты ничего не сможешь с этим сделать. Щелчок пальцами, движение ресниц — ряды мыслей послушно качнутся вперёд и назад, взмах пушистых хвостов, блеск разноцветных глаз. Во всём должен быть порядок, самоконтроль, граничащий с паранойей.

Кто там скалит зубы, шипит недовольно?
Выйти из строя!
Немедленно!

Острые уши прижимаются к голове, глаза тускнеют. Я выразительно кошусь на книжную полку с ледяной кошачьей фигуркой. Что-то хотела сказать? Нет? Я так и понял.

Депрессия лениво стекала серыми грязными клочьями тумана на вытертый ворс ковра. Я лениво трогал ладонью  огрызки отвращения к самому себе и окружающему, мешал их с сигаретным дымом и коньяком в стакане, и просто молчал. То одна, то другая пушистая Мысль появлялась из унылой серости, кружилась рядом, нерешительно переступая лапами, потом почти ощутимо вздыхала и скрывалась в дымке безразличия и равнодушия. Я молчал. Сейчас самым важным было именно это — молчать. Набить рот льдом, и молчать, чтобы принять иррациональность и бессмысленность слова.