Григорьевна

Нюрка. Так, еще девчонкой, звал ее тятя. Так звали ее в молодости. Это потом, много позже, стала она Григорьевной.
   Тятя был священником. Жила семья сытно да ладно, несмотря на то, что приход был, большей частью, из бедняков. Со всеми бедами и радостями шли они к батюшке и несли кто что мог – яйца, масло, молоко, сметану. В благодарность за добрый совет, за отпевание или венчание, да мало ли за что. Несли может последнее, а батюшка не отказывался. Семья большая, кроме Нюрки еще восемь душ детей, старики-родители, жена, бледная да чахлая, каждый год брюхатая… орава - поди прокорми. Нюрка старшая и доставалось ей, как старшей, больше всех. В избе прибери, детей накорми, обстирай, старикам угоди…а за окном, женихи вьются, подсвистывают, да снежками в окно лупят: «Выходи, Нюрка, колядовать пошли!» Смех да шутки…
  Нюрка, девка шустрая, быстрехонько с делами сладилась, ноги в валенки сунула, полушубок накинула и вон из избы. На улице мороз, снег, в небе звезды висят огромные, яркие. Девчата да парубки нарядные, с мешками, а в мешках-то…всякой всячины. Пироги да пряники, конфеты да монеты, все вперемежку. Разбирать уж потом.
  В праздники не экономили, не скряжничали, делились друг с другом. Ели-пили досыта, а потом – будь, что будет! Никто сейчас про это потом не думал. Жили в таком раздолье, какое только и бывает в Святки.
  Ближе  к полуночи девчата наладились гадать. Гадали по- разному. У зеркала со словами «суженой, ряженой, приди ко мне ужинать». И башмаки бросали через головы – куда носом укажет, оттуда жди суженого. Поленья из поленицы выдергивали, пытаясь узнать о своей жизни, какова она будет, бедна ль, богата…
  Нюрка гадала и так, и эдак, и все выходило, что замуж ей идти за человека богатого, нездешнего. Брошенный валенок указывал на дорогу, ведущую от их деревни в город, в котором она сама еще ни разу не бывала. Тятя все обещал взять, да только обещал…
  Замуж хотелось. Любопытно. Да и возня по дому ей порядком надоела. Неизвестное манило, тем более, что по всем предсказаниям, хорошо-то ей замужем будет.

   Той же весной взял отец Нюрку в город. Пока свои дела улаживал, Нюрка сидела на возу, стерегла гостинцы, купленные всем и каждому. Хрустела леденцами, вертела головой в разные стороны, не столько себя показать, сколь рассмотреть других. Рассмотрела. Решила, что других она не хуже, может даже лучше. Одета, правда, чуть беднее, да не так модно, но зато белее лицом, румянее, пышнее. И парни, проходящие мимо, спотыкались, заглядевшись. Нюрка не смущалась, а одному долговязому, рябому, в сером картузе, даже язык показала.      
  Вышел тятя, а с ним два господина. Раскланялись, попрощались.
  Дома Нюрке не сиделось. Хотелось поделиться увиденным с подругами, хвастнуть перед ребятами, мало кто из них бывал в городе. Да в обновах повертеться, ох, как хотелось! Только мать не пустила. Завалила работой - туда пойди, то сделай, за скотиной убери. Пока все переделала, уж окошки погасли, смех затих. Уснула деревня.
   Через несколько дней к ним пожаловал один из тех господ, которого видела она  с отцом в городе. Он был немногим моложе тяти. С аккуратно стриженной, с проседью, бородкой, глубокими задумчивыми глазами и какой-то полуулыбкой на тонких, красиво очерченных, губах, на Нюрку он, казалось, не обращал никакого внимания. А она украдкой поглядывала на него. Он ей чем-то нравился. Вернее сказать, он нравился ей как-то иначе, не так, как другие. Незнакомое доселе чувство охватывало ее каждый раз, когда она поднимала на него свои рыжие глаза, прикрытые рыжей же челкой.
  Нюрка не была красивой, нет. Она была в таком возрасте, когда от девочки подростка осталось только что-то в любопытстве взгляда, когда смотрят во все глаза, забывая при этом закрыть полуоткрытый от удивления рот, и еще нечто неуловимое в выражении лица, выдающее вчерашнюю девчонку. А вот пышности здорового молодого тела не могла скрыть даже строгая одежда, в которую она всегда была облачена. Блузка, туго обтягивающая крепкую ее фигуру, казалось, вот-вот лопнет, и пуговки брызнут во все стороны, оголяя упругие девичьи груди. Длинная цветастая юбка, облегала крутые округлые бедра, и при ходьбе обнажались белые икры крепких выносливых ног. Словом, весь ее облик указывал на то, что из нее получится хорошая  хозяйка большого семейства.      
  Тятя пригласил гостя к обеду. Обед был скромен. Соблюдали пост. Нюрка не ела ничего и, не скрывая интереса, пялилась на Бориса Иваныча, так звали гостя. Отец, заметив любопытный взгляд дочери, поспешил отослать ее присмотреть за младшими детьми. Отобедав, гость извинился и вскоре простился и уехал, оставляя Нюрке трепетно-приятные воспоминания, и какую-то непонятную тревожность.
  Что-то было не сказано ей отцом, это она чувствовала, но спросить не решалась. Сам скажет, если нужно, решила Нюрка после недолгих размышлений.

 *  *  *

 Роща лепетала молодыми листочками, пела птичьими голосами, кружила головы девчатам, а ребятам, и без того резвым, что те молодые бычки, вовсе скручивала мозги набекрень…


Приближалось Светлое Воскресение Христово – Пасха. Этот Праздник Праздников, даровал людям надежду на спасение и бессмертие, и потому отмечать его собирались с подобающим боголепием и пышностью.
 В деревне, где крепче стоит православная вера, где живее связь со старинными обычаями, крестьяне, непокладая  рук, скоблили и мыли свои жилища, белили печи, приводили в порядок себя, детей, скотину. Когда все сверкало и сияло чистотой, приступали к стряпне.
Кто побогаче, варили и жарили мясо, пекли куличи, катали яйца. Кто победнее, готовили что попроще.
  К вечеру Великой Субботы, народ заспешил в церковь. Святили пасхальную снедь, христосовались. Приехал и Борис Иваныч. Он стоял со свечой в руках, чуть поодаль от всех, и показался ей более красивым, чем раньше. Здесь, перед иконами, в такой праздник, и загадала Нюрка, чтобы стал Борис Иваныч ей мужем.
 
 Осенью венчались. Играли свадьбу. И прожили душа в душу три года. Потом захворал Борис Иваныч, шибко захворал. Привозили врачей, молитвы читали денно и нощно, только зря все…какая-то неведомая болезнь сводила его на нет. День ото дня таял, таял, да и стаял. Стужа лютая на дворе, метель, ветер так и свищет, а он лежит выболевший, белый с завостренными чертами и спокойно так полуулыбается Нюрке. А у неё сиротинушка уж под сердцем бьется…
  Схоронили Бориса Иваныча, а через время, раньше срока, появилась на свет Лорочка. В метрике записали – Лариса. Купила Нюрка домик в городе и уехала туда с дочкой, чтобы Лорочка городской росла.
  Здесь, в городе, и стали называть ее Григорьевной. То ли для соответствия, то ли еще почему, но, молодая еще женщина, быстро превращалась в бабку. Скупая для себя, она не жалела денег на подарки для дочери, баловала ее, как могла. Работая по ночам в кофейне, приходила уставшая, валилась на кровать и забывалась тяжелым сном. Через часок-другой вставала, готовила, мыла, стирала для дочери и, уложив вечером ее спать, вновь шла на работу. С каждой получки откладывала денежки дочке на приданое. Сама ходила в обносках – кто что даст. За некоторое время превратилась Нюрка в сухую маленькую старуху. Теперь и на ум никому бы не пришло назвать ее по имени. Григорьевна – и все.
В дом гостей не звала, все считали из-за бедности… стесняется вроде. 

  Так шли годы. Выросла Лорочка. Вышла замуж и уехала. Мать осталась одна.
Дом, снаружи, давно обрел вид приличного. А сама Григорьевна, совсем сгорбилась. Тягала лестницу по весне от стены к стене, белила, красила, чего-то прибивала, готовясь к Пасхе или  майским праздникам. Имея  когда-то кучу сестер и братьев, никогда никто в ее дворе не видел гостей. В палисаднике благоухали розы, а сама Григорьевна, в дырявом халате, сквозь который виднелось ее дряблое худое тело, бурча, вколачивала гвозди в дорогу, перед двором, чтобы проезжавшие мимо машины, проколов шины, больше здесь не ездили, не пылили.
  Соседи с ней не дружили, дети дразнили «бабкой-ежкой», а она, уткнувшись, продолжала свои дела. Работу  в кофейне не бросала, трудилась там уборщицей, а вечерами приторговывала у магазина петрушкой да цветами из собственного огорода.         
  Лорочка навещала мать редко. Муж у нее был богатый, детей не было, и ей от матери ничего было не надо. Даже денег. Теперь ходили слухи, что Григорьевна очень богата.
   На улице жила семья, пожалуй, единственная, с которой Григорьевна поддерживала дружеские отношения, на всякий так сказать случай. Однажды, сославшись на недомогание, попросила Григорьевна, чтобы старшая их девочка переночевала у нее. Те согласились, - хочет, так пусть идет. Девочка пошла. Открыв  дверь, Григорьевна велела подождать, не входить. Схватила какую-то тряпицу и бросила под ноги, сверху ковра. В ее руках была еще одна тряпка и, меняя одну на другую, они по тряпкам входили в комнаты.
Везде, на полу и стенах, были толстые ковры. Из модного серванта слепил чайный сервиз, отливая золотом. Меж чашками стояли статуэточки китайских болванчиков, покрытые позолотой.
-Это настоящий, настоящий фарфор, послушай звон, - говорила шепотом Григорьевна девочке.
 Кровати и диваны, с покрывалами из натурального шелка, расшитыми диковинными птицами. Кресла, в которые так хотелось плюхнуться и утонуть в их мягкой роскоши, - все было великолепно и действительно богато. Но сама Григорьевна в кресло не села, но гостье позволила, предварительно прикрыв его простыней.  И еще показала спаленку Лорочки, со старинной кроватью и подушечками разного размера, высившимися до потолка.
 -Все ей, все ей, а ей не надо…- с грустью сказала старуха и добавила, - чай поставлю.
Чай пили с сушками. Из простых сколотых чашек. Расчувствовавшись, Григорьевна рассказывала о детстве, молодости, замужестве, и жаловалась на дочку, которой ничего не надо.
  Ложились спать заполночь. Девочка в малюсенькой комнатке, с голыми стенами, на жесткой продавленной тахте. А Григорьевна, постелив у порога на коврик свой дырявый халат, легла на него, скрутившись колечком, словно собачонка, и то ли плакала, то ли пела грустную, одной ей известную, песню…