На тропе Змеиной

               
               
                Домашнее чтение


         
             (Рассказ)               
 
                В основе  сюжета - реальные события

Это было при колхозах. В  сенокосную страду. Глава уважаемого в хуторе Ужумском семейства, Филимон Шлычкин, к тому горячему времени «занедюжил». Прихворнул, значит. Поэтому на покос, в горы, по его, «батиному» слову, отправлялись сыновья: женатый двадцативосьмилетний Хрисанф и «куга зелёная» - шестнадцати лет от роду, Иван. «Ванча», как прозвали его сначала в семье, а после и во всём хуторе.

Встали рано. Звёздный костёр Плеяды, или по-хуторскому - Волосожара, с Востока едва переместился на Полудень. Позавтракали, навьючили коня Ястребка, и по утреннему холодку – в двенадцативёрстный путь. Тяжело, вперемёт навьюченного коня Хрисанф вёл в поводу. Ванча бодро вышагивал следом. Золотисто-рыжий, лучистый восход встретили на обширном, поросшем буком, кленовником и лесным грушняком плато. Далее поднимались по крутой, петляющей серпантином каменистой дороге. Хутор завиднелся сверху ровными росчерками улиц, с разномастными крышами построек, зелёной кипенью садов и границами огородов. Да ещё речка Ужумка синей, извилистой жилой выделялась внизу, размыкаясь и вновь смыкаясь у  островов.

Местом покосов была широкая,  покрытая цветущим разнотравьем и размеченная паевыми кольями лощина. Пахло зверобоем, чемерицей и сосновой хвоей. Из глубины леса доносились зазывные, с замысловатыми коленцами  посвисты дроздов. В пику им прокартавил низко пролетевший иссиня-чёрный ворон. Осматриваясь, прислушиваясь, братья-косари всё никак не могли  дойти до своего места. И не случайно: кол, на белом стёсе которого значилось: «Шлычкин Ф. И.», оказался крайним. Пай утыкался в колючую кустарниковую щетину, у соснового, уходящего на спуск леса.
- Мало што в такой дали, так ишщё и пай крайний, с кустами! – налился юношеским гневом Ванча и осмотрелся: кому бы «ишщё» пожалобиться, кроме брата? На паях однако никого не было. Лишь в отдалении кто-то стучал молотком, видимо, отбивая косу.

- Смотри, братка, не унимался Ванча, мы ж тут ухайдакаемся! Косы порвём!
- Да не сепети ты! – зыркнул  Хрисанф. – И уже спокойно: - Трудной травы только узкая полоса. Дальше – покос добрый. Без плешей. – Кроме того, - приглушил он голос, - батя говорил, тут, за теми вот соснами, которые на подъём,  есть поляна. Её издавна прикашивают те, кому достаётся этот, крайний пай.

Выбрали место для стана. Развьючили вспотевшего, потянувшегося к траве Ястребка. По велению брата Ванча сходил с ведёрком вниз, к шумящему водопаду, за водой. Поставили треногу-таган. На таган – котелок с водой. Разожгли сначала густо задымивший, а затем затрещавший весёлым пламенем костерок. Заправленный поджаренным на сале луком жидкий пшённый кулеш ели с дороги жадно, обжигаясь и начисто облизывая деревянные ложки. Запили  резковато-кислым молоком-айраном. Улеглись на густой, ярко-пёстрый травоцвет. Отдохнули с часок, и – за работу.

Ближе к вечеру на скошенном Ванчёй пятачке, под сосной, поставили покрытый почти высохшей травой балаган-шалаш. Той же духовито-прянной травой набили  мешки-матрацы и  наволочки для подушек. Постели – по  бокам. Позади, за подушками, - мешки и сумки с харчами,  посуда, ружьё-берданка, топор, молотки, отбойники, оселки и прочий сенокосно-походный инвентарь. Звёздная же ночь поразила Ванчу особой крупностью и яркостью звёзд. И просто дух  у него захватывало от частых срывов-падений этих далёких, таинственно мерцающих светил. Будто чья-то невидимая, гигантская рука то и дело прочерчивала по фиолетовому небу ослепительно-белую полосу, заканчивающуюся  бесшумной вспышкой.

Начались сенокосные будни. Радостные и трудные. Радостные от необычности самого положения, когда, к примеру, ты не чувствуешь на себе  пытливого, а то и строгого отцовского взгляда,  когда не слышишь нареканий матери, когда вместо мелких домашних забот, занят важным для семьи делом. А ещё радостно от вида окружающей тебя чудной природы. От могучего буйства курчаво-щетинистых девственных лесов, по крутым склонам. От сказочных, зелёно-золотистых долов и равнин под тобой и в дымчатой отдалённости.  От этих загадочно молчаливых, причудливых вершин, с неистаявшими синими ледниками. Кажется, будто и они очарованы той земной красотой, которая открыта для них с их недостижимых высот.

А трудны эти будни своей сутью. Труд косаря на селе – самый изнурительный. Особенно остро Ванча ощутил это на исходе первого трудового дня. Вновь по распоряжению брата пошёл за водой. Спустился к водопадному ручью, стал на красноватую каменную плиту, чтобы зачерпнуть ведром чистой, играющей белыми бурунами воды. Рыпнулся нагнуться, а поясница, как железом скована. И жгучая боль до пят. Охая, кое-как опустился на карачки: вот увидел бы кто со стороны!  Едва удерживая ведро в бело-пузырчатом, бурунном потоке, наполнил его, опираясь на него же, распрямился. И так, прямой жердягой, хлюпая водой, медленно двинул обратно.
- Што, корёжит косьба к вечеру? – засмеялся брат.
- Та не очень! – забодрился Ванча.
А Хрисанф пообещал: завтра, мол, будет полегче. Потом и вовсе втянешься.

Сам, что устал, вида не выказывал. Меж тем, уже по внешности можно было угадать разность их возрастных сил. Хрисанф, смугловатый, со смоляным, волнистым чубом, с любопытно-внимательным взглядом поблёскивающих под чёрными бровями глаз, тонким ястребиным носом, твёрдыми, резко очерченными губами, был копией отца. Как и отец, он высок, широкоплеч и узок в поясе, по-кавалерийски, со слегка вывернутыми наружу голенями ног. По примеру отца-фронтовика, Хрисанф и служил в послевоенной, доживающей свой век кавалерии, а сейчас работает старшим конюхом. Его телесная крепь проявлялась в уверенных, точных движениях. Подтягивая седельные подпруги, приторачивая вьюки, он заставлял покачиваться, переступать ногами рослого Ястребка.  На косьбе после него стлалась широкая, под корешки скошенная, чистая полоса, с ровным рядом подрезанной травы. Редко кто мог угнаться за ним. Ванча пошёл в мать. Волосы тёмно-русые, мягкие, сильно вьющиеся. Лицом кругл, синеглаз. С припухлыми, мечтательно улыбающимися губами. Тоже высок, но по-юношески ещё не сформировавшийся, слегка сутулящийся. Силу подменяет резкими, подчас в невпопад  движениями. Вот и теперь, отбивая косу и промахнувшись, резко, со всей силы бьёт по кромке лезвия. На линии жала появляется зазубрина.
- Не шашка! – отмахивается от насмешливого Хрисанфова взгляда.
Но косит он тоже чисто и аккуратно. И, понятно, отстаёт  от старшего брата. А потому большая часть скошенных рядов приходится на Хрисанфа.
+      +      +
За неделю они скосили весь пай. Вперемешку с косьбой деревянными граблями сворачивали высохшие ряды в тучные, щекочущие ноздри своими запахами валки, а последние охапками-навильниками перетаскивали на плечах к месту закладки той или иной копны. Подытожили: пятнадцать копён. С учётом того, что их корова Рогуля будет зимовать с годовалым телком Рогаликом, хорошо бы заготовить ещё   копны три. А потому, застоговав с помощью Ястребка и верёвки- волокуши все копны, братья, не мешкая, начали отыскивать тропу на «не легальный» покос.

- Батя говорил, туда тянется тропа, по названию Змеиная, - опять ведя в поводу навьюченного коня, делился Хрисанф. – В отличие от второй тропы, Чёрной, хрящеватой, она каменистая.
Он то и дело останавливался, вглядываясь в заросли кустов и промеж стволов вековых сосен. Наконец, напнулись на явно Чёрную. А где же Змеиная?
- Пойдём дальше, пока на скопища гадюк не набредём! – подначивает Ванча.
- Та нет, заворачиваем! – не разделил шутки Хрисанф. – Змеиная ниже.
Преодолев метров двести зарослей, надыбали всё же и Змеиную. Хорошая тропа. Слева серые, поросшие карагачом, дубняком, бересклетом и разной колючей растительностью скалы, разломы, а справа – крутая, лесистая балка. Самое же интересное – за час ходьбы ни одной змеи.

Покосом оказался обращённый на Полудень крутой косогор.
- На задницах косить придётся! – гыгыкнул Хрисанф.
- Зато волокуши с сеном сами собой скользить будут! – сострил Ванча, и брат на этот раз с ним согласился.
И тут же:
- Видел ручей через тропу?
- Видел.
- Бери ведро и поднимись выше. Наверняка, там родник. А я пока травы для балагана накошу. День жаркий. К вечеру высохнет.
Ванча вернулся через четверть часа. В ведре вода, в глазах – испуг.
- Змеюку видел? – вскинулся на него Хрисанф.
- Не-е, - скривился Ванча, поясняя: родник выше, в сотне шагов. – А на тропе! –вытаращил он свои васильковые гляделки, - Ты знаешь, што на тропе, братка?
- Што, не тяни?
- Следы то ли волка, то ли ещё какой зверюки. Она, выходит, за нами, по пятам кралась. Ведь, переходя ручей, мы не заметили никаких следов?
- Вроде бы не было.

Вдвоём вернулись к ручью. Действительно, на влажной, податливой почве эдакие аккуратненькие пучки вмятин: по четыре полукругло-продолговатых от пальцев и похожая на сердечко от пятки.
- Рысь! – по-ребячьи весело выкликнул Хрисанф, не отрывая восторженного взгляда от следа дикой кошки.
Ещё бы! Нет ничего красивее кошачьей лапы. И нет ничего страшнее её. Нет ничего изящнее кошачьих отпечаток-следов. И нет ничего настораживающе опаснее их.
- Пуда на полтора, - согнал с себя весёлость Хрисанф. - Видел Рысь-Рыжуху у нашего дядьки Устина?
- Как же! С нашего кобеля Тарзана.
- Эта встревожена, - нахмурился  Хрисанф. - Мы впёрлись на её территорию.
- Может, петли на тропе поставим? – зажёгся глазами Ванча. – у меня припасены?
- Не блазнись! – осёк его «братка». - Зачем она тебе? Нашей кошки Мурзы мало?
- Та ты што, не знаешь? – ещё больше округлил свои синь-глаза Иван-Ванча. – 
Она у дядьки похлеще собаки. Все кобели, коты и кошки её боятся. Никого во двор не пускает. А живёт в будке, на старой груше. Красивая, умная такая. Рыжуха, с кисточками на кошачьих ушах!
- Хватит языком груши околачивать! – оборвал  Хрисанф. – Пойдём жерди для балагана готовить.

К вечеру стоянка обустроена. Опять под сосной. Ещё более могучей, с роскошной ассиметричной вершиной. Перед сном Хрисанф заряжает ружьё-берданку, тридцать второго калибра:
- На всякий аховый случай!

Ночь тихая, жёлто-лунная. Покрытые росой травы и листья серебрятся. Ястребок на вольной пастьбе с мягким хрустом траву зубами режет-поедает. После полуночи косарей будят тоскливо-пронзительные звуки:
-Тя-у, тя-у…
- Она! – вскочил младший. – Или лиса?
- Не-е знаю, - сонно отозвался старший и, укрывшись с головой, захрапел.

С утра взялись за работу: коси коса, пока роса! А выбравшееся из-за далёкой, сказочно-синей горы солнце всё ласковее и теплее. Пьёт обильную росу, сушит свежескошенные духовитые травы. За два дня накосили копны четыре. Начали сгребать ряды. То есть, громадить. Толкая перед собой граблями пухлый, шуршащий ворох сена у начала тропы, Ванча вдруг резво отскочил в сторону.
- Што там? – бросился к нему с косой Хрисанф.
- Змеюка!
Подоспевший Хрисанф увидел утекающий в травяную гущу живой, извилисто-бурый ручеёк змеи-медянки.
- Тьфу! – сплюнул он. – Разве ото змеюка? Змейка! Вот батя рассказывал, - оживясь, начал Хрисанф, - видел тут, на тропе, змею длиной почти в сажень и толщиной с это косьё, - похлопал он ладонью по держаку косы. – А мы за пять дней одну только медянку и увидели. Тоже мне, тропа Змеиная!
- Я ишщё што думаю, братка, - отозвался Ванча. – Может и змеи перестали тут водиться из-за рыськи?
- А што? – удивлённо взглянул на брата Хрисанф. – Может быть. Довелось  видеть,  как наша Мурза на гадюку в саду кинулась. И как та не стреляла в кошку своим ядовитым зубом, как не извивалась,  Мурза однако ж  сцепила свои когти у самой её гадючьей головы. А потом утащила под куст и, урча, сожрала.

После того, как сено сгребли в четыре копёшки, Хрисанф взглянул на солнце и решил: стоговать будут завтра. А сегодня он сначала обмоется  внизу ручья,  после же берётся сварганить борщ, со щавелем и солёной свиной грудинкой. И узвар из малины с черникой. Правда, вместо хлеба придётся довольствоваться сухарями. Брата же попросил сходить на основной пай:  цел ли там стог? Позапрошлой ночью был сильный ветер.
- Ружьё возьми! – посоветовал он. – И мешок кожаный. Шишек сосновых в костёр, под чайничек принесёшь. Люблю чаёк, с дымком от шишек!

Ванча, взглянув на белую, с подретушированным низом тучу, надел ещё и дождевик. Где-то за час дошёл до пая. Стог цел. Только порыжел, загрубел и уплотнился. От ветра его спасали связанные концами и переброшенные вперемёт, через вершину четыре берёзки. Это сделал он, Ванча, стоя на верхотуре, на умятом ногами пятачке. Срубленные же и очищенные от веток берёзки подал ему с земли брат. Он же и свёрнутый кольцами один конец бечёвы Ванче кинул, по которой тот спустился на землю.

Довольный осмотром, парень взглянул на стоящие поодаль сторжевыми башнями чужие стога и ходко пошагал обратно. Даже песню тенорком запел:

Скакал казак через долину,
Через кавказские поля-а-а…

Вдруг глядь под ноги, а в сыром месте, где камень переходил в мягкую супесь, всё те же следы. Зверюки! Через десяток шагов чёткие отпечатки свернули в заросли карагача и шиповника. Ванча снял с плеча ружьё. Отдёрнув затвор и убедившись, что жёлтый задок патрона, с не клюнутым капсюлем, на своём месте, рискнул пойти по следу. Авось повезёт и подстрелит дикую кошку. Будет чем похвалиться перед сверстниками, да и шапка из превосходного, пятнистого рысьего меха выйдет на зависть многим. Раздирая колючие ветки, «следопыт» упорно пробирался вперёд. Пока не наткнулся на поразившую его находку. У большого бархатисто-зелёного валуна лежал начисто обглоданный скелет дикого кабана. Вернее, кабанёнка. По-хуторски – подсвинка. Угадывался он по почти не тронутой клиновидной, буровато-ржавой голове, с коричневым рылом-розеткой. Причем, от бывшего кабанёнка почти не пахло падалью. Стало быть, съеден не позднее вчерашнего дня. И не только добытчицей рысью. Вон сороки-барахвостки в отдалении, будто автоматными очередями чечекают: тоже, видно, поживились.

Ванча с опаской осмотрелся. Обходя скелет, хрустнул веткой. Тут же уловил странные попискивания. Они доносились с серо-зелёного, замшелого скального выступа, метра в четыре высотой. Обогнув его, Ванча нашёл место, где, держась за ветки карагача, пыхтя, по выступам и выбоинам забрался наверх. То, что увидел, лишило его на мгновение речи и движений. В выемке, под старой, вывороченной с корнями сосной, шевелились двое пушистых, светло-серых котят. «Рысята!» - догадался юноша. Заметив человека, они уставились в него любопытно-круглыми, точь в точь кошачьими глазами. Однако, когда Ванча присел и протянул к ним руки, они хищно замурзились, раскрыв розовые пасти, с острыми, мелкими зубками, и даже начали неумело покусывать кисти его рук. Рысята вели себя так, как и подобает в их возрасте: неуклюже топтались по подстилке, из сухой травы и буровато-рыжей шерсти, скользили непропорционально широкими лапами по каменным стенкам гнезда, жалостливо помяукивали. «Заберу! – не колеблясь решил Ванча. – Принесу домой, приучу и выдрессирую. Ни у кого такой живности не будет. А главное, своими руками добытой».

Осторожно хватая их за шерсть на загорбке, по одному  сунул в старый, потёртый, но ещё прочный мешок. Оставляя отдушину, завязал шнур-очкур, застегнул ремешки, руки – в лямки и, треща веткам, шурша ссыпающейся землёй, стал спускаться. И только на тропе до него вдруг дошло, какой опасности он себя подвергал. Вот бы та дикая кошка застала его у гнезда! И юноша-«вьюноша», забыв о шишках, о которых его просил «братка», почти бегом пустился к стану-балагану. В месте, где сросшиеся ветки образовывали арку и была наклонена давним ветровалом толстая сосна, Ванча вынужденно нагнулся. И в ту же секунду ощутил на плечах упавший сверху тяжёлый, мягкий груз. Плечи и спину прожгла невыносимо колющая боль, щека коснулась чьей-то  густой, остро пахнущей шерсти.
- А-а-а! – дико заорал объятый ужасом «рысятник» и ухнул на тропу, рядом с огромным скальным обломом.

Плечи его, получив сильнейший толчок, мгновенно освободились, облегчились. Он увидел снизу промелькнувший над ним изжелта-белый живот и выброшенные в стороны когтистые лапы метнувшейся на облом огромной кошки. Развернувшись, она изготовилась к новому прыжку. Об этом говорила прижатая к камню хищная морда, с ушами, украшенными торчащими вверх кисточками, и, особенно - мечущие пламя янтарно-жёлтые глаза. Вскинув ружьё, Ванча нацелил ствол прямо в эти глаза. Бухнул выстрел. И одновременно, а, возможно, долей секунды раньше, рыжевато-бурая зверина, прыгнув навстречу стволу, опять пронеслась над головой «охотника», с угрожающе вытянутыми, когтистыми лапами. Обернувшись, Ванча лишь на миг увидел её короткий, словно обрубленный хвост и крапчатые задние ноги: рысь скрылась в зарослях. А Ванча, встряхнув мешок и убедившись по жалобным мяуканьям, что рысята никуда не делись, галопом понёсся по тропе.

Хрисанфа на стойбище не оказалось. Всё ещё был занят другой охотой: на щавель и ягоды. «Сейчас прибежит! – мелькнуло в голове младшего брательника. – Выстрел, поди, услыхал». А сам уже рубил, тесал из лещины колышки. Из лещины же выбрал топориком охапку тонкого хвороста. Плетеньком из  этого подручного материала отгородил уголок в шалаше. Выстлав дно сухим мягким сенцом, посадил туда обеспокоенно мяукающих, царапающих его острыми коготками рысят. И тут прибежал вспотевший, запыхавшийся Хрисанф. Поставил у входа кузовок с черникой, рядом сумку со щавелем и диким луком:
- По ком стрелял? – режет он тревожным, узким взглядом улыбающееся, разрумяненное лицо младшего брата.
- В рысиху! – то ли виновато, то ли с горделивой хвастливостью отвечает братка Иван-Ванча. – Она на тропе ко мне на спину кинулась.
- Всё ясно! – взглянув за плетешок в углу, насмешливо произнёс Хрисанф. – Ну, и заварил же ты кашу, Ванёк! Надоело тебе жить тут, на природе, в покое?
Короче, по холодному блеску его глаз, по этому самому «Ванёк», Ванча понял: старший брат им не доволен.

Сели ужинать. И хотя борщ со щавелем и вымоченной перед варкой солониной был необыкновенно вкусен, а узвар из черники и малины – душист и сладок, ели угрюмовато молча. Без обычных в таких случаях оживлённых шуток.
- И што же ты думаешь делать с ими, этими рысятами? – пытает старший после ужина.
- Приучу, - обмывая миски в ведре с горячей водой, оборачивается Ванча. – Выдрессирую. Будут у нас во дворе жить. Как у дядьки Устина. И ишщё, - заволновался младший, - почему же ты, братка Хрисанф, дядьку не осуждаешь, за то, што он рысь из леса притащил?

- Во-первых, он её от погибели спас. С перебитой задней ногой под корягой в лесу нашёл, - сдвинув к переносице густые, чёрные брови, серьёзно начал Хрисанф. – Во-вторых, дядька Устин знаток  зверья. Он егерь в станичном охотхозяйстве. Кроме того, прежде чем он её одомашнил, к порядку приучил, она у него и у соседей десятка полтора курей и цыплят передушила. Сколько скандалов было! А вот ты, брат Иван, - встряхнул Хрисанф смоляным чубом, - малых, несмышлёных котят от их живой-родной матери силком оторвал. Я вот представил, - осветился он весь изнутри, - если бы кто у моей Дашки нашего с ней дитя попробовал силком забрать! Да она б тому  зенки-гляделки выцарапала, горло бы зубами перегрызла. Потому как она дитю родная мать. А  ведь у зверья это  материнство ещё сильнее. От самой их природы. От их дикой, бесхитростной озверелости.
- А што ж она от моего выстрела дёру дала? – взглянул Ванча на брата своими  глазами-васильками.
- Себя сберегала! – ничуть не смутился Хрисанф. – Как у нас в хуторе балачат: свинье не до поросят, когда её под нож тащат. Помимо всего, она, рысь, ещё и хранительница рода. Погибнет, и потеряет многих котят, которых  может народить за многие годы своей жизни. А ещё она хозяйка-сторожиха собственной территории. На какую мы впёрлись со своими кострищами и косами. Теперь она и вовсе не даст нам покоя. Так што мой тебе братнин совет: - хлопнул Хрисанф Ванчу по наклонённым над посудой плечам, - поутру отнеси котят к их гнезду. Если боишься, пойдём вдвоём.
- Уговорил! – вспыхнул и тут же погас Иван. – Как казак девку.
- Какую девку? – вытаращился Хрисанф.
- Та, ту, што в песне: «Под тем дубом, кучерявым казак девку уговорял».
- Уговорил?... А-а-а, не знаешь! Рано тебе ещё о девках грезить. Об учёбе надо думать. Штоб вот, как я, в колхозе задарма быкам и коням хвосты не крутить.

Утро выдалось на славу. Солнце – ласково-озорное. Небо – синяя эмаль. Воздух настолько свеж и прозрачен, что всё видимое, будто очерчено по краям тонко отточенным грифелем. Первым вскочил с постели Иван-Ванча. Подошёл к огородке с котятами и ахнул: их не было.
- Хрисанф, братка! – затеребил он сонного брата. – Смотри, рысят нет. Она их увела.
Хрисанф встал, посмотрел в угол, куда показывал ладонью Ванча: там зияла круглая, выходящая наружу, к кустам дыра.
Горячо порассуждав о происшедшем, братья взялись за укладку стога.
+      +      +
Прошло пять месяцев. Так сложилось, что перевозить тот стожок у тропы Змеиной выпало опять Хрисанфу и Ванче-Ивану. После того, как загрузили на сани, умяли и увязали весь стог, Хрисанф, поправлявший вилами угол воза, вдруг замер, счастливо оскалился и показал держаком вил в сторону склонённой сосны:
- Смотри, Иван, твои знакомые.
Со ствола сосны за ними, людьми, внимательно наблюдала необыкновенной красоты рыжевато-бурая крупная рысь, а по бокам от неё неподвижно сидели двое её сильно подросших котят.
- Теперь она окончательно успокоится! – смеясь, сказал Хрисанф и взмахнул кнутом над спинами впряжённых в тяжёлый воз волов.
Ванча, улегся лицом в сторону сосны, с неподвижными силуэтами своих четвероногих знакомых. Он не спускал с них глаз, пока те не скрылись при повороте, за пригретым солнцем, заснеженным лесом.

Фото автора

26 июля 2015 года.