Блудный сын. Часть третья. Глава 20

20

     Жених и невеста стояли пред алтарём взволнованные, торжественные, чуть растерянные. Их лица, потерявшие уже юношескую округлость и наивность, – им обоим было по двадцать семь лет - одухотворённые любовью и святостью таинства бракосочетания, казались всем присутствующим на церковной церемонии самыми прекрасными. Рембрандт слушал слова церемонии, смотрел на полные счастья лица дорогих ему Титуса и Магдалены, готовящихся выйти из божьего храма мужем и женой и сердце его наполнялось радостью.

     «А ведь я женился в эти же годы», - вспомнил художник. Он вдруг ясно увидел себя и Саскию, стоящих пред алтарём – взволнованных, торжественных, чуть растерянных. «Что-то часто ты стал предаваться воспоминаниям, художник», - мысленно сказал себе Рембрандт. На его сердце будто лёг тяжёлый камень. Он поздравлял новоиспечённых мужа и жену, желал им счастья, но тяжесть не проходила. «Что же это? Что?».

     Свадебный пир устроили в доме Магдалены и её матери – вдовы, где Титус и Магдалена собирались жить. На свадьбе Рембрандт встретил родственников Саскии, с которыми не виделся долгие годы. Как ни старались не огорчать Титуса, любимого обеими сторонами, они так и не смогли преодолеть натянутости.

     Родственники до сих пор не простили Рембрандту наследства Саскии, которое, они полагали, он пустил на ветер и считали его прямым виновником значительного уменьшения средств Титуса. Рембрандт и сам чуствовал вину перед сыном, практически ставшим его отцом, его ангелом-хранителем. Он так и не восполнил то, что пропало из-за его краха, то, что он брал из наследства сына, успокаивая свою совесть обещаниями.

     Вскоре после свадьбы пировали на вечеринке по случаю отъезда Арта де Гельдера. Отучившись и отработав семь лет с Рембрандтом, он, наконец, решил писать самостоятельно, но не в Амстердаме, а в родном Дортрехте, где он вскоре отпразнует двадцать четвёртый день рождения. Арт хотел отбыть ещё до свадьбы, но Титус уговорил его остаться на церемонию и празднество. Титус и Магдалена, испытывающие к ассистенту глубокую дружескую симпатию, обрадовались, когда Арт согласился остаться ещё на несколько дней, но сейчас Титус с нетерпением ждал отъезда Арта. Причиной такого нетерпения был предстоящий разговор с отцом, который Арт де Гельдер воспринял бы в штыки, услышав или узнав о нём.

     Узы брака, предполагаемое со временем отцовство и ответственность за благосостояние своей семьи заставили Титуса по другому взглянуть на работу отца, от которой во многом зависели доходы их компании. Формально отец всё ещё оставался нанятым им на работу художником. Одним днём Титус закрыл лавку ранее обычного и отправился не в свой новый дом, а к отцу.  Как он и предполагал, его отсутствие не изменило обычного распорядка в доме: отец находился в мастерской, Корнелия помогала Ребекке с домашними хлопотами.

     Домочадцы обрадовались приходу Титуса, всегда бывшего душою этого дома, хотя и удивились, что он пришёл без Магдалены. Четырнадцатилетняя Корнелия радостно запрыгала вокруг брата, будто шестилетний ребёнок. Некая принуждённость, несвойственная обычно весёлому и открытому Титусу, насторожила Рембрандта. Отец и сын прошли в мастерскую. Рембрандт не вполне ещё свыкся с работой в одиночку, без Арта, он всегда был рядом, всегда под рукой.

   - Отец, я пришёл с серьёзным разговором, а вернее с просьбой. – Титус неуютно поёзрзал на стуле, – Видишь ли отец, дела в нашей компании обстоят не лучшим образом. Продажи в лавке небольшие, положение с заказами – хуже не бывало. Если так будет дальше продолжаться, мы в скором времени придём к финансовому краху, - он помолчал и продолжил, через силу выдавливая из себя слова, – картины в твоём стиле не находят сбыта, не продаются. Сейчас в ходу гладкая манера. Поэтому ван дер Хелст просто бог, и Бол процветает, а ведь это ты его всему научил. Даже Метсю стал писать шёлково, как Доу. О Доу и говорить нечего. Недавно я ездил в Лейден; один его почитатель нанял склад, вывесил там только картины Доу и пускает людей посмотреть. Ни один художник Голландии не удостаивался такого... Не мог бы и ты хотя бы часть своих работ писать в этом популярном стиле?

Рембрандт уставился на сына, он явно не ожидал такого разговора:
  - Ты решил заменить Ливенса? Это Геррит ван Эйленбюрх тебя послал?
  - Отец, меня никто к тебе не посылал.
Рембрандт молчал, теребил седые кудри. Титус делал то же самое со своими каштановыми. Оба чувствовали себя неловко.
  - Нет, сын мой, я не могу.
  - Ты можешь, отец. С твоим-то мастерством. Ты можешь так писать лучше всех, лучше Бола и Ливенса.

  - Я умею...не хуже моего ученика. А вот Ливенса... – Рембрандт усмехнулся и пожал плечами, – даже не знаю.
 Рембрандт смотрел прямо в лицо сыну. Титус не отвёл взгляда. Ему нечего бояться или стыдиться. Он любит отца и никогда, даже в мыслях, не причинил ему ни зла, ни боли.
 - Я умею, но я...не могу. Пойми, Титус, это был бы уже не я.
Титус встал, вздохнул не то с тяжестью, не то с облегчением.
 - Я так и знал. Жаль. До свидания, отец.

     Корнелия, услышав стук двери, страшно удивилась, когда поняла, что это ушёл Титус, даже не попрощавшись с нею и Ребеккой.
Титус ушёл, хлопнув в сердцах дверью. Разочарование и обида захлестнули его, не оставив места для раздумий. Он продолжал работать в лавке и, так как их компания всё ешё существовала, продолжал, хотя и тщетно, искать заказы для отца. Рембрандт писал всё меньше, работал ещё медленнее, почти не занимался гравюрами, которыми интересовался Геррит ван Эйленбюрх.

     Титус начал сотрудничать и с другими художниками, пишущими пейзажи и натюрморты, что покупалось гораздо лучше, чем портреты никому не известных людей или сцены из библии, выполненные в стиле его отца. Он был счастлив с Магдаленой: мирные, спокойные семейные вечера, ночи, полные любви, походы в парк развлечений и на увеселительные гуляния, их всегда в избытке в Амстердаме. Корнелия иногда навещала его в лавке, он расспрашивал сестру об отце. Мысли о нём не покидали Титуса и не то, чтобы отравляли его счастье, но были той самой ложкой дёгтя.

     Он скучал по отцу. Когда первая острая обида притупилась и постепенно стала исчезать, её заменила тоска и способность размышлять. На что он надеялся? Что отец согласится? В глубине души он знал, что этому никогда не бывать. Титус не помнил случая, когда отец отступился хотя бы на йоту от того, что и как считал необходимым писать. Он постиг и перенёс всё: богатство и роскошь, которые Титус помнил в детстве, когда художник Рембрандт ван Рейн процветал и был популярен, скандалы и сплетни, восхищение, позор, унижение. И всегда сын находился рядом с отцом.

     А сейчас – забвение, а его нет рядом. Сердце Титуса защемило от тоски и жалости. Он должен пойти к отцу и примириться с ним.

     Корнелия не могла понять, что же произошло между отцом и Титусом. Когда она пыталась расспрашивать что случилось, почему Титус больше не заходит к ним – ни с Магдаленой, ни даже один, оба отмалчивались или увиливали от ответа. Она так ничего и не разузнала, а только гадала и строила предположения. Корнелия одинаково сильно любила несуразного отца и идеального брата, она видела как оба страдают, и её собственная душа изнывала от страдания и неизвестности. Как она жаждала, чтобы они, любящие друг друга, примирились!

      Рембрандт сидел перед картиной, давно заказанной от почитателя его живописи, но заброшенной им, как нередко случалось. Заказчик пожелал библейский сюжет по усмотрению Рембрандта. Художник писал Сретенье Господне. Он достал давно уже валявшийся где-то в углу начатый холст и попытался сосредоточиться на сюжете, чтобы заглушить не оставлявшие его ни на минуту мысли о Титусе.

     Но работа никак не шла, он тосковал о сыне. Рембрандт даже на минуту не подумал согласиться на просьбу Титуса, ещё и поэтому художник испытывал мучительное чувство вины перед сыном. Мальчика не лишили детства, оно, напротив, было счастливым и безоблачным. Однако, из-за безалаберности и беззаботности отца Титусу пришлось рано и резко повзрослеть, взять на себя немалую часть забот о семье и поменяться ролями с ним, Рембрандтом, став отцом своему отцу.

     Художник благодарил бога, давшего утончённому, кроткому юноше сил не сломаться, выдержать на своих плечах все испытания и вытянуть семью. А может быть, это его, Рембрандта, характер, приправленный нежностью и добротой Саскии?
Рембрандт знал что Корнелия навещает брата в его лавке, но, видя как страдает дочь, не расспрашивал её о Титусе, чтобы не растравить ещё глубже её и собственные раны. Корнелия сама рассказывала о Титусе, видя немой умоляющий вопрос на лице отца.

     Однажды вечером Корнелия пошла открывать двери на раздавшийся стук. Увидев на пороге Титуса, она инстинктивно бросилась ему на шею, даже не успев ещё ничего подумать.
 - Здравствуй, солнышко. Отец дома?
 - Он в мастерской.
 - Конечно, где же ещё ему быть?

     Брат и сестра посмотрели друг на друга, кивнули друг другу и рассмеялись. Титус направился в мастерскую, Корнелия не сделала попытки последовать за ним, знала, что сразу будет выдворена. Но она не сгорала от любопытства, она была счастлива. Что бы там не случилось между её любимыми людьми, это – примирение.

     Рембрандт сидел перед картиной, уставившись на холст стеклянными глазами и полдня думал, куда нанести следующий мазок. Оглянувшись на стук в дверь мастерской, разглядев входящую фигуру, Рембрандт кинулся обнять сына, прижать его к сердцу и ощутил в ответ такие же горячие объятия.
   - Прости меня, отец. Прости, я не прав. Я не должен был обращаться к тебе с подобной просьбой, ведь я знал, что ты никогда не согласишься.

   - Прости ты меня, сын, прости за всё. За то, что не могу выполнить твою просьбу. За то, что был безалаберным отцом. За то, что тебе пришлось стать моим отцом. Прости меня сын мой, отец мой, ангел мой.
Не выпуская Титуса из объятий, Рембрандт опустился перед ним на колени.
   - Что ты делаешь, отец, поднимись, – Титус попытался поднять отца, но затем сам опустился на колени, – ты самый лучший отец на свете. Другого мне не нужно.

    От переизбытка чувств слёзы брызнули из глаз обоих. Они стояли на коленях, обнявшись, стесняясь своих слёз и продлевая этот божественный момент.
   - Встань отец, – Титус, наконец, поднялся сам и сделал сильное движение руками, помогая подняться Рембрандту, – завтра мы прийдём с Магдаленой. У нас для тебя хорошая новость.
У Рембрандта промелькнула догадка. Он тряхнул Титуса за плечи:
   - Мои поздравления, сын. Значит, скоро я стану дедом, – и рассмеялся сквозь слёзы счастья.

     Титус ушёл, Рембрандт вдохнул легко –легко, но затем на сердце легла знакомая тяжесть. «Что же это? Может это смерть идёт за мной?». Следующие дни после визита Титуса и Магдалены на Розенграхт Рембрандт усердно работал над Сретением Господним. Его внимание сосредоточилось на выразительности слепых глаз и лица седовласого, седобородого старика Симеона, который должен был, по его замыслу, согласно библейскому сюжету, держать на руках только что представленного ему Богоматерью младенца Иисуса.

     Но через несколько дней работа встала. Художник то и дело отвлекался на свой автопортрет в любимой коричневой гамме: скромный, похожий на рабочую одежду костюм, смиренно сложенные вдоль тела руки, схожий с клубнем картофелины нос, вдумчивый, направленный на зрителя и сквозь него взгляд тчательно и кропотливо выписанных глаз.

     В ожидании появления на свет нового маленького человечка, домочадцы раздумывали, какое же имя ему дать: если родится мальчик, они, вероятно, назовут его  в честь отца Магдалены, если девочка – единодушно решили наречь её в честь матери Титуса, Саскией. Титус то и дело забегал к отцу и сестре проведать их, или Корнелия навещала его в лавке. Иногда художник с дочерью шли в гости к Титусу и Магдалене в дом её матери.

     Когда Титус не пришёл несколько дней, Корнелия, кляня его занятость, побежала к нему в лавку. Не обнаружив его и там, она пожала плечами - наверное Магдалена почувствовала себя нехорошо. Титус так и не появился у них в доме, и лавка была закрыта. Обеспокоенные Рембрандт и Корнелия, спешно собравшись, отправились к Титусу домой. Их встретила перепуганная Магдалена.
   - Он заболел какой-то непонятной хворью. Врачи предполагают, что это может быть чума, но определённо сказать не могут. Он несколько дней не встаёт, то весь горит, то ему холодно, его лихорадит.

     Рембрандт отправил Корнелию домой, а сам остался с сыном. Сидя у постели мечущегося в бреду, никого не узнающего Титуса, Рембрандт молился. Он молил бога о снисхождении: если старуха с косой требует новой жертвы, пусть это будет он, а не его молодой, счастливый сын. «Боже Всещедрый, пощади меня, даруй мне смерть и жизнь моему сыну!».
Титус ван Рейн, а не Рембрандт ван Рейн умер через несколько дней. Врачи так и не смогли определить, чем он заболел. Магдалена часами сидела, слепо уставившись в одну точку, не в состоянии ни двинуться, ни заплакать от горя и отчаяния. Корнелия рыдала целыми днями. Всем необходимым занялись Рембрандт и мать Магдалены.

     Нужно жить дальше, даже если бог решил подвергнуть его тяжкому испытанию, забрав у него сына. Он натянул среднего размера холст и принялся за автопортрет. Корнелия, увидев, что получается у отца, стала пореже заходить в мастерскую, а если заходила, старалась не попасть взглядом на новую картину, она её боялась.
   - Страшное, ужасное, жалкое лицо. Непонятно, смеётся оно или плачет, – делилась она с Ребеккой, – но понятно одно, – оно страдает.

     Через три месяца у Магдалены родилась девочка, она сразу стала звать дочь Тицией, в честь её отца. Держа крошечную внучку, Рембрандт ощутил тёплую нежность к малютке и горькую печаль оттого, что его сын никогда не покачает на руках свою дочь. Шагая тяжёлой, ставшей шаркающей, походкой к себе на Розенграхт, ёжась от холодного, пронизывающего, влажного ветра наступающей зимы, художник погрузился в воспоминания.

     Маленький жизнерадостный Титус бегает по комнатам, мешая всем и радуя, а вот он уже красивый юноша, позирует для Александра Великого или для ангела, склонившегося к Святому Матфею. А вот и он сам , бежит из школы с книгой латинских текстов под мышкой или возвращается с отцом и братьями с мельницы. В мастерской его встретило страшное лицо, смеющееся сквозь слёзы раздирающих душу страданий.
     Ему вдруг нестерпимо захотелось оказаться дома, в Лейдене. Несбыточная мечта. Все его братья и сестры умерли, он остался один. Дом достался дальним родственникам матери, а мельницу продала Лисбет, умершая последней. У него остались только Корнелия и внучка Тиция.