Квадрат неба

Новый день настанет, чист и светел,
голубыми далями маня


«...мой психоаналитик утверждает, что это воображение бережёт меня от боли. Когда человеческое сознание не в силах принять болезнь, оно подменяет реальные симптомы вымышленными перевоплощением, перерождением, мутацией…
– Никто не верит в смерть, но человек не может стать птицей, – сказал он в день, когда всё началось...»


Человек шёл по карнизу четырнадцатого этажа бизнес-центра. Этаж был тринадцатым по счёту, но цифры тринадцать не существовало для мира успеха, поэтому тринадцатые этажи становились четырнадцатыми, четырнадцатые – пятнадцатыми, пятнадцатые – шестнадцатыми и так далее.
Человек шёл медленно. Спешить, вероятно, ему уже некуда.
– Самоубийца? – взволнованно подскочил Антон, выронив сигарету.
Столик качнуло, коллега выплеснул остатки кофе на брюки. Тихо выматерился и оглянулся на бизнес-центр за спиной.   
Здания образовывали подобие колодца, на дне которого и располагалось кафе, где они изо дня в день обедали, а точнее, перекусывали, присев на краешек пластмассового жёсткого стула.
– С чего бы ему прыгать? – буркнул коллега, промакивая брюки салфеткой. – Там балкон стеклянный. Для прогулок. Те, кто вниз спуститься не успевают, мозги проветривают в обеденный перерыв.
–  А, – Антон с облегчением закурил новую сигарету.
Коллега заёрзал на стуле. Некогда рассиживаться, пора в офис. Бизнес-ланч, разогретый официантами на скорую руку, первая и единственная сигарета за день, и ту нужно выкурить второпях, пока счёт не принесли. Времени нет. Его, чёрт возьми, никогда нет!
– Странные мысли тебя посещают, – усмехнулся коллега. – Ты на этот балкон два года смотришь, неужели стеклянной перегородки не видел?
– Нет, – запротестовал Антон. – И прогуливающихся людей тоже.
– Надо же! А в офисе от окна не отходишь.
Антон вздрогнул. Что-то хищное мелькнуло в лице сослуживца, когда он, облизываясь, поднялся из-за стола. 
Окно в кабинете было спасением для Антона. Последние месяцы у него болела спина. Резкая боль круговыми движениями растекалась из-под лопаток и сжимала тело плотным кольцом. Когда Антон начинал задыхаться, он вставал и подходил к окну. Делал вид, что обдумывает то или иное решение для проекта, но на самом деле незаметно расправлял плечи, затёкшие от сидения за компьютером. И ненадолго боль отпускала его, вытянутого по струнке, чтобы вернуться, как только он снова послушно склонится над монитором. 
– Все заметили, как бродишь из угла в угол. Смотришь в окно. Шепчутся, ты уже не способен работать, как раньше.
Да, всё изменилось. С тех пор, как Антон узнал, что город некогда принадлежал людям-птицам.
Они приходили к нему во снах, кобальтово-синих, морозных и долгих, как мартовские вечера.
– Ты живёшь чужой жизнью, Тони, это нехорошо, – качал головой старик с раскосыми янтарными глазами и крючкообразным носом, скрывающим губы и подбородок.
Люди-птицы кутались в тёмные плащи, и из-под подолов на пол сыпались перья.  Иногда высовывался край мощного крыла, и Антон ловил его, просыпаясь. Сны на грани яви – как игра в прятки: водящему завязывают глаза, и он вслепую пытается поймать смеющуюся пустоту и нагретый телами воздух в ладони.
После таких снов дни тонули в ощущении нереальности происходящего. Будто его жизнь подменили, пока он спал. Кто он? И где? А главное – что должен делать?
В детстве мы все мечтали стать космонавтами, увидеть небесный купол и маленькую голубую Землю под ним, а повзрослев, лишь изредка поглядываем в окно из офисных башен, как добровольные узники, обменивающие свободное время на деньги. Творческий полёт с девяти до шести…
 
«...психоаналитик посоветовал мне записывать или зарисовывать сны и будни.
Поначалу я так и делал, но вскоре понял, что изо дня в день рисую небо.
–  Почему у вас небо в квадрате окна, как у заключённого? – спросил он.
– Таким я его вижу всегда, – ответил я и подумал о том, что даже если постараюсь нарисовать на листке бумаги настоящий купол небес, он всё равно будет как бы кусочком, ограниченным квадратом листа. Можно, конечно, представить себе рулон бумаги, способный обхватить, опоясать Землю, но я не встречал такой бумаги в городских магазинах. Да и не получится объять необъятное. А в городе меня окружали миллионы окон. И за каждым из них существовало своё небо…»



****


В день, когда Антона лишили проекта, небо за окнами переговорной комнаты было мрачнее некуда.
– Два года жизни! Я все силы в него вложил…
– А сегодня передашь дела ей, – отрезал шеф.
«Она» торопливо просеменила к столу и уселась напротив. Ей что сидеть, что стоять – каблуков больше, чем роста. Офисная тумбочка: тупая, но упорная. Выложив на стол скудное содержимое декольте, потянулась к папке с проектом. Пальцы-колбаски тут же оставили на обложке пару жирных пятен.
Антона замутило.
Наверняка, шеф её трахает. Иначе и быть не может. Впрочем, это ещё вопрос: кто кого. Шеф, некогда вызывавший восхищение своей работоспособностью, сегодня напомнил старую проститутку. Такому всё равно кому проект отдать.
Недавно Антон слыл его любимчиком, но всё меняется, теперь вот – «она».
Ничего, скоро она завернёт свои «колбаски» в контрольный пакет акций, и шеф потеряет дело всей жизни. Что по сравнению с этим каких-то два года?
Антон вынес на помойку свои вещи, написал заявление об увольнении и до вечера катался на трамваях по городу. Как он вернётся домой после всего? Что скажет Миле?
Мила боится высоты. Не полетит с ним. Не согласится стать птицей.
Вспомнилось, как гуляли с ней по мосту у храма Христу Спасителю. Яркий солнечный день, на удивление прозрачный и свежий воздух над городом. На Миле – короткое платьице колокольчиком, краешки чуть приподнимает игривый ветер с реки. И бирюзовый кулон на золотой цепочке – словно маленький кусочек неба на шее. 
Больше всего на свете Антон любил Милу одевать. Тоненькая, длинноногая, она крутилась в примерочной у зеркала, а он смотрел. Говорят, мужчины не выносят шопинга, но Тони готов был поклясться, что ему никогда не надоест. Любимую женщину можно созерцать до бесконечности.
Внезапно над головой раздалось гулкое «О-о-о-м-м-м!». Точно ветер тронул чугунный язык колокола или кто-то на далёкой стройке (в их городе вечно что-то строили-перестраивали) ударил железной сваей о рельсы. Эта тихая музыка, казалось, звучала из самого нутра Вселенной. И мир вокруг на несколько мгновений замер под стеклянным куполом благодати.
– Ты слышала?
– Что?
– Звук…
Мила отшатнулась от парапета. На широком уступе многие горожане любили посидеть, полежать. С парапета открывался романтичный вид на купола над рекой. Мила ни разу не позволила ему туда вскарабкаться. Бледнела от страха. А Тони не собирался её расстраивать…
Нет, она не полетит с ним. И ни за что не поверит, что все они – потомки птиц.
Антон машинально щёлкнул зажигалкой и выпустил дым.
– Болезнь освобождает от условностей, да? Можно курить в трамвае…
Антон оглянулся. Позади сидела светловолосая женщина в синем плаще. И глаза у неё тоже были пронзительно синие, с белёсыми ресницами, что придавало облику какую-то инопланетность. Взгляд был неземным, похожим на сны о людях-птицах.
Он сразу почувствовал, что мёрзнет в трамвае. Но белая узкая кисть уже ухватилась за раму окна и с лёгким усилием распахнула его настежь.
– … а ещё можно летать, – сказала женщина-птица.



****


«...это метафора: несовершенное тело – тюрьма для крылатой души. Люди-птицы – видения, вы больны. 
Да, я видел, как она сбросила плащ и взлетела в ночное морозное небо с края крыши. Мечтал шагнуть следом, поймать порыв ветра и парить над светящейся матрицей дорог и высотных домов…»

– Вы не могли её вчера видеть. Она умерла семь лет назад.
В кабинете хирурга на письменном столе стоял портрет женщины-птицы. Антон не мог ошибиться, этот пронизывающий взгляд он узнал бы из тысячи.   
– Моя жена, – пояснил врач. – Страдала от той же болезни, что и вы, но отвергла лечение. С тех пор я поклялся, что буду лечить пациентов даже против их воли. 
– Да? А как?
– Посмотрите в коридор.
Стеклянная дверь в кабинете была прозрачной в коридор и зеркальной оттуда.  Мила сидела на скамье, сложив руки на коленях, как школьница, и не мигая, смотрела на них. Но на самом деле – на своё отражение. Хотя вряд ли она что-нибудь видела: глаза застилали слёзы.
– Вы – её жизнь, Тони. Второе крыло, если хотите. Нельзя предавать близких. Без вас они не выживут. Или останутся инвалидами. Как я.

«...на мгновение мне представилось, как он после ночной смены возвращается в стылый дом, зажигает газ, варит кофе, и я проникся его тоской. В одиночку жизнь превращается в вялое болезненное существование.
 Так начался мой рассказ о боли и милосердии, о безысходности и надежде. О том, что ожидание боли страшнее её самой, и о том, что надежда – жестокое испытание…»

– Из-за боли, разрывающей изнутри, чудится, что у вас прорастают крылья. Но это болезнь пустила корни, и если доберётся до сердца или лёгких, вам конец. Не скрою, шансы на излечение невысоки, но они есть. Вам предстоит ряд серьёзных обследований, а потом операция…



****


Мерцающий фиолетовый туман. Голоса над головой.
–  Парень прекрасно сложён, ни капли жира, одни мускулы. Аппарат просвечивает...
Антон с трудом поднял голову от кушетки. Они готовили его к операции, запускали в тело трубку с электронным «глазом» на конце, чтобы исследовать внутренности. Маленький огонёк бродил под кожей. Как змеёныш, прогрызал себе путь сквозь тело.
Антон тут же потерял сознание. Не от боли – от ужаса.   
Очнулся на полу. Голым, рыдающим, жалким. Кричал: «Не мучайте, дайте умереть достойно!».
– Ничего, ничего, – успокаивала медсестра. – Болевой шок, бывает. Сейчас чайку вам нальём – и всё пройдёт.
В сестринской закипел чайник. Аромат чая наполнил комнату. Солнечный свет медовыми каплями падал в чашку. Её карие глаза согревали, мягкие руки гладили по голове. Жизнь понемногу возвращалась.
– Как вас зовут? – спросил Антон.
– Оксана.
За время обследований Антон свыкся с «терпи, ты же мужчина!», и Оксанино живое участие подействовало, как обезболивающее.
«Вам есть ради кого бороться, – сказала Оксана. – Я вот совсем одна…»
Нежная, добрая, сердечная. К пациентам относится, как родная мать. «Нельзя лечить людей, если не чувствуешь чужую боль», – говорила. Но где же ей, многодетной, встретить любовь? Целыми днями в больнице…
– Что мне сделать перед операцией? – спросил её Антон.
– Выпейте коньячку, чтоб уснуть и выспаться. Силы пригодятся, – улыбнулась она. 
   
«...ночью во сне ко мне снова прилетали люди-птицы. Подарили чернильницу.
Проснувшись, я отчего-то подумал об Оксане. Нужно сделать для неё что-то хорошее, чтобы ей никогда больше не было грустно и одиноко…»




****


Прежде, чем провалиться в тёмные воды наркоза, Антон запомнил квадрат утреннего неба в окне операционной. Синева, подсвеченная восходом солнца. Бирюза в золотой оправе. Будто Мила склонилась над ним, как ангел-хранитель.
Когда пришёл в себя в палате, за окнами была глубокая ночь. По подоконнику дробно била апрельская капель, словно подгоняя: «Вставай, мир не ждёт, тебе многое предстоит сделать!»
В палате все спали. Антон медленно спустил ноги с койки: сперва одну, потом другую. Встал, как на протезы. Шатаясь, доплёлся до шкафчика, где лежали его вещи. Достал чернильницу. И начал разматывать бинты. Повернулся спиной к зеркальцу в дверце шкафчика. Вот оно! Из кровоточащего шрама под лопаткой проросло перо... Осталось только вырвать его, сцедить с себя немного алых чернил – и он выполнит обещание, данное птицам.
«…Он придёт в больницу навестить друга, а встретит её…»
Пристроившись на подоконнике, Тони писал историю Оксаниной любви до рассвета. И в этой истории было всё: весна, бушующая, как море; нежно-лиловые тюльпаны; мужское модное пальто нараспашку; искренний взгляд; терпеливое ожидание на скамье между сестринской и процедурной; полночные ужины, полные тепла и настоящего света – не электрического, а от восковых свечей…
…нестерпимо яркого света. Антон открыл глаза.
– Вы страдали галлюцинациями после длительного наркоза. Ваша жена дни и ночи дежурила у вашей постели. Наверное, поэтому вы так быстро идёте на поправку.
Хирург улыбался. Мила тихонько утирала слёзы. Тони провёл рукой по толстому слою бинтов под одеялом. Оглянулся на подоконник: листок с историей любви исчез.
Да, он всё это время бредил. Сейчас сознание прояснилось. Он не птица. Его прежняя жизнь была кошмарным сном.  А сны кончились. 
Настали новые дни. Мила сидела возле его койки, держала за руку и рассказывала, что происходит за окнами больницы. О скворцах, облюбовавших сколоченный ими в прошлом году скворечник. О сирени, которая никак не могла определиться, белой ей быть или сиреневой, и потому расцветать не спешила. О сломанных настенных часах в доме, неожиданно вновь побежавших вперёд. Обо всём, что важно для них двоих.
Тони выздоравливал. И это уже ни у кого не вызывало сомнений.
Как-то вечером он смог даже проводить Милу до ворот больницы. И, глядя вслед, подождать, пока её стройная фигурка не скроется за углом улицы, ведущей в город. На волю.
Цвела сирень, и больничный двор тонул в сладостном благоухании.
«Господи, как жить хочется!» – подумал он и тут же наткнулся на измятую пачку сигарет в кармане куртки.
«Мы сами укладываем себя в могилу, и сами выкарабкиваемся из неё», – вспомнились наперебой повторяемые слова врачей. И шуточная поговорка: «Если нельзя, но очень хочется – то можно».
С каким наслаждением он впервые за много дней затянулся сигаретой! И от мысли, что стал хозяином своей судьбы, голова закружилась сильнее, чем от крепкого табака.  Долгожданная, выстраданная свобода!      
– Ай-яй! И не стыдно тебе курить? Здесь люди умирают! – взвыла проходящая мимо горбатая бабка.
– Вообще-то я сам пациент, – резко ответил Антон. – И люди здесь не умирают, а лечатся и выздоравливают. Пьют коньяк и влюбляются…
– Только не в шестом корпусе, – оборвала она его.
Пожевала губами, словно хотела сказать что-то ещё, но не сказала. Лишь ниже согнулась к земле и пошла прочь. 



****


На следующий же день Антон отправился в шестой корпус. Он не смог бы ответить, что или кого ищет там. Необъяснимое притяжение страшной тайны. Где-то подспудно понимал, что если он сам в первом, то шестой – и последний – корпус предназначен для безнадёжно больных. Хоспис, где умирающих учат смирению со смертью.
На скамейке под каштаном сидел старик. Тони зазнобило. Узнал человека-птицу из своих снов. Те же нос крючком и жёлтые глаза. А руки на коленях! Как птичьи лапы…
Но он справился с собой. В конце концов, все старые люди в своей немощи похожи друг на друга. Подошёл к скамейке и молча сел рядом.
– Жаль, мой друг не дожил до весны. Давно не было такого буйства цветения, – вздохнул старик. –  Скоро и этот каштан зажжёт белые свечи.
Антона осенило горькое предчувствие, что «свечи» зажгутся «за упокой».   
– Перед смертью мой друг верил, что пустил корни и не умрёт, а превратится в дерево, – продолжил старик. – А я теперь верю, что каштан – это он и есть. Прихожу поболтать с ним.
– Сад памяти? – спросил Тони.
– Да. Скоро мы все здесь станем деревьями. И те, кто помнит о нас, будут приходить, чтобы отдохнуть в нашей тени. Священники учат нас, что смерти нет. Есть жизнь здесь и ТАМ. Или по-другому: там, где есть мы, ещё нет смерти, а там, куда пришла смерть, уже нет нас. И мы никогда с ней не встретимся.
– Я тоже верил, что превращаюсь в птицу, из-за страха смерти. А когда начал выздоравливать, осознал, что Бог творит совершенные формы, и если создал меня человеком, не мне менять его замысел.
– Что ж, наш мир – то, во что мы верим. Жить хочется в любом состоянии. Каждый выигранный у смерти день – как новое путешествие в мир, и он бесценен. Врачи борются за ваше выздоровление, а нам просто пытаются продлить жизнь, чтобы успели … сказать  кому-то «люблю» или попросить прощения, да мало ли что нужно сделать напоследок.  Рано или поздно все умирают. А жизнь – это подаренное нам время. Ещё день, ещё миг…
Антон сразу понял это продлённое «ещё». На фоне болезни он и сам начал видеть мир ярче, чувствовать острее, различать детали – именно они бесценны: цветок, рукопожатие, слёзинка любимой, капель за окном, аромат ветра…
А старик отрешённо смотрел внутрь себя и шевелил пальцами, будто наигрывал ему одному ведомую мелодию на коленях, как на рояле.   
Тони вдруг вспомнились детство и кряжистые руки деда.

«...мой дед был известным писателем. Однажды, никому ничего не объясняя, он бросил писать и не поддавался ни на какие уговоры. А мне, пятилетнему, признался: всё написанное – сбывается. Он был счастлив с нами и боялся испортить судьбу.
И если талант передаётся по наследству, то я могу изменить её к лучшему…» 

Старик внимательно выслушал его историю.
– Надо уметь мечтать, Тони, – сказал он на прощание. – Сохранить эту способность, пронести её, как кувшин с чистой водой, из детства в старость, не расплескав по дороге ни капли. Ты слишком долго держал крылья сложенными за спиной, и они проросли внутрь тебя – тяжёлым заболеванием. Но посмотри на болезнь как на шанс. Она вырвала тебя из тупика повседневности, и теперь ты свободен начать всё с нуля – так, как хочешь сам. Ты всю жизнь писал бизнес-планы для других, напиши хоть раз для себя. Открой своё дело. И пусть у тебя получится лучше, чем у них!
Тони, наконец, нашёл объяснение притяжению шестого корпуса. Почему он здесь. Ему дали самый мудрый на свете совет, какие дают только умирающие, уже познавшие тайны бытия и прикоснувшиеся к вечности.



****


В день, когда Антона выписали из больницы, они с Милой купили медовый торт и зашли поблагодарить медсестёр.
На подоконнике в сестринской в вазе стояли тюльпаны. Розовато-лиловые. Нежные, как Оксана. А у сияющей Оксаны были так густо накрашены ресницы, что казалось, достают до бровей.
Глядя на неё, Антон поверил и в своё будущее. Окончательно и бесповоротно. Написанное – сбывается. Прошлое  – это мёртвый город, давно стёртый с временных карт, куда уже не вернуться. Но прожитое – уроки, помогающие строить будущее.
И они шагнули с Милой за ворота больницы, в шумящий зеленью и звенящий птичьими трелями город.
И сквозь песни юного лета тихо прозвучало «О-о-м-м-м!».
– Ты слышишь? – спросила Мила.
– Да, – ответил Тони. – Это голос Вселенной.