Как поют звёзды...

   Я вижу её снова, как только открываю шкатулку, и смотрю, как в ней бьётся так трепетно и часто её сердце.
Я слышу как открывается со скрипом дверь моего дома,  и слышу, как её босые ноги еле касаясь пола, переступают через порог. Слышу её шаги, когда она медленно приближается, и останавливается рядом со мной, покорно склонив голову в знаке ожидания. Каждый раз, я перевожу взгляд на неё и созерцаю её совершенство. Сантиметр за сантиметром я скольжу взглядом по её нагому, бледнокожему телу, застывшему, словно статуя, в своём немом величии. Её волосы, медно-рыжие, длинные, почти касаются её идеальных бёдер и чуть раскачиваются под дуновением ветерка, проникающего внутрь комнаты через открытую дверь. Она снова скрыла своё лицо, боясь поднять голову и посмотреть мне в глаза, но я знаю, что нужно сделать.
    Я касаюсь её сердца, заключённого в резной шкатулке. Касаюсь не пальцами но лишь очертаниями оных, контурами, настолько тонкими но непреклонными, что она ощутимо вздрагивает и медленно поднимает голову, понимая, зачем я её позвал.
Теперь я смотрю на её лицо, поглощая взглядом каждую его чёрточку, восхищаясь каждой ложбинкой и переходом на её бледной коже. Как она медленно сглатывает слюну, и обостряются на мгновение её идеальные скулы, виднеются очаровательные ямочки на щеках. Как бесстрастно и одновременно - жарко смотрят её глаза, словно два застывших рубина, огранённых каймою нетленной пустоты Космоса. Как покачиваются её плечи, когда она переминается с ноги на ногу. Она снова сглатывает подступившую слюну, и часть её, тонкая ниточка, остаётся на губах, течёт по подбородку, и падает каплей на обнажённую белую полную грудь. Мягко я встаю, с платком в руках, и аккуратно вытираю жидкость с её груди, а затем и с губ, оставляя Её снова девственно чистой и нетронутой, будто явилась она в этот свет впервые.
    Я отстраняюсь в своём кресле качалке и, закуривая трубку, долго смотрю на неё. Смотрю в её глаза. Никто в мире не может смотреть в них столько, сколько могу я, поскольку велик шанс растворится в их смертельно нежном, величественном покое. Но я могу смотреть...

   Я пускаю кольца трубки и мои мысли уносятся в то время, когда заработав достаточно денег на свои исследования и проекты, уединившись в лесной глуши, отдалившись прочь от шумных городов и суетных улиц, я смог достаточно времени уделять тому, для чего была предназначена моя жизнь. Ранее я много странствовал.  Странствия мои не были похожи на те, кои доводилось испытывать обычному путешественнику, горячо любящему таинственную природу закатов и очарование рассветов в горах  и у водной глади буйных морей.
Они были похожи на сон, рваный и кошмарный сон, в котором лишь только я один соблюдал поистине буддистское спокойствие и ощущал состояние Великого Нейтрализма как никто прежде. Минуя все преграды, и ловушки для неопытных юнцов, стоящие на Границах Миров, я вышел за них и отправился по пути Девяти Углов, по которому ходили до меня лишь Боги ушедших лет, да Мудрые среди людей, чей век тоже давно уже подошёл к концу.
    Каждое из Пространств встречало меня дикой, необузданной, первобытной, холодной агрессией, излучающей абсолютную ненависть к человеку и ко всему живому и неживому, заставляя меня дрожать от ужаса на Его пороге. Но не сворачивал я с дороги, а следовал только вперёд, преступив через собственные страхи и терзания души. Каждый из Углов многомерной Вселенной заключал в себя титанический объём знаний, которые дались мне лишь отчасти, после долгих молитв и призывов, доказательств, что я имею хоть какое-то право на них.
    Но не только лишь благо давали они мне. Каждый из них требовал то, что принадлежало мне так, или иначе. Все Девять пространств взяли у меня то, что заключало мою суть, имело ко мне прямо отношение, касалось напрямик моей души и чувств, значило для меня больше, чем моя жизнь. Это была ужасная плата, но не колеблясь перед колоссальными плюсами, которые сулила мне эта жертва, я заплатил сполна.
    Моя мать, отец, сестра, старший брат, моя жена, ребёнок - все исчезли из этого мира, умирая каждый по своему - каждого из них забрали Владыки Девяти Пространств, но каждый раз, испытывая муки совести и тяжелейшие угрызения, я забывал об этом, как лишь только видел страницы и стеллы, возникающие в туманной тиши земель, что лежат на равнинах Потухших Сфер. Срисовывая, как безумный, чертя забытые печати и формулы, я тратил дни и ночи напролёт без сна, чтобы перенести всё, что мог, пока мозг не отрубался и меня не выкидывало оттуда, куда я так стремился. Выкидывало навсегда, пока не будет следующей платы.
    Но я прошёл все Девять, пусть даже после шестого раза мне пришлось пожертвовать один свой глаз, кисть левой руки, и два пальца с правой руки - эта была истинная необходимость. Они называли жертву, и принимали её, впуская снова меня в свои сны, где я мог с обожанием и неистовой радостью созерцать величие Древнего знания, запоминая всё, на что была способна моя память...
    Шли годы. Множество событий свершилось, и богатства мои значительно возросли, связи окрепли, а влияние за счёт тайных знаний на других людей возросло в очень большой мере. Но несмотря на то, что я достиг всего, чего хотел, уже давно забыв про свои травмы и потери,и даже не оплакивая и не вспоминая про них, я понимал - что не могу теперь порадоваться, ощутить тот огонь, который горел каждый раз, когда я чувствовал новые ощущения от своих странствий. Они закончились, и мои чувства начали угасать... Обладая огромными средствами на счетах в банке, своими фирмами и представительствами в разных городах, получая прибыль, значительно превышающую зарплату любого живущего на сей день человека, я не чувствовал цели - для чего мне всё это нужно. Раньше, стремясь к знаниям, я преследовал только одну цель - получить как можно больше этих знаний.
  Жизнь ради науки, цель ради новой цели. Потом пришли деньги и власть, а потом, спустя время, пришла пустота.
    Обратившись к Владыкам Пространств снова, я был грубо вышвырнут оттуда, а моя вилла, где я на тот момент совершал сие действо, загорелась, и я чудом спасся из полыхающего огнём дома, и убегая, слышал, как разноголосый безумный ветер смеялся мне вслед тысячами голосов, называвших меня такими обидными словами, которые произносили лишь мои ушедшие родственники в момент гнева. И, на грани безумия, я бросил всё, что имел, оставив всё состояние и власть в бизнесе на доверенных лиц, а сам ушёл. Уехал туда, не говоря ни одной живой душе, где никто меня бы не смог найти без моего ведома...
 
   
    Я произношу Её имя лишь губами и она повторяет мои движения губ в такт, произнося моё имя только своими губами. Я одобрительно киваю ей, а Она лишь наклоняет голову, пряча лицо в волосах. Я делаю жест, и она покорно садится на роскошный бордовый диван рядом со мной. Отвожу пряди её медных волос за спину, и ласкаю кожу её шеи, плеч, касаюсь её груди. Она не смеет шелохнуться ни на миг, пока находится в моей власти. Её сердце, такое горячее и такое жизнелюбивое, учащённо бьётся в шкатулке на столе, запечатанное знаком Кофа.
А она холодна, словно лёд и жарка, словно пламя.
    Я докуриваю трубку и высыпав остатки табака в пепельницу, кладу трубку на стол и снова обращаюсь к Ней. Беру её за подбородок и поворачиваю лицо в мою сторону - она смотрит на меня остановившимся, немигающим взглядом, полным застывшей страсти и долгой боли, отныне ставшей для неё вечностью.
    Мы долго смотрим друг другу в глаза и я слышу как в открытой двери шелестит ветер - он понемногу нарастает, словно надвигающийся тайфун, и звенит мириадами нездешних нот - дрожащих, точно струны в руках умелого арфиста.
    - Ты слышишь, как поют звёзды, Элеонора? - спрашиваю я, держа её здоровой рукой за колени.
Она ничего не отвечает, но я знаю, что слышит. Из уголков её немигающих, застывших глаз, появляются слёзы, и катятся по щекам, а она не смеет сделать даже малейшего движения. Я слышу как бьётся на столе её сердце - теперь этот такт стал настолько гулким, что почти затмил своим звуком настенные часы-ходики.
    - Полно тебе, - улыбаюсь я, платком вытирая ей слёзы. - Сегодня прекрасная ночь. Станцуй для меня.
Я достаю бутылку вина и наливаю себе полный бокал.
    Она встаёт с дивана - грациозная, словно рысь, и мягкой походкой, как падающий осенний лист - идёт в центр комнаты и начинает свой танец.
Я замираю, и бокал застывает у меня в пальцах, когда я смотрю, как двигается её тело, как плавно в полутёмной комнате покачиваются её бёдра в медленном танце, как вздымаются и опускаются руки, как вращается её тело и развевается, словно медное знамя, её густая волна волос. Я в который раз остаюсь очарованным её
совершенством.
    Она совершает лёгкие па, и круговые пируэты, словно балерина, скользя по комнате. Словно белая прекрасная тень, однажды упавшая на стены мрачной обители. Её танец становится быстрым, и я едва успеваю проследить за ходом её движений, столь ритмичных и чётких, настолько плавных и красивых - что я чувствую как накатывает за очередным бокалом вина прилив восторга и восхищения, приходит чувство расслабления и покоя.
    Я слегка касаюсь на столе того, что принадлежит ей, и она, исполненная болью и жаждой подчиниться одновременно - стремится ко мне и падает в движении танца передо мной на колени, резко поднимая голову - её волосы, словно приливная волна взмываются вверх и опускаются за её спиной. Она смотрит мне в глаза, из её уст не вырывается тяжкого дыхания. Она не устала. Она может танцевать до утра, и до утра следующего дня.
Она не может устать, моя Элеонора. Я оставляю бокал на столе, и зову её ближе к себе. Она садится ко мне на колени, и обнимает за плечи - её прикосновение всегда прохладное, почти ледяное, но я уже привык, и сейчас оно мне дороже самых жарких объятий когда-то бывшей живой жены. Она впивается в мои губы долгим поцелуем, и я отвечаю на него тем же, неистово прижимая её к себе, мои руки скользят по её гладкой, белой спине.
     Я так хочу большего... Но многое пришлось пережить, и сила страсти сжигает меня быстрее, чем я могу себе позволить в семьдесят лет. Элеонора отстраняется от меня - на её полураскрытых губах ненасытная жажда любви. Её глаза очаровывают в этом полумраке, своими отблесками в них свечей, словно искорками неуёмного неведомого чувства.
     Отдышавшись, я беру снова прохладный бокал вина и делаю глоток... Она сидит на коленях передо мной и ждёт того, что я пожелаю. Я знаю, она никуда не уйдёт... Моя здоровая рука покоится на шкатулке, где лежит её сердце. Она - самое совершенное моё творение, квитэссенция желания, страсти, жизни и смерти. Она - всё, о чём я мог только мечтать, и лишь под старость я это понял. Она - образец покорности, верная и неприхотливая, ей не нужен воздух, пища, вода, ей не нужна мода, светские рауты, и выходы в рестораны и на подиум.      
      Сквозь прищур, смотрю я на неё единственным глазом, и взгляд мой ласкает каждую черточку её тела.    
      - Элеонора... - нежно произношу я, и она поднимает молчаливый взгляд, ожидая любой моей просьбы.    
Я чувствую, как меня тянет в сон. Сон - на этот раз такой сладкий, обволакивающий и мягкий - без кошмаров и боли, без воспоминаний о лишениях и горе, настоящий человеческий здравый сон. Я даю знак и Элеонора поднимается, приносит мне плед, и я укутываюсь в него на кресле-качалке. Я прошу её закрыть дверь.
     Я не отпускаю её, потому что знаю, что когда проснусь - она будет сидеть рядом там же, где я её и оставил. Мои окна забиты досками, поэтому солнечный свет не повредит её чувствительным тканям, из которых было воссоздано тело давно погибшей какой-то красивой фотомодели.
     Дрёма сладко накрывает моё сознание, словно воды тёплого моря, и я понемногу начинаю посапывать, отдаваясь во власть сна. Проходит какое то время, и я полностью засыпаю, сидя в кресле. Моя рука всё еще покоится на стоящем вровень с креслом, столе, рядом с недопитым бокалом вина и шкатулкой.
     Во сне я шевелюсь и дрыгаю конечностями, и случайно задеваю рукой бокал вина, что падает и проливается на стол. Жидкость бежит по столу, подтекая под стоящую на нём шкатулку с печатью Кофа, в которой находится Её сердце... Проходят часы, и вино впитывается в плоское дно изящной шкатулки, и засыхает спустя время, нарушая неприкосновенный доселе, священный Узор, который сковывает могущественными силами находящийся в ней предмет, и питает его своего рода, жизнью.
      Я сплю и вижу сны... Я не вижу, как Элеонора внезапно вздрагивает и хватается за голову и за спину, как она тихо падает на пол и корчится в агонии, когда её сердце, лишившись подпитки, бьётся всё медленнее и медленнее...

     Она испытывает неизвестное доселе ей чувство - желание сделать что-либо по своей воле. Оно рождается из инстинкта, пробудившегося в ней в этот момент - простейшего инстинкта выжить. Элеонора не может выжить, ведь она мертва уже много лет, и всё, что осталось от неё - лишь оболочка. Но нетленная память, неотъемлемая составляющая её сути, всё больше возвращается к жизни и подстёгивает её к действию.
     Она встаёт на ноги, и еле-еле, подползает к столу, и достаёт руками до шкатулки. Теперь Грани Печати на ней нарушены, и никто не может помешать ей вытащить из шкатулки то, что принадлежит ей. Элеонора извлекает своё едва бьющееся сердце, и ногтями разрывает швы на своей груди. Она знает, что я позаботился о темпоральном восстановлении её плоти по периодам, чтобы она выглядела всегда красивой. И поэтому, вставляя своё сердце через рваную дыру в грудь, она чувствует, как серовато-белый орган, бывший некогда ярко-красным и здоровым, начинает работать снова... Теперь уже на своём месте. В душе Элеоноры бурлит море чувств, внезапно хлынувших в её полое сознание потоком, будто из-за прорвавшейся дамбы на реке.
     Она оглядывает себя с ног до головы и её берёт неподдельный ужас. Она чувствует, насколько мерзкой и низкой она стала, выпотрошенная, словно рыба, сохранившая лишь внешний облик, поддерживаемый с помощью древних технологий, которыми владеет старик. Она унижена, оскорблена, растоптана, брошена к его ногам. Но слишком мало сил осталось уже в ней - печати нарушены, и вскоре она станет тем, кем и была до этого много лет - холодным, бездыханным телом.
     Элеонора в ярости смотрит на однорукого старика в кресле, укутанного пледом. Он дремлет как ребёнок, напившись вина, и уверенный в своей полной безопасности. Она видит в углу комнаты канистру с топливом, которым старик часто заправлял свой генератор электроэнергии, расположенный на заднем дворе у сарая. Она, ковыляя, подходит к канистре, с трудом беря её в руки и наклоняя набок. Открывает её и смотрит, как маслянистая жидкость вытекает на пол комнаты, вскоре разливаясь по всему помещению...
     Она потрясена своим действиям, ведь остатки её нынешнего сознания говорят, что этого делать нельзя. Но её память... Память диктует иное. Элеонора берёт из угла комнаты подсвечник с горящей свечой и еле передвигая ногами, цепляясь за стены и косяки дверей, уходит к входной двери. Она бросает последний взгляд на помещение, бывшее её тюрьмой вот уже много лет... Элеонора моргает, и глаза отзываются болью - веки напоминают теперь больше инородное тело, нежели часть своего, родного. Желание мести возвращается к ней, затмевая всё остальное, и она швыряет свечу в центр комнаты, где сидит старик на кресле...  И, захлопнув дверь, убегает в ночь.
      Она бежит и бежит, спотыкаясь, падая, чувствуя едва уловимую боль, скорее - как остатки рефлексов памяти, нежели физическую. Продирается сквозь лес, убегая в неизвестность.
      Она Оставляет за собой горящий дом, и не слышит криков старика, который внезапно проснулся от дикого жара в комнате и обнаружил, что его дом полыхает в огне. Что он пытается открыть дверь, но её переклинило от жара, и он уже ничего не может сделать... Потому что окна накрепко забиты снаружи досками. 
      Элеонора останавливается только тогда, когда слышит хруст в обоих ногах - от напряжения её полые кости ломаются и она падает на землю, видя как её ноги превратились лишь в бессмысленные болтающиеся куски плоти. Её сердце бьётся все реже... Силы покидают её.
      Она лежит в ночи, распластанная на земле, беззащитная и искажённая до неузнаваемости, она хочет кричать но не может - у неё нет языка и голосовых связок. Её тело содрогается и в некоторых местах появляются трещинки на коже - силы древних технологий, которыми обладал старик, слабеют окончательно, и Элеонора начинает распадаться на части, конвульсивно дёргаясь, словно марионетка...
      
       А ветер снова поднимается. Он взбивает в веселое веретено сухие осенние листья, кружит их и снова роняет на землю, он дрожит и гудит в воздухе, протяжно завывая среди сотен деревьев в лесу. От Элеоноры уже остаётся слишком мало, но она всё ещё слышит его, а также слышит монотонные разнородные голоса, которые приносит с собой ветер.
       Она уже слышала эту песню много раз, и она счастлива что теперь скоро сможет спеть также. Ведь, где-то в далёкой небесной обители так поют звёзды...