i love daddy

вот уже которую неделю я живу в ступоре. отчасти это связано с антипсихотиками, которые мне назначили. знаешь, на что это похоже? представь, что ты чувствуешь боль. не острую, а ноющую, разъедающую изнутри, медленную и сумасводящую. и в какой-то момент ты не в силах больше терпеть её, ты почти сходишь с ума, бьёшься в конвульсиях, кричишь так исступлённо, что тебя жалеют и вкалывают *транквилизатор*. но он не избавляет от боли. он только лишает твоё тело способности двигаться, чтобы ты не причинил себе увечий, переключает твой разум на что-то другое. но боль никуда не уходит, ты по-прежнему её чувствуешь, лишённый свободы передвижений и свободы мыслей.

я бы никогда не написала о тебе. тем более, здесь, в формате этого текста совсем о другом, который пишется “как придётся”.

прощание пахнет кладбищенской землёй. аннушка разлила смерть, но поскользнулся на ней не берлиоз.

и это отнюдь не метафоры *любви*. я не из тех барышень, в которых изначально заложено стремление к поискам того самого человека. который полюбит-поебёт и так по кругу, до тех пор, пока в круг не добавится новый персонаж - ребёнок.

я ищу того, кто поучит-полечит. того, с кем можно быть сильной и смелой и смотреть на вещи так, как я смотрела изначально - п р о т и в течения. моя лодка никогда не поплывёт по правильному течению. ты - никогда не вернёшься.

если не допускать вранья, то мне было очень больно. тот, кто сказал, что длительность эмоциональной боли составляет 12 минут, наверное, никогда не испытывал ничего похожего. и это опять же, не боль *любви*, которая всегда бывает сладкой, ибо ты ч у в с т в у е ш ь, ты не боишься признаться в том, что любишь. ты становишься светел и жив. нет, моя боль иного рода. представь на своём колене гниющую рану, замотанную бурым от крови, грязным бинтом. под которым копошатся мухи (не экзальтированные мухи-членовредительницы, никаких чёртовых метафор, настоящие мухи). а ты сидишь и охуеваешь, боясь размотать бинт и взглянуть на рану. тебе страшно, больно и одиноко. но тут появляется человек, который берёт на себя роль врача. он гладит тебя по голове, разматывая бинт, разглядывая страшную рану. он причиняет тебе боль, но она окупается тем, что он рядом, он никуда не уходит, лечит тебя и говорит о многих вещах. и рана начинает заживать, и ты веришь в то, что поправишься. но вот человек уходит, оставив тебя с расковырянной коленкой, не залеченной раной. и она вновь кажется опасной, вновь начинает гнить. конечно, ты находишь в себе силы вылечиться, но на её месте остаётся глубокий шрам. который будет долгие годы напоминать тебе о том человеке, что оставил тебя. боль уйдёт, но шрам останется на всю жизнь.

ты швырнул меня под Майкла Джиру, как швыряют котят под колёса КАМАЗов злые дети. а я осталась с покалеченным (на самом деле выправленным) мировоззрением и огромной симпатией к тебе, обрушившейся на меня после первой встречи. когда я уходила, мои каблуки стучали так, будто я шла в последний путь, этакой похоронной мелодией. а дома - улыбалась, как ненормальная и даже прочитала все письма, которые постигла участь тотального игнора. я была очарована тобой до такой степени, что даже песни Coil казались мне жизнеутверждающими.
а потом
потом
в общем, это был страшный вечер. отражения за окном казалось подпрыгивали из-за дождя так, словно у них началась героиновая ломка. кофе горчил, но ты не принёс мне сахарницу, оставив языку /как и сердцу/ приступы горечи.
я знала, что мы видимся в последний раз. действительно, в последний. я не столкнусь с тобой на какой-нибудь из улиц нашего (уже только моего) города, потому что ты уезжаешь. всё время, что мы были знакомы, я часто видела тебя, куда-то спешащего, проезжая в автобусе 480 маршрута. один раз, когда я ехала из челюстно-лицевой, прикусывая окровавленный бинт, мы встретились взглядами. но ты, конечно, не узнал меня за огромными солнечными очками и капюшоном.
разговор не клеился. у меня было ощущение того, что если я ляпну какую-нибудь глупость, ты свирепо посмотришь на меня своим преподавательским взглядом и влепишь двойку. поэтому воз диалога ты тащил один. а я просто наслаждалась твоим голосом, пытаясь заставить память запомнить все его жёсткие переходы, равнодушные ноты и обманчивую мягкость тона.
- почему ты отводишь взгляд, стоит мне взглянуть на тебя? - спросил ты.
- я никому не смотрю в глаза, - еле вымолвила я, почти ненавидя тебя за то, что ты это заметил.

затем - долгое прощание на остановке, под страшным небом и проливным дождём. мне хотелось улыбаться во весь рот и плакать одновременно. я прижимала к животу подаренную тобой книгу и разговаривала сломанным голосом. потому что ВСЁ. мы оба промокли до нитки. ты смотрел на меня, я видела это боковым зрением, и изредка чему-то улыбался. наверное, я казалась тебе смешной - маленькая девочка-студентка, заключённая в тело высокой девицы со странностями и холодным, неживым взглядом, некрасивая и вечно молчащая. но обнимал ты меня так крепко и искренне, что хотелось разрыдаться тебе в плечо.

*ближе к теме*.

мои наушники сломались на строчках Маши Шеридан “человек, который умеет лечить и мучить”. это так напоминает моего отца, но в тот момент я подумала о тебе. очень легко отречься, не имея привязанностей. так я отрекаюсь от слов своих, так отец отрёкся от меня.

и я до сих пор ломаю голову над тем, почему собственный ребёнок однажды становится совсем не нужным, повзрослев. а ведь в детстве я была типичной папиной дочкой, считая мать лишней в нашем родственном союзе. но едва мой рост сравнялся с высотой его плеча, он начал отдаляться. а потом и вовсе - обидел так, что я до сих пор не могу понять, как не совершила самоубийство прямо там.

я начала писать повесть о тебе задолго до нашего знакомства. но теперь ты оставляешь меня, а я не успела дописать то, что считала нужным. именно поэтому вот уже несколько дней продолжаю начатое; пишу злобно, стуча по клавишах с ненавистью и яростью, делая кучу опечаток, которые не правлю. пишу - на выдохе, на выходе из своей беспредельной тоски. меня бросает то в злость, то в яростное веселье. я больше не хочу писать, как кто-то. я слышу только себя одну.

я говорю о тебе через отца, а об отце через тебя. потому что вы похожи не только тем, что оставили меня.


почти всё детство, когда отец не ночевал дома, мне было страшно. я слушала шаги на лестнице, сидела у окна, вглядываясь в темноту улицы, умоляла мысленно телефон, чтобы он не зазвонил. потому что боялась звонка, возвещающего о том, что он мёртв. почти всё детство я провела в страхе. страницы бабушкиной записной книжки пестрели номерами моргов, травматологий, приёмных покоев и дежурок. одна из стен на нашем этаже пестрела его засохшей кровью. однажды, уже будучи почти взрослой, я забирала его из парка, в крови и грязи, и вся маршрутка смотрела на нас (не на него одного) с брезгливым отвращением.

из-за него я боюсь телефонных звонков и телефонных разговоров.

из-за него вот уже столько лет я не могу спокойно проезжать мимо парка Парижской Коммуны.

из-за него я долгое время ходила к психологу, который на каждом сеансе доводил меня до истерики, насильно заставляя рассказывать о нём.

мы тогда сидели у родственников. мне было 16. какой-то праздник, стол с жирными салатами и море водки. я зачем-то приехала со своим тогдашним бойфрендом, который к тому времени надоел мне так, что во рту вязало от одного его присутствия, как от хурмы. папаше мой мальчик сразу понравился, он подливал ему водки и пытался склонить к “выйдем, покурим”и к откровенному рассказу о сексе (хотя, наши отношения были чисто платонические. а через пару недель я вообще ушла от него к его бывшей девушке). шёл обычный разговор “за жизнь”, двоюродная сестра рассказывала о своих детях, дядя пытался умничать, коверкая эти самые “умные” слова, мы с сестрой переглядывались и хихикали над ним. и тут папенька завёл какой-то нейтральный разговор, походу ввернув в него фразу о том, какой я урод и ничтожество и какой красавицей-умницей-чудо-девочкой выглядит на моём фоне сестра. родственники нахуй рты позакрывали и в полном шоке уставились на него. “ ты чего это такое говоришь?” удивлённо и жалко спросила бабушка. самое обидное, что он сказал это трезвым. и ещё обиднее была жалость на лицах родственников. пять лет прошло, а я всё ещё не могу с ними встречаться. тогда же мне удалось сохранить лицо, даже сделать вид, что мне плевать на эти его слова. после этого он перестал для меня существовать.

его не было ни на одном важном событии в моей жизни. он забывает поздравить меня с днём рождения. он приезжает только для того, чтобы взять денег и повидаться с котом, которого он оставил у нас. не со мной или с сестрой, а с котом, ёбтвоюмать.

за все 14 лет, что он был в моей жизни, у меня сохранилось только два тёплых воспоминания о нём. первое - когда меня в очередной раз мама отругала за тройку, я плакала так безутешно, что он не выдержал, пришёл ко мне и долго утешал. а потом принёс кота и разыграл дурашливое представление. второе - мне было 13, я сильно заболела накануне 8 марта. в день праздника отец был на дежурстве, мама и сестра ушли в гости. а у меня была такая температура, что все поверхности казались восхитительно холодными. кажется, именно тогда я впервые ощутила как это, когда тебя все покинули. рано утром, когда я вновь лежала в одиночестве, он вернулся с дежурства и принёс мне много-много всяких вкусных штук и книжки. мы ели чипсы и смотрели клипы Пугачёвой. и это был один из самых счастливых дней в моей жизни.

но сегодня, когда мы с подругой устраивались на работу, я зависла над графой “отец”. долго думала, писать или нет, что у меня он есть, а когда всё-таки решила не лишать его родительских прав (хотя он сам себя их лишил), поняла, что не помню дату его рождения.

в далёком детстве, к нам в квартиру позвонила женщина и попросила к телефону отца. услышав моё “а папы нет дома”, она сказала голосом киношной стервы: “передай папе, что он мудак”.

спустя столько лет - передаю.