Я тебя никогда не забуду

        (из записок офицера)       



        «Как бабочка, сердце иглой
        к памяти пригвождено».
        (Федерико Гарсия Лорка.)



                -1-

         Первый раз я встретил её на улице Карла Маркса, бывшей Зыгмунтовской (так её называют местные), рядом с домом, в котором уже месяц квартирую. Изящная, словно сотканная из воздуха, в белом ситцевом платье в красный горошек, перехваченном пояском на тонком, как воск на огне, стане, лёгкой-лёгкой походкой шла она с букетом роз, огненно-алых. Лучистые глаза её на выразительном, немного скуластом лице сияли бледно-голубой бесконечностью, как огни св. Эльма… Был конец мая. В воздухе пахло сиренью и фиалками. На чистой, зеркальной лазури неба паутиной вились перистые облака…
         Гордо нахмурив брови, она прошла мимо, даже не посмотрела  в мою сторону. Смешно крякнула, впустив её, дверь соседнего дома. Мне стало немного обидно. Неужели я даже ни на мизинец не заслуживаю внимания красивой девушки? Пусть рост у меня невыдающийся и внешность далека от артистической, но я всё-таки офицер, связист. И боевая награда у меня имеется…



                -2-

         На Карельский перешеек я, необстрелянный младший лейтенант, выпускник училища связи, попал в самом начале февраля сорокового, когда войска Северно-Западного фронта двинулись на прорыв линии Маннергейма. Дали мне под начало взвод кабельщиков и бросили на передовую. Несмотря на лютый 30-градусный мороз, там было настоящее пекло… Согревая трубки телефонных аппаратов за пазухой, под огнём снайперов-«кукушек» и разрывами снарядов обеспечивали мы связь комполка с батальонами, где ползком, где перебежками, где перекатом перемещались от укрытия к укрытию, от воронки к воронке, устраняли бесконечные порывы провода. Всего за месяц боёв взвод потерял убитыми и ранеными восемь человек. А за три дня до конца войны, 9 марта, под Выборгом, нашёл меня осколок мины, задел плечо. Медаль «За отвагу» я получил много позже, уже в госпитале…
         Но речь, собственно говоря, не об этом… совсем не об этом…



                -3-

         «Инфекция» воспоминаний переносит меня из года сорокового в год сорок первый, в вакантный от службы воскресный день пятнадцатого июня. И в нём я застаю себя в очереди в гастрономическом магазине. В этой очереди я увидел красавицу соседку свою во второй раз. Она стояла ко мне спиной, в простенькой белой блузке и брусничного цвета юбке, с малюсеньким ридикюльчиком, такая бесконечно далёкая и в то же время необыкновенно близкая… Заколотилось, забилось усиленно сердце… Я вдруг неожиданно осознал, что влюбился. Влюбился фактически. По-настоящему. Бесповоротно. Влюбился со всей решительностью, на которую был способен... Выглядывая из-за плеча стоящего между нами мужчины в габардиновом пиджаке и мятой прихлопнутой шляпе, распространявшего вокруг себя крепкий запах водочного и табачного перегара, не сводил я глаз с её нежных, словно выточенных из мрамора рук, золотистых прядей, спадавших на плечи, необыкновенной стройности ножек на лёгких каблучках. Она казалась мне существом из другого мира, попавшим в наш приграничный Брест-Литовск по ошибке, случайно. Когда она вышла из магазина, я хотел догнать её, заговорить. Но не осмелился. Не скрою: умом я понимал, что любовь моя безнадёжна…



                -4-

       Суббота. 21 июня. Вечер. В дверь стучат… Пришёл Сашка, сослуживец по отдельному батальону связи, как и я, лейтенант, участник «зимней» войны с белофиннами, который живёт с семьёй на улице Орджоникидзе, в десяти минутах ходьбы от меня. С ним единственным я могу говорить откровенно, не опасаясь за последствия; мы понимаем друг друга с полуслова… Садимся за стол, пьём чай, курим, рассуждая вполголоса о разных животрепещущих предметах: о воскресном спортивном празднике, о гастролях артистов эстрады и оперетты, о запрете отправлять семьи на восток и, конечно, о скорой войне.
       -Когда, думаешь, начнётся? – спрашивает Сашка.
       -Счёт идёт на дни. Вчера немцы измеряли глубину реки.
       -Откуда знаешь?
       -Сам видел. В бинокль. И переправочные средства скрытно готовят.
       -А как же заявление ТАСС? Все о нём только и говорят.
       -Оно, Сашка, немецких планов не отменит. Им на наши заявления наплевать и растереть. В четверг над крепостью опять «рама» летала. Как у себя дома. Неужели они ещё не всё разведали?
       -Сбивать нельзя…
       -Иначе что? Война? Она и так будет. К ней готовиться надо, а не бороться со слухами. Вот  командиру отделения моей роты по комсомольской линии строгача влепили за то, что крепость назвал ловушкой, провокатором ещё обозвали. 
       -Да, дураки мы, дураки! – соглашается со мной Сашка. -  Ищем предательство там, где его нет… а что делается у себя под носом, в упор не замечаем… Обидно… Честное слово, обидно…  Ведь ясно, как дважды два, что выход из крепости один – через северные ворота, и если немцы отрежут этот путь  заградительным огнём своей артиллерии…
       -В западне окажутся тысячи. И наш батальон в том числе.
       -Бред какой-то.
       -Тут не бред, Сашка, тут другое…
       -Что?
       -Судьба, которую нам с тобой не переиначить…
       Выходим на балкон, подставляя прощальным лучам уходящего солнца бритые головы. Небо чисто и безоблачно. Тротуары пустынны. Прохожих – раз-два и обчёлся. Бренча колокольчиками, мелькает в глубине улицы извозчичья пролётка. Жарко и душно. Молча дымим папиросками. Думаем об одном и том же. И вдруг… Она!.. Появившись, видимо, из переулка, прямая, как струночка, в том же майском беленьком платьице, мягко-бархатным шагом богини скользит с заносчивой лёгкостью по мостовой, срезая путь к кряжистым стенам двухэтажного особняка с грязными карнизами и поржавленной крышей…   
       -Смотри, - шепотом оповещает моё ухо Сашка, - Татьяна Николаевна…
       -Ты её знаешь? – шепчу удивлённо в ответ.
       -Конечно.
       -Откуда?
       -Она, видишь ли, учительница…
       -Учительница?
       -Ну да. Из Ленинграда. С Олей моей вместе  работает. Школа, кстати, на твоей улице находится… Между прочим, генеральская дочка, и к тому же не замужем. Странно, что ты ни разу её не видел… Советую, брат, взять на заметку…
       Последнюю фразу сослуживец мой, забыв о конспирации, произносит звучным командирским тенором, и Татьяна Николаевна замечает нас. Перевесившись через балконные перила, Сашка церемонно с ней здоровается и осведомившись: «Сегодняшний номер «Зари» не читали? Ещё нет? Там целая полоса школе посвящена», представляет меня: «Вот мой друг Алексей», после чего я тоже свешиваюсь. Татьяна Николаевна улыбается, благосклонно кивает, на миг задерживая на мне взгляд, в котором мнится мне не то вопрос, не то признание... ( "О счастье, о вечность!.. Я ликую!..")
       Через полчаса к Сашке присоединяется жена, и мы идём в театр. Минские артисты дают заключительный гастрольный спектакль «Мадемаузель Нитуш»…
       Возвращаюсь домой заполночь. Долго хожу бесцельно по комнате. Открываю ящик стола, достаю оттуда колоду карт и, старательно перетасовав, переворачиваю верхнюю. Никакого удивления не испытываю, когда вижу червонную даму...



                -5-
               
       Просыпаюсь я от страшного грохота, словно где-то упал потолок.  Подбегаю к окну. Вместо неба – чёрный клубящийся дым. Где-то с дребезгом лопаются стёкла. Два подряд громовых удара сотрясают стены. Всё ясно: война! Значит, всё-таки началось! Я даже не удивился… Я знал… Я понимал... Я чувствовал… Я так себе это и представлял...
       Быстро одевшись, лечу по лестнице, перепрыгивая через несколько ступеней. Продолжает бить громом тяжко и длинно. Ещё и ещё. Распахивая дверь, натыкаюсь на куски штукатурки и кучу битого кирпича. Опять где-то рядом громыхнуло, как в бочку. Смотрю по сторонам. Повсюду горят вторые и третьи этажи. Огонь вырывается из окон, гудит, словно кто-то его раздувает. В мутном и чуждом рассвете мечутся, суетятся, мотаются в диком водовороте между домами какие-то полуодетые люди с совершенно ошалевшими лицами, голосят непонятно по-польски. Стон, вой и визг. Рубленые вопли. Безумие какое-то...
       Мимо бежит капитан с инженерными топорами в чёрных петлицах. Увидев меня, останавливается… Небритые впалые щёки, гимнастёрка в подпалинах, запыленные сапоги… Размахивая пистолетом, кричит сипло, распялив рот: «В крепость, лейтенант, в крепость!» «Знаю я, знаю, куда мне бежать, капитан…» Вдруг: тарарах! тарарах! Разрывы каскадом. Дрожит земля под ногами, раскачивается. Тарарах! Тарарах! Тарарах! Волна воздуха валит с ног. Быстро прихожу в себя, поднимаюсь. Ищу глазами фуражку. Но не нахожу. Чёрт! Куда она девалась? Вижу: инженерный капитан лежит на булыжной мостовой, распластанный, разбросав руки крестом. Голова его разбита вдребезги и рваная осколочная рана зияет на боку. А я? Я - жив, и даже слишком, на мне нет ни царапины, только сгустки чьей-то крови забрызгали рукав гимнастёрки. Скорее всего, это кровь капитана. Повезло мне покамест в отличие от него… Пока… Именно – пока…
       Но долго рассуждать не приходится. Надо пробираться в крепость. Там мой батальон, там рота, оставшаяся без командира. Застучало на соседней улице. Похоже, пулемёт. Не наш, чужой. Слышны винтовочные выстрелы. Чах! Чах-х! Чах-х! Громче, где-то рядом. Э-э, да это бьют по мне! Сверху, с крыши. Бросаюсь к стене, укрываюсь за выступом. Удивительно, что не попали. Прямо чудо. Я же был, как на ладони. Диверсанты, наверное. Или предатели. Гады! Сволочи! Вынимаю «ТТ». Сквозь марево и пыль посылаю, не целясь, одну за другой три пули в чердачное окно… Выходит довольно удачно – слышу явственно сдавленный крик. Кто-то трогает меня за плечо. Оборачиваюсь. Какая-то девчонка в разорванном платье с перепачканным сажей лицом. Вматриваюсь. Знакомые чрезвычайно черты. До крайности знакомые. Ах, да это же Таня! Таня! Танечка! «Осторожно, бьют с крыш! Зачем вы здесь? Уходите!» Она показывает рукой в сторону перекрёстка: «Немцы!» Точно, немцы! Фигурки в серых мундирах. Мотоциклисты. Ещё какие-то в длиннополых плащах. В шагах пятидесяти от нас. Или ближе. Без слов хватаю её за руку, и мы, сорвавшись, бежим мимо развороченных ям вниз по улице, по кривым заборчатым закоулкам, пробираемся через мрачные дворы с сараями, через палисады и пустыри...
       Уже почти рядом с крепостью, на Каштановой, попадаем под миномётный обстрел. Последнее, что я помню: тяжёлый удар в плечо и грудь, и красное, жёсткое, злое, в сером тумане встающее солнце…



                -6-

       Вот, в сущности, и всё…
       Что было потом?
       Потом был плен, неудачный побег, снова плен, снова побег, партизанский отряд, действующая армия… Таню я никогда больше не видел. Пытался, правда, найти её после войны, но безуспешно. До сих пор не могу простить себе, что взял её тогда с собой, в крепость.
       Окидывая умственным взором описанную выше историю, ещё раз убеждаюсь в том, что из всех моих воспоминаний нет более дорогого, более трепетного, более священного, чем эта опалённая войной любовь. И не важно, что кому-то она может показаться несостоявшейся, мелкой и неполноценной. Как раз, может быть, именно поэтому она есть и остаётся лучшей частью моей уже прожитой жизни.