Ирина – Леонтию. 30 июля 35 г.
Дорогой Леонтий, я рассчитывала написать тебе много, писала на неделе – и не нравится, и написать заново сегодня не успела. Сообщаю пока только, что 23 июля получила твое письмо и 50 руб., большое спасибо за все. Буду тебе писать в следующий свободный день 6 августа. И всего, всего тебе доброго.
Ирина
Ирина – Леонтию. 6 августа 35 г., 10 часов утра
Дорогой мой Леонтий, твое письмо и деньги я получила давно, 22 июля, 30 июля известила тебя открыткой об этом. Мне давно нужно было бы написать тебе, я принималась и не раз и опять откладывала: трудно отсюда писать, я хорошо понимаю как трудно писать и своим, в частности, тебе. Каждый раз как я получаю от вас письмо, я испытываю довольно тягостное чувство, которое мне трудно даже назвать. Зависть? Нет, как будто бы нет, кажется, я никому не завидую, нет, это не зависть. И вот кажется только сейчас, когда я пишу тебе, я нахожу определение, сначала как будто неожиданное, но по всей вероятности верное, это ревность. Я ревную вас всех и ко всем. Что тут еще скажешь? Я чувствую себя безнадежно оторванной от вас всех фактически. И вот этот фактический и поневоле замкнутый отрыв с одной стороны, и такая живая, полная жизни привязанность ко всем – вот отсюда тянутся эти нитки, которые так тягостно дергают меня, после письма я долгое время сама не своя. Это хорошее выражение – прямо про меня – «сама не своя». Я не принадлежу к себе и не могу с собой справиться, я мечусь и не нахожу себе места. Здесь много малодушного и линии наименьшего сопротивления. Я была бы так довольна, если бы мне удалось переломить эту линию наименьшего сопротивления и в отношении всех вас побеждать пространство, время и обстоятельства. Иначе жизнь теряет для меня живой, действенный смысл.
Понимаешь ли ты меня, или я ошибаюсь, предполагая, что ты в отношении меня испытываешь кое-что похожее?
Вообще же говоря, я живу относительно не плохо. У меня есть способность или склонность всегда жить «хорошо», даже в плохих обстоятельствах, хорошо – это значит как-то действенно. Мозг мой полон делами и заботами – и своими занятиями, и чужими. Здесь обстановка скудная – умственно, бедно, убого мы живем. Умственный уровень низок – в смысле интересов – люди образованные – редкость. А у меня, оторванной ото всех, потребность расточить все что я имею.
История и теория литературы. Хотелось бы мне иметь: историю русской литературы, а также историю западных литератур. Я совсем не знаю, какие в этой области есть сейчас книги, а по теории литературы я знаю только о книге Томашевского. Из современных литературных критиков меня заинтересовал Д.Благой. Его книгу «Три века» я знаю, у него есть еще книги, которые и морально, и социально пониже. Это очень печально. Но вот среди этой скудости так обрадуешься другому, и постепенно эта сфера «другого» расширяется. Если бы ты знал, с какими вопросами обращаются ко мне: «А любовь? Это ведь есть истинно физическое свойство?» Или на днях меня один человек остановил и спросил сурово: «Что такое диалектика? Только так, чтобы я понял». И вот на все это нужно время, на все нужна система, - и вот мы начинаем с азов, - с грамматики. На все нужна система – и вот мы начали с азов – с грамматики. Мне бывает трудно приступить к грамматике, даже просто к азбуке. Потому что рядом с незнанием азбуки, тот же самый человек обладает прекрасной умной головой с хорошим аналитическим умом, только он плохо умеет писать и никогда нигде не учился, и только недавно открыл, что существует литература. Я думаю, это очень широкое явление, и вот жадно начинают хватать знания, а помочь почти некому, и потому что знаний у самих мало, и они шатки, и еще больше потому, что «спасайся кто может», и «как бы чего не вышло».
Мне очень интересны всякие литературные «монтажи» («Судьба Блока» и др.). Мне очень хочется иметь стихи Блока, Тютчева, Пастернака (очень его полюбила, скажи это Вере), Сологуба, Андрея Белого. Словом, по литературе – художественной, истории и теории литературы, - мне так многое бы доставило удовольствие. Так, например, вышло издание Шекспира – «Ричард Третий «, «Отелло» и т.д. или Р. Роллана (вообще его мало люблю, но мне нравится «Музыкальное путешествие в страну прошлого»); еще из французов определенно интересуюсь и ищу Андрэ Жида – он мне кажется фигурой крупной и трагической; интересуюсь (и ищу) каждой строкой А.А. Барковой – Вера ее знает.
История. Это собственно нужно было бы поставить на первое место. Потому что это главная тема моих занятий на ближайшие месяцы, по этой теме в основном я книги нахожу здесь и сообщаю тебе это только для того, чтобы указать, что книги исторического характера всегда попадут в точку. Центральная часть – русская история.
Диалектика – философское обоснование исторического материализма. Тема для меня по многим причинам невообразимо трудна, но непременная. Здесь я теряюсь, и не знаю, с чего начать, и прошу твоего совета. Я только страшно не люблю популярных авторов. Бухарина, например, читаю с отвращением.
Языки. У меня есть несколько учеников по немецкому языку. И для меня стал вопрос о занятиях языком. У меня есть ряд соображений по этому поводу, применительно к индивидуальным занятиям, Мне приходится упрощать грамматику – применительно к нашему уровню. И вот мне очень хотелось бы иметь грамматики немецкого и английского языков. Элементарную грамматику я знаю сравнительно хорошо, меня интересует научная грамматика, университетский курс, история языка и т.д. В центре у меня стоит сейчас на ближайшие месяцы немецкий. На английском у меня нет сейчас ни единой книги, и мне очень хотелось бы их иметь, лучше всего поэтов. Сейчас в связи с Литературным конгрессом будут издаваться многие книги – Жид, Г. Манн, Бредель, - если бы можно было достать… Думаю, что сравнительно не трудно купить на немецком языке «Коммунистический манифест». Если бы Вера могла бы вспомнить и записать соображения Владимира Николаевича о преподавании иностранных языков… У него был очень своеобразный и интересный метод, но я недостаточно помню его соображения. Я была бы Вере очень благодарна. По итальянски я читаю. Сейчас просто так для удовольствия и легко Гольдони «Избранные комедии». А затем принялась за Боккаччио.
У меня есть еще одно занятие – смешное и ненужное , но которое в свое время очень помогло мне, и которое жаль бросать. Это собирание пословиц. Около 600 я собрала собственной памятью, в те месяцы, когда была совсем одна и без книг, и когда была необходимость хоть чем-то отвлекаться. Позже встречала людей из разных местностей, и всегда обыкновенно что-то добавляла. И когда я очень устаю, почти не могу спать и лежу в темноте и гляжу на отражение решеток на стене – я опять прибегаю к успокоительному средству – одну за другой, до конца вспоминаю пословицы, смешное занятие.
Бумага. Это просто несчастье. Бумаги здесь нет совсем. Приходится писать на папиросных коробках, на газетах, на старых журналах. У меня еще есть бумага из присланных вами – я бесконечно благодарна за нее и дорожу ею и экономлю. Но когда она кончится, я пропаду. И это моя просьба. Все остальное – мечты, пожелания. Я писала уже маме, что я ни в чем больше не нуждаюсь, но бумага, бумага… Можно жить без сахара, без масла, и есть всего одну крупу, но без бумаги жить невозможно. Это ежеминутная постоянная тоска, что все надо держать в памяти, ничего нельзя записать.
Кончаю, голубчик, это письмо. Пишу с перерывами на обед, прогулку. Сейчас уже 5 часов. Передавая всем приветы, Ирина
Ирина – Леонтию. 24 октября 35 г.
Дорогой Леонтий! Получила 50 руб., большое спасибо. Пишу сегодня только ради следующего: мне наконец удалось подписаться на Литературную газету и 21 ты мне писал, что хотел бы подписаться на журнал для меня. Если бы возможно, то хорошо бы «Литературный критик», или «Литературный современник». Если не ошибаюсь, оба эти журнала – Ленинградские. Пожалуйста, еще пришли мне бумаги. Можно послать бандеролью – посылки идут очень долго, да и сложно. Без бумаги прямо погибаю. Всего хорошего, тебе и всем, я совершенно здорова.
Ирина
Ясик – Талочке. 1935 г.
Милая Талочка! Как досадно получилось – мне так и не удалось повидать своего папу. Почему он задержался только на день в Ленинграде? Очень мне досадно, что я не смог его видеть. Ну ладно, дела не поправишь. Ты спрашиваешь, почему не писал. Хоть это служит и плохим оправданием, но скажу, что положение мое было настолько нелепым, и каждый, буквально каждый день ждал исключения. Не описывая всех подробностей, скажу, что выяснилось все только в 20-х числах (прошел месяц, и выяснилось, как видишь, в благополучную сторону). Маму, когда будешь писать, ты не беспокой особенно, скажи только, что были неприятности (а можно и этого не говорить), которые кончились благополучно, и что сейчас все благополучно. Учеба у меня идет неплохо. Целый день провожу в Академии. Очень занят. Лето провел неважно. Никуда не уезжал, прожил здесь, немного работал, а больше всего ничего не делал – ждал. Я посылаю две довольно скверные фотографии. Это любительские снимки. Сняты одной моей приятельницей, тоже студенткой. Снимков немало – штук 7-8. Остальные мне обещаны, что будут напечатаны значительно лучше. То, что я посылаю, предназначаются тебе и Мусе, и карточка, где я один, снята на вершине очень живописных развалин в Детском Селе. Другая – я со своим неизменным приятелем Олегом (м.б. ты слыхала о нем) – около лицея, тоже в Детском. Покажешь Мусе, она несомненно знает эти места. Я думаю одну или несколько таких карточек послать маме. Как ты Думаешь? Любительские снимки всегда получаются более живыми. Я думаю, что маме доставит большое удовольствие, чем снимок произведенный настоящим фотографом.
Теперь, кое-что из твоих писем я видимо не получил. Во всяком случае в течение лета, за исключением письма, привезенного твоим папой, ничего не имел. Ты пишешь, что я должен писать тебе потому, что только таким образом мама может узнать обо мне. Все это правильно, но имей ввиду, что и ты должна почаще писать, ибо это одна из немногих возможностей дающих мне узнать что-либо о маме. Напиши также о своей жизни. Как учишься? Я ведь даже никак не могу рассчитать в каком же ты классе? И вообще, как живешь? Если хорошо, то чем – хорошо. Если плохо, что все-таки маловероятно, то опять-таки, что именно. Напиши мне не торопясь, в несколько приемов, обстоятельно. Обещаю тебе сообщать о себе регулярно, тебя я не видел целый год. Ты должно быть уже выше меня, кстати сообщи точно о своем росте и вообще тебе поручение: обмерять всех двоюродных братьев и сестер, включая Мусю, и прислать результаты обмеров мне, чтобы я мог представить себе наглядно, насколько все вы подросли за мое отсутствие. А ведь скоро день твоего рождения? Ну, прими мое поздравление.
Твой брат Ясик
Приписка:
Пользуясь приездом Марка1, пишу приписку, которую неудобно посылать по почте. С точки зрения состояния здоровья, В.Я. сейчас находится в очень благополучном состоянии. Но этот факт имеет и свои теневые стороны, а именно только благодаря безнадежному состоянию, а именно таков был диагноз врачей, она была до известной степени застрахована, то теперь, поскольку диагноз рака оказался неверным, никаких гарантий от визитов нет. Необходимо возможно дольше поддерживать мнение, что она находится в очень тяжелом состоянии, что все-таки не так далеко от истины. После больницы жить она будет месяца два-три в Детском. Это важно знать при разговорах вообще, а также при передаче маме. Посылаю маме эти фотографии. Видовой снимок пожалуй самый удачный из тех, что я посылаю, поэтому я предназначаю его именно маме. Скоро, видимо на днях, мне удастся сняться посредством уже не видового аппарата. Все это, конечно, снято любительскими средствами, от этого фотографии выигрывают относительно живости.
Итак, еще раз подчеркиваю, мама может не беспокоиться в отношении того, что ее положение повлияет на мою академическую судьбу. Этот вопрос уже разрешен и в благополучную сторону. Очень хорошо, если бы это можно было дать ей понять. А также и то, что я в отношении ее ни к чему не был принужден (хотя поползновения были), в чем бы мне пришлось себя упрекать впоследствии.
Итак еще раз привет, жду письма о маме, Ясик. 13 октября 1935 г.
Ясик – Леонтию. 20 сентября 35 года
Мое положение наконец выяснилось. Выяснилось, что я действительно являюсь студентом 1 курса Академии, и все лето у меня прошло в абсолютном неведении относительно своей судьбы. Совершенно не знал, чего ждать. Дело в том, что при переходе с младшего отделения на старшее необходимо пройти Комиссию по отбору не только с производственной, но и с социальной стороны. Первую прошел одним из лучших, но вторая меня задержала. Задержку мне объяснили в Комиссии тем, что «необходимо выяснить кое-какие обстоятельства». Все эти «запросы и невыясненные обстоятельства» касались, конечно, не меня лично. Длилось все это чуть ли не целое лето, и конечно задержали полагавшуюся мне стипендию и упорно отказывали в общежитии. В общем, всячески давали понять, что мое положение очень не твердо. Это подчеркивалось еще и тем, что все мои сотоварищи давным-давно все уже были приказом переведены, что касается меня, то приказ гласил, что «вопрос разрешить осенью». Осенью же ожидался большой наплыв поступающих. Расчет был прост: может быть кто-нибудь из поступающих будет меня сильней, и тогда найдется основание не допустить меня на старший курс, то есть попросту исключить, по очень благовидному основанию. Вот в ожидании и размышлениях о том, что же делать в случае неблагополучного исхода, я и провел все лето. Уехать никуда не решился, и так провел все время в Ленинграде. Свои рабочие планы осуществил, но далеко не полностью. Не полностью потому, что очень мало заработал (едва-едва прожил); работал не регулярно и по времени немного. Все-таки я решаюсь говорить об этом, потому что приобрел кой-какую опытность (микроскопическую еще) в такого рода делах. А кроме того, работаю как-никак по специальности. Характер работы? В основном, реставрация лепных украшений на наружных стенах зданий. Работа, не требующая особого художественного уровня. Вопрос весь в навыке, чего у меня, конечно, совсем не было. Все же несмотря на все это, на микроскопический заработок и даже на то, что меня обсчитали при расчете, я все-таки доволен. Доволен, что наконец работаю по своей специальности, это все-таки не то, что стипендия.
Уже несколько дней, как я занимаюсь. Заниматься приходится значительно больше, чем в прошлом году. И вообще обстановка значительно серьезней. Читают лекции исключительно профессора, к которым нам предписано обращаться с наивозможным вниманием и предупредительностью. Называть профессора «товарищ» тоже нельзя. Говорить и вообще вопросов задавать без предварительного разрешения профессора – не разрешается. И так далее. Все эти меры, между прочим, очень способствуют более серьезному отношению к учебе.
В общем, в Академии у меня все благополучно. Но в одном деле меня постигла неудача. Еще весной я начал хлопотать об общежитии. Сначала мне пошли навстречу, и я уже совсем собрался переезжать, но как только мое положение стало шатким, дело изменилось. Не отвечая отказом вообще, отказали временно. Однако когда вопрос со мной выяснился (19 сентября, буквально в день начала занятий), общежитие было переполнено вновь принятыми, въехавшими туда, конечно, раньше. Мне еще обещают, но в лучшем случае это дело устроится в январе. Во всяком случае, я окончательно решил, что общежитие во всех отношениях было бы целесообразным. Мое материальное положение будет в общем неплохое. Стипендия около 140 руб., реально рублей 125, это не много, но в общем достаточно.
В Москву я так и не приехал, и это сознательно. Вопрос не только в моем неопределенном тогда положении. Я хотел приехать лишь заработав деньги. А так как это полностью не удалось, то я и не поехал. Не эксплуатировать же бесконечно гостеприимство родственников. А съездить, по правде сказать, очень хотелось, но все-таки я думаю, что поступил здраво.
В.Я. очень больна. Ты, кажется, зная о том диагнозе, который был поставлен еще весной, относительно характера ее болезни. Одно время врачи колебались, но сейчас, видимо, все идет к подтверждению первоначального диагноза. Окончательно все определит операция, которая состоится завтра в 11 часов утра. Письмо я, разумеется, не отошлю , пока не узнаю результатов. Операция, вернее вскрытие, установит, так ли дело безнадежно или нет.
Вот мой день. Встаю в 7.30. В начале девятого уже в Академии. Первые два часа у нас всегда посвящаются общеобразовательным дисциплинам. Их у нас немало: политэкономия (уже не по учебникам, а по Марксу, оказалась совсем не сухая, а очень интересная наука); анатомия (ну об этом и говорить нечего); языки (на выбор – английский, французский или немецкий, я выбрал последний; пока очень доволен; перспектива (очень любопытная вещь); всеобщая история. Педагоги у нас вообще хорошие, но по этому предмету особенно, это какой-то известный историк может быть ты знаешь. Профессор Бергман, к этому предмету я вообще тяготел, и теперь какой-то священный трепет. Надеюсь достать Бокля. Очень хочется с ним поближе познакомиться.
Итак, два первых часа всегда теоретические дисциплины. Затем 3 часа скульптуры. Работаем мы в той же самой мастерской (огромнейшей и с верхним освещением), где лепил Клодт свои конные группы, стоящие ныне на Аничковом мосту. Словом вспоминая всех тех, кто работал здесь из сильных мастеров, невольно чувствуешь робость, хочется говорить только шепотом, и ходить на цыпочках. По крайней мере у меня было такое чувство, когда 19 числа в качестве уже студента 1 курса, впервые пришел на занятия.
С первых же дней я почувствовал, как несоизмеримо мало я знаю, и как несоизмеримо много еще необходимо узнать. Но это еще более настроило по-деловому! Ну, ладно. Затем от 2 до 3 обед, потом до пяти рисунок. С пяти или дополнительный рисунок, или самостоятельные занятия в библиотеке; выполнение заданий. Позже, вечером, часов с 8 как частое явление происходят лекции (на днях была о китайском искусстве, читал какой-то академик), или концерты. Вот все это слушаем. Домой, как правило, приходим не раньше 10-11. Вот и весь день. Иногда, надо сказать, не очень часто, совершаю визиты к родственникам. Это накануне выходного. Кстати о них. Николай Тимофеевич все нездоров, ему регулярно делают переливание крови. На днях был у него: все время лежит, чувствует большую слабость. Заходил к Марусе. Ели булку, шпроты и ветчину (все это редкость!), болтали о пустяках, в общем у ней все благополучно. Забегал и к Якову. Он как всегда жалуется что трудно материально живется, а живет все-таки неплохо. Очень вообще сочувствует маме и мне, неизменно предлагает мне остаться обедать. Летом иногда я забегал к нему, имея исключительно и такую цель. Спрашивает про Тимофея и тебя.
Ну так кажется написал, если не обо всем, то о самом главном. Теперь сам буду задавать вопросы, так как раньше не написав о себе, не чувствовал права этого делать. Насколько часто ты получаешь письма? Кажется раза два в месяц? Ну, что? Я переписки не имею, это официализировано здесь. Как здоровье? Ничего не изменилось в отношении срока или места к лучшему? Очень бы я хотел все-таки съездить в Москву, на январские каникулы может быть мне это удастся, я пока возможно только в письмах узнать что-нибудь, я хотел бы это узнавать через тебя.
1 октября, вечер.
Сегодня в 10 часов утра у В.Я. была сделана операция. Она дала совершенно неожиданный, но счастливый результат. Прежде всего, ни намека на рак, и ни на язву. Те признаки, которые давали основания предполагать рак или другое, были вызваны тем, что твердеющие рубцы от старых операций совершенно видоизменили нормальное положение кишечника. Настолько видоизменили, что операционное вмешательство стало необходимым! В общем, то, что надо было, проделано. Я В.Я. видел через несколько часов после операции, приехав в больницу. Она была в бессознательном состоянии, и выглядела жутко исхудавшей. У постели день и ночь дежурит М.А. Она мне сообщила, что пока все идет вполне благополучно.
2 октября.
Только что вернулся из Академии, и до сна надеюсь успеть написать обо всем, о чем хотел. Как вы все поживаете? Как твои девочки? И младший? А Тимофей и все его семейство?
Да, а как Муся? Я перед ней очень виноват2, но впрочем пишу ей и Талочке тоже. В Москве ли Алексей? Что Таня, бабуся (скажи ей, что к Ренгартенам3 на днях забегал), Наташа с сыновьями?
Только что вернулся с интереснейшей лекции, из слышанных мной в Академии. Академик Орбели, директор Эрмитажа, читал лекцию об Иранском искусстве, а также и об Иранском конгрессе. Мне впервые пришлось слышать, ученого такого масштаба. Несколько раз мною видена выставка иранского искусства, и теперь она открылась в совершенно новом освещении. Это не говоря уже о том, что Орбели совершенно изменил мое мнение, что главный очаг культуры и искусства с 6000 до н.э. и до 500 после н.э. находился лишь по средиземноморскому побережью. Оказывается, Восток даже во время расцвета Греции и Рима, во времена их колонизаторской экспансии, сохранил достаточно самобытности. И т.д.
На днях приезжал, и меня не застал, к великому моему огорчению, Лев Густавович. Обо всех московских делах я ничего так и не смог узнать. Видимо на всю зиму нельзя рассчитывать повидать кого-нибудь из вас, и разузнать подробнее о маме. Ты не собираешься быть в течение этого времени в Ленинграде?
Беспорядочность моего письма объясняется тем, что очень трудно выбрать время для письма. Приходится писать где попало: то на уроке, то в нашей академической библиотеке, или еще где-нибудь. Домой я возвращаюсь поздно, и там засиживаться со светом совсем неудобно. Ну, как ни беспорядочно, но все же более или менее обо всем написал. Может быть это в какой-то степени окупит мое предыдущее молчание. А я молчал по соображениям, казавшимися мне здравыми: если писать, то разумеется о своих делах, но ничего хорошего в них тогда не было). Отсюда беспокойство и тревога мамы естественно усилится, тем более, когда она узнает, что тому причиной. Отсюда вывод: лучше подождать до выяснения ожидавшихся решений. И так все лето до 20 сентября. А теперь – пишу, и очень рад, что могу сказать с полным основанием, что за меня можно не беспокоиться, ибо теперь все уже зависит только от меня как такового. Грехи предков с меня до известной степени сняты.
Приветы все-всем, жду известий, Ясик
Ирина – Леонтию. 6 октября 35 г.
Дорогой Леонтий, если бы я в маленькой записке от 30 сентября не обещала тебе написать снова 6 октября, я бы отложила письмо, так как я в несколько тяжелом настроении.
Я живу все последнее время почти исключительно книгами и с книгами. Больше не с кем. Я почти не разговариваю. Все-таки настоящих рабочих часов набирается максимум 6 часов. Вечером часто мешает свет – его недостаточно. Днем время забирает еда, прогулка, уборка и т.д. По 5-6 часов я выкраиваю за последнее время на чтение и письма. Я несколько раз начинала тебе писать по вопросу о содержании моих интересов в настоящее время, и сейчас у меня спуталось, что именно из начатого я послала, а что нет. Поэтому я может быть повторяюсь. Буду сейчас писать сухо и кратко. Я выписываю из здешней библиотеки все возможные книги по русской истории. Их и немного, и трудно получить - всегда на руках. Это относится и к «Истории общественной мысли» Плеханова (книга растрепанная, оба тома без начала и конца) и истории русской интеллигенции Овсянико-Куликовского. В центр я поставила Ключевского (никак не могу добиться).
Вне русской истории меня особенно интересуют такие моменты. Парижская коммуна – я здесь много и с интересом начала читать о ней, и в результате погрузилась в водоворот событий. Я вижу уже и характеры тех или иных людей, из общей массы всплыли удивительные лица, которых я почти портретно вижу, но вместе с тем, многое тонет в общем потоке событий. Здесь есть, правда в ужасно скверных изданиях, без переплетов – Дюркгейм, Лавров, Степанов и другие. Мне нужен и Маркс с «Гражданской войной во Франции», по-русски или по-немецки, и затем, если есть что-нибудь еще: новейшие исследования, фактическую сторону я знаю, но нужно и другое – воспоминания, письма того времени и т.д. В октябре-ноябре прошлого года у меня была интересная книга: «Силуэты 71 года». Кроме 71 года меня интересует история Франции 19 века. Совершенно равнодушно я отношусь к Англии, и, читая историю, бессовестно пропускаю страницы. Так вот, первое – это история. Второе – философия. Чистое поле – позади и вперед. Нуждаюсь в учебнике по исторической философии, затем меня конечно интересует Гегель. Когда-то почти 30 лет тому назад в весенний день апреля мы шли с тобой по талому снегу и ты мне говорил о Гегеле. Речь шла о тезисе и антитезисе и их синтезе в движении. Это тогда сдвинуло для меня очень многое, и кажется, сейчас и теперь, не смейся, Леонтий, я как-будто уже не могу без этого обойтись. Я много лет все это откладывала как совсем непосильное чтение, думала, что обойдусь как-нибудь и без этого, но теперь не могу обойтись. Если бы я жила в нормальной обстановке, в тысячах житейских интересов, - среди своих и чужих рядом, была бы мне возможность обойтись, но здесь, в обстановке, где нет больше ни семьи, ни самых близких людей, я уже не могу обойтись. Поэтому я и писала тебе о диалектике.
Литература. Я написала «литература», и мне хотелось прибавить «как отдых». Но в этом нет для меня отдыха. Я вообще почти все сейчас читаю мучительно: мне ничто не дает успокоения. Но о литературе тебе я писала, и все что писала, остается в силе. Сейчас читаю Франса «Боги жаждут». Этакая мука!
Кончаю письмо уже вечером. Сегодня выходной день и я как правило не позволяю себе никаких занятий, не занималась и с учениками. В лучшие времена я в такие выходные вечера устраивала чтение вслух. Так помню читала «Идиот» Достоевского. Когда я кончила, мои слушатели долго молчали, а потом заговорили – это было хорошо, и я знала, что я их заставила чувствовать. Сейчас не может быть и речи ни о чем таком, и выходные дни тянутся напряженно для всех.
Кончаю, голубчик, и бумага кончается. Один вопрос к тебе: Наташа4 мне не пишет, не ответила ни на одно мое письмо, на которые я очень ждала ответа. Почему? Общие или частные причины? Я совсем не хочу ее толкать на письмо ко мне, я не хочу никакой тени огорчения для нее. Я ведь сама не стремилась ей писать, как не стремилась писать и тебе. Но в связи с ее молчанием мне приходят в голову мысли, которые бы лучше мне не иметь. А если уж они появились, то лучше знать, а не предполагать. Если можешь, ответь мне, но не спрашивай ее. Наверное, ты и сам знаешь. Всего, всего тебе хорошего.
Всех твоих Наточек поздравляю с прошедшими именинами.
Ирина.
Вера – Леонтию. 19 апреля 35 г.
Дорогой Леонтий! Только вчера получила твою записку. Буду очень благодарна, если ты вышлешь мне деньги. Адрес: г. Рязань, ул. Радищева, 25. Надежде Васильевне Суворовой для меня. Срок моего возвращения, если он состоится, зависит не от меня. Предполагала бы выехать в первых числах мая.
Очень озабочена тем, что ты пишешь о работе, тем более, что к осени мое материальное положение еще ухудшится благодаря квартирным расходам. Остается только надеяться, что заработную лазейку удастся найти. Всего лучшего, приветы, Вера.
Ирина – Леонтию. 18 мая 35 г. Верхне-Уральск.
Дорогой мой Леонтий! 14 мая получила твое письмо, 15 мая – бандероль и деньги 50 рублей. Спасибо тебе за все.
Я не ждала от тебя письма, тем более я благодарна тебе. Пиши мне и дальше, если вздумаешь, и как вздумаешь, не боясь нарушить норму. У нас норма 10 писем с оборотом. Я больше 4 раз в месяц не напишу, и получаю я немного – в марте 1 письмо, в апреле 2, за май твое первое. Значит, больше двух писем тоже не будет. Следовательно, опасаться перевыполнения нормы не приходится. Поэтому пиши свободно, если вздумается. Я подчеркиваю это «если» - мне хочется, чтобы ты понял меня. Я хорошо понимаю, как трудно писать сюда, как жизнь разводит, и как сейчас далеко. Я чувствую себя безвозвратно вырванной из прошлой жизни, из среды близких людей. Я в совершенно иной плоскости, и живу как умею одна среди новых, незнакомых, и в большинстве совершенно чужих людей. Я стараюсь смотреть на это возможно спокойными глазами. Это не всегда удается. Это очень трудно. Но это так. И пишу я отсюда с большим трудом, 2 года тому назад я могла с чистой совестью сказать – я живу хорошо. Сейчас я этого с чистой совестью сказать не могу. Я живу с большим трудом, и часто «нехорошо». Ты поймешь, что «хорошо» и «нехорошо» относятся не к реальности. Я стремлюсь к тому, чтобы «хорошо» не зависело от обстановки. И если это мне плохо удается, то тем хуже для меня.
Вот видишь, куда я гожусь? Пишу и начинаю волноваться. Надо остановиться и обождать немного. Тем более, что сейчас, когда идет укладка вещей, и я теряю единственного близкого мне человека.
Ты спрашиваешь – план чтения. Сказать правду, планов у меня почти нет. Читаю я много, но без плана. Мой основной интерес – мировая художественная литература. Я сейчас сравнительно хорошо знаю современную русскую литературу. У меня постепенно составляется большой справочник по русской и мировой литературе. Сейчас я составляю программу чтения по русской литературе и чтения по европейской. Здесь мы не имеем никаких журналов, даже литературных, я писала как-то, что очень хотелось бы мне получать «Литературную газету». К сожалению, я не имею возможности выписать ее сама. Если возможно, выпиши мне ее. Если это возможно, выпиши мне журнал «Интернациональная литература». Меня интересует целый ряд европейских писателей. Второе – вторая тема – Парижская коммуна. Здесь есть порядочно книг про Коммуне и я много перечитала. Дальше – всегдашний интерес к истории и истории наук. Когда-то профессор Блонский читал лекции на необычную тему – история научной мысли. Так вот, история человеческой мысли, насколько я могу ее усвоить при своем невежестве. С этой точки зрения я с интересом читаю и Ольшке, и очень благодарна. Но многое выскакивает из моей головы как непонятное, но все-таки я читаю с интересом. Читаю Бухарина. Мне обещали еще книгу о Галилее. Что ты думаешь об этой книге?
Прости, что пишу карандашом. Мне очень трудно писать чернилами из-за пенсне.
Не знаю, известна ли вам несообразность моего положения? Мой официальный приговор 3 года исправительного трудового лагеря, а не изолятора. Почему это так, и что из этого выйдет, я ничего не знаю. Голубчик, я поневоле пишу рассеянно: кругом спешное расселение. Всего-всего тебе хорошего, дорогой Леонтий, друг моей хорошей жизни. Как твой Алешенька? Ты ни словом не упоминаешь о Вере, вернулась ли она в Салтыковку? Ирина.
Ирина – Леонтию. 30 ноября 35 г., Верхне-Уральск.
Дорогой Леонтий, 22 ноября я получила твое письмо, а 25 – деньги. Большое спасибо. Обо все моих получках писем, денег, книг, посылок – я всегда извещаю. Моя ошибка может быть только в том, что о получении я извещаю в ближайшем письме кому бы то ни было, и таким образом не все сведения доходят до тебя. Сообщаю поэтому на всякий случай вторично, что английские книги и историю английского языка я получила. Если не ошибаюсь, в последнем письме я перечислила тебе все то, что я получила. Английские книги я получила 10 ноября. Сегодня мне приснилось, что я получила пакет от тебя, на котором было написано (?), и мне его не дали.
За книги я тебе очень, очень благодарна, и благодарю за них всем скопом, так как сначала я их так суммарно и воспринимала. Затем я их читала по очереди, и за каждую благодарю теперь по отдельности.
Маркса (по-немецки) я окончила и буду очень рада 2-ому тому. Сейчас читаю Виндельбанда5: когда-то я пробовала читать и бросила, сейчас читаю с большим интересом, прочла Лукина «Коммунизм», изучила карты. Мне было очень приятно видеть, что ты тоже следил по карте. Только когда ты успеваешь читать? В декабре рассчитываю прочитать все о Коммуне. На «Коммуну» ушел год – в ноябре прошлого года я себе наметила первые чтения – план, сейчас он сильно изменился.
С большим удовольствием читаю Гейне. Это прекрасный поэт. Совсем я его не знала раньше. Завтра начинаю Вейля. Историю английского языка прочла с удовольствием, к сожалению фонетическая часть для меня пропадает.
У нас начались морозы, как следует по утрам до 35 градусов и ниже. Но ясно, тихо и очень хорошо. Я совершенно здорова.
Пожалуйста, поздравь Веру 18 декабря – я тебе в следующий раз буду писать не скоро.
Хочется мне тебя спросить: помнишь когда мы виделись с тобой в последний раз? Ты мне сказал, что ты ничего не понимаешь (из моего последнего письма); теперь ты понимаешь? Я склонна думать, что понимаешь.
Ну, вот, кажется, все. Да, деньги получила (две получки), но они до сих пор не в моих руках, и я из-за этого очень страдаю. Всего, всего хорошего. Ирина.
Вера – Леонтию. 4 апреля 35 г.
Дорогой Леонтий! Наташа собралась возвращать мне свой долг в середине лета (400 рублей, взятых из рояльных денег). И можешь ли ты устроить мне заем в счет этих денег теперь? Мне триста будут на дорогу, если придется возвращаться, и еще кое на какие расходы тут рублей 200-250; тоже я смогу написать, когда договорюсь с зубным врачом. Мне предоставляется возможность поменять зубы совсем задешево, и не хочется эту возможность упустить: жить с одним зубом очень неудобно, а когда он пропадет, я не смогу и говорить. Наташе лучше об этом не говорить, чтобы ее не волновать, мне и вообще-то этих денег не хотелось бы получать, если бы не неизбежность.
Извещение Е.И. Пешковой о разрешении вернуться я получила, но здесь никакой бумаги в отделение НКВД еще нет. Думаю, что нескоро и будет.
Рязань, объективно говоря, город довольно скверный и скучный, грязный, косой и не столько строится, сколько разрушается. Похож на благочестивую старушку, которая не переодевалась с 60-х годов. Мне же он нравится покоем, и выспалась я тут за все предыдущее время и еще на три года вперед.
Во многих отношениях я этой поездкой очень довольна, дай бог здоровья начальству!
Привет Н.Н. и вообще всему вашему населенному дому.
Вера.
Бабуся – Леонтию. 20 июля 1921 г.
Дорогой Литочка! Письмо твое к Наташе от 10-ого получили мы сегодня, и я отвечаю тебе так: Наташи нет дома. Она еще 18-ого июня уехала в Гомель, имела я от нее письмо, кажется спустя недели две после приезда в Гомель, где она писала, что завтра выезжает в Петроград, а что она уехала, я об этом узнала даже до получения от нее письма от приехавшего из Гомеля брата д-ра Фрунка, с которым я посылала ей деньги. С тех пор нет от нее известий. Что она будто бы вернулась из Петрограда мне говорили, но я не особенно-то доверяю этому источнику.
В первом письме из Гомеля Наташа писала, что получила разрешение передавать Платону еду, и что это главная ее цель пребывания в Гомеле, так как подкормить его необходимо, а поручить это некому, так как все люди заняты, а это берет очень много времени. Разрешение передавать пищу давалось не всем, но приватно брат доктора говорил, что теперь разрешено передавать всем все, в каком угодно количестве, кроме сырых овощей и фруктов. Он говорил также, что следствие кончится в конце этого месяца, и тогда уже будет видно, кого отпустят на поруки, а кого может быть и совсем освободят. У меня есть надежда, что наш милый Платончик будет в числе этих последних; потому что я положительно не могу представить себе, какие могут предъявить ему обвинения. Всю зиму и весну он метался между своими служебными обязанностями с одной стороны, и добыванием хлеба и дров с другой стороны, а последний месяц взял еще частные уроки, так что ему бедняге передохнуть было некогда, уж не говоря о том, что к подпольной деятельности Платон совершенно нее способен, да еще в принципе погромного характера.
Как мы тут живем, говорить не хочется. Плохо, конечно. Больше всего мне жаль Танюшу, замоталась она бедняжка совсем, целое утро уроки, а после обеда мне приходится уходить по разным делам, ребята остаются на ее руках. Она не имеет даже времени, чтобы хоть выйти из дому, повидать кого-нибудь; так устает за день, что как улягутся ребята, так поужинает, если есть чем (а иногда и не бывает), и ложится спать.
С нетерпением жду приезда Степана и Иды, но от них нет ни слуху, ни духу.
А. Бызова
Бабуся – Леонтию. 25 июля 21 года.
Дорогой Литочка, вот уже и 25 июля, а Степы все нет; но я еще надеюсь, авось приедет; так вот прошу тебя, Литочка, если мое письмо на запоздает, пришли пожалуйста мне сахарину. Я недавно решила употребить его в кушание, и нашла, что как вкусовое оно вполне приемлемо; и тогда весь сахар какой мы получаем, можно целиком отдавать детям. А то я положительно не могу отказаться от чая с сахаром, когда в доме есть сахар, ну а сахарин мне заменит сахар.
От Наташи ничего нет. Приехал из Гомеля на днях сын одного из арестованных, и говорил, что всех климовических отправят в Смоленск, но что будто Платона оставят и скоро выпустят, но я плохо этому верю. Мне кажется, что Наташе известно было об этом с того дня как их отправили из Гомеля, прошло больше недели.
Ребятишки здоровы, а вот я с неделю тому назад наколола на гвоздь ногу, и вот теперь беда, мучусь с ногой; полежать бы дня три-четыре, то оно глядишь бы и прошло, а тут приходится ходить: «волка ноги кормят». Так и у меня – сходу – глядишь и раздобуду что-нибудь. Эх, жизнь! Проклятая, нелепая. Как тебе маленькая Наточка? Хотела бы я повидать твоих Наточек.
Всех вас целую, А. Бызова.
Письмо от Татьяны и Наташи – Леонтию. 1921 г.
Дорогой Леонтий, Наташа и Платон пишут тебе об аресте Степы и болезни мамы. Я думаю, что если Або в Москве, надо, чтобы он поехал в Саратов, так как тебе вероятно трудно будет оставить семью. Он же все-таки ответственный коммунист, и сделает, вероятно, больше, чем Ида. Мама еще 2 месяца назад наколола ногу на гвоздь. Долго возилась. Совсем было решила везти ее в Москву, но вчера ей сделали операцию под хлороформом. В ноге оказался гнойный процесс, и пришлось сделать выскабливание. Операция прошла благополучно. Сейчас ей необходимо усиленное питание.
Таня.
Дорогой Леонтий, вопрос о средствах очень меня беспокоит, но больше сделать ничего не могу. Зарабатывала до 15 пудов, но это конечно не может покрыть по настоящему всех нужд семьи, а стоит мне и Платону полного напряжения всех рабочих сил. Кроме того, нужно будет поддерживать маму, она только что перенесла операцию, она и вообще сильно сдала. За последнее время и с большим трудом выносит лишения. Особенно сейчас ей необходим сахар, лишения которого она положительно не выносит.
Таня задержана болезнью бабушки. Если все пройдет хорошо, то она приедет недели через полторы. Сейчас ей предстоит возиться со всей оравой детей и хлопотать о бабушке, так как мы с Платоном заняты грудой дел. Я, например, имею уроки с 8 утра до 2-х, и вечером от 5 до 8. Платон немного меньше этого, но тоже очень занят. А впереди еще настоящий учебный год. Надо обеспечить семье на весну хоть несколько пудов хлеба, если это не удастся, весна будет чрезвычайно тяжела.
Ирине скажи непременно, что Платону нужнее всего брюки. Он буквально без них. Вообще, скажи Ирине, что если у нее есть что-то из мужского костюма, подходящее для Платона, то все это очень пригодится.
Настроение в доме тяжелое. Все думают о Степе. Очень жутко за него.
Об Алеше вот что. Занимается он плохо, из рук вон плохо, хотя все учителя, которым приходится иметь с ним дело, отмечают его большие способности. Неусидчив он и растяпа феноменальный, заставить его сделать что-нибудь хоть чуть-чуть, затруднительно; требует огромной настойчивости. Сейчас он занимается арифметикой с одной учительницей, опытной, лучшей здесь в городе – и она отмечает, что за всю ее долголетнюю практику у нее не было такого несносного ученика, с которым так трудно было бы заниматься. Ему надо готовить уроки, и он начал, а потом убежал, и возится с младшими, и хохочет. Не присмотрю я – и уроки не будут сделаны, руки не будут вымыты, все разбросано без толку – а ведь мальчику 13 лет.
Сердечный привет мой Нат. Ник., и всем Фадеевым, крепко целую Наточку.
Н.С.
Наталья – Леонтию и Наталье Николаевне. 1922 г.
Милая Наталья Николаевна и дорогой Литочка. Посылку Вашу получили, и за нее огромное спасибо. Очень это приятное занятие – получать посылки. Мне прямо совестно, что вы так много тратите на нас. Но, милая Н.Н., все же обращаюсь к Вам с новой просьбой. Обращаюсь именно к Вам, так как Вы как мать, меня поймете. Дело в том, что в городе начались заболевания дифтеритом. Прививок нет, или же они очень плохи. Сегодня узнала об одном смертном случае, и конечно дрожу за своих детей. Не можете ли Вы выслать прививки? Я знаю, что вакцина довольно стойка, то есть не очень быстро портится. Если возможно, сделайте это. В Академии Блонского есть студент Кругляков, имени к сожалению не помню, еврей; он был в Могилевской губернии, я занималась с его сестрой, так что через него можно было бы достать вакцину.
Книжки Ваши все получили. Об этом Платон в свое время писал Вам. У нас все благополучно. Ребятишки здоровы, бабушка стала гораздо бодрее. Очень мечтаем и приезде Степы, хотя безо всяких оснований. Очень завидую Вам, что ждете нового человечишка, конечно это будет маленький Бызов. Наточка Ваша прелестна и такая толстушка! Всего хорошего, Н.С.
Бабуся – Леонтию. 16 октября 21 г.
Дорогой Литочка!
Большое тебе спасибо за все. Как обидно, что ты и сам попал в чужом пиру похмелье. Твое письмо немного успокоило меня: хотя я все равно смотрю на будущее Степы безнадежно. Если даже все кончится так, как ты предполагаешь, хотя я сильно сомневаюсь в этом, тем более, что всегда может произойти какая-то случайная причина, которая повлияет на решение; как это было и с товарищами Платона по Гомельской тюрьме. Всех их расстреляли, но даже допустим, что этого не случится, то все это очень тяжело отразится на психике Степана. Он будет оторван от жизни еще года на три. Грустно все это очень. Мне думается, что вся эта история с бланками была вызвана у него желанием произвести финансовые комбинации.
Но вот как быть с его питанием. Наташа с Платоном завалены работой выше головы и то не имеют, чтобы прокормить сносно ребят. Я сама уже третий месяц вожусь с ногой и значит нетрудоспособна, и еще и сама со Всевочкой сижу на плечах Наташи и Платона, так что отсюда никак не урвать пока. Не знаю как будет дальше. Я надеюсь недели через две уже быть дома, сейчас я лежу в больнице, тогда может быть смогу облегчить Наташу с Платоном. А пока все очень грустно.
Еще раз большое тебе спасибо. Крепко целую тебя и твоих Наточек. Когда-то я повидаю всех вас?
А. Бызова
Бабуся – Леонтию. 1921 г.
Дорогой Литочка!
Большое тебе спасибо за карточку. Твоя Наточка премилая девчурка и толстушка какая. На той карточке, где она серьезна, она похожа и на Нат. Ник. Молодец девчонка, это из 3-хфунтовых кажется.
Как-то ты поживаешь, оправился ли от своего тифа? Я так, слава Богу, хожу на собственной ноге и даже без палки. Наконец-то уже могу двигаться, а то ты представь себе, я должна была сидеть и лежать столько времени. Правда, когда я лежала в больнице, я не тратила даром времени, а много работала, а когда я лежала там второй раз, так брала даже туда машинку.
Меня, Литочка, очень огорчает, что от Степы нет никаких известий. Я даже думала поехать туда, как-нибудь там устроиться, чтобы он не был один, но потом решила, что ввиду продовольственного вопроса мне там будет не прожить, тем более, что я не одна. Как ты думаешь об этом, что посоветуешь мне?
Ты вот и сам боишься какой-нибудь случайности, это всего страшней. Я почти не надеюсь видеть его опять живым и здоровым. Как все это тяжело. И без того не легко живется, а тут еще и этот случай. А живется нам тут теперь очень тяжело, и холодно и голодно. Ну что поделаешь.
Будь здоров, поправляйся скорее. Крепко целую тебя и Наточек, А. Бызова.
Платон – Леонтию. 12 сентября 21 г.
Дорогой Леонтий, лучше поздно, чем никогда. Приблизительно так, мне приходится, кажется, так начинать чуть ли каждое письмо к тебе. На этот раз причиной задержания послужил предполагавшийся Танин отъезд. Она правда задержалась по причине нездоровья бабушки, о котором она, верно, сама пишет. Освободился я 13 августа, так что, казалось бы, имею время написать, да вот не собрался, как видишь. Время провел интересно и не слишком голодно, благодаря Наташе… Много видел, со многими познакомился… К сожалению, нам многие говорят: «иных уж нет, а те далече». При известном стечении обстоятельств и со мной, по-видимому, могло бы нехорошо кончиться, хотя объективных оснований для этого никаких, конечно, не было. Вернулся домой вместе с Наташей и застали Таню изнемогающей под бременем наших уроков, а Антонину Степановну – под бременем больной ноги. Гонясь как-то по огороду за каким-то четвероногим, она наколола ногу, не обратила на это надлежащего внимания, разыгрался нарыв, оказался гнойный абсцесс в кости стопы. Сегодня в больнице делали операцию выскабливания и обнаружили порядочную недостачу кости. Под влиянием отчасти болезни, отчасти вообще трудного положения она была очень раздражительна последнее время… Теперь ждем, не будет ли поворота к настроению после операции. По выздоровлении главный вопрос, конечно, будет во внимании.
Всего лучшего, Платон
Платон – Леонтию. 30 ноября 21 г.
Дорогой Леонтий. Очень я рад, что ты, хоть ползаешь, да на своих ногах все же. Правда, к радости моей, все свидетельствует как будто, что я ничем не откликнулся на известие о твоей болезни, да и за все время болезни ни разу не собрался написать…Но уж очень я обленился по письменной части. Да и текущая жизнь мало располагает к письменным занятиям. Живем мы понемножку, даже очень понемножку. В отличие от вас москвичей, у которых, насколько я могу судить, источником жизни, главным, является служба, у нас она ни в какой мере не поддерживает существование. То, что Наташа в качестве жалованья получает, по старому счету, даже карманными деньгами назвать нельзя; я же и вовсе ничего вот уже 6 месяцев не получаю. Правда, я казенной квартирой при библиотеке пользуюсь, но без казенных дров, так как таковых заведуемому мной учреждению просто не доставляют. По правде сказать, и "заведование" то-мое не к культурной библиотечной работе сводится, а к заведованию хозяйством, то есть к беготне по административным хозяйственным делам: надо дров добиваться (без надежды добиться), надо ремонт двигать вперед, не надеясь сколько-то продвинуть, надо добиваться для себя и для сотрудников (целый взвод) жалованья с мая-месяца но ноябрь включительно и т.п. Что касается собственно библиотечной работы, то у нас никакой работы не ведется, так как библиотека не топится и настыла до безобразия. У вас в Москве на такие пустяки, кажется, не обращают внимания, но у нас здесь температура значительно ниже нуля. Так работать мы еще не привыкли. А придется, кажется.
Сегодня познакомился с новым заведующим Политпросветом, не то десятым, не то одиннадцатым в 21 году. Ничего, кажется, парень энергичный и толковый, а будет ли толк, я более чем не уверен. Кажется, в такой тупик пришли, из которого и выбираться-то никаких способов нет. Повсюду натыкаешься на «новую политику», которой казалось бы нельзя не сочувствовать, но которая в реальной обстановке самые неожиданные и можно сказать иррациональные комбинации дает. Итак, служба наша с Наташей государству к выполнению гражданского долга сводится, но сознанием этим питаться мы, конечно, не можем и пропитание (хлеб наш насущный) принуждены частными уроками добывать. Пропитание таким образом добываемое сводится почти к одному только хлебу, который мы, правда, не по московской норме едим, но кроме которого зато почти ничего не жуем. Дети наши не лучше нас питаются… Бабушка сейчас на отхожих промыслах обращается. Вместе со Всевочкой в деревню поехала портняжничать. Главная цель поездки, правда, не в заработке заключается, который, вероятно, не будет очень значительным, а в том, чтобы плоды наших посевов там вырвать, без чего они наверное нам улыбнутся. На днях они возвращаются…
Ребятишки наши, несмотря на ту «пищу богов», о которой я писал выше, удовлетворительны, кроме Алешки, который хуже остальных.
Очень хочется нам вырваться из этого райского уголка, но и страшно очень.
Ведь при нынешних способах передвижения придется все здесь ликвидировать, кроме одежды и белья, да и это едва ли все увезешь; ну и очутишься по идее Саввы Андреевского «голым человеком на голой земле». Еще и такое соображение есть: если придется еще один, а может быть и не один неурожайный год перенести, то на месте привычной оседлости, да еще в Гомельской губернии, всегда самодостаточной, это легче будет, чем на новом месте, в центре. С другой стороны, чем более отдаляется переезд, тем сомнительнее и утопичнее становится самая возможность этого переезда. Посоветуй, что ты обо всем этом думаешь, как быть и что делать? Приводит в смущение вопрос, как мне, в какой области и в какой роли устраиваться? Тянет очень к сельской кооперации, которая интересует меня, как фактор экономического возрождения, но ума не могу приложить, кем мне в этой области быть.
Мудрый Эдип, разреши!
Твоя дочурка – очень милая девочка, и нашему с Наташей мнению, - Бызова. Тебе, впрочем, виднее. Сердечный привет Наталье Николаевне, с которой очен6ь хотел бы познакомиться, но которой не могу собраться написать, так как не умею незнакомым писать. Кланяйся также Ирине и Тане, и Льву Густавовичу, если видишься с ним. Остальные Заммели меня не интересуют, кроме симпатичного мне Мишки, да он сидит, кажется. Ну, пока довольно. И то, кажется, больше чем когда-либо написал. Сообщи о Степе все, что известно. Попроси Ирину выслать Ванино письмо, если она еще не сделала этого. Платон.
Степан – Леонтию. 18 мая 21 г.
Дорогой Литочка, пишу тебе сегодня потому, что этот день предполагает у меня какое-то особенное настроение. Не знаю, успею ли написать все, что нужно; не опоздать бы в театр. Прости, что я раньше писать не мог собраться. Дело в том, что твое предложение насчет изучения своего бюджета времени, столкнулось с трудностями.
В моем деле меня преследуют неудачи. Мне не удалось залучить в это дело ни одного из своих сослуживцев, как я ни старался. К моему предложению отнеслись или равнодушно, или насмешливо, как относятся многие теперь ко всему новому, считая, что все новое исходит от коммунистов. Правда, это отчасти и понятно, что отнеслись равнодушно. Все мы привыкли жить абсолютно без часов, не зная и не считая время. Необходимо поэтому некоторое усилие воли, чтобы заставить себя следить за часами. Это раз, а во-вторых, при том безделье, которое наполняло наши дни, мы разучились вообще придавать серьезное значение времени. Словом, как бы там ни было, налицо имеюсь один я. В этом отношении – в отношении распределения дня, - я не отличаюсь от других. Если выкинуть часы подготовки к экзамену, и заменить их отдыхом, болтовней без дела, общением с товарищами, - все будет так же, как у других.
Не знаю, известили ли тебя через Иду, о моих намерениях на ближайшее время. Я подал заявление о зачислении меня вольнослушателем в Сельскохозяйственный институт и осенью предполагаю сдать необходимые четыре зачета. Литочка, я избрал именно этот путь, вполне самостоятельно, никто меня не тащил за уши. А это для тебя имеет слишком большое значение. В первое время будет трудновато, особенно в связи с дороговизной и с предполагаемым здесь в этом году неурожаем. Но я все-таки думаю в конце концов здесь хорошо устроиться. Для того, чтобы создать хутор, необходимо, чтобы все члены были экономически равны. Когда выбираешь что-нибудь из двух равноценных вещей, имей в виду, что важнее для создания хутора. Сельскохозяйственный факультет я выбрал не только потому, что все-таки больше к нему склонен, но и потому также, что я имел в виду интересы хутора. Передо мной был горный и агрономический факультеты. Я выбрал агрономический. И если ничего экстраординарного не случится, я его кончу в три года и это даст мне такую прекрасную и удобную профессию с относительно свободной зимой.
Литочка, я здесь сильно воспрянул духом. Мы еще повоюем, черт возьми! Мне заниматься сейчас немного трудно, отвык, но надеюсь, это скоро пройдет. Заранее трепещу от радости в предчувствии сдачи четырех зачетов.
Вот пока это главное. В июне еду в отпуск. Заеду в Москву только в том случае, если там будет Ида. Пока всего хорошего. Привет Наталье Николаевне и, конечно, Наталье Леонтьевне.
Степан.
Степан – Леонтию. 23 декабря 21 г.
Дорогой Литка, опять я пользуюсь оказией, и пишу тебе о себе. Все мои планы и намерения лопнули как мыльный пузырь. В последнюю минуту, когда я хотел уже получить в Губотнадзоре командировочное свидетельство, секретарю понадобилось узнать, откуда я, как попал в Комтруд, и в результате меня задержали впредь до наведения справок в том учреждении, которое совсем недавно еще было полным хозяином моей судьбы. Я почти не сомневаюсь, что теперь уехать из Саратова так просто, как я рассчитывал, мне не удастся. Может быть, в конце концов, удастся получить здесь же учетно-демобилизационную карточку, тогда я совершенно свободен; но пока, хотя бы временно, приходится устраиваться здесь. И насколько в случае отъезда моего совершенно было мне ясно, что я буду делать, и как себя определять, настолько сейчас для меня все слишком неясно, слишком мутно и неопределенно. Я, во всяком случае, в ближайшее время очутился в состоянии человека, ищущего работы. Не скажу, чтобы это было особенно приятно, но весьма полезно – с чем, я думаю, и ты согласишься. Однако все-таки – Бог с ней, с пользой, мне очень хочется, чтобы урок не затянулся слишком надолго, потому что - грешный и слабый человек, я давно уже мечтаю об отдыхе, так что о прочном и твердом моем намерении, я мог бы заняться настоящим делом.
На биржу труда рассчитывать нечего, и потому у меня растут намерения жить в иных местах. Между прочим, возлагаю надежды на Мещеряковых, имея в виду и черную работу, о которой навожу справки, и которая может дать мне от 25 до 40 тыс., попробую может быть, и в области коммерческих предприятий, с которыми маленькую имею связь, - при неудаче же буду продолжать свою роль прекрасной Руфи, хотя она мне благодаря своей пустоте ужасно надоела. В самом крайнем случае, если действительно начинается война, и если война настоящая – пойду добровольцем, что тебя при твоей сообразительности, я думаю, не удивит. Молю Бога, чтобы не пришлось к этому прибегать, молю также, чтобы мое пребывание в Саратове скорее кончилось. Одно хорошо, что я не в унынии, после голодовки подкормился, и – чувствую бодрость духа. Будь здоров, мой милый Литка, во взгляде на свою судьбу, я, все-таки, может быть совсем неосновательно, самый неисправимый оптимист. Будь здоров, мой голубчик. Еще и еще раз благодарю тебя за твою помощь. Степан.
Степан – Ирине. Осень 1923 г.
Дорогая моя Иришенька, прости меня, пожалуйста, что я так долго тебе не писал. Начинал я не раз к тебе и Леонтию, один раз даже докончил, но отправить письмо так и не собрался.
Можешь ли ты представить себе, что пишу я сейчас сидя в казарме, пользуясь тем, что мои сослуживцы, сожители и товарищи по несчастью ушли кто куда. Мой маленький столик возле койки трясется, и писать поэтому очень неудобно, - не взыщи, Ириша. Я распространяться долго не буду. В один прекрасный день мне принесли повестку с приказанием явиться для отбывания сбора. 1 ноября я явился, и теперь этот сбор отбываю. 5 декабря нас обещали освободить, но ходят слухи, что задержат дольше. Как бы то ни было, но сейчас я уже совершенно выбит из колеи. Несмотря на то, что моя нынешняя работа в школе была несравненно более удачна, чем в прошлом году, что я был все это время сильно занят, и не без удовольствия это сознавал, в все-таки чувствовал приближение какого-то беспросветного состояния, из которого не видно мне ничего, из которого не найти выхода. Это какое-то пустодушие, в котором погибают всякая вера и надежда. Нужно сказать, что в этом может быть некоторую роль сыграло решение мамы остаться со Всевкой в Климовичах. Ты, наверное, знаешь, что мы было решили с ней, что она хотя бы на эту зиму приедет ко мне в Саратов. На этот приезд во многих отношениях я возлагал очень большие надежды, и хотя и не ждал от него окончательного решения всех вопросов, но во всяком случае надеялся, что он во многое внесет ясность. Ведь в семейных моих делах возникла ужасная путаница. Но мама не приехала, она и не могла приехать в связи с увольнением Платона, а теперь, когда выяснилось, что я взят в казарму, и неизвестно когда буду освобожден, может быть и к лучшему, но от этого дело не меняется. Военная служба выбила из под моих ног остатки твердой земли. Вообрази себе густой туман, в котором в трех шагах ничего не видно, и в нем человек без компаса, не имеющий к тому же чувства направления. Почему я попал в такое состояние, я наверное сказать не могу. Ясно, что тут дело не только в том, что мои семейные дела остались в прежнем запутанном состоянии. Мне кажется, что для меня настает тот кризисный возраст, когда нужно крепко держать узду, а у меня узда совсем выпала из рук. Я не буду лицемерить и говорить, что я ни к чему не годен. Но мне надо как-то действовать под другим углом и в другом направлении, чтобы стать годным в тех пределах, которые мне положены. Не знаю, понятно ли все это, что я пишу сейчас тебе.
Я хотел было еще писать тебе, но не буду. Я вспомнил, что ты писала мне, что тебе не нравятся мои письма. Не суди меня по письмам, но по поступкам. Та знаешь, Ириша, я очень хотел. Чтобы ко мне кто-нибудь приехал из москвичей, я особенно хотел Танюшу, но теперь к сожалению, с моей военной службой это неосуществимо.
Леонтию я напишу в ближайшее время. Пиши же. Я жду очень. Степан.
Ирина – Леонтию 4 июля 23 г.
Дорогой Леонтий! Не знаю, увижу ли я тебя до отъезда Степы. Вчера Степа рассказал мне историю своего освобождения. Впечатление у меня получилось крайне тяжелое. Я пишу сейчас тебе под очень острым впечатлением. Степа говорил мне, что он хотел бы устроиться под Москвой, вместе с мамой и Всевушкой. Я думаю, это неневозможно: но я не вполне уверена, что это будет для него хорошо. Когда ты приедешь в Гомель? Хорошо было бы если бы ты приехал один и если бы с ночевкой – я очень уже давно тебя не видала. Твоя Ирина.
Наталья – Леонтию. 23 января 23 г.
Дорогой Литочка, получила сегодня твое письмо. Пишу карандашом, так как сижу в школе на экзамене; ученики пишут, а я слежу за порядком; школа наша так бедна, что чернил в ней найти трудно. Взяла у какого-то ученика карандаш, и пользуюсь свободным временем.
Большое спасибо за сведения о гатчинцах и Петербурге. О многом я знала; как-то перед Рождеством писала мне Вера. Очень огорчило известие о болезни Сергея Семеновича. Ведь он молодой еще человек. Сколько ему? Лет сорок пять?
Кажется, мы в свое время писали, что 100 руб. от вас получили. В нашем экономическом положении вот что: мы совершенно благополучны и живем по-царски. Правда, при этой «царской» жизни мы совершенно без белья носильного и постельного, бабушка обносилась до последней степени. Но это сравнительно с прежним – пустяки. Зато мы сыты, почти настолько, что у нас появились прихоти, и ребята начинают ворчать: один не любит пшенной каши, другой гречневой, третий не выносит щей. Были бы вполне обеспечены и летом, так как запасов хватило бы до нового урожая, но мы пускаемся в рискованные предприятия. Мечтаем к весне купить корову, и на эту комбинацию должны употребить весь заработанный за последние месяцы хлеб. Без хлеба остаться почти не страшно, так как чтобы обеспечить себя хлебом, мы всегда найдем достаточно уроков. Вообще, мы переживаем чрезвычайно приятное чувство, хотя и медленного, но постепенного увеличения благосостояния. Как-то особенно приятно, что можно позволить себе маленькую роскошь вроде покупки какой-нибудь селедки, или конфет ребятам. Нужно пережить годы лишений, когда дети во сне видели, «что у нас в буфете мало хлеба», когда неделями сидели на жидком супе безо всякой приправы, чтобы насладиться теперь особенно остро обилием и относительным разнообразием пищи.
Если удастся комбинация с коровой, то с весны мы будем окончательно удовлетворены. Но пока приходится быть без молока. Как хорошо было бы вызвать к нам на лето Тимофея, если ему действительно нужно молочное лечение. Мы вполне могли бы, не отрывая ничего от себя, прокормить еще одного или даже несколько человек.
Конечно, все наше благополучие основано совершенно не на службе. В школе я получаю между 50 и 100 мил., - это при цене хлеба в 10 мил. за пуд. Нам эти миллионы выдают так неаккуратно, и выдача бывает сопряжена с такими неприятными перипетиями, что каждый раз перед получением жалованья, что каждый раз хочется плюнуть на все и бросить школу. Слышно, что у нас собираются довести содержание учителей (по деревням) до 10-ти пудов, а городские учителя считаются буржуями, которые кроме пудов хлеба, гребут еще на частных уроках. Кстати, на эти частные уроки время от времени начинаются гонения; грозят штрафами. Это бывает периодически несколько раз в год, но так как видно, что это глупо, то угрозы ни на кого не действуют.
Мама бодра, ни на что сейчас не жалуется, Степа не пишет давно, и маму это беспокоит и обижает. Мне хочется, чтобы ты напомнил об этом Степе. Был бы важен не самый факт присылки от него денег, а внимание. Я не понимаю совершенно, что с ним делается.
Мне хотелось бы очень знать: 1) адрес тети Мани; 2) адрес Бианки (если он не служит больше совсем в Академии наук). Потом вот что. Не можешь ли ты в Москве через известного педагога Вахтерова, навести справки о враче Николае Александровиче Кочетове, его адрес, судьба его и его семьи мне интересны.
Истощается бумага, и рука устала писать. С глазами у меня все плохо, в сущности из-за них я совсем калека. У меня в школе ответственный курс по литературе, необходимо готовиться, читать, - а я даже и днем почти не могу читать, а вечерами уже совсем плохо. Через страховую кассу и контрольную комиссию врачей могу организовать поездку в Москву, так как тут решительно не к кому обратиться, а в Гомеле будет не дешевле, чем в Москве, и времени займет не меньше.
Дети здоровы. Вчера Шурочке исполнилось 3 года, Алеша учится в школе уже нормально, делает успехи, по настойчивым его просьбам устроила ему уроки музыки, занимается со мной языками. Очень много читает, особенно по истории, и довольно серьезно. Летом хочу отправить его к знакомым на хутор на полевые работы и на подножный корм. Он очень худ, бледен, мало двигается, вечно сидит над книжкой. Это страшно меня огорчает. Костя очень хороший, но чрезвычайно нервный мальчик. Живут они все дружно, то есть любят друг друга, но беспрерывно ссорятс и этим изводят бабушку.
Приветы Нат. Ник., всем Фадеевым и молодым Бызовым. Когда вы ждете новенького?
Как Ирина, Таня? Н.С.
Платон – Леонтию. 3 февраля 23 г.
Дорогой Леонтий! Не успел я еще собраться на предыдущее твое письмо, как уже второе пришло. Ты неодобрительно отзываешься о нашей провинциальной манере оказиями пользоваться…. Оно, может быть, по вашему, столичному, и так, а мы – провинциалы, все же никак не можем в это уверовать, тем более, что хорошо знаем, что с Питером у нас никакой корреспонденции не налаживается. Ну все же, указания твои примем к сведению и руководству…
За деньги спасибо, и если уж так Вы хотите их выслать, и если так это Вам легко дается, как ты говоришь, то высылайте, черт с вами. Как видно из обоих последних твоих писем, ты книгами торгуешь, и сам их покупаешь… Если так, то вышли: - я тебя уже давно об этом просил, - учебник геометрии; Киселева, или другой какой-то по твоему выбору, если есть лучше. Да и мне пригодится. Как ты вероятно знаешь, я на старости лет преподаванием математики занялся, и без учебника плохо приходится.
Зарабатывая уроками, мы по-прежнему на пуды считаем, а не на деньги, и получаем, если верить рассказам приезжающих, раза в 5-6 меньше, чем преподаватели соответственного ранга в Москве. Таким образом нам до денежного хозяйства еще очень далеко, хотя и у нас некоторые ответственные работники по 500 руб в месяц получают, в то время как мы с Наташей, - по 90-100 руб. в месяц хватаем. Приезжие из Москвы сильно бередят наше настроение, но ты порядочно расхолаживаешь нас политической частью своего письма.
Что меньшевики окончательно «предали рабочий класс и продались капитализму», это я еще из газет мельком ухватил, но подробностей их новой позиции себе не представляю. Интересно было бы также точнее узнать и то, как твое отношение к этому вопросу оформилось.
Какую вы с Ириной вдвоем карьеру делаете? Ну, ты – ученую, а она?
Поздний час, мысли в разброде, писать не хочется, кончаю. Прилагаемое послание прочти, и если найдешь годным для печати, передай по назначению – в Главполитпросвет, банный переулок. М.б. поместят в предполагаемом главном органе. Это – попытки нового общения. Наташа находит это наивным. Возможно!!
Очень прискорбные вещи сообщает Ирина о Тане. Кланяйся Наталье Николаевне и всем нашим. Скоро ли ждете нового ребятеночка? Твой Платон.
Бабуся – Леонтию. 21 февраля 23 г.
Дорогие Литочка и Наточка! Сегодня получила от вас перевод на 75 руб. Большое вам спасибо за заботы обо мне.
Если бы не Всевочка, то я обслуживала бы себя собственными силами. Я считаю, что работой по дому я оплачиваю свое и Всевочкино содержание, а уже все остальное ложится на Наташу и Платона, а им трудно живется. Ты писал, что для вас с Ириной 100-150 руб. незаметны. И я ухватившись за эти слова, обратилась к вам с просьбой, чтобы вы, сделав маленькие усилия, выслали нам двойную сумму, то есть 300 руб. Ирина писала, что эти деньги назначены на улучшение моего питания. И вот мы с Наташей решили, что самый верный способ улучшить питание, не только мое но и всех – это купить корову. Почти все необходимое количество хлеба было заработано уроками, но вся беда в том, что хлеб этот еще не получен; и вот уже две недели как мы дали задаток, а взять корову не можем. Теперь получила от Наташи жалованье, да я сама вытягиваем из учеников, так что дня через три у нас будет корова. Вот тогда-то мы справим масленицу, а то уж третья неделя, как у нас пост в ожидании этого события. Еще раз спасибо, мои дорогие, целую вас и маленькую Наточку. А. Бызова.
Платон – Леонтию. 7 апреля 23 г.
Дорогие Наталья Николаевна и Леонтий!
Поздравляю с прошедшим праздником. Хотя это для вас вероятно довольно безразлично, но се же старая, с детства привычная, эмоция тянет немножко отметить эти весенние дни. Праздники мы встретили роскошно: отчасти вследствие улучшившегося сравнительно личного положения, еще больше – щедротами заботливых родственников.
С самого моего приезда стояла довольно тяжелая погода, с резкими ветрами, в субботу падал обильный мокрый снег, но теперь повернуло, как будто, на весну, хотя и довольно робко. Во всяком случае, мои предположения, что меня ждут с большим нетерпением именно из-за зимы, не оправдались. Ждали меня, конечно ждали, но с семенами еще и сейчас делать нечего.
По семейном обсуждении, решили мы окончательно, что если предположения об отъезде моем в Москву примут реальные формы, то надо принимать, а не отказываться. Другой оказии ждать не приходится. Однако, очутившись вне поля зрения Л.Г., и Евг. Влад., я начинаю утрачивать уверенность в осуществлении наших предположений.
В связи с этим мы с Наташей решили так: если вызова не будет, то до середины лета я пробуду в Климовичах, постараюсь зафиксировать за семьей квартиру и огороды до осени, а затем на ура махну в Москву. Напиши, Леонтий, что ты об этом думаешь? Будете ли вы на даче? И, если будете, можно ли будет устроиться у вас? Приехать рассчитываю к 1 июля. Будучи в Москве, я говорил вам не раз, что сомневаюсь, получит ли Наташа жалованье за март, и не сомневаюсь, что если получит, то это жалованье будет последним. Оказывается, что положение несколько лучше: за март получено; дальше – едва ли. Все время ожидаются новые сокращения, хотя 2-ой ступени они едва ли коснутся. Да и за себя я не особенно опасаюсь.
Еще раз спасибо за продукты и прочее. Особенный восторг Антонины Степановны вызвало сито. Передайте ее большое спасибо Софье Михайловне. Попивая вино, с сокрушением каялся, что должно быть изрядно подвел вас своей нескромностью: вскочило в копеечку! Пока прощайте. Поклоны и поздравления вашим. Ваш Платон.
Бабуся – Леонтию. 23 мая 23 г.
Дорогой Литочка! Вчера получила твое письмо с радостной вестью о рождении твоей второй дочки, да еще такой хорошей. Молодец Наточка, какую дочку родила – Вот что значит нормализация труда! – сказал Платон, когда читали твое письмо.
Твоя вторая дочь чуть ли в два раза больше, чем весила Наточка. Это великолепно. Дай Бог только, чтобы и дальше она развивалась так же. Кормит ли Наточка сама, это очень важно; кажется первый раз с кормлением было плохо. Напиши же как зовут твою вторую дочь. Когда же наконец увижу и познакомлюсь с твоей женой, о которой так много симпатичного слышала от Наташи и Тани.
Я совсем настроенная на переезд в Москву, разве, если только планы Степы будут совершенно привлекательными. Я очень хочу, чтобы Всевочка был с отцом, но вместе с тем и со мной. В вопросе о моем переезде в Москву меня очень смущает заявление Иды о желании взять Всевочку к себе. Мне очень тяжело расстаться со Всевочкой, но не в этом дело, а что будет лучше для него. Если бы я знала, что и для Всевочки лучше быть с матерью, чем со мной, то как ни тяжело мне расставаться с ним, я все-таки отдала бы его Идочке, но я не знаю. Каково твое мнение в этом вопросе? Напиши это мне, Литочка, голубчик, что ты думаешь об этом, только прошу тебя, если будешь мне писать, то не пиши карандашом, и как можно разборчивее и крупнее, а то с этими очками я читаю с большим трудом. Ты видишь, какие каракули у меня выходят, Литочка, когда увидишь Таню, вырази ей порицание. Она до сих пор еще не написала мне со дня своего отъезда, надеюсь, что у нее все благополучно, так как иначе ты, наверное, написал бы что-нибудь о них. Я очень тревожусь, как они отдыхали, потому что в день их отъезда дождь лил до самого вечера не переставая.. Когда они садились, было пасмурно, но дождя не было, а почти сразу же как они скрылись из глаз, начал накрапывать дождик, и шел весь день, моросил, но был вполне достаточный, чтобы промочить насквозь. Я также боюсь, не простудились ли они. И вот она до сих пор ни слова не написала. Побрани ее.
Поцелуй от меня крепко-крепко свою Наточку и поздравь ее с дочкой. Я очень, очень рада, что у вас все нарождаются детеныши; вот у тебя уже двое и у Тимочки двое, и у Илишеньки два. Как хорошо! Только бы быть поближе ко всем вам, чтобы можно было чаще видеть всех вас. Целую тебя и маленькую Наточку. Как она отнесется к появлению сестры, не ревнует бабушку к ей? До сих пор ведь она была центром внимания всех. Царем, так сказать, а теперь приходится уступить. А. Бызова.
Платон и Наталья – Леонтию.
От души поздравляю тебя, Леонтий, и Наталью Николаевну с новым произведением! Ай да нормализаторы! Даже рода происходят организованно и дают превосходный результат. Только, что же вы не пополняете убыли в мужском населении СССР?
У нас все по-старому. Перспективы переезда поблекли и отодвинулись, но нельзя сказать, чтобы совсем исчезли; все еще цепляемся. Если будем так дальше прогрессировать, то скоро, верно, начнем кредитовать Рокфеллера и Моргана, не говоря уже о более мелких, если только они принимают кредитования в совзнаках.
Полагаю, что ничего другого сделать с этими деньгами мы не сумеем, на прожиток все равно не хватит. Впрочем, все это – шутки, не подумай, что нам очень туго; больше безалаберности, чем не дохватали.
На лето запаслись уроками, хотя лучший из них не вполне еще оформился. Наташа не теряет надежды съездить в Москву, но думает сделать это после приезда Степана, когда можно будет ей скинуть на него свои уроки. Писать пока больше нечего. Кланяюсь земно. Не выиграл ли мой билет аэроплан? Прилетай. Твой Платон.
Дорогой Литочка и милая Наталья Николаевна, поздравляю вас с новым человечком. Какие вы счастливые, что у вас девочки! Мальчишка дешевый товар, за ним долго не станет, будет все в свое время, а вот девочки! Как здоровье Натальи Николаевны?
Очень беспокоимся за Тимофея. Таня писала об операции, но с последней почтой не было ничего, о дальнейшем течении болезни. Пожалуйста, поскорее напишите.
Больше писать некогда: сейчас перед выпуском самое горячее время. Всех целую, Н.С.
Платон – Леонтию. 13 июня 23 г.
Дорогой Леонтий. Последние три почты ничего не принесли нам из Москвы. Бывает и дольше, но сейчас мы ждем ваших писем с тревогой и нетерпением ввиду Тимофеевой операции. Таня в своем письме обещала написать дня через три, «чтобы вы не беспокоились». Но Танино корреспондентское легкомыслие – вещь известная; гораздо больше удивляет нас и беспокоит твое молчание. Считать ли это признаком благополучия, или наоборот? Как твои личные дела и как ваша новая младшая? Удалось ли вам разрешить квартирный вопрос?
Наташе все более настоятельной необходимостью становится ехать в Москву за тем же делом, как и я ездил. Настолько необходимо, - что наверное мы в конце концов соберемся со средствами и ее отправим. Это будет, однако, не раньше Степы, если только он не обманет.
Бабушка окончательно решила в Климовичах не оставаться. Насколько ее окончательное решение окончательно, неизвестно. Новостей о нас никаких сообщить не могу. Все мы более или менее здоровы, только Наташа очень сильно утомлена, чего не могу сказать о себе; да мне и не с чего!
В заключение позволю себе обременить тебя просьбой: зайди, пожалуйста, на… - и передай Семушкиной ей прилагаемое мое письмо, каковое прочти во избежание необходимости для меня излагать тебе суть дела.
Я знаю, насколько ты занят, но надеюсь, что ты все же не откажешься посильно послужить Библиотеке гор. Климовичи, давшего тихое и спокойное убежище нашему семейству в бурные и тяжелые годы Революции.
У нас в течение весны прошли две учительские конференции. Было много разговоров, толку было мало. Пока прощай. Сердечный привет Н.Н., бабушке, дедушке и педагогам. Твой Платон. Напиши о Вере, а ей кланяйся.
Платон – Леонтию. 8 сентября 23 г.
Дорогой Леонтий. Надеюсь, что ты уже вернулся из своей Крымской поездки и получил от нее все возможное удовольствие. Давно что-то не пишешь ты, и никто из москвичей. Правда, в этом отношении и мы все хороши. Наташа вернулась из Москвы и никому даже не написала о своем благополучном прибытии.
У нас все благополучно. Наташа никак не может наладиться с глазами, но думаю, что это временно; еще не приспособилась к очкам. Еще немножко ребятишки покашливают, но и это – по осени.
Бабушка пустилась в авантюру, имеющую цель повысить наш жизненный уровень: печет пирожки и другие изделия из теста для местного «ресторана» (попросту – столовой) с расчетом теми же изделиями и без повышения обычных расходов питаться самим… Пока что – удачно. Таким образом, в наш обиход входит белая мука. Однако, на это она ухлопывает очень много времени. Возможно, что в октябре или ноябре и она прикатит в Москву за очками. Степан произвел на меня отличное впечатление. Вот и все по части информации. Теперь – просьба.
Будь добр, узнай у Николая Ивановича6, в ведении какого учреждения находятся железнодорожные школы Московского узла, как оно называется и где помещается. Мы все же хотим попытаться выбраться из Климович. Вопрос этот все больше и больше занимает наше внимание и становится острым. В Москву не хотим определенно, но под Москву – во что бы то ни стало: наш уезд сливается с Чегриновским, центр переехал в Кричев. Наше и без того затхлое местечко станет окончательной дырой. Город уже на глазах у нас пустеет. Правда, почти все переселяющиеся бегут не «под Москву», а в самое Москву, но нам они не пример; в большинстве это – одиночки или безсемейные люди других профессий; мы же достаточно обзавелись ребятами и профессии менять не хотим, а на нашей в Москве не проживешь. ЖД ведомство привлекает нас шансами на квартиру и на вагон (самое главное!), да и ставки там выше как будто. Так вот, узнай, пожалуйста, у Николая Ивановича просимое мной. Сердечный привет Нат. Ник. и всем присным. Девчонок поцелуешь, вероятно, и без моего указания. Твой зять Платон.
Платон – Леонтию. Октябрь 23 г.
Голубчик Леонтий. Очень огорчило меня твое письмо и обеспокоило даже. И не тем, конечно, что ты пишешь о моих шансах перебраться в Москву, или к Москве, а тем, как ты об этом пишешь: слишком уж пониженное у тебя какое-то настроение. То, что ты пишешь о нашей с Наташей жизнеспособности, то, что ты пишешь о «жизнеспособности» Веры, если с Наташей правильно в данном случае расшифровали твои чертовы гиероглифы, то, наконец, что ты пишешь о своей малой приспособленности и о случайной удаче в твоей карьере, - все это заставляет меня сомневаться в состоянии твоего здоровья. Такое пониженное самочувствие несвойственно здоровому человеку. И мне больно подумать о тех деньгах, которые ты нам посылаешь; ведь они тоже должно быть не малым бременем ложатся на твои плечи. И мне кажутся необычными для тебя такие настроения; обычно ты, кажется, бодрее бываешь. До известной степени ты прав: такие жизненные приключения, как ныне нами переживаемое, мы с Наташей бодро переносим. Так было в Гомеле, так было и сейчас. Были, правда, и тяжелые и даже очень тяжелые минуты. Было чувство собственной вины, а между тем я здесь занимаю такое общественное положение, в котором нельзя быть виноватым… Но теперь острота прошла, и я головы не опускаю. Тебе может показаться непонятным, м.б. даже загадочным то что я пишу, и потому я объясняюсь несколько подробнее.
В начале месяца по невыясненным до сих пор причинам я получил извещение об увольнении от должности «за несоответствие назначению». Затем последовала ревизия, еще через два дня обыск и, наконец, предание суду за бесхозяйственность и халатность, саботаж и расхищение народного достояния. Насколько правдоподобно последнее обвинение в отношении ко мне ты, конечно, сам можешь судить, саботаж – тоже вздор, но первые два обвинения могут быть ко мне предъявлены, если хотеть придираться и игнорировать условия времени. Между тем мною поднята довольно энергичная война и по профессиональной линии, и непосредственно перед административными органами. В настоящее время ежедневно, без особого, правда, результаты для движения дела, шляюсь к судебному следователю и готовлюсь к энергичной защите в собственном процессе. Должен тебе сказать, что в последнее время, в связи с моим выступлением в судебном процессе, как многие находят, очень удачным, у нас возникла идея о переходе меня в адвокатуру, что по мнению местных адвокатов потребует не очень длительной подготовки к экзамену.
Я предполагал ехать к тебе и там налаживать это дело, но теперь мы с Наташей останавливаемся на мысли, что я должен остаться и здесь готовиться. Между прочим, отчасти, я полагаю подготовка к собственному процессу будет составлять часть этой работы. Ехать к тебе имело бы смысл, если бы я избрал Ваш дом, как оперативную базу. В том же варианте, который мы намечаем, целесообразнее остаться дома.
Напиши, пожалуйста, что ты об этом думаешь. В связи с этими нашими предположениями, вышли, пожалуйста, всякие кодексы: уголовный, гражданский, земельный, трудовой, процессуальные, сборник декретов и распоряжений по жилищному вопросу и по вопросам муниципализации . У нас в Библиотеке я могу найти Стучку – что-то такое по Гос. Праву РСФСР – названия не помню, а под рукой сейчас нет, - и Гойхбарга – хозяйственное право. Наташа говорит, что из письма моего ты ничего не поймешь, но писать подробнее не хочется; слишком было бы сложно детально вводить тебя в круг моих отношений здесь.
В заключение еще несколько слов: если я понял тебя, что твое письмо меня огорчил и встревожило, то оно же несомненно меня и порадовало. Порадовало меня твое мнение обо мне, хотя и неправильное, но лестное. Должен правду сказать. Из Москвы я уехал весной с некоторым осадком, так как чувствовал, да ты и не скрывал этого, что ты не решаешься меня куда-либо рекомендовать, хотя я и не мог против этого протестовать, так как был с тобою в общем согласен, но все же… неприятное – неприятно. Теперь ты, правда, ничего нового не пишешь, но поворачиваешь это как-то более лестно.
Итак, прощай, пока. Кланяйся Наталье Николаевне и из москвичей всем, кого увидишь. Наташа хочет, кажется, сама тебе написать. Твой Платон.
Степан — Леонтию. 12 января 1924 г.
Дорогой Литочка, как это ни странно, а мы с тобой совершенно не переписываемся, и я только от Ирины немного узнаю, как ты живешь. В этом, мне кажется, виновата моя последняя поездка в Москву. Знаешь ли ты, что я всегда очень много жду от тебя, всегда, если мне предстоит увидеться с тобой, я готовлюсь очень много сказать тебе, и расспросить тебя о многом. И случается как-то всегда так, что надежды мои не оправдываются, и в последний раз это заметно было очень сильно. Я подумал даже, что вообще для нас, для нашей семьи, наступает, наконец, момент, когда мы в силу самых разных обстоятельств в силу новых связей, которыми за это время мы обзавелись, начинаем понемногу расходиться, перестаем понимать друг друга. Это было бы так естественно. Но мне не хочется этому верить. Позволь мне сказать тебе, Литочка, что ты плохо меня принял в Москве — прости, что я говорю тебе это. Мне и без того показалось так все чуждо, и раз ты хоть немного догадываешься о том, что тяготишься мной, ты бы должен был отнестись ко мне немного повнимательней.
Я очень часто вспоминаю тебя, мне приходится вспоминать тебя. Я уже писал тебе о том, что очень многое, о чем ты мне говорил, я понимаю только теперь. Ничто не избавляет от тяжелой и подчас неинтересной работы. Я пишу Илише, что у меня массу времени отнимает школа, день проходит в занятиях, но занятия — безалаберны. И я особенно за последний месяц ясно почувствовал необходимость в правильном распределении времени, в налаживании «ритмики жизни». Но как это сделать? И главное в том, что когда я начинаю думать над этими вопросами, я задаю себе еще более важный вопрос: К чему это все? Я себе не представляю будущего, я не вижу для себя там места. В прошлом году я ставил себе маленькие задачи, думая, что через них выйду на твердую дорогу, но подо мной опять зыбкая почва. Сейчас мне то и дело кажется, что я — совсем не тот, о котором вы все думаете. А ведь от этого зависит все!
Университет, Климовичи, Алтай, Олонецкая губерния, - я решительно обо всем думаю и бесполезно думаю, потому что сразу же задавал себе вопрос — а дальше что? - и не мог на него ответить. Когда я, например, думаю об Университете — а поступить туда я могу без особых затруднений, я не вижу никаких оснований предпочесть педагогический факультет, агрономическому или медицинскому.
Пиши мне, милый Леонтий. Я надеюсь, что у нас еще найдется много о чем поговорить, но пока для начала довольно. Как ты сам живешь и семья твоя? Есть ли какие-нибудь перспективы на то, чтобы помочь Платону выбраться из Климовичей?
Пиши, я жду. Степан.
Степан — Леонтию. 31 марта 1924 г.
Дорогой Литочка, сегодня я плачу все свои долги и пишу письма. Сегодня я в сороковой раз начинаю новую светлую жизнь, которая заключается в строгом учете своей работы и своего свободного времени, и не знаю, как долго продлится это новая светлая жизнь, ибо опыт у меня в этом отношении далеко неблагоприятный. Я уже несколько раз пробовал на каждый день намечать для себя то, что необходимо сделать тогда-то и тогда-то, но по прошествии некоторого времени забывал об этом и опять начинал свою прежнюю мутную жизнь безо всякого учета. Буду надеяться, что на этот раз я буду тверже чем всегда, хотя признаться, кроме моего доброго намерения, у меня никаких новых средств для этого и теперь нет, также как этого не было и раньше.
Только что я написал маме о том, что решил остаться в слободке. Я зову ее сюда вместе с Всевой, думая что это будет гораздо лучше, чем мечтать о Букеевской орде или об Алтае в надежде, что в конце концов все как-то само собой устроится, и будет для всех хорошо. Я очень долго не хотел остановиться на Монастырской слободке, так как в некоторых отношениях она мне противна, и в буквальном смысле этого слова отравляет существование. Но ничего лучшего, а, главное, более прочного и определенного, я никак не мог придумать и рассудивши, что здесь все-таки для меня всегда открыта дорога в университет, который в конце концов, если я пожелаю, позволит так или иначе переменить мое положение, я все-таки остановился на Монастырской слободке. Сейчас я получаю 30 руб., а эта сумма при наличии даровой квартиры и отчасти дров дает возможность так или иначе существовать втроем и даже иногда есть халву или пирог с капустой. Несмотря на то, что меня в августе месяце обокрали до чиста, взломавши замок моей квартиры,, и оставили в одной легкой летней рубашке, я за это время снова успел опериться, и теперь имею излишки, которые могу послать в Климовичи.
Итак, я решаю оставаться здесь. Осенью по всей вероятности я поступлю в университет, хотя здесь я себя чувствую очень неуверенно: до сих пор я никак не могу решить, какой выбрать факультет, и вообще смотрю на университет, как на нечто такое, без чего можно обойтись, но чем можно воспользоваться, если это не требует каких-нибудь особенных жертв. Но когда я сейчас что-нибудь решаю, я никогда не думаю о далеком будущем. Дальше года мои расчеты не простираются. Наша жизнь так полна всяких неожиданностей, что я совершенно не уверен, что в один прекрасный день, например, меня не выгонят, и не поставят на мое место нового, который лучше будет проводить в жизнь принципы коммунистического воспитания, или не схватят за шиворот и не скажут — иди вон! И я очень хорошо понимаю то, что ты мне пишешь — что сейчас самое главное это — работать как можно лучше на том поприще, куда тебя забросила судьба, и видеть как можно больше людей, и не особенно терзаться тем что впереди в отдалении не видишь ничего, кроме того, что ничего не видишь.
Но как трудно работать как можно лучше! Я рад, что у меня все-таки есть уже маленький опыт в моем деле, который кое-что, очень немногое, для меня выяснил. Но зато этот же опыт поднял для меня столько новых сложных вопросов, что если не довольствоваться шаблоном, то окажется, что стало еще труднее, чем было раньше. А главное в том, что появились такие стороны, которые я никогда не предвидел и которые иногда наводят меня на самые грустные размышления. Эти новые стороны заключаются в школе, как в общественном учреждении, которое отражает самые общественные отношения, данный государственный режим. Сотни теоретиков-идеологов будут работать над созданием опытных школ и писать солиднейшие идеологические сочинения, но рядовая школа, может быть позаимствовавши новые детали, новые методы и совершенствуя свои приемы, в принципе остается таковой, каковой она и должна быть в данной обстановке. Иной она быть не может. А отсюда вывод: школу, которая ближе всего будет к своему идеалу, можно строить только у бушменов или ум эскимосов, вожди которых не знают, что школа есть великое орудие.
Ты видишь, что я сегодня склонен писать больше, чем пишу обыкновенно, и чем особенно в последний раз, когда писал с почты. Это происходит по-видимому от того, что я в сороковой раз начинаю новую светлую жизнь и чувствую некоторую бодрость. Может быть это и весна на меня действует, хотя здесь в комнате, в которой за зиму накопилась пыль и паутина, весны совсем не чувствуется.
Живу я очень одиноко; почти не вижу людей, конечно, не считая своих коллег, которых встречаю каждый день, и одного рабочего, который тоже навещает меня каждый день. В некоторых отношениях я очень одичал. Меня, например, совсем не тянет ни в театр, ни в кинематограф. Ни на бега, ни на вечеринки, - решительно никуда! И всякий, кто узнает об этом, очень удивляется. Хорошего в этом ничего нет. Третьего дня мой коллега затащил меня в кинематограф, в котором, представь себе, я не был почти 10 лет. Мы попали на такую идиотическую драму, что кажется я опять не пойду в кино еще лет 10.
Ну вот, кажется, довольно. Я наметил еще на сегодня письмо Ирине. Боюсь, что уже не хватит энергии. А ведь надо, чтобы хватило. Ты с этим наверное согласишься и простишь, что я кончаю. Привет всем твоим. Я очень рад, что благодаря мне Наточка получит удовольствие опустить настоящее письмо в настоящий ящик. Надеюсь, что еще раз ей придется опускать в настоящий ящик действительно настоящее письмо, а не такое, какое она опускала. Пиши мне о себе. Я о тебе собственно ничего не знаю. Степан.
А Ирине я все-таки написал письмо. Ура! Да здравствует новая светлая жизнь! На завтра у меня в числе прочих заданий — отправить все эти письма.
Платон — Леонтию. 13 января 1924 г.
Дорогой Леонтий. Недели через 2-3 я может быть буду у тебя. Я почти уже было решил этот вопрос, но на днях смутил меня районный помощник прокурора предположением о возможности ближайшей сессии губсуда месяца через полтора. В таком случае выезжать мне нет резона. Тебе может быть покажутся немного странными мотивы моего приезда к Вам? - Дело в том, что предполагая готовиться к адвокатуре, каковое решение и Степан в последнем письме одобряет, я стал заниматься, но это оказалось в нашей хозяйственной суматохе почти невозможным.
Отчасти, вероятно, и собственная моя слабая настойчивость виновата, отчасти — общий уклад жизни... Конечно, позволительно спросить: «Если по отъезде твоем будут без тебя обходиться, то почему же не могут предоставить тебе возможность дома спокойно заниматься»? Но... таковы факты! В общем этот вопрос я гоню напрочь, как мешающий решению.
Второй мотив такой: может быть что-нибудь и подвернется мне в тех краях, если я буду на месте, между тем как здесь окончательно у меня ушла почва из-под ног. На такой исход я смотрел бы как на временный, продолжая готовиться к экзамену: ты совершенно справедливо указываешь, как на важный у меня недостаток, на отсутствие определенной профессии, и надобно мне таковую хоть на 5-ом десятке приобрести. Немножко поздно, но лучше поздно, чем никогда...
Определенно я узнаю у прокурора, когда можно ожидать следующей сессии губсуда, и можно ли быть уверенным, что мое дело в нее попадет, и тогда я решу вопрос окончательно, что делать. Тем временем прошу тебя срочно ответить, могу ли я приехать в рассуждении твоих личных дел (ведь у тебя Тимофей живет), в рассуждении предлагающегося запрещения въезда в Москву. Мне кажется, что запрещают въезжать в Москву, а не в Салтыковку, но я не уверен; а может быть и входит она в запрещенную зону?
Вчера беседовал с помощником прокурора и, вдохновившись этой беседой, пошел обследовать свое «следственное производство». Ну и наврано же там!
Следователь, Гаршин, племянник писателя, довольно добродушный, порядочно спившийся человек, но имеет один довольно крупный, хотя и свойственный, вероятно большинству его коллег, недостаток — склонность плыть по фарватеру, указанному начальством. Правда, вполне курса он в моем деле не выдержал: из обвинений, выдвинутых начальством моим, в расхищении, саботаже и безхозяйственности, оставил только последнее, но в аргументации обвинительного заключения зависимость чувствуется. Завтра пойду изучать и делать выписки. Сейчас мое дело составляет для меня часть практического стажа. Сейчас здесь давно уже (с 21 декабря) заседает выездная сессия ГС. Походил и наслушался: что ни дело, бонбаньерка с сюрпризом! В отношении приговора, конечно! Большинство дел — об убийствах и изнасилованиях — слушаются без сторон, а некоторые — и без свидетелей.
Необходимость точно выяснить мотивы и психологическую обстановку игнорируется. Поскольку таковые выясняются в ходе такого упрошенного судебного следствия, - в расчет не принимаются. Должен сознаться, что эта сессия возбудила во мне мрачные мысли в двух направлениях. И мысли о возможном проигрыше мною личного процесса с последующей затем отсидкой; соображения о целесообразности личной адвокатской карьеры, если в важнейшей и крупнейшей группе судебных дел адвокатуре совершенно не дается ходу. К этому еще присоединилось недавнее сообщение, что из состава Губернской коллегии, охватывающей всю губернию, пленумом Губсуда отведено 10 защитников и притом — часть, по-видимому, по причинам политическим. Между прочим, пострадал один крупнейший адвокат нашего района. Между тем, именно политические соображения в значительной степени толкают меня в эту область. И то сказать: политических подводных камней мне нигде не избежать! Все равно, надо пытаться.
По соображениям времени и другим, мне кажется, что ты отвечаешь мне на то письмо, в котором я пересылал письма Сверчкову и Л.Г., но ты ни одним словом этого не отмечаешь... В чем дело? Или я ошибаюсь?
Очень жаль, что ты до сих пор не даешь адреса своей квартиры, а также и Ирининого. Или это нельзя пока? Пока прощай. Жду срочного ответа. Привет жене. Твой Платон. Щеголев1 твой «в числе драки» не попал. Платон.
Антонина Степановна — Наталье Николаевне. 12 марта 1924 г.
Дорогая Наточка! Я очень-очень виновата, что до сих пор еще не написала тебе, что получила от вас 2 февральских червонца.
Спасибо за заботы обо мне, за желание устроить мне отдых, но пока я не могу воспользоваться вашими приглашениями. Я должна быть с Наташей, пока она не устроится. Как только окончатся уроки, Наташа поедет тогда устраиваться, а для этого она должна быть свободна от заботы о детях.
Поэтому я решила, как только станет теплее, перебраться с тремя малышами в деревню Балешин (Литочка знает эту деревню, там я была учительницей). Здесь у нас на квартире детишкам негде играть, мы живем при школьном дворе, маленьком и очень грязным, а там в деревне ребяткам будет раздолье: маленькая речка и песок, лес тут же, ну и мне конечно будет гораздо легче с одними малышами.
Наташа значит будет свободна, а вот опрос как быть с Алешей? Раньше думала, что он поедет на лето к одним знакомым, но они сами уезжают. А вот если бы вместо меня вы пригласили бы Алешу, это устроило бы Наташу и для Алеши было бы весьма полезно в воспитательном отношении.
Возможно, или почти наверное, на днях поедет в Москву Наташа. Я устроила ей крупную неприятность: потеряла ее очки. А так как они были ей не вполне по глазам, то она вместо того, чтобы выписывать себе очки по старому рецепту, хочет поехать сама. Еще раз спасибо вам за все, мои родные. Крепко целую тебя и Литочку, а также твоих дочерей.
А. Бызова.
Ирина — Леонтию. 5 марта 1924 года.
Дорогой Леонтий, от наших, или от Льва Густавовича, ты знаешь, что я живу очень хорошо. Это правда, мне очень хорошо живется — физически, я оправляюсь с каждым днем. Провожу на воздухе 6-8 часов в день. Лежа на веранде читаю, на веранде же пишу, потом брожу на лыжах, ем очень регулярно и много — одного молока и прекрасного, употребляю до 8-ми стаканов в день. Ложусь в 10 часов в постель, а встаю в 9. Правда, стала очень плохо спать, так как прекратились холодные обтирания, и думаю, что и сон урегулируется.
Я отдыхаю, но уже отнюдь не бездействую. Мне очень хочется работы. И вот и к тебе обращаюсь: не нужно ли тебе какого-нибудь перевода с английского (бесплатно конечно для тебя), а то я боюсь забыть язык. Если что есть — пришли, я с большим удовольствием переведу.
На днях мне очень хотелось тебе написать по одному определенному поводу. Я говорила тебе, что могу написать воспоминания о границе — 1910-12 годы. Центр тяжести — дело Ивана (Сысоева). И вот когда я сейчас перечитываю все письма, я нашла в бумагах его письма к тебе, еше 10-ого года, написанные, но непосланные черновики писем. И вот в связи с этим мне очень хотелось написать тебе, спросить тебя о некоторых вещах. Но все это при свидании. По всей вероятности свое пребывание здесь я сокращу за счет поездки в Петроград в Архив революции для пересмотра нашего дела 1-ого марта и дел о провокации... и Блуданова. Я только теперь уясняю себе, какую роль играл в деле Ивана Блуданов, которому Иван безусловно верил. Кажется, и ты знал Блуданова. Во всяком случае, ты мог знать его через меня — я его с его женой хорошо знала.
Та работа для меня очень тяжелая, больше 3-4 часов я не могу над ней просидеть, она все равно наполняет потом весь остальной день, вплоть до потери восприятия действительности нынешнего 24-ого года. И если я сейчас обращаюсь к тебе с просьбой о переводах, то в большой степени и потому, что хочу на время отвлекаться. Поэтому моя просьба к тебе очень серьезная.
Я могла бы читать — но чужие мысли мне сейчас мешают, кажутся навязчивыми, как-то официально признанными. Читать беллетристику мне не хочется уже — я бы читала только мемуарную литературу. Она по крайней мере не навязывает мне, какие мысли благородны, какие нет, и говорит просто о жизни. Поэтому, если у тебя есть такая литература, пришли, ей я буду рада.
Как Наталья Николаевна и девочки? Если напишешь мне, я буду очень рада. Ты читал письмо мамы ко мне? Оно у Веры — ты прочти.
Всего тебе самого лучшего, твоя Ирина.
Степан — Леонтию. 15 июня 1924 г.
Дорогой Литочка. Я очень виноват перед тобой, что так долго ничего тебе не писал. Одно письмо лежит у меня недописанное, и не отправленное, а это еще хуже. Но я не буду оправдываться и постараюсь сейчас по возможности загладить свою вину.
Конец мая и начало июня в связи с ликвидацией учебного года досталось мне очень тяжело. Никогда в жизни я не работал так много, как в это время. Даже спать стал меньше, и сделал вывод, что вообще спать мало можно только тогда, когда много работаешь, когда чувствуешь интенсивное нервное напряжение. Ликвидации учебного года и придаю очень большое значение. В смысле учета учительский труд самый неблагодарный. Бухгалтер, инженер, врач, даже работник искусства при всей его неудовлетворенности — все они могут видеть результаты своей работы, учесть свои достижения. Результаты же педагогического труда скажутся через 10 лет, а если они проявляются уже и сейчас, то они так сложны и расплывчаты, что их очень трудно, если не невозможно, уложить в простые, ясные и вполне понятные формы. Не даром вопрос об учете работы является одним из тех вопросов, над которым сейчас бьется учительство.
Когда я думал обо всем об этом, я вспомнил свои внешкольные занятия историей, которые проходили под твоим руководством и наблюдением. И мне кажется теперь, что при всем отсутствии у меня трудоспособности, одной из причин их общей неудачи был недостаток учета, что лучше было тогда прибегнуть к системе рефератов, разовых заданий, составления схем, диаграмм, таблиц и проч. - к чему сейчас прибегает школа, и что без сомнения дало бы лучшие результаты во всех отношениях, в частности, и в отношении учета.
Теперь о другом. Меня, Литочка, давно уже удивляет твое в общем бодрое настроение и вера в завтрашний день. Может быть потому, что я имею очень узкое соприкосновение с окружающей жизнью только через школу — может быть именно поэтому я не чувствую ни бодрости, ни тем более веры в завтрашний день. Я бы сказал, что еще в «послезавтра» верить можно, но «завтра» покрыто мрачным туманом, и собственно говоря, я до сих пор не заметил ничего, что могло бы хоть немного рассеять этот мрачный туман. Все ли ты видишь с высоты своего положения? Видишь ли ты ту «смену», которая придет завтра? Именно она по моему определяет завтрашний день, и определяет, конечно, не так, чтобы в него верить, и ждать с надеждой. Можно было бы привести тысячу фактов, которые говорят в пользу этого, но это ненужно, потому что эти факты хорошо известны, как мне, так во всяком случае и тебе. Я хочу только предупредить тебя, Литочка, что ваши младшие братья и сестры уже не то, что вы; а наши младшие братья и сестры, уже не то мы. Мы также как и они окончательно складывались в исключительно тяжелых условиях в период неустойчивый, в период страшного разрушения, а кто может учесть, насколько сильно подействовали те ядовитые испарения, которые поднялись от развалин? Горячится Степа, - сказала бы Илиша. А я бы добавил: - беспринципная до откровенного и циничного разврата и в то же время нетерпимая, как иезуит. Где же гарантии для завтрашнего дня?
Я знаю, что ты говорил сейчас о разных вещах. Ты, насколько я тебя понимаю, говоришь о НЭПе, и вообще — шире — о той новой идеологии, которая характеризуется выражением:.... Но смена, которая придет завтра, не является носителем этой идеологии, потому что строительство требует выявления сил, самых разнообразных и часто противоречивых, но в сложении дающих одну определенную равнодействующую, а на лицо она имеет в основе принцип подавления.
В заключение несколько слов о своем учительстве. Это мне близко. В чем тут дело? Не далее как вчера, один мой коллега заметил, что сдвинулось не учительство, а отношение к нему. И в самом деле, из саботажа и преступности буржуазии, из несчастного забитого шкраба, учитель превращается в народного учителя, в носителя почетнейшего звания, которому в добавок еще обещают минимум в 30 рублей жалованья. Как же тут не сдвинуться? И третьего дня конференция бурно аплодировала оратору, который сказал: «Мы гордимся работой рука об руку с партией РКП. Да здравствует красное учительство!»
Несколько слов о своем личном деле. К концу лета я жду сюда маму. В июле по всей вероятности я предполагаю поехать в деревню, в Баландинский уезд, меня зовет туда один коллега. Ни в Климовичи, ни в Москву я не хочу нынче ехать, так как это очень нарушит мой бюджет, а в связи с отъездом сюда мамы, мне это совсем не улыбается. Мне вообще очень хочется, чтобы из них хоть кто-нибудь приехал. Может быть, ты соберешься как-нибудь? Я был бы очень рад.
Между прочим, все последнее время здесь стоит ужасная жара и с каждым днем перспективы на урожай становятся все хуже и хуже. На солнце доходит до 45 градусов, даже ночью на солнечной стороне температура не опускается ниже 20 градусов. В школе относительно прохладно. Я сижу сейчас в лучшей школьной комнате, в так называемом «музее». Запершись на ключ, и раздевшись до нага. Это меня немного спасает.
На этом я кончаю. Привет Нат. Ник., и девочкам. Пишу на 2-ую Мещанскую, потому что не могу найти нового твоего адреса. Всего хорошего, Степан.
Ирина — Леонтию. 27 июля 1924 г.
Дорогой Леонтий, я снова вернулась из Чернигова, где провела три дня с Инной. Мне очень жаль, что я нескоро увижу тебя, мне очень хотелось бы тебе рассказать об этих трех днях, проведенных мною с ней так хорошо, так радостно. Мы много говорили с ней о тебе, и она просит передать тебе большой привет. Она говорит, что очень давно время написать нам с тобой обоим, и по всей вероятности напишет тебе.
Нынешние условия ее жизни крайне тяжелые. У Инны четверо детей — и Авенир Иванович, наполовину потерявший работоспособность. Инна зарабатывает обед, торгуя на базаре овощами со своего огорода. Общая обстановка крайней нищеты, нет ни белья, ни одежды, ни обуви.
И вместе с тем у меня самое радостное и светлое общее впечатление. Мы с Инной в эти три вечера много говорили и очень много смеялись. Мы очень жалели, что нет тебя. В конце концов мы остановились на одном плане. Надо тебе сказать, что я взяла на себя смелость ручаться за тебя, что ты принял бы участие в исполнении этого плана. А план — это просто съезд в Москве в назначенное время следующих лиц: Инуся, я, ты, Вера, Авенир Иванович, Аркадий Игнатьевич, Меля, Наталья Николаевна и еще один человек, которого ты не знаешь, и которого я должна разыскать в Москве. Нынче зимой. А через некоторое время я еще увижу Инну, и сговоримся о времени. Инна радуется съезду как самому большому празднику. Мне очень хотелось бы знать твое мнение на этот счет.
Если бы я могла тебя увидеть сейчас, я рассказала бы тебе, шаг за шагом, все наши разговоры, все мои впечатления, радостные и горькие. Написать же невозможно.
Во всяком случае это был праздник для нас обеих — и ты в нем заочно принимал участие. А именно это главное, что я хочу тебе написать.
Всего тебе лучшего. Боль ше сейчас ничего как-то и не пишется. Наталье Николаевне передай привет. Твоя Ирина.
Степан — Леонтию. 26 августа 1924 г.
Дорогой Литочка, только вчера утром я приехал, наконец, в Саратов. Я был очень удивлен, что от тебя нет письма. Я писал тебе перед отъездом на 2-ую Мещанскую, ибо другой твой адрес потерял, и надеялся, что письмо мое дойдет до тебя и ты мне ответишь. Но надежда моя не оправдалась, и на этот раз я посылаю письмо заказным, чтобы уже знать наверное, имеешь ли ты хоть какую-нибудь связь с 2-ой Мещанской улицей, или письмо мое вернется, и мне придется весьма неопределенное время ждать, пока ты сам мне напишешь и еще раз сообщишь свой адрес. Если ты получишь это письмо, я очень прошу тебя, ответь поскорее!
От мамы я, наконец, узнал, что она окончательно решила ехать ко мне. Думаю, что она будет у меня уже в сентябре. Это будет осуществление моей ближайшей и давнишней задачи, неразрешимость которой так долго меня неприятно тяготила.
Я писал тебе как-то, что думаю нынешней осенью поступать в Университет. В этом году я познакомился с некоторыми студентами, довольно близко наблюдал чистку, и в результате всего этого передумал. Меня поражает, что до сих пор все-таки большая часть энергии студента уходит на слушание лекций и на сдавание экзаменов, зачастую по учебникам элементарным, которыми раньше пользовались в средних учебных заведениях. Если школа Первой ступени должна быть связана с жизнью, если школьники должны принимать участие в общественно-полезной работе, если даже, по моему, школа Первой ступени в целом может иметь свою маленькую долю в научной работе, то тем паче это относится к Университету. Я не хочу, конечно, этим сказать, что современный Университет совершенно не связан с жизнью, и не ведет научной работы. Я полагаю только, что все-таки слишком много современные студенты заняты пресловутой учебой, которая в конце концов ничего не дает ни уму ни сердцу. Кроме того во время чистки вскрылись с особенной яркостью такие стороны студенческой жизни, которые еще и еще раз заставляют опасаться за «завтрашний день». Как ты думаешь, много ли потеряет страна, если понижается общий культурный уровень ее интеллигенции? Современная система укомплектования ВУЗов и затем система оценки пригодности того или иного студента, - все это делает свое дело, как бы на это не возражали.
Отсюда я сделал вывод, что поступать в Университет не стоит. Я предполагаю предпринять шаги иного свойства; именно я имею ввиду познакомиться с профессором Крогиусом, человеком очень доступным, и через него и далее через Психологическую лабораторию, так или иначе приобщиться к этой работе. Насколько мне это удастся, я не знаю; но поскольку я сейчас после отдыха чувствую себя очень бодрым, я надеюсь, что в той или иной мере выполню свои намерения, а это, в связи с моей работой в школе, будет как раз то, что мне нужно. Надо тебе сказать еще, что вообще в этом году я предполагаю начать завоевание новых позиций, уже вне пределов Монастырской слободки.
Через каких-нибудь полтора месяца я может быть буду в совсем другом настроении. Но ведь я, Литочка, только-то целых пять недель прожил в деревне и отдыхал там в полном смысле этого слова. Не знаю, можешь ли ты предполагать возможность такой жизни, какую я там вел. Отсутствие часов, лежанье, сон, купание, еда, легкое чтение и разговоры — этим заполнялись дни. Такая жизнь и действовала на меня самым благотворным образом. Кроме того я очень рад был посмотреть деревню, которую в мирной обстановке давно уже не видел. Я не могу сказать, что за это время я сразу постиг ее, но во всяком случае она произвела на меня совсем новое впечатление, которое я сейчас не сумею выразить. Женщина, которая дальше соседнего огорода ничего не видела, частушку напоет, на годовщину смерти Жореса, - все это представляет из себя какую-то странную мешанину. А ведь мужик, по выражению одного крестьянина, это — вечное рабочее животное, и все то, что есть лучшего в деревне, - все это бежит в город. Где же, Литочка, Россия? В Москве? В Саратове? Или в какой-нибудь Ивановке 2-ой? Ведь эти Ивановки составляют 80% России.
На этом я кончаю. Надеюсь, что получишь это письмо, и сразу же мне ответишь. Сообщи адреса Ирины и Тани. Привет всей твоей семье во главе с Натальей Николаевной. Пиши обо всем. Я так мало знаю, Степан.
Степан — Леонтию. 11 сентября 1924 г.
Уже по одному тому, что одно письмо пролежало у меня целых три недели, ты, Литочка, можешь судить, как безалаберно я сейчас живу. Инерция деревенского безделья оказалась очень сильной. Я молю Бога, чтобы скорее начались занятия в школе, так как, по-видимому, только они одни могут снова вдвинуть меня в рабочую колею. Писать не хочется. Настроение понизилось. Много скверного вообще и в частности. Жду маму. Пиши, пожалуйста. Степан.
Наталья Николаевна — Леонтию2. 10 сентября 1924 г.
Мой милый, дорогой Ли! Сегодня я в первый раз после твоего отъезда была в городе. Я так и рассчитывала, что первое мое письмо тебе будет сегодня, но не думала, что оно будет таким тревожным. Дело в том, что в субботу вечером, когда я тебя собирала и провожала, Таня сделала попытку отравиться, и ее насилу отходили. В субботу она легла довольно поздно,, выглядела очень плохо, но это приписывали ее ангине, а в воскресенье, когда часов в 12 ее решили будить, так как она долго не вставала, нашли у ее постели пустую бутылочку от опиума, прописанного Тимофею Алексеевичу, и две записки. Одну — Вере Вадимовне и Тимофею Алексеевичу, чтобы ее не хоронили, не убедившись, что она действительно умерла, другую — Ирине Алексеевне с просьбой подготовить и утешить Антонину Степановну. Убедились, что она жива, побежали за доктором, потом послали за скорой помощью. Когда скорая помощь приехала, пришлось делать промывание желудка, долго была рвота, но в больницу везти не надо было, только по совету врача целый день не давали ей спать, трясли ее, водили по улицам пять часов подряд, причем она на ходу засыпала. Моральное ее состояние было ужасное. Три раза она делала попытку убежать из дому: один раз после долгих поисков нашли ее наверху лестницы, второй раз поймали ее на Мясницкой, а в третий раз не дали выйти из квартиры.
Наконец, она несколько успокоилась, причем пришла в пассивное настроение, и ее удалось уговорить ехать в Одессу со Львом Густавовичем. Пришлось выдумать, что Ирина Алексеевна ее вызывает.
Поехали они вчера, и Таня дала слово, что она дорогой и в Одессе этой истории не повторит.
Возилось с ней очень много народу, эти двое — Лев Густавович, Варвара Яковлевна,ты ее знаешь, какая-то студентка из Петербурга,, приехавшая случайно по своим делам. Вера Вадимовна не хотела много расспрашивать о причине, но, судя по Таниным словам, причина отчасти романическая. Дело в том, что этот журналист, ее знакомый, бывал у них довольно часто последнее время, - у него была спешная корректура для Веры Вадимовны. Таня всякий раз его ждала, уходила с ним, но у Веры Вадимовны было впечатление, что ему эта история надоела очень, что он Таней тяготится. В субботу они по-видимому вечер провели вместе. Не думаю, что тут было что-то вроде несчастной любви. Скорее это общее сознание, что она лишняя в жизни, какие-нибудь его слова или поступки только подтвердили это лишний раз. Впрочем, Бог ее знает!
Она с радостью уехала из Москвы, хотя сначала и сопротивлялась. Стала строить планы о том, чтобы совсем остаться в Одессе.
Все это я пишу тебе, Литочка, хоть и жаль расстраивать твой отдых, - вот почему. Эта история ликвидировалась благополучно, но в основе ее, конечно, ничего не сделано. Что-то нужно решить с Таней, и решить теперь же, пока она в Одессе. Так жить дальше Тане нельзя. Нужно прежде всего выяснить, насколько она здорова, насколько вменяема. Лев Густавович хотел непременно в Одессе показать ее врачам. В зависимости от этого нужно решить, что с ней делать.
Тут возможностей несколько: поездка в Климовичи, хотя бы а время, - м.б., это желательно во всяком случае, так как мать — единственный человек, который ей нужен, и которому она нужна. Остаться и искать работу в Одессе. Там говорят, сейчас идеологическая работа расширяется, и московские работники в цене. Если же она совсем не может жить одна, взять ее к нам в Салтыковку.
Все это, конечно, должны решить вы с Ириной. Вера Вадимовна очень просит тебя принять самое деятельное участие в решении, так как боится, что Иринины прожекты окажутся нереальными. Вере Вадимовне даже пришла в голову мысль: не приехать ли тебе в конце сентября в Одессу, а оттуда проводить Таню в Климовичи. Отсутствие денег тут может быть препятствием, но Лев Густавович поехал с деньгами, и ему в течение месяца еще вышлют порядочно. М.Б., и я тебе что-нибудь пошлю. Не знаю, впрочем, нужно ли ехать. Во всяком случае, с Ириной спишись. Напиши ей немедленно. Она, кажется, е знает, где ты. Вот ее адрес: Одесса, Нежинская 10. Марии Михайловне Рихтер для Ирины Алексеевны.
Бедная Таня! Ужасно жаль нн. Я довольно отчетливо себе представляю ее состояние.
В Климовичи ничего не писали пока. Нужно обдумать, как это сделать, м.б., лучше пока молчать.
Теперь о других делах. Сила Данилович ждет готовые книги не позже, чем через неделю. «Справка» выходит в пятницу или субботу. Николай Андреевич (Витке) вернулся вчера, сегодня я его видела. Можешь ты себе представить Николая Андреевича толстого, румяного, смуглого? Спрашиваю его, написал ли он книгу свою. «Нет, только 19 страниц написал». - Что же он делал там? Он затруднился ответить, наконец, вспомнил: «В море купался». Больше ничего не мог вспомнить. У Розмирович3 не был, конкретных планов никаких не имеет. Днем сегодня долго беседовал с Юрием Осиповичем, вечером у него будет Юрий Алексеевич. Обо мне ему рассказал Ю.О., он непременно хочет что-нибудь сделать, хотя пока ничего конкретного не представляет себе. Зовет как-нибудь зайти в ним вечерком. Я м.б., и соберусь. А пока все-таки начинаю действовать относительно библиотеки. Завтра, кажется, приедет Мария Ефимовна, поговорю с ней. Хотя она мне писала и еще раз подтвердила, что я там желательная кандидатка, и что нужно только начать переговоры. Павочка, которая была на моих именинах, очень отрицательно отнеслась к библиотечному проекту, и советует лучше сидеть дома. У меня твердого решения нет, то есть если ничего не выйдет, я и дома останусь с удовольствием, но действовать все-таки буду. К твоему приезду, должно быть, все будет решено в ту или иную сторону. Денег у нас мало, вот беда.
А то, право, я начинаю входить во вкус писать. Просидела день над «народовольцами», придумала очень хорошее начало и конец, начала переделывать. В общем, они написаны плохо, беспомощно, неуклюже, нужно бы все переписать.
Платон Александрович прислал поздравление к именинам, и, по своему обыкновению, пишет очень неопределенно: «Мое устройство идет по системе приливов и отливов, - то ободряют, то охлаждают». Должно ли это значить, что его «охладили» с газетой. По-видимому так, потому что он вслед за этим просит тебя описать ему подробно тот тест на внимание, о котором ты говорил. Но с другой стороны он бы приехал в Москву, если бы в Серпухове дело совсем разладилось.
Ну, пора кончать. Мы с тобой не условились, по какому адресу писать. Пишу до востребования. Наташа.
Наталья Николаевна — Леонтию, 15 сентября 1924 г.
Мой милый Ли! Я тебе писала два раза, то есть даже один, потому что второе письмо было повторением первого, только написано по другому адресу. От тебя получила две открытки — из Никитовки и из Армавира. Из писем Лизы знаем, что и она сейчас в Туапсе, а также знаем, что туда собирается Алексей Алексеевич.
Здесь все благополучно. Ребятишки здоровы, хотя несколько дней тому назад меня встревожила Фофка4. Дело в том, что заболел Люля5:сильный жар, в горле краснота, рвота, вообще похоже на начало скарлатины. А на следующий день у Фофенка рвота, и она что-то кислая. Но оказалось, что жару у нас не было, ограничилось небольшим расстройством желудка, которое через два дня прошло. Люля тоже уже здоров.
«Справочное дело» напечатано, что-то мне во внешности книжки не нравится, не особенно изящная обложка, не видный шрифт.
Деньги я еще не получила, обещают в четверг.
Была а днях у Николая Андреевича (Витке). Они все очень хорошо провели там время, стоило им недорого, но какой ценой! Любовь Петровна вставала каждый день в половине шестого, шла на базар, потом стряпала и уже, конечно, никуда не ходила, ничего не видела. Но она тоже довольна. В Геленджик приехали Берта Ефимовна с Натальей Давыдовной, и ее сыном. Сын схватил воспаление легких, говорит, благодаря неосторожности и легкомыслию матери. Возились все с ним долго, Наталья Давыдовна измучилась, прожила все деньги, и им испортила конец лета.
Ну, теперь самое главное. Николай Андреевич отсоветовал мне поступать в библиотеку, рекомендует мне попрактиковать еще у них на одной из опытных станций — берется это устроить, - а в октябре, он думает, будут новые возможности устроиться. Что касается того, что ты заведуешь опытными станциями, он говорит вот что: он не хочет и не считает удобным для себя быть заведующим методологической частью (не пишу его объяснений, почему именно, так как очень сложно и долго), думает, что по твоем приезде вам придется сделать перегруппировку и может быть ты и не останешься заведующим опытными станциями. Я решила ему поверить, и на этой неделе поеду поговорить о практике.
Что касается общих позиций Николая Андреевича, то он возражает против «кобелей» и против «лошадей». Про «кобелей» и вообще все твои мнения ему очень точно и очень защищая их, изложил Юрий Осипович. Но тут Николай Андреевич встал сразу на сторону Юрия Алексеевича. Мне кажется, он более пессимистически, чем ты, оценивает возможности долгой работы и удержания позиций в РКИ.
Но в чем он с тобой целиком согласен, и чего, по его мнению, совсем не видит Юрий Алексеевич, это необходимость усиления и углубления идеологической работы. Он считает, что непременно нужно писать, создавать издательство, боится только, что будут преграды сверху. Теперь опять идут преследования частных издательств.
В деле Силы Даниловича ему больше всего понравилось то, что книги выведены за пределы московской цензуры. Против формата, выбора брошюр и прочего, он не возражает, но лошади, как ты и ожидал, привели его в негодование. И опять какие-то сложные политические соображения, одним словом, он боится, что именно лошади подведут нас под удар. Он даже, посовещавшись с Юрием Алексеевичем, почему-то заявил, что уже решено, что лошадей надо убрать.
По моему, сейчас же, как ты приедешь, нужно оформить несколько издательство, если не внешне, то внутренне, выбрать редакционную коллегию, и решать все вопросы законно. А то почему, собственно, Николай Андреевич может решать, и его решение обязательно? Так же точно, впрочем, почему было обязательно то, первое решение?
Сила Данилович в субботу, когда я была в городе, книжек еще не получал, но ждал каждый день. Деньги ему передали.
Ну, теперь самое неприятное. Не знаю, как и приступить! У тебя за стеной, как раз около твоего дивана помещается четырехмесячный младенец, горластый, как только можно быть в этом возрасте; просыпается в шестом часу утра и настойчиво орет, по ночам тоже покрикивает. Слышно так, как будто в той же комнате. Не придумаю, что сделать. Приедешь, подумаем.
С соседями (они переехали третьего дня) я познакомилась, но они мне совсем не нравятся. Девочка у них, Фофкина ровесница, недурна. Наточка ей объявила: «Ты теперь будешь наша подруга — моя и Фофина». Еще о детенышах. Фофке палец в рот не клади — это буквально. Вчера мы обедали и вдруг услышали пронзительный крик Натки. Оказывается, Сонька укусила ее за палец, да так сильно, что еще сегодня видна красная полоска. Наточка овладевает буквой «р» и целыми днями твердит «хор-р-рошая», «пр-р-расная» и т. д. Не даются ей еще сочетания «р» с мягкими гласными, и плохо дается «р» в начале слов, так что она говорит: «Как я гр-р-ромко лазговаливаю».
Она все пробует говорить в рифму. Вчера сочинила: «оса не укуса»...
Я сижу над «народовольцами» и думаю закончить через несколько дней.
Ну вот, все наши новости. Если ты выедешь, как хотел, то успеешь, кроме этого, еще, пожалуй, одно только письмо получить.
Целую крепко, Наташа.
Антонина Степановна — Леонтию. 10 ноября 1924 г.
Дорогой Литочка! Сегодня получила деньги и телеграмму. Но к великому моему огорчению, я никак не могу выехать сейчас же, ибо за уплатой долгов, список которых я прилагаю, Наташе, у меня осталось всего рублей 6, так что приходится еще ждать вероятно до 20-ого, когда Наташа получит жалованье.
Я уже было настроилась, что буду здесь до конца ноября, а ты только смутил мою душу: так захотелось скорей ехать. Ну да что поделать, надо видно еще обождать. Но стараюсь быть готовой к 20-ому, чтобы уже как только будут получены деньги, немедленно выехать в Москву, и я в вашем распоряжении. К тебе — так к тебе, к Ирине — так к Ирине. Мне у каждого хочется побывать, а где я нужнее, туда и направляйте.
Уж скорей бы наконец быть у вас.
Целую крепко, А. Бызова.
Платон — Леонтию. 13 ноября 1924 г.
Дорогой Леонтий. По поручению твоему, переданному мне Наташей, я справлялся вчера о возможном издании здесь книг, и получил удовлетворительный ответ. Я разговаривал и с заведующим типографией, печатающей местную газету, и с редактором последней, и тот, и другой подтвердили мне, что к изданию здесь книг нет препятствий, ни технических, ни цензурных. Типография «Набата» расширяется; приобрела новые шрифты (в том числе и иностранные) и новые машины. Последние, однако, сейчас находятся в сборке, чем перечеркивается возможность практически приступить к изданию. Как сказал мне зав.типографией, человек, в общем положительный, отсрочка эта — максимальная. В то же время сегодня я узнал от одного товарища Наташи по службе, занимающегося краеведением и корректирующего пополам с редактированием подготовляемый здесь справочник по городу и уезду, что другая имеющаяся здесь типография (всего — три), работает раза в полтора дешевле. Не будучи знаком с издательским и типографским делом, и не имея возможности детально сравнивать, я не могу сказать, насколько это верно. Остается только кому-нибудь из вас проверить это, а мы будем рады вас видеть. Редактор «Набата» говорил еще, что если бы «Издательство» имело возможность более или менее солидно авансировать его и дать ему возможность приобрести кое-какие приспособления, которых сейчас он приобрести не может, - это значительно удешевило бы издание. Думаю, однако, что «издательство» этим шансом не располагает. Одним словом, если вы в этом заинтересованы, - поторопитесь приехать.
До середины будущей недели мы к прискорбию нашему не можем приютить к себе на ночевку, не располагая еще квартирой. Приехать удобнее всего 9-часовым (первый из Москвы) поездом. Если имеешь возможность, - позвони в «Хлебопродукт» Николаю Николаевичу Бекману, он предупредит меня, а я встречу. Если приедете, кто бы то ни был, без предупреждения, - отправляйтесь прямо на Советскую улицу в Дом Советов, в Кабинет Школьного работника, и вызывайте меня. Я дам дальнейшие указания.
Однако, вопрос о ночлеге мы как-нибудь обдумаем, так как не хочется отпускать, не повидавшись, а времени от первого московского поезда до последнего вечернего — всего 6,5 часов. Поэтому надо будет как-нибудь устроиться. Пока до свиданья, приветы всем москвичам, Платон.
Платон — Леонтию. 1 декабря 1924 г.
Дорогой Леонтий. Меня очень удивило твое письмо: я никак не ожидал, что мое покажется тебе невразумительным; наоборот, я был вполне убежден, что написал тебе достаточно отчетливо. Со слов Наташи я понял, что единственным (для Серпухова — специально) цензурным затруднением может быть только предполагаемое тобой отсутствие здесь ЛИТа. Поэтому я и написал, что никаких цензурных препятствий нет. Что касается фирмы, то я предполагал, что у вас уже есть разрешенное издательство, и оно ищет только «где же главу преклонить»; поэтому я выяснил наличность в Серпухове подходящих типографий, и написал тебе, что и технических препятствий тоже не имеется. Что же тебе еще? Так или иначе, насколько я тебя понял, вы уже устроились?... Ну на том и делу конец.
Бабушке мы уже выслали 40 рублей, хотя и не без напряжения. Понемножку выправимся и мы, и в общем надеемся, что жить здесь будет лучше, чем в славной БССР. Очень плохо то, что по моему распределению времени, мне трудно прирабатывать, а это — необходимо. Наташе по ее конституции, на мой взгляд, это решительно нельзя; разве только возьмет лишний класс, что дает десятку в месяц. Не помню, писал ли я тебе, но Наташа наверное говорила, что желательно было бы поручить мне переводную работу. Если что-нибудь будет, с чем сами не справитесь, - пришли; буду благодарен. Снабди меня указаниями, а если можно, - и литературой, как мне вдвинуться в НИТ. Может быть здесь будут какие-то перспективы?
Мы понемногу обживаемся на нашей новой квартире, хотя не прочь при ближайшей возможности выбраться. Она состоит из довольно просторной, но очень запущенной и непривлекательной на вид кухни, комнаты вроде вашей столовой и темной комнаты поменьше. Последней трудно пользоваться, как жилой площадью, так как она представляет из себя плохо освещаемый мешок. В пасмурные дни квартира вообще темновата. Сырости заметной пока не обнаружили, однако повторяю: если представится возможность, сейчас же удерем. Пока до свиданья. Привет всем. Твой Платон.
Приписка от Натальи Алексеевны:
Боюсь, что опять «невразумительно», поэтому приписываю, хотя очень некогда. Бабушке мы выслали уже 40 рублей на прошлой неделе, поэтому высылать ей больше не надо. Лучше будет дать ей что-либо по приезде. Думаю, что она должна выехать завтра 2-ого в ночь, или не позже ночи на субботу. Относительно издательства: здесь все есть. Это то, что нужно было Платону написать, не понимаю, почему он в этом случае выражался эзоповским языком. У нас все благополучно; переехали, наконец, на свою квартиру; понемногу обустраиваемся. Находимся, как говорит Платон, «в стадии первоначального накопления». Очень ждем бабушку и детей, скажи им это. Наталье Николаевне привет; Наточку и Фофочку целую. Очень тороплюсь: бегу в школу на собрание литературного кружка, который веду. Всего лучшего. Приезжайте. Я очень заинтересована в том, чтобы вы устроились здесь с книгоиздательством: может быть, и нам что-то от этой комбинации перепадет. К сведению твоему и твоей хозяйке сообщаю бюджет наш за месяц: на еду 31 рубль 27 копеек; остальные текущие расходы - квартира, дрова и т. д. - 30 рублей 72 копейки; случайные расходы (высылка бабушке, перевозка вещей, переезд) — 70 рублей 40 копеек. Итого — 132 рубля 39 копеек, а зарабатываем мы 111 рублей 62 копейки. По моему, все это не очень плохо. Пора кончать, надо бежать на занятия! Н.С.
Из писем моему деду Леонтию Алексеевичу 1922-35 гг
© Copyright: Леонтий Бызов, 2015
Свидетельство о публикации №215073001722
Свидетельство о публикации №215073001722
Рецензии