Дневник учителя - продолжение

На большой перемене в учительской тихо. Я еще раз пробежал глазами план урока. Подошла Софья Александровна, молодая завуч вечерней школы и старая сплетница, собиратель и коллекционер городских новостей. Она стройная, гибкая, в светлом зеленом костюме, светлые волосы,  округлое личико, совершенно не подходящее к ее профессии математика.  Глядя своими извиняющимися, светлыми, хорошенькими глазками в мои очки, она сказала:

— Владимир Афанасьевич, из-за чего вы вчера подрались с Людмилой Ивановной?

—Подрались? — я сделал большие глаза.
— Мне сказали, что подрались.

— Интересно. Только мы не подрались, а повздорили. А если честно, то я навалял Люде по первое число. Посмотрите, какой у нее фингал под правым глазом!

Простая, немного насмешливая девушка — Людмила Ивановна Полухина — физик. Она добрый, открытый человек и настоящий специалист. Такие качества нередкость у некрасивых людей с мягкими, большими чертами. Одутловатая, чрезмерно большая нижняя часть лица, по которой физиономист поспешил бы угадать волевого человека; не менее велик и нос  неопределенных очертаний; нельзя сказать, чтобы он был курносый или прямой, или с горбинкой — ничего этого нет в отдельности, но все в совокупности  присутствует.

Бескровный цвет лица  говорит о нелегком труде, малокровии и плохом питании. Но умные глаза, немного с прищуром, спасают положение вместе с милой улыбкой.

Одевается скромно, впрочем, как и все женщины школы: бордовое платье с воротничком, за которым виден джемпер. Волосы волнами спускаются  до плеч, расчесаны просто и перехвачены шпильками, по обычаю очень занятых женщин: им некогда возиться над сооружением, которое к вечеру развалится. Такие женщины скорее становятся пессимистками, признают бесполезность ухищрений над внешностью, чтобы понравиться мужчинам.

Она упорная, настойчивая, добросовестная, ее уроки считаются одними из лучших в школе. Ученики любят физику и знают предмет. Одним словом она — положительный герой нашей школы.    

С людьми сходится быстро, и сейчас у нее нормальные отношения со всеми учителями. Только со мной она столкнулась вчера. Я взял классный журнал, а она подошла и, сказав в полушутливом тоне, что, мол, вам придется уступить даме и подождать, — она просто выдернула журнал из моих рук. Я опешил и схватил его и стал тянуть обратно. Оба надулись и покраснели от злости. Некрасиво вышло, но и смешно, как в детском саду за игрушку сцепились.

     После этой "драки" я перестал ходить к ним в гости. Они — это она и еще одна девушка, Валентина, привлекательная своими крепкими девятнадцатилетними формами упитанного тела. А то бывало нередко, что я сиживал у них вечером и ел картошку, поджаренную на сливочном масле, которое тогда свободно продавалось в магазинах, чего сейчас нет. Но вот помаленьку кончилась выросшая на пришкольном участке вкусная, сытная картошка, на Маришу положил глаз симпатичный парень — шахтер, подоспела ссора, а главное, пришло желание сочинять, что, как известно, требует уйму времени. И эти четыре кита подняли меня  с первого этажа, где живут девушки, на второй этаж, где живу я, мечтающий о веселом обществе одиночка.

Писанина равносильна самоотречению и монашеству с обещанием на  туманное и маловероятное  будущее. Жалкое вознаграждение, способное удовлетворить одних верующих, как библейские посулы когда-то — рабов. Этот свой недостаток тщательно скрываю, дневник храню всегда в портфеле под замком.

Сегодня, после пятого урока, завуч сдержал слово и наказал стрелка из рогатки своим фирменным приемом. Вот его выдумка. 

Все классы, свободные от шестого урока, приведены в спортзал и построены в два ряда у стен. Один ряд у одного баскетбольного щита другой  у противоположного. Между ними плетется  мальчишка, волоча ноги, медленно, как велено,  злобно  глядя себе под ноги. Среди старшеклассников слышится язвительный голос:
— Неправильно, не похоже на Аракчеева — шпицрутенов нету!
Арапов не реагирует, только желваки ходят на скулах.
А возмутитель спокойствия - Прягин Алексей, комсомольский организатор класса (!), отличник и первый помощник секретаря школьной комсомольской организации Леночки Суховой вдруг выходит из шеренги.

—Прекратите безобразие! Это издевательство над человеком! Это не советские методы!
И встал перед мальчиком и завучем.
— Иди, Саша, домой, и больше так не делай. — Губы Алексея дрожат. Еще бы! Открыто бросить вызов самому Арапову?
Арапов растерялся и рассвирепел. Придвинулся к Алексею и рука его невольно сжалась в кулак.
— Нет, стой. А ты... комсорг называется! Подрываешь  дисциплину? Против руководства настраиваешь?
— Так нельзя издеваться над человеком!
 
И десятиклассники закричали, затопали ногами.
— Позор!
— Долой!
— Аракчеевщина!
— Так нельзя!
Закричали, завопили и другие. 
 Но Арапов  был опытен и знал, как гасить неповиновение. Взял Сашу за руку, злобно прошипел Алексею:— Ты пожалеешь об этом! —Повернулся спиной к нему и громко сказал, пытаясь пересилить шум:
 
—Ты понял, Саша, что поступил как отъявленный хулиган и заслужил наказание?
— Понял, — буркнул Саша.
— Вот и хорошо. Перестали кричать! Все свободны, выходим из помещения по установленному порядку! Первые — пятиклассники.
В коридорах необычно тихо и пусто. В учительской лишь  в углу сжался серым комком еще один провинившийся мальчишка, а над ним глыбой Буреенко.

— Глеб Никитич, чего случилось-то. Никого нет.
— Все ушли на воспитательный процесс под названием "сквозь строй", — пояснил он, заметив мое недоумение, и принялся за мальчишку.

— Где указка? — грозно вопрошает учитель, нависая над малолетним преступником. Оказывается, в его дежурство пропал этот важный для географа инструмент.

  — Не знаю, — почти не разжимая губ  пропискивает испуганный ученик.

  — Как не знаешь? Ты должен знать! Где хочешь, там и бери, хоть роди, но достань мне указку! Не пальцем же мне по карте елозить!

Но при всей очевидной грубости, ни разу на него родители не пожаловались.

— Кто будет жаловаться? Эта пьянь да деревенщина сама боится, как бы их к суду не притянули за домашние безобразия!

И в самом деле, отец отпетого хулигана Чудякова не справлялся с сыном, а сын стал упрекать во всем учителей. На педсовете  Буреенко, обращаясь прямо к отцу этого мальчишки, произнес речь, достойную народного трибуна.

— За годы Советской власти рабочий класс сделал очень много в истории. Он справился с буржуазией, разрухой, беспризорщиной, скоро справится и с бедностью. Это признало все прогрессивное человечество! А  вы, плотник, рабочий человек, не можете справиться с шибздиком!  Да он врет всем, нагло клевещет на учителей, до него не доходит! А вы его поддерживаете? Нет, папаша, не школа отбила у него желание учиться. Да мы здесь всё по полной кладем для обучения! Почему же он перестал учиться после того, как товарищ Саркисян, наш директор, заявил, что привлечет вас  к судебной ответственности, если не будете его кормить, если бить не перестанете? Он же защищал бедного ребенка! От вас защищал! Но даже из этого... из него, спросим напрямик, можно ли сделать человека, чтобы человек получился полезный социалистическому обществу? Можно ли, я вас спрашиваю? Да или нет?

Чудяков:
— Да где нам видеть... Я и сказать затрудняюсь. Ничего с ним сделать нельзя.

  Буреенко:
—А я вам ответственно заявляю: трудно, но можно! А вы должны слушать учителей, как попа батюшку верующие в церкви слушают. А ежели бить не перестанешь (он перешел на ты) и кормить откажешься, чтобы купить лишнюю бутылку, сразу возьму за... в суд поволоку! Я не такой добрый, как наш товарищ директор. Терпеть не буду. Вот тогда  суд и уголовщина!

Прогнав мальчишку искать указку, он достал из шкафа шахматную доску.
— Если меня будут искать, — попросил Буреенко, скажите, что я у Саркисяна.
В учительской появляется крайне взволнованный Арапов с незадачливым стрелком из рогатки. Сверлит его огненным взглядом.

— И не совестно тебе, наглый ты человек, всем показал, какой ты наглец бессовестный! Перед всей школой тебя провели! И возмущались тобой, что приходится вот так водить перед товарищами твоими! А ты не хулигань! В другой раз милицию приглашу. И сразу в участок. — И не может сдержать при этом издевательской ухмылки.
— Ну ладно, пока свободен, но помни!

Ошеломленный мальчишка ушел.
 — Михаил Аркадьевич, а не слишком вы круто поворачиваете? Буквально в угол загоняете. Говорят, если крысу загнать в угол, она на человека кидается!
 — Тоже мне, сравнение. То крыса, а то наш человек. Он терпеливый, не бросится. Вы в школе работаете меньше года. А школа - это сложный организм, его так легко и быстро не поймешь. Помните, как в "Педагогической поэме" начальник школы-колонии ударил кулаком по лицу обнаглевшего воспитанника? И тот не только что стерпел, но даже стал подчиняться! Этот урок нам дал Макаренко в назидание. А мы же не бьем! Так что не торопитесь делать выводы!
 
Возвращается Буреенко с шахматной доской под мышкой.
— Ну как, выиграли?
— Нет, проиграл.
— Что это вы, ведь он слабо играет!
— Ничего, начальство надо уважать.

— Тогда вы и мне проиграйте. Откуда вы знаете, может, я буду директором.
— Вот тогда и проиграю. Но не раньше.
Аккуратно положил шахматную доску в шкаф.

— Не до шахмат теперь. Такое завертелось дело. Бунт на корабле!
Коротко и явно заинтересовано рассказал о поступке Алексея Прягина в спортзале.
 
— Арапов требует, чтобы завели персональное дело на комсомольского активиста. Ну, об этом еще наговоримся. Пойду проверю, как убрали класс.

В классе одна ученица немного задержалась, наклонилась и что-то там ищет под партой...

— Ну что ты там как курица копаешься, — повышает Буреенко голос.

— Ухожу, ухожу.

Теперь в класс бочком  втискивается  Синикаев, коренастый мальчишка, а за ним любопытное лицо его одноклассника, Нелюбова.

— А ты куда прешься? Ишь, губы развесил, рот до ушей, хоть завязочки пришей!

А губы у паренька действительно полные. Нелюбов, любитель побалагурить, покачал головой неодобрительно, приплясывая и растопырив руки, немного по-хулигански.

— Ай, ай, ай! Какое оскорбление личности! Второй случай подряд!

— Проваливай, проваливай!

 Спокойное течение школьной жизни взорвалось от невиданного прежде открытого противостояния завучу. Школа раскололась пополам — одна часть резко осуждала Прягина, другая оправдывала его и признавала действия завуча явным перегибом и даже  жестокостью.

Ничего хорошего школе этот случай не сулил. Сам Арапов быстро смекнул, что если историю раздуть, то пострадает прежде всего он сам и директор. В горкоме партии и в городском отделе народного образования сразу скажут: А кто же это так руководит, что школьники бунтуют? Как же допустили такое неповиновение? Воспитательная работа хромает! И кто это придумал такое странное наказание? А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!

И Саркисян с Араповым решили не раздувать историю, объявить устный выговор по комсомольской линии Прягину, без занесения в учетную карточку (это чтобы не сообщать в горком комсомола) и на этом поставить точку.
 
28/I/55
Учительская наполняется  двигающимися, стоящими, сидящими учителями...
В комнате восседают на своих персональных местах три "русака", их трон — три  дорогих стула, обитых дерматином. Их места неприкосновенны, у них всегда куча тетрадей, требующих проверки, самой строгой, самой точной и во-время. Без стула нельзя.

 Учительская гудит, страстно обсуждается ученический бунт.

— Нет, как это можно, открыто отменять решение завуча? — возмущается Нина Гавриловна, школьный борец за порядок и нравственность. — Елене Алексеевне надо приструнить своих комсомолят, чтобы не лезли не в свои дела!

— Нет, мальчик правильно поступил! — резко и четко обозначила свою позицию Людмила Ивановна. — Нам давно надо было прекратить этот "сквозь строй"! А мы только шептались, а на людях помалкивали в тряпочку!

— Мне тоже не нравилось это наказание, — робко сказала  Брионова.

 — В горкоме, конечно не одобрят. Но это промах нашей администрации,  — заявил Глеб Никитич.  — В условиях расширения демократии, социалистической демократии,  — уточнил он,  — не следовало применять воспитательные меры далекого прошлого. А комсомольского адвоката надо, конечно, проучить. Но не доводить этот случай до уровня чрезвычайного. Помягче надо, помягче. Времена переменились.
 
  Есть еще несколько минут до педсовета, и внимание переключилось на французский искрометный фильм "Фанфан-тюльпан".

— Нет, как это можно, чуть не весь процесс сношения, прости господи,  показали, да еще крупным планом — задранная юбка и голые ноги! — это опять Нина Гавриловна.

— А ножки хорошие у артистки и грудь, и вся фигурка в ажуре,— невозмутимо вставляет Буреенко.

— Как же вам не совестно, вы же семейный человек! Партийный! Фильм пропагандирует безнравственность, распущенность, в нем отсутствуют воспитательные моменты. А ведь вы всегда ругаете нас, учителей, если на уроке мало воспитательности!
 
— Фильм для взрослых, кое-что можно показать для интересу. Ведь это до старости не надоедает. Да и в старости веселит.

— А что показывать-то?  Это всем известно, зачем показывать-то? Картина не воспитывает, а только развращает. Скоро учительницам будут заглядывать под юбки!

— А вы что, считаете себя деточкой, которая нуждается в воспитании? — теперь я влезаю.

— Я-то не деточка, у меня дети немного не вашего возраста, а на молодежь действует, она легко поддается дурным влияниям.

— А наше кино лучше, что ли? А литература? — Это уже Холодов. — На съезде советских писателей много сказано умного. Много критики справедливой. Кино — так, развлекаловка, проблем нет, одна глупая мерихлюндия. Да и в литературе тоже.

"Русаки" вскинулись было ринутся в бой за непорочную и самую позитивную в мире литературу, но переглянулись и решили не греметь серебром перед золотом.

Как всегда торопливо вбегает Арапов.
— Товарищи, быстренько, перед педсоветом давайте уточним план. В мае по решению Всемирного Совета Мира будет отмечаться 150-лет со дня смерти Шиллера. По этому случаю Том Карлович  задумал устроить вечер с участием своих кружковцев — читать доклад, стихи на немецком языке и т.п. Но некоторые возражают...

— Конечно, зачем забивать детям голову материалом, не включенным в программу? Подумаешь, Шиллер,— резко сказал Буреенко.

— Мне тоже кажется, что это нецелесообразно, — нерешительно добавила Брионова.

— Я, собственно, оттого хочу провести вечер, ведь все кружки что-то показывают, и я же должен? — Том Карлович обеспокоенно приподнялся, поворачиваясь то влево, то вправо.

— Ну как же?— угрожающе занес руку с красным карандашом над планом Арапов, приготовившись вычеркнуть сомнительный пункт.

— Тогда запишите — "Народы мира в борьбе за мир", там будет материал и о немецкой литературе.

— Вот это другое дело, — одобрительно прохрипел Буреенко, и все согласились.

 Том Карлович Шнейдерман — бывший аптекарь, а ныне студент 3-го курса  педагогического института иностранных языков в Москве, наиболее образованный среди остальных учителей, умный и начитанный. Конечно, хитер,  по необходимости сделавшийся простым (он не забывает, где живет), но все равно считающийся манерным, оттого что вежлив.

Говорят, что на уговоры жены уехать в Москву он резонно заметил, что если здесь он — всеми уважаемый  Том Карлович, то в столице он в настоящем положении будет ничто. Он хочет продвинуться  благодаря знанию польского языка, хотя сейчас изучает немецкий. Это меня не удивило — такие люди помалкивают, но либо старательно копают, трудяги, либо лезут.

Своего он добьется, детей у него всего один пацан: очевидно, что он не перенес все свои силы и желания на детей, значительную часть оставил для себя.

Действует он наверняка — не хочет всё испортить мелочью, вроде служебного выговора, поэтому Том Карлович — образец производственной дисциплины, его ставят в пример другим. И с начальством он, разумеется, не сталкивается, а живет душа в душу.

К Новому году его стараниями на стене заиграла всеми цветами радуги великолепная газета, очень повысившая ценность  Тома Карловича в глазах начальства. И, надо сказать, работает он весело, с душой, да и ребята его уважают и любят.

 Стремление "показаться" несомненно. В уме ему нельзя отказать хотя бы и потому, что он умеет держать язык за зубами. От него не услышишь откровенного разговора на политические темы, о директоре, завуче. Отношение к ним он предпочитает высказывать жене и больше никому, следуя своему плану строго неукоснительно, никогда не забывая о круговой обороне.

  Том Карлович  сдержан, распорядителен, в свою очередь, им легко распоряжаться. Прост, может в дождь отдать плащ со своих плеч Холодову, легкомысленно пришедшему  в хорошем костюме на субботник, устроенный в воскресенье, так как суббота  обычный рабочий день. Может и поставить водки в день рождения дочери. Вежлив, влепив ученику двойку, говорит — "садитесь, пожалуйста". Никогда не грубит, крика его вообще не слышали.

Может и так — подходит ко мне (нас с ним "мобилилизовали" помочь литератору не допустить списывания) и сообщает, что Гребенникова сделала ошибку в сочинении "укрАтительница", он заметил и посоветовал вспомнить название кино "Укротительница тигров" и признал, что это была, возможно, решающая подсказка, и что он не жалеет. Ведь она претендует на золотую медаль.

А вот и комсомольский вождь — секретарь учительской и школьной организации Елена Алексеевна Сухова. Леночка, как ее ласково зовут все учителя.
Тонкая фигура,нежное лицо, льняные русские (именно русские, не русые) волосы, голубые светлые глаза. Движения у нее  неловкие, угловатые. Лоб грубых очертаний несколько портит впечатление, как и извиняющиеся складочки у губ,  светлые брови почти не видны. Искусство косметики явно игнорируется.

И одета безвкусно,  шоколадно-багровое платье, поверх его кофточка. Скромность написана на ее лице, проявляется во всем и постоянно. Сжавшись и уголком, как будто неуютно чувствует себя в этом мире, идет она ближе к какой-нибудь стороне коридора в лабораторию, и при этом широко  размахивает рукой: кисть идет вперед,— плечо отодвигается назад, плечо вперед — рука назад, и сама раскачивается. А на лице напряжение, сведшее лоб в морщины немного кверху, и лишь глаза привлекают, глаза  большие с густыми ресницами, устремлены вперед.

Ее любят. За деловитость, не шумливость, распорядительность и за покорность. Последнее обстоятельство особенно нравится начальству, а мне не нравится — паршивое качество.

Без разговоров, без шума, Лена вместе с Людмилой Ивановной подготовила великолепный вечер на тему "Русский свет", о котором я, к слову, написал заметку в городскую газету.  Я сам узнал на этом вечере, что изобретатель лампочки накаливания Лодыгин в молодости работал слесарем на заводе в Туле.

Если бы прибавить ей поэтичности, а то она подавлена своей деловитостью, и в конце концов превратится в делягу.

7 ноября я побывал с ней в театре соседнего города, неплохо оборудованном, с неплохими актерами. Обратно возвращались пешком, под руки, в ранний мороз, шоферы в проезжающих мимо машинах не обращали на нас внимания, хотя мы добросовестно пользовались правом голоса, пока не остановилась "Победа", которая подвезла нас только километра на три. Наконец, когда и не было уже особой нужды, появился комфортабельный автобус. В нем было свободно, и мы сидели. Нам было тепло и хорошо.

Театр получился случайно, оставаться  на праздник  у себя в "апартаментах" не хотелось. Ребята явно нацеливались на пьянку в полном смысле слова. Но, если честно, то дело не только в пьянке...
 
Итак, все на местах, приготовились, но слышится  один нестройный шум , как в оркестровой яме шум настраиваемых инструментов, отдельные ноты, целые музыкальные фразы, но симфонии нет — не хватает дирижера.
 
А вот и дирижер школьного ансамбля обучения и воспитания подрастающего поколения — директор Леонид Аршакович Саркисян.

Вообще-то он Левон, но русское имя выбрал сам и категорически.

Небольшого роста, в черном кителе и черных брюках, с копной черных волос на голове, которая упрямо наклонена вперед и вниз, придавая собранный, напряженный вид его сухой, хилой фигурке, один вид которой заставляет трепетать  детские сердца.

Впалая грудь, невероятно втянувшиеся щеки с вечно вылезающей щетиной, обнаруживающие формы скул снизу, а сверху скулы увеличиваются провалившимися глазницами. Кажется, стоит взяться за выступающую кость и почувствуешь соединившиеся пальцы, разделенные только кожею щек и глазниц.

Длинными полосами идут морщины по лицу этого немолодого уже, сорокапятилетнего мужчины. Очень болезненный вид, как бы от тайного недуга сохнущего или от тяжелых мыслей. Впрочем, он действительно чем-то болен. Глаза темные, коричневые, с нечистыми белками, твердые, непонятные.

Жесткий он человек, суровый, всегда мрачен, готов ругать, язвительно высмеять. Подготавливая нападение на человека, заставляет его признать, что у него были все возможности для исполнения дела, что он не прав, а потом...
— Так какого же чёрта!? — и так далее.

Это со взрослыми. С детьми не так — вначале тихо и спокойно, потом постепенно увеличивает давление и голосом, и обвинениями во всевозможных неблаговидных делах, мыслях. Потратив полчаса, он отпускает убитого ученика, внушив ему должное уважение к кабинету на втором этаже.

Точно так было вырвано признание у мальчишки из 6 "Б", у  Меньшова после того, как Леонид Аршакович заметил, что будет вынужден узнать, не родители ли научают его такому антисоветскому отношению к учителям.  А дело раздули, помимо меня. Небольшой камешек, попав в голову сидящему на первой парте, упал мне на пиджак,; я даже не почувствовал, но услышал стук упавшего на пол камешка. Ребята закричали, это стало известно директору, и тот начал расследование. Этот Меньшов сознался в том, чего, я уверен, не делал.

С учителей он требует беспощадно: не раз доводил некоторых до слез, обвиняя в неумении обучать мальчишек, которых я бы назвал правонарушителями. Все они изредка поступают именно как мелкие правонарушители.

На фронте он побывал, у него в шее сидят осколки гранаты, мучащие его до сих пор.
Твердость, жестокость, требовательность помогли ему скрутить учителей в бараний рог и выжать из них рабочую энергию.

Русский человек от природы ленив, показывает чудеса только на краю пропасти; человеку нерусскому эта черта, видимо, бросается в глаза резче, и Аршакыч, как его за глаза зовут учителя, построил выполнение задачи, исходя из качеств наставников юношества, и не безуспешно: во второй четверти наша школа сумела занять одно из первых мест по городу.

Как человек немолодой, он чувствует потребность поделиться своим опытом, мыслями с другими людьми в предчувствии того времени, когда он утеряет способность интересоваться чем бы то ни было. 

Время идет, жизнь почти прошла, но мечты о более интересной, нужной и выгодной работе не осуществились: оказывается, жизнь — повседневная работа в стенах школы, заботы о классе, когда был учителем, о всей школе и о жене с детьми, когда стал директором. И всё. Развлекаться выращиванием поросеночка ему претит, но жена спокойно откармливает йоркшира.

Отсюда — а что я жил? — проскальзывающее во время теплого разговора. Голод начала 30-х годов, война, послевоенный голод, трудности конца 1954 - начала 1955 года, такова канва его жизни. День и ночь, день и ночь, по капле вытекает жизнь, по миллиметру сокращается шагреневая кожа нашей жизни — и, кроме работы и постели ничего нет.

Но за его мрачной свирепостью видится умный  человек, чуткий педагог. И учителя понимают то, что выражается словами — "положение обязывает", и ученики, благодарные за прекрасные, интересные уроки, прощают резкость, ведь человек прошел войну.

Его боятся и уважают, его авторитет держит школу. Он представляет столь необходимый положительный и организующий элемент коллектива.

В личной жизни, если верить рассказам, похожим на сплетни, его взгляды оригинальны. "Зачем мне умная жена, — провозглашает он, — мне не нужна умная жена. Жена должна уметь готовить, чтобы я пришел и отдохнул после работы. А глупая жена будет меня уважать больше, чем умная".

Жена у него библиотекарь в школе. Еще меньше, чем он, ростом, полная,  летом в серовато-белом платье. Зимой постоянно в пальто рыжего цвета.

Любимой ее темой является Айвик, сын. Она несколько раз спрашивала меня, куда ему идти после десятилетки. Я уклонялся от советов, полагая, что директор лучше меня поможет сыну выбрать верную дорогу в жизни. "Вы его не знаете? Как же так. Он высокий, стройный мальчик". "Нет, Не знаю", ответил я, извиняясь.

   Но Людмила Ивановна Айвика знает.
— Ну, как мой Айвик?
— Да ничего, Лариса Даниловна, учится.

   Я захожу в библиотеку.
— Где Леонид Аршакович, вы не знаете?

— Нет, но он же у нас везде, он — вездесущий, а? Он изумительный человек.

Иногда она робко заглядывает в кабинет, где идет заседание.

— Леонид Аршакович, вы пойдете домой кушать? Вы же работаете  с утра до вечера.
— Оставь, оставь, подожди в самом деле. Приду.

Она все силы отдает на прокормление и одевание семьи, да еще и работает, а библиотека хорошая, книжный фонд богатый, и туда охотно заглядывают и ученики, и учителя. Она безгранично добрая и отзывчивая. Но ведь она жена директора школы,  Поэтому ее все же побаиваются, а некоторые даже лебезят. В общем, к ней относятся с уважением, с некоторой опаской и с жалостью. Она — олицетворение женской доли в нашей стране.


               
Окончание следует)