Тупоносый

               Нам с мамой жилось очень трудно. Отец от нас ушел и вскоре женился на другой женщине. У матери моей было больное сердце, поэтому работала она дежурной в институте. После операции врачи ей запретили волноваться, а также поднимать тяжести. Зарплата у вахтера небольшая, но мама никогда никому не жаловалась. Образования специального она не получила – торопилась работать – их было в семье восемь человек детей, каждый пробивал себе дорогу сам, кто как мог. Молодая – мама была сильная и здоровая, а потом – куда всё делось? Нам никто не помогал, если не считать профсоюза, который каждый год выделял мне бесплатную путевку в пионерский лагерь, и Нины Сергеевны, моей классной руководительницы, которая помогла устроить меня в интернат.
             Мама моя была неразговорчивая, угрюмая особа. Развеселить её было невозможно. Жизнь сделала её замкнутой и суровой. Когда отец жил с нами, она часто смеялась, была легко возбудима и щедра на ласку. Теперь же всё больше молчала, глядя в окно или штопая свою старую одежду. Жили мы в большом городе, но она почти никуда, кроме работы, не ходила. Сядет, бывало у плиты, курит и думает свою тяжелую думу. Обстановка единственной нашей комнаты была более чем проста – стол, диван, фанерный шифоньер, комод, да пара стульев. Перед комодом, в самодельной крашенной раме – зеркало, на комоде – стеклянная ваза с бумажными цветами и фарфоровый беленький зайчик с золотыми ушками.
            Этот зайчик был, пожалуй, самым дорогим украшением нашего дома. Мама не разрешала мне играть им. Боялась потерять сокровище. Зато мне разрешалось брать его иногда в руки, чтобы вытереть пыль с его позолоченных ушек. Иногда на комод я сажала свою куклу, облезлую Нину, у которой был «рак кожи». Когда-то она побывала под дождем и основательно подмокла. С тех пор краска на её маленьком глиняном личике, ручках и ножках – облупилась. Но всё равно Нина пользовалась у меня любовью и преданностью. И служила мне верой и правдой ещё двадцать три года. Этой куклой потом играли мои дети. Так вот, свою Нину я иногда садила на видное место, я тогда боялась, что если она будет где-нибудь в куче, то ещё больше обтреплется, а отчасти, мне казалось, что она там задохнется. До самой моей взрослости я относилась к ней, как к живому существу. Да и одиноко стоящему зайчику было с ней веселее. Он уютно так смотрелся возле её облупленных коленок. Даже шкатулки у моей мамы не было. Пуговицы мы держали в банке из-под чая. Бумаги и документы вместе с немудреной одеждой – всё хранилось в комоде. Когда я стала постарше, мать выделила для меня отдельный ящик в нем, чтобы я могла складывать туда только свои вещи. И я складывала своё богатство – открытки, картинки, книги да тетрадки.
               С тех пор, когда я бывала дома, я и комод были неразлучны. Как только наступал вечер, я, будучи уже девицей, усаживалась перед ним и начинала «представлять» себя перед зеркалом при мягком освещении электрической лампочки. Лампа светила тускло,  и в этой плохо освещённой комнатушке я начинала казаться себе красавицей. Я делала томные глаза, меняла выражение губ и придумывала себе «внутренний мир», следя при этом за мимикой своего лица. Пробовала я на себе разные характеры, примеряла разные судьбы и решила, что можно обмануть себя и улыбаться, даже если на душе пасмурно, можно быть красивой, если чисты твои помыслы, даже если нет красивых нарядов, то пусть будут замечательными твои глаза. Я принимала всякие позы, склоняла голову так и эдак… Фото артистов у меня хранились целыми пачками. Я осмысливала себя через их роли и в жизни, и в кино. Я обожала кино и читала о нём всё подряд. Вообще я любила читать и покупала много книг. Мама ворчала.  «Вот книги и ешь теперь!» - заканчивала она всегда одной и той же фразой. Но так как я не была капризна в еде, вскоре успокаивалась. Подолгу следила за мной, как я раскладываю свои тетради и усаживаюсь писать. Писать я тоже любила. Писала, в основном, письма всем знакомым и малознакомым, вела дневники и даже сочиняла стихи, которые никому не показывала. Мама ложилась спать, а я всё сидела перед нашим комодом и сочиняла своё будущее, вспоминала прошлое, проверяла настоящее. Мать не мешала мне и за это ей большое спасибо. Я всегда чувствовала в своей ворчливой маме /«не жги свет по ночам»/ молчаливую любовь ко мне. Она ничем её не выдавала, а я чувствовала. Мы не были с ней подружками, как это бывает у других, но она не запрещала быть мне самостоятельной. Ворча, она не обрывала строго, не шла на крайности, она относилась ко мне бережно, уважая мои интересы.
                Мой дом был всегда желанным для меня, в нём я могла заниматься тем, чем мне нравилось, а мама – она как-будто отсутствовала, хотя всегда была рядом и тоже не спала, если я не ложилась…
- Ложись, поздно уж!
- Нет, мам, мне надо. Я не хочу спать.
- Свет нагорает…- только ответит она.
                Нет, она не была назойливой, как наседка. Она не докучала мне ненужными  расспросами. Она растила во мне Человека. Днём я любила, усевшись верхом на стол, петь перед зеркалом и проделывала это с величайшим упоением. Голос свой иногда старалась подогнать под Эдиту Пьеху, часто пускала «петуха», но мать никогда не посмеялась надо мною. Ни разу ни о чем не спросила. Я сама ходила за ней по пятам, чтобы прочесть ей интересную статью, книгу – она только устало отмахивалась. Может мне и не хватало её общения…
              Тогда я приставала к ней с расспросами, и она рассказывала мне истории своей жизни, сначала неохотно, потом всё больше, впадая в воспоминания. Глаза её оживали , и она снова становилась бодрой и красивой.
             Отец мой не бывал у нас. Он только раз зашёл к нам, чтобы взять меня  с собой,  показать где он живет, познакомить с женой… Мать и тут не возражала. Я , наверное, была с ним не очень приветлива, так как по дороге он завел меня на берег реки, стал сбивчиво объясняться, и в конце концов расплакался.
             Мачеха встретила меня хорошо. В большой комнате у них было удивительно чисто. Прямо ни морщинки нигде, ни крошки.  Эта стерильность меня сковывала, зайдя к ним, я боялась пройти дальше. Тем более, что она часто одергивала отца: не мни, не садись в рабочем костюме, не сори, не урони… Я удивлялась, как отец выдерживает это множество «НЕ». Неужели он ни разу не взорвется, не взбунтуется? И я спешила от них поскорей к себе, в наш старенький неказистый домик, с низкими окнами, где я чувствовала себя царицей. Мама меня тогда ни о чем не спросила, а ведь ей , наверное, хотелось. Не спросила и слава богу. Я сама понемногу обо всём рассказала. Ходить к отцу она мне не запрещала, а не ходить к нему я не могла. Мне его было жалко. Казалось, что ему плохо в чистой, уютной комнате. Но отец даже не огрызался, он всё переводил в шутку и часто смеялся: «Тихо бабуся, тихо!» - говорил он ей. И стройная, молодая ещё мачеха расплывалась в улыбке. С моей матерью они были одних почти лет. И фигурой и лицом мама была не хуже мачехи, но уступала ей в живости и переменчивости характера. Мачеха была неутомима.  Она могла говорить часами без умолку. Она «стрекотала» , как швейная машинка, и при этом всегда что-нибудь делала – накрывала на стол, подтирала пол, мыла газовую плиту. Я ходила за ней, вынужденная слушать её монологи, из кухни в коридор и на улицу, потом опять на кухню, потом в комнату…  Иногда она говорила: «Посиди, я сейчас…».  Тогда я сидела на кухне за столом. Она не любила, чтобы ей помогали. Возвращалась она быстро и тогда начинала кормить меня.  Отца часто не было дома и мне приходилось общаться с ней. Своими разговорами она не позволяла мне уйти, даже когда приходил отец и тогда она не давала никому поговорить, продолжая говорить сама.
                Распрощавшись, я жалела о том, что не удалось поговорить с отцом. Потом я устала об этом жалеть. А дальше вышло так, что и говорить-то нам с ним вроде не о чем.
                Они дарили мне подарки, давали денег на мороженое, но близким никто из них мне не был. Я не чувствовала участия в мачехе, несмотря на всю её заботу. Она была равнодушна ко мне. С отцом она не давала сблизиться и добилась это тем, что ни на минуту не оставляла нас одних. Отец повиновался ей, как мальчик. И в общем, неплохая женщина – она не вызывала во мне любви, была чужая мне и чуть ненавистная. Постепенно, год за годом, она отняла у меня отца, хоть я и ходила к нему каждую неделю. Не знаю, понимал ли отец, какая пропасть ложится между нами?
               Шли годы.  Умерла моя мама,  и мачеха мне стала в какой-то мере ближе, чем отец. Она была умна, сообразительна, умела вести беседу и даже втянуть в разговор. Детей у неё не было. С годами мы попривыкли друг к другу. После смерти мамы, мне теперь иногда приходилось делиться с ней, а не с отцом, она всё больше делала вид, что близка мне, сочувствует, переживает… Последнее время она много помогала мне и даже неплохо относилась к моей матери, пытаясь ухаживать за ней, когда та была ещё жива. Она садила наш огород – своего у неё не было. К тому времени отец получил благоустроенную квартиру, купил машину, как участнику войны ему провели телефон. Сами они были уже на пенсии и жалели мою мать. Мачехе приглянулся наш комод, он был небольшой и изящный, как раз для её кухни, чтобы можно было складывать туда отцовские инструменты. Она так восхищалась им, что мама, чувствуя свой конец, подарила ей его. Так он переехал к отцу в квартиру.  Хоронили мы маму вместе.  После похорон мачеха подала мне платок – его носила моя мама и она это знала.
- Вот, возьми на память о матери – я выстирала его и погладила.
Этот платок и сейчас храниться у меня , как самое дорогое…
            Вскоре, я вышла замуж и стала жить со свекровью. Муж работал на стройке и должен был получить квартиру. Домик наш отец отремонтировал и продал.
            И вот, однажды, я увидела у них на комоде зайчика. Тупоносенького,  фарфорового,  с позолоченными ушками...
             Кто, когда успел взять и унести его из нашей комнаты? Может быть во время ремонта? Когда я забирала свои вещи, его уже нигде не было.
             Волнение охватило меня. Я видела свой комод, бумажные цветы в стеклянной вазе и ЕГО, того самого зайчика, что присаживался у коленок моей Нины.
            «Тупоносый…значит он уцелел? А я уж совсем и забыла про тебя…»
Но вот он, маленький, сверкает своими лакированными бочками, как и десять, двадцать лет назад. Воспоминания из моего детства нахлынули на меня и закружили, как в немом кино… Сколько раз я полировала влажной тряпкой его беленькую шубку. Сидит, как настоящий, и не знает, ЧТО он для меня значит! Я готова была расплакаться. Мачеха, заметив перемену в моём лице и проследив за моим взглядом, сразу всё поняла, но не нашлась, скорая во все временя на язык, теперь не нашла, что сказать… Тогда заговорила я:
- Это НАШ  зайчик…- голос у меня был твердый, а вид несчастный.
Больше всего мне сейчас не хотелось, чтобы мамин зайчик стоял здесь. Последнее время они даже дружили- мать и мачеха, но я знаю, каких усилий нужно было моей матери и ещё я знаю, как она ЕЁ не любила. Мачеха же, поначалу, даже боялась моей матери.
- Наш…- произнесла я с особенным чувством. Я готова была разбить этого зайчика, лишь бы он тут не стоял. Очень рано умерла моя мама…
               Эхо моего детства захлестнуло меня, перехватило дыхание, глаза вдруг заволокло туманом, я покачнулась, еле сдерживая крик…
               А мачеха торопливо уже совала мне его в руки, затараторив что-то как обычно, но я её уже не слышала…