Падающие звёзды

               




               
         Реинкорнация –23

      ПАДАЮЩИЕ   ЗВЁЗДЫ

Шестую Иллюзию, Иллюзию Суда, можно использовать для того, чтобы испытать чудо неосуждающего «я» и неосуждающего Бога.
Вы решили создать опыт суда, чтобы испытать чудо неосуждающего Бога и чтобы понять, что в мире Бога суд совершенно невозможен. Только испытав печаль и разрушительность суда над собой, вы можете по-настоящему узнать, что это не то, что может устроить любовь.
Глубже всего вы это понимаете, когда вас судят другие люди, ибо ничто не ранит так, как суд.
Суд ранит глубоко, когда те, кто судит вас, не правы, — но он ранит еще глубже, когда они правы. Именно тогда суд других людей задевает вас за живое, терзая душу. Достаточно это пережить один раз, чтобы знать, что суд никогда не бывает продуктом любви.
Создавая свой иллюзорный мир, вы создаете общества, в которых суд не только приемлем, но и ожидаем. Вокруг представления о том, что кто-то другой может судить, «виновны» вы или «невиновны», вы даже создали целую систему и назвали ее «правосудием».
Я говорю вам:
В глазах Бога никто никогда не бывает виноватым, каждый всегда невиновен.
Это объясняется тем, что Мои глаза видят больше ваших. Мои глаза видят, почему вы что-либо думаете, почему вы что-либо говорите и почему вы что-либо делаете. Мое сердце знает, что вы просто неправильно что-то понимаете.
Я вдохновил тебя записать слова:
«Никто не делает ничего неуместного, если учесть его модель мира».
Это великая истина. Я вдохновил тебя записать слова:
«Единственные враги человека — чувство вины и страх».
Это великая истина.
В высокоразвитых обществах никогда никого не судят и ни в чем не обвиняют. Если нужно что-то сделать, за ними просто наблюдают, и тогда становится ясен результат их действий, их влияние. После этого им позволяют решать, что они хотят, если они вообще что-нибудь хотят сделать, с учетом всего этого. Другим точно так же позволяют решать, что они хотят, если они вообще что-нибудь хотят сделать для себя, с учетом всего этого. Члены такого общества никогда не осуждают других. Идея наказания им просто не приходит в голову, потому что сама концепция наказания ИУ! непонятна. Почему бы Одно Существо могло захотеть нанести вред себе? Даже если Оно сделало что-то такое, что принесло вред, зачем ему наносить себе вред опять? Разве можно, нанеся себе вред еще раз, исправить ущерб, нанесенный в первый раз? Это все равно что ударить палец, а потом дважды ударить по нему, чтобы отомстить.

Конечно, в обществе, которое не видит себя как единое целое, не видит себя как одно с Богом, подобная аналогия лишена смысла. В таком обществе большой смысл имеет суд, суждение.
Суждение — это не то же самое, что наблюдение. Наблюдать — это значит просто смотреть, просто видеть, что и как. С другой стороны, судить — значит приходить к выводу, что в связи с тем, что вы наблюдаете, должно существовать что-то еще.
Наблюдение —это свидетельствование. Суждение — это построение заключений. Это добавление к предложению слова «следовательно». Фактически, оно становится приговором — часто объявляемым без всякого проявления милосердия.
Суд иссушает душу, потому что он накладывает на дух иллюзию того, кто вы есть, игнорируя более глубокую реальность.
Я никогда не буду судить вас, никогда. Даже если вы делаете определенные вещи, Я просто смотрю, что вы делаете. Я не делаю никаких выводов о том. Кто Вы Есть. Фактически, невозможно делать выводы о том. Кто Вы Есть, ведь свое сотворение себя самого вы никогда не завершаете. Вы — выполняемая работа. Вы не закончили создавать себя — и вы никогда этого не закончите.
Вы никогда не бываете Teм, кем были в предыдущий момент. И я никогда не вижу вас такими, а скорее — теми, кем вы сейчас выбираете быть.
Я вдохновил других описать это таким образом:
Вы постоянно создаете себя из поля бесконечных потенциальных возможностей. Вы постоянно воссоздаете свое «я» заново в следующей грандиознейшей версии самого прекрасного из всех своих представлений о том, Кто Вы Есть. В каждый момент вы рождаетесь заново. И то же делает любой другой.
В тот момент, когда вы это поймете, вы увидите, что судить себя иди судить другого бессмысленно. Ведь то, что вы пытаетесь судить, прекращает быть, даже тогда, когда вы это судите. Оно делает свой вывод в то же самое время, когда вы делаете свой.
В этот момент вы навсегда откажетесь от своего представления о Боге-судье, потому что будете знать, что любовь никогда не судит. Когда возрастет ваше осознание, вы полностью поймете, что значит та истина, что само-сотворение никогда не заканчивается.
Всегда помните об этом.
Я вдохновил Папу сказать, что образы «неугасимого пламени» и «пылающих печей» Библия использует для того, чтобы «показать то полное разочарование и пустоту, к которым ведет жизнь без Бога». Ад —это состояние отделенности от Бога, объяснил он, состояние, вызванное не Божьей карой, но «самоиндуцированное».
В функции Бога не входит назначать возмездие или наказывать кого бы то ни было, и Папа разъяснил это во время своей Аудиенции.
И все же представление об осуждающем Боге было очень полезной иллюзией. Оно создало контекст, в рамках которого вы могли испытать все, что угодно, все аспекты бытия.
Например, страх. Или умение прощать. А также сострадание и милосердие.
Осужденный человек на самом глубоком уровне понимает, что такое милосердие. Ибо человек может быть осужден — или помилован.
Прощение — еще один нюанс выражения любви, который помогает вам испытать эта Иллюзия. Прощение можно испытать только в молодых, примитивных культурах (развитые культуры в нем не нуждаются, так как там, где не может быть причинен вред, нет необходимости ни в каком прощении), но в контексте эволюции — процесса, с помощью которого культура развивается и достигает зрелости, значение его огромно.
Прощение позволяет вам фактически излечивать любые психологические, эмоциональные, духовные, а иногда и физические раны, нанесенные вам вашим воображением. Прощение — великий целитель. Прощая, вы прокладываете себе путь к здоровью. Прощая, вы прокладываете себе путь к счастью.
В этом смысле вы используете Иллюзию Осуждения очень творчески, создавая множество моментов в своей жизни и в человеческой истории, позволяющих выразить ваше умение прощать. Вы испытываете это как аспект божественной любви — что приближает вас все ближе и ближе к правде как любви, так и самой Божественности.
Одна из самых известных легенд о прощении — это рассказ о том, как Иисус простил человека, распятого рядом с Ним, продемонстрировав вечную истину, что тот, кто ищет Бога, не может быть осужден. Это означает, что никто никогда не может быть осужден, ведь каждый человек в конечном счете ищет Бога, называет он это так или нет.
Ад — это переживание отделенности от Бога. И тем не менее те, кто не хотят испытать вечную отделенность, не испытают ее. Только желание воссоединиться с Богом рождает это переживание.
Это необычное утверждение, и Я собираюсь повторить его.
Только желание воссоединиться с Богом рождает это переживание



Прощение не является необходимостью, потому что само Божественное не может совершить никакого настоящего преступления, как и невозможно совершить его против Него, если учесть, что само Божественное —это Все, Что Есть. Это то, что понимают продвинутые культуры. Кто кого должен прощать? И за что?
Может ли рука прощать палец за то, что он получил ушиб? Может ли глаз прощать ухо?
Рука может утешить ушибленный палец, это правда. Она может растирать его и лечить, и уменьшить его боль. Но разве она должна прощать палец? Или, может быть, на языке души прощение —это синоним утешения?
Я вдохновил тебя написать слова:
Любить означает отсутствие необходимости говорить, что вы сожалеете.
Когда ваша культура тоже поймет это, вы никогда больше не будете осуждать себя или других в тех случаях, когда душа «ушибла палец». Вы никогда больше не будете прибегать к мстительном)', злому, проклинающему Богу, обрекающему вас на вечные муки за то, что, по представлениям Бога, значит не больше, чем ушибленный палец.
С этого момента вы навсегда откажетесь от своего представления об осуждающем Боге, ибо вы будете знать, что любовь никогда не может осуждать. Вы больше не будете осуждать никого и ни за что, следуя моему предписанию:
Не судите, да не судимы будете. Всегда помните об этом.
Не судите, да не судимы будете.

***
Восьмую Иллюзию, Иллюзию Обусловленности, можно использовать для того, чтобы испытать тот аспект своего «я», который существует без всяких условий — и который, по этой самой причине, может любить без всяких условий.
Вы — не ограниченные никакими условиями существа, но вы не можете знать этого, ибо не существует условий, в которых вы не были бы ограничены какими-нибудь условиями. Следовательно, у вас нет условий.
У вас нет условий в буквальном смысле. У вас нет условий делать что бы то ни было. Вы можете только быть. Но чистое бытие не удовлетворяет вас. По этой причине вы создали
Иллюзию Обусловленности. Это представление о том, что существование одной вашей части — части Жизни, части Бога — зависит от другой.
Это результат, или расширение вашей Иллюзии Отделенности, которая, в свою очередь, отпочковалась от вашей Иллюзии Потребности — Первой Иллюзии. На самом деле существует только Одна Иллюзия, а все остальные, как я уже повторял много раз, только расширение этой.
Именно исходя из Иллюзии Обусловленности было создано то, что вы называете относительностью. Например, горячее и холодное — это в действительности не противоположности, а одно и то же. в разных условиях.
Все — одно и то же. Существует только одна энергия, и это та энергия, которую вы называете Жизнь. С равным успехом вместо нее можно подставить слово «Бог». Именно индивидуальные, конкретные колебания этой энергии вы называете условиями. При определенных условиях определенные вещи являются и представляются тем, что вы называете истиной.
Например, верх есть низ, и низ есть верх — при определенных условиях. Ваши астронавты узнали, что в космическом пространстве понятия «сверху» и «снизу» исчезают. Истина изменилась, потом}' что изменились условия.
Изменение условий приводит к изменению истины.
Истина — не что иное, как слово, означающее «то, что именно так обстоит сейчас». Но то, что обстоит именно так, всегда изменяется. Следовательно, истина всегда изменяется.
Ваш мир постоянно показывает вам это. Ваша жизнь показывает вам это.
Процесс Жизни, по существу, есть изменение.
Бог есть Жизнь. Следовательно, Бог есть Изменение.
Одним словом. Бог есть Изменение.
Бог —это процесс. Не существо, а процесс.
И этот процесс называется «Изменение».
Некоторые из вас могут предпочесть слово «эволюция».
Бог — это энергия, которая развивается... или. То, Что Становится.
То, Что Становится, не нуждается ни в каких особых условиях. Жизнь становится просто тем, чем она становится, и для того, чтобы ее определить, описать, измерить, выразить в количественной форме и попытаться контролировать, вы приписали ей некоторые условия.
Но у Жизни нет никаких условий. Она просто есть. Жизнь есть то, что она есть.
Я ЕСТЬ ТО, ЧТО Я ЕСТЬ.
Теперь вы наконец можете полностью понять это загадочное древнее выражение.
Когда вы будете знать, что условия могут появиться для того, чтобы вы испытали отсутствие обусловленности (то есть чтобы вы узнали Бога), вы будете благословлять условия своей жизни и каждое условие, которое вам когда-либо придется испытать. Эти условия позволяют вам испытать, что вы больше любого из них. Больше всех их, вместе взятых. Ваша жизнь показывает вам это.
Задумайтесь об этом на минуту, и вы увидите, что это правда. Представьте условия, в которых, как вы обнаружили, вы оказались, условия, существование которых вы вообразили. Подниметесь ли вы когда-нибудь над этими условиями, чтобы узнать, что вы их преодолели? На самом деле вы их вообще не преодолеваете. Вы никогда не были в них. Вы
просто отбросите представление о том, что эти условия, в которых вы себя обнаружили, —это вы. Вы увидите, что вы больше их, что вы не то же самое, что они.
«Я — это не мои условия, — можете сказать вы. — Я — это не стоящее передо мной препятствие, я — это не моя работа, я — это не мое богатство, или его отсутствие, я не являюсь всем этим. Это не "Кто Я Есть"».
Те, кто могут сделать подобное заявление, создают в своей жизни замечательные переживания, замечательный результат. Они используют Иллюзию Обусловленности для воссоздания себя заново, в следующей грандиознейшей версии самого прекрасного из всех своих представлений о том. Кто Они Есть.
Именно этим объясняется то, что есть люди, которые благословляют те самые условия жизни, которые другие проклинают. Ведь они принимают эти условия как замечательный подарок, позволяющий им видеть и провозглашать правду своего существования.
Благословляя условия своей жизни, вы изменяете их. Потому что вы называете их иначе — не тем, чем они представлялись, даже если вы называете себя не тем, кем вы себе представлялись.
Именно с этого момента вы начинаете сознательно создавать, а не только замечать условия и обстоятельства своей жизни, потому что вы теперь знаете, что вы всегда были и всегда будете тем, кто воспринимает и устанавливает любое условие. То, что кто-то воспринимает как бедность, вы можете воспринимать как изобилие. То, что кто-то считает поражением, вы можете считать победой (как в том случае, когда вы решаете, что каждая неудача — это успех).
Таким образом, вы испытываете свое я как творца любых условий — как того, кто их «воображает», как свою волю (но только как свою волю), ибо истинной Обусловленности не существует.
С этого момента вы перестаете винить других людей, место или вещи в том, что происходит в вашей жизни, потому что ваша жизнь —это ваше восприятие. И все ваше восприятие — прошлого, настоящего и будущего — меняется. Вы знаете, что никогда по-настоящему вы не становились жертвой, а то, что вы знаете, вы усиливаете. В конечном счете вы поймете, что жертв не существует.
Всегда помните об этом.
Жертв не существует

Девятую Иллюзию, Иллюзию Превосходства, можно использовать для того, чтобы испытать, что ни одна вещь не превосходит никакую другую и что неполноценность — это выдумка. Все вещи равны. Но вы не знали бы, что все вещи равны, если бы существовало только равенство.
Когда все равно, не равно ничто — ведь само понятие «равенство» — это нечто такое, что невозможно испытать, пока существует только одна вещь и она равна самой себе.
Ничто не может быть «не равно» самому себе. Если вы берете что-то и делите его на части, то части равны целому. Они не становятся меньше целого только из-за того, что находятся врозь.
И в то же время иллюзия неравенства позволяет каждой части выделить себя как часть того, что есть, вместо того чтобы видеть себя как целое. Вы не можете увидеть себя как часть, пока не увидите себя порознь. Вы понимаете? Вы не можете понять себя как часть Бога, пока не вообразите, что вы отделены от Бога.
Или представим это иначе: вы не можете увидеть Меня, пока не отойдете в сторону и не посмотрите на Меня. Но вы не можете отойти в сторону и смотреть на Меня, если вы думаете, что вы есть Я. Поэтому вы должны представить, что вы — это не Я, чтобы испытать Меня.
Вы равны Богу, и это равенство с Богом — то, что вы страстно стремитесь испытать. Вы не стоите ниже Бога, как и ниже чего бы то ни было еще, но вы не можете узнать или испытать отсутствие более низкого положения в том контексте, где нет ничего, что стояло бы выше. Поэтому вы создали Иллюзию Превосходства, чтобы знать, что вы равны всему остальному — и это значит, что вы не выше ничего другого.
Свое единство с Богом невозможно испытать вне контекста, где отсутствие единства, или Божественности, возможно. Вы должны находиться в этом контексте, или в том, что мы называем иллюзией, чтобы узнать истину, которая существует за пределами иллюзии. Вы должны быть «в этом мире, но не от мира сего».
Подобным образом, ваше равенство с Богом, как и со всем и со всеми в жизни, не «воспринимается», пока вы не поймете неравенства.
Именно по этой причине вы создали Иллюзию Превосходства.
Представление о Превосходстве дает еще одно преимущество. Представляя себя выше условий и обстоятельств своей жизни, вы позволяете себе испытать тот аспект своего существа, который больше этих условий и обстоятельств, — то, о чем мы говорили раньше.
Существует замечательная ваша часть, которую вы можете призвать, столкнувшись с негативиными условиями и обстоятельствами. Некоторые из вас называют это мужеством. Следовательно, Иллюзия Превосходства оказывается очень полезной, когда вы живете в рамках более значительной иллюзии, называемой Жизнью В Физическом Царстве, потому что она дает вам силу подняться над негативными обстоятельствами и преодолеть их.
Когда вы увидите эту Иллюзию как иллюзию, вы поймете, что никакая ваша часть не выше Всего Этого, потому что каждая ваша часть есть Все Это. Тогда вы не будете призывать свое мужество, вы будете знать, что вы есть мужество. Вы не будете призывать Бога, вы будете знать, что вы и есть тот аспект Бога, который вы призываете.
Вы—зовущий и призываемое. Изменяющий и изменяющееся. Начало и конец. Альфа и омега.
Вот кто вы есть, потому что это то, что Я Есть. А вы созданы по образу и подобию Моему.
Вы есть Я. Я есть вы. Я двигаюсь в вас, как вы и с вашей помощью. В вас Мое бытие.
В каждом и во всем.
Поэтому никто из вас не стоит выше другого. Этого быть не может. Но вы создали Иллюзию Превосходства, чтобы получить возможность узнать свою силу — и, в расширительном смысле, силу каждого; свое единство и равенство с Богом и со всеми остальными; и единство и равенство каждого с Богом и со всеми остальными.
Однако необходимо сказать вам, что, если вы хотите избежать человеческой боли и страданий, для вас эта Иллюзия Превосходства — очень опасная иллюзия.
Я уже говорил вам, что боли и страданий можно избежать, когда вы испытываете свое Единство со всеми остальными и с Богом. Именно Иллюзия Превосходства отрицает это единство и создает еще большую отделенность.
Превосходство — самое соблазнительное представление из всех, которые приходится испытывать людям. Оно может казаться таким хорошим — когда вы один из тех, кто вообразил себя выше других. Но оно может ощущаться таким плохим — когда другие заявляют о своем превосходстве над вами.
Поэтов будьте осторожны с этой иллюзией, поскольку это очень могущественная иллюзия. Ее необходимо понять глубоко и полностью. Как я уже показал, в мире, где все относительно, превосходство может оказаться прекрасным подарком. Я могу, по существу, дать вам силу и мужество видеть и ощущать себя выше ваших обстоятельств, значительнее своих угнетателей, больше, чем вы сами себя считаете. Но это ощущение не должно становиться предательским.
Даже религии, созданные человеком, — институт, который должен был приблизить вас к Богу, — слишком часто в качестве своего инструмента используют Превосходство. «Наша религия стоит выше других религий», —утверждают многие из них, больше способствуя этим разделению человеческих существ на пути к Богу, чем их объединению.
Государства и народы, расы и роды, политические партии и экономические системы — все пытаются использовать свое предполагаемое Превосходство, чтобы привлечь внимание, уважение, согласие, приверженность, силу или просто новых членов. Для всего этого они используют не. что иное, как инструмент превосходства.
Но большая часть человечества, похоже, слепа или охвачена странным молчанием. Невозможно увидеть, что собственное поведение, опирающееся на превосходство, на самом деле всякий раз приводит к неполноценности. И даже видя это, люди просто отказываются это признавать. Это приводит к тол1у, что заявления о своем Превосходстве как об оправдании своих действий и возникающих в результате этих действий страданий тех, кто якобы стоит ниже, продолжаются и продолжаются.
Существует способ разорвать этот круг.
Увидьте Иллюзию как иллюзию. Поймите и узнайте наконец, что Все Мы Одно. Человечество и вся Жизнь — это единое поле. Это все Одно. Поэтодгу не существует ничего, что может быть выше чего-то, и нет ничего, выше чего можно быть.
Это важнейшая истина, которой учит жизнь. Разве тюльпан выше розы? Разве горы прекраснее моря? Какая из снежинок самая великолепная? Возможно ли, чтобы все они были великолепными — и чтобы, вместе празднуя свое великолепие, они создавали приводящее в трепет зрелище? Потом они тают, сливаясь друг с другом и образуя Единство. Но они никогда не уходят. Они никогда не исчезают. Они никогда не перестают быть. Просто они изменяют форму. И не один раз, а множество: переходят из твердого состояния в жидкое, из жидкого в пар, из видимого в невидимое, чтобы подняться опять и потом опять вернуться в виде новых снежинок поразительной красоты. Это и есть Жизнь, питающая Жизнь.
Это и есть вы. Совершенная метафора. Реальная метафора.
Это станет реальностью вашего опыта, когда вы просто решите, что это правда, и начнете поступать таким образом. Увидьте удивительную красоту всех этих жизней, с которыми вы соприкасаетесь. Потому что каждый из вас действительно чудесен, и при этом никто не чудеснее любого другого. II вы в один прекрасный день сольетесь в Единстве и тогда узнаете, что вместе вы образуете единый поток.
Это знание полностью изменит вашу жизнь на Seisine, Оно приведет к изменению вашей политики, вашей экономики, ваших общественных связей, способа обучения детей. Оно, наконец, подарит вам царство небесное на Земле.
Когда вы увидите, что Превосходство — это иллюзия, вы б\дете знать, что неполноценность — тоже иллюзия. Тогда вы почувствуете чудо и силу равенства — друг с другом и с Богом. Ваше представление о себе станет шире, и вы поймете причину существования Иллюзии Превосходства. Ведь чем шире будет ваше представление о себе, тем шире будет ваш опыт.
Всегда помните об этом.
Чем шире ваше представление о себе, тем шире ваш опыт.

Десятая Иллюзия, Иллюзия Неведения, рождает представление о том, будто вы не знаете ничего этого, будто все, что только что было сказано, для вас новость и будто вы не можете этого понять.
Эта иллюзия позволяет вал! продолжать жить в Царстве Относительности. Но вы не должны продолжать жить так, как живете, среди боли и страданий, причиняя вред себе и друг другу, ожидая, ожидая, ожидая прихода лучших времен — или вечного вознаграждения на Небесах. Вы можете иметь свои Небеса на Земле. Вы можете жить в своем райском саду. Вас никогда оттуда не изгоняли. Я никогда бы не сделал этого с вами.
Вы знаете это. В глубине души вы уже знаете это.
Точно так же как вы знаете о Единстве рода людского и всей жизни.
Точно так же как вы знаете, что все равны и что любовь не ставит никаких условий.
Вы знаете все это и многое другое, но вы держите все эти знания глубоко внутри.
Неведение —это иллюзия. Вы мудро используете Иллюзию, когда видите в ней иллюзию — когда вы знаете, что то, что вы не знаете, это неправда. Вы знаете и вы знаете, что вы знаете.
Именно это говорят все Мастера.
Они знают, что они знают, и они используют свои знания, чтобы жить с иллюзорным миром, а не в иллюзорном мире, в который они поместили себя. Поэтому в вашем мире они кажутся вам волшебниками, с легкостью создающими и использующими весь иллюзион Жизни.
«Незнание» —замечательная иллюзия, и очень полезная. Она позволяет вам опять узнать, опять выучить, еще раз вспомнить. Она позволяет вам еще раз испытать цикл.
Стать снежинкой.
Именно иллюзия того, что вы не знаете, позволяет вам узнать, что вы знаете. Если вы знаете все и знаете, что вы знаете это, вы не можете узнать ничего.
Всмотритесь поглубже в эту истину — и вы поймете ее.
Позвольте себе иллюзию, что вы чего-то не знаете. Что вы ничего не знаете. В этот момент вы ощутите то, с чем вы не незнакомы, — и то, что вы это знаете, вдруг станет очевидным для вас.
Это чудо смирения. В этом сила высказывания: «Существует что-то, чего я не знаю, знание чего может все изменить». Одна эта мысль может исцелить мир.
Призыв к смирению — это призыв к триумфу.
Даже если пользоваться представлениями вашей теологии, лучшего инструмента для продвижения вперед придумать нельзя. Мною были внушены слова о том, что немного «теологии смирения» — это все, что миру нужно. Немного меньше уверенности в том, что вы все знаете, и немного больше готовности продолжить поиск, признать, что может существовать что-то, чего вы не знаете —знание чего может изменить все.
Я говорю снова, незнание ведет к знанию. Знание всего ведет к незнанию ничего.
Вот почему Иллюзия Неведения так важна.
Это же можно сказать обо всех Иллюзиях. Они — ключ к испытанию того, Кто Вы Есть в Действительности. Они открывают дверь из Царства Относительности в Царство Абсолюта. Дверь ко всему.
Но, как и в случае всех Десяти Иллюзий, когда Иллюзия Неведения выходит из-под контроля, когда она становится всем вашим опытом, вашей постоянно существующей реальностью, она перестает вам служить. Вы превращаетесь в фокусника, забывшего собственные трюки. Вы становитесь человеком, обманутым собственной иллюзией. Тогда вас вынужден «спасать» кто-то другой, кто видит сквозь иллюзии, кто разбудит вас и напомнит вам, Кто Вы Есть в Действительности.
Эта душа в самом деле будет вашим спасителем, точно так же как вы можете стать спасителем для других, просто напомнив им. Кто Они Действительно Есть, вернув их себе самим. «Спаситель» —просто другое название «напоминающего». Это тот, кто напоминает вам, заставляя вас обретать новый )M и опять осознавать себя как часть Тела Бога.
Делайте это для других. Ведь вы — сегодняшние спасители. Вы —мои Возлюбленные, которыми я наслаждаюсь. Вы те, кого я послал, чтобы привести других домой.
Поэтому выйдите за пределы иллюзии, но не уходите от нее.
Живите с ней, но не в ней.
Сделайте это, и вы будете в этом мире, но не будете принадлежать ему. Вы будете знать собственное волшебство, а то, что вы знаете, вы увеличиваете. Еще большим станет ваше представление о собственном волшебстве, пока в один прекрасный день вы не поймете, что вы и есть волшебники.
Всегда помните об этом. Вы — волшебники
Когда вы используете Иллюзию Неведения, больше не живете в ней, а просто ее используете, вы замечаете и признаете, что существует еще много такого, чего вы не знаете (не. помните), но именно это С№1рение поднимает вас над покорными, заставляя больше понимать, больше помнить, больше осознавать. Теперь вы принадлежите к знатокам — тем, кто знает.
Вы помните, что вы просто используете иллюзии для создания локализованного контекстуального поля, в рамках которого вы можете испытать, а не только концептуализи-ровать любой из мириад аспектов того. Кто Вы Есть. Вы
начинаете использовать это контекстуальное поле сознательно, как художник использует кисть, создавая прекрасные картины, и вызывать к жизни мощные и удивительные мгновения — мгновения благодати, — когда вы можете узнать себя на опыте.
Если вы, например, хотите испытать себя как прощение, вы можете использовать Иллюзии Суда, Осуждения и Превосходства. Проецируя их перед собой, вы будете совершенно неожиданно находить (создавать) в своей жизни людей, которые предоставят вам возможность проявить способность прощать. Чтобы усилить переживание, можно даже добавить Иллюзию Неудачи, проецируя ее на себя. Наконец, можно использовать Иллюзию Неведения, чтобы притвориться, будто вы не знаете о том, что все это делаете вы.
Если вы хотите испытать себя как сострадание или как великодушие, можно использовать Иллюзии Потребности и Нехватки, чтобы создать контекстуальное поле, в рамках которого можно выразить эти аспекты Божественного в себе. После этого может случиться, что, идя по улице, вы увидите нищих. Странно, подумаете вы, я никогда раньше не встречал на этом углу нищих...
Вы чувствуете сострадание к ним, оно проникает в ваше сердце. Вы испытываете порыв великодушия, опускаете руку в карман и достаете деньги.
А может быть, вам позвонит кто-то из родственников и попросит о финансовой помощи. Вы могли бы выбрать любой из многочисленных аспектов своего существа, который вам хочется почувствовать в этот момент. Но в данном случае вы выбираете доброту, заботу и любовь. Вы говорите:
«Конечно, сколько тебе нужно?»
Но будьте внимательны, потому что, если вы не будете внимательны, вы не поймете, каким образом нищий на улице или позвонившие вам родственники нашли путь, чтобы проникнуть в вашу жизнь. Вы забудете, что сюда привлекли их вы.
Если вы слишком глубоко погрузитесь в Иллюзию, вы забудете, что каждого человека, место и событие вы призываете в свою жизнь для себя. Вы забудете, что они здесь для того, чтобы создать совершенную ситуацию, совершенную возможность узнать себя конкретным образом.
Вы забудете Мой величайший урок: Я не посылаю вам никого, кроме ангелов.
Вы можете прогнать моих ангелов, как преступников в своей легенде. Если вы не будете внимательны, часто в моменты благодати, приходящие в вашу жизнь, которые не всегда вначале кажутся желанными, но всегда служат подарком для вас, вы будете видеть в себе жертву, вместо того чтобы видеть человека, получающего от этого пользу.
Или же у вас может появиться желание получить пользу другим путем, не тем, который вы выбрали вначале. Вы можете решить, например, что хотите испытать не только сострадание, но также силу и возможность контроля. Вы можете продолжать подавать тому же нищему, каждый день проходя в одно и то же время по той же улице, пока это не станет ритуалом для вас обоих. Вы можете продолжать давать деньги этому родственнику, посылая каждый месяц чек по почте, пока это не станет ритуалом для вас обоих.
Теперь они зависят от вас. Вы обладаете силой. Вы лишили их силы — в буквальном смысле, забрав у них силу воссоздавать свою жизнь, — чтобы услышать похвалу, испытать удовольствие и силу. Они вдруг утратили возможность функционировать без вас. И нищий, и родственник — те, кто годами существовал без вашей помощи, — теперь не могут функционировать без вас. Вы сделали их дисфункци-ональными и создали дисфункциональные отношения с ними.
Вместо того чтобы помочь им выбраться из ямы, опустив веревку и вытянув их за нее, вы бросили веревку в яму, а затем прыгнули в нее сами.
Когда вы что-нибудь делаете, внимательно следите за мотивацией. Не забывайте о своей программе. Постоянно контролируйте, какой аспект своего существа вы испытываете. Существует ли способ испытать его, не лишая силы другого человека? Существует ли способ вспомнить. Кто Ты Есть, не заставляя другого забыть, кто есть он?
Существует несколько способов использовать Десять Иллюзий и бесчисленное множество стоящих за ними более мелких иллюзий. Теперь вы видите, теперь вы знаете, теперь вы помните, как используются Иллюзии.
Помните о том, что говорилось раньше. Совсем не обязательно использовать Иллюзии в настоящий момент, чтобы создавать контекстуальное поле, в рамках которого можно испытать высшие аспекты своего «я». Высокоразвитые существа не только выходят за пределы Иллюзий, но и уходят от них. То есть они оставляют Иллюзии позади и, чтобы создать контекстуальное поле, используют только память о них.
Независимо от того, используете вы Иллюзии в форме памяти о них или в физической форме в данный момент, вы используете их каждый день. Но, если вы не делаете этого сознательно — если вы не знаете, что вы создаете эти Иллюзии, — вы можете вообразить, что на вас оказывает влияние ваша жизнь, вместо того, чтобы считать себя причиной создавшегося положения. Вы можете думать, что жизнь происходит с вами, вместо того, чтобы знать, что она идет благодаря вам.
Вот то, чего вы можете не знать и знание чего могло бы изменить всю вашу жизнь:
Все, что происходит в вашей жизни, вы создали сами.
Вы полностью это понимаете, когда выходите за пределы Иллюзий. Вы ощущаете это в своем теле, на клеточном уровне, когда вы испытываете единение с Богом.
Это то, к чему страстно стремится каждая душа. Это то, что является конечной целью всего в жизни. Вы совершаете путешествие к мастерству, возвращение к Единству, когда вы сможете узнать чудо и блаженство Бога в собственной душе и выражать его через себя как себя, тысячью способов в миллионы мгновений бесконечной жизни протяженностью в вечность.




               

                16

         ВОССОЗДАНИЕ СВОЕЙ РЕАЛЬНОСТИ

Когда вы совершаете путешествие к вечности, когда вы движетесь к мастерству, вы обнаруживаете, что вам в вашей жизни приходится сталкиваться с множеством обстоятельств, ситуаций и событий, многие из которых можно назвать нежелательными. Первое, что большинство людей делают в подобные моменты, и последнее, что должны делать вы, это пытаться понять, что это значит.
Некоторые думают, что все это происходит по какой-то причине, и пытаются разглядеть эту причину. Другие говорят, что некоторые вещи являются «знаком». Поэтому они пытаются понять, что этот знак им говорит.
Так или иначе, люди пытаются найти смысл в событиях и переживаниях своей жизни. Но дело в том, что никакого смысла нет вообще. Нет никакой внутренней правды, кроющейся в столкновениях и переживаниях вашей жизни.
Кто мог бы их там спрятать? И зачем?
Если бы они были там для того, чтобы вы их обнаружили, то не эффективнее ли было бы сделать их очевидными? Если Бог что-то хочет сказать вам, то не легче, ли было бы (не говоря уж о том, что просто —добрее) прямо сказать вам об этом, вместо того чтобы устраивать тайну, которую вы должны paзгaдaть.
Дело в том, что ничто не имеет смысла, кроме того смысла, который вы этому придаете.
Жизнь бессмысленна.
Многим это трудно принять, однако это Мой величайший дар. Делая жизнь бессмысленной, Я даю вам возможность решать, что значит все вокруг вас. Исходя из своих решений, вы определяете свои взаимоотношения со всем в жизни.
Это, по существу, и является тем средством, с помощью которого вы испытываете. Кем Вы Выбираете Быть.
Это акт создания самого себя, воссоздания себя заново в грандиознейшей версии самого прекрасного из всех своих представлений о том. Кто Вы Есть.
Поэтому, когда с вами происходят какие-то конкретные вещи, не спрашивайте себя, почему они происходят. Выбирайте, почему они происходят. Решайте, почему они происходят. Если вы не можете выбрать или решить намеренно, выдумайте. Что бы то ни было, вы есть. Вы создаете все причины для того, чтобы что-то происходило, или по которым что-то происходит именно так, как оно происходит. Но большую часть времени вы делаете это бессознательно. Теперь придумывайте свое намерение (и свою жизнь) сознательно!
Не ищите смысла жизни или смысла какого-то конкретного события, явления или обстоятельства.
Придайте этому смысл.
После этого заявляйте, выражайте и испытывайте, достигайте и становитесь тем. Кем Вы Выбрали Быть в зависимости от этого.
Если вы тонкий наблюдатель, вы заметите, что вы продолжаете опять и опять ставить себя в ту же ситуацию и привлекать в свою жизнь те же обстоятельства, пока не воссоздадите себя заново.
Это и есть путешествие к мастерству.

                ***

Мастер и ученик, совершающий путешествие к мастерству, знают, что все Иллюзии — это просто иллюзии, решают, почему они здесь, и затем сознательно создают то, что хотят испытать в себе с помощью этих Иллюзий.
Когда вы сталкиваетесь с любыми жизненными переживаниями, существует формула, процесс, используя который вы тоже можете идти к мастерству.
Просто скажите себе:

1. Ничто в моем мире не реально.
2. Все имеет тот смысл, который я этому придаю.
3. Я — тот, кем я себя называю, и мое переживание — такое, каким я его называю.

Так нужно работать с Иллюзиями Жизни. А сейчас мы рассмотрим еще несколько примеров «реальной жизни» и опять обратимся к некоторым предыдущим наблюдениям, так как, подчеркивая их лишний раз, мы добиваемся большей ясности.

                ***

Когда вы сталкиваетесь с Иллюзией Потребности, вам может казаться, что вы испытываете нечто очень реальное.
Потребность может предстать перед вами в одной из двух масок: вашей потребности или потребности другого человека.
Когда вам кажется, что это ваша Потребность, вы ощущаете ее значительно острее. Быстро может появиться страх, что зависит от природы Потребности, которую вы вообразили.
Если вы, например, вообразили, что вы нуждаетесь в кислороде, вас может сразу же охватить паника. Это логически следует из вашей веры в то, что ваша жизнь под угрозой. Возможно, только настоящий Мастер или тот, кто обладает около смертным опытом и ясно понимает, что смерти не существует, может сохранить спокойствие при подобных обстоятельствах. Другие должны приучать себя к этому,
Но сделать это возможно.
Ирония заключается в том, что именно спокойствие — как раз то, что вам требуется. Только спокойствие благоприятствует мыслям и действиям, способным привести к мирному исходу.
Это хорошо понимают ныряльщики. Вот почему они научаются не впадать в панику, когда чувствуют, что у них кончается воздух или когда перекрыт кислород. Остальные люди тоже должны научиться избегать паники в тех условиях, которые многие назвали бы очень напряженными и пугающими.
Существуют и другие, менее экстремальные, но тоже несущие угрозу жизни ситуации, которые рождают страх. Например, известие о неизлечимой болезни. Или вооруженное ограбление. Однако есть люди, которые, как обнаруживается, могут встретиться лицом к лицу со смертельной болезнью или с возможностью насилия над их личностью и сохранять при этом удивительное хладнокровие. Как это у них получается? В чем дело?
Все дело в перспективе.
И именно об этом мы сейчас поговорим — о вашей перспективе.
Видение иллюзии смерти как иллюзии все меняет. Знание, что она не имеет никакого значения, кроме того, которое вы ей придаете, позволяет решать, что она значит. Понимание того, что вся жизнь — это процесс воссоздания, образует контекст, в котором вы можете испытать. Кто Вы Есть в Действительности по отношению к смерти.
Иисус сделал это и удивил весь мир.
Другие тоже это делают, проходя через смерть со спокойным изяществом, поражающим и вдохновляющим всех, кто находится рядом с ними.
Ниже уровня переживаний, связанных с угрозой жизни, Потребность как Иллюзия обладает значительно меньшей силой.
Ниже уровня физической боли она, фактически, вообще не обладает силой.
Многим людям, но не всем, очень трудно справляться с физической болью. Если кому-нибудь, кто испытывает сильную боль, в этот момент сказать что «это иллюзия», ему это может показаться очень странным.
Действительно, многих боль — и возможность боли — пугает больше, чем смерть.
И все же с этой иллюзией тоже можно справиться. Я уже говорил о разнице между болью и страданием. Мастера знают эту разницу, как и все те, кто понимает, для чего предназначены Иллюзии Жизни.
Иллюзия Потребности предполагала, что люди нуждаются в отсутствии боли, чтобы не страдать, чтобы быть счастливыми. И в то же время боль и счастье не являются взаимно исключающими понятиями — что могут подтвердить многие женщины, рожавшие детей.
Свобода от боли — это не потребность, это предпочтение. Переместив Потребность на уровень предпочтения, вы поставили себя в положение исключительной власти над получаемым переживанием.

Вы можете даже иметь власть над болью — достаточную для того, чтобы фактически игнорировать боль, а часто действительно заставить ее исчезнуть. Многие люди демонстрируют это.
Справляться с Иллюзиями Потребности, которые находятся ниже уровня физической боли, еще легче.
Вы можете думать, что вам нужен конкретный человек, чтобы быть счастливым, определенная должность, чтобы добиться успеха, какое-то эмоциональное или физическое наслаждение, чтобы почувствовать удовлетворение. Желание иметь это может появиться у вас, чтобы обратить внимание на то, что вы находитесь здесь, прямо сейчас, без этого.
Но почему вы думаете, что вы в этом нуждаетесь?
Более близкое рассмотрение покажет вам, что вы не нуждаетесь в этом — ни для того, чтобы выжить, ни даже для того, чтобы быть счастливым.
Счастье —это решение, а не переживание.
Вы можете решить быть счастливым без того, в чем, как вам кажется, вы нуждаетесь для того, чтобы быть счастливым, и вы будете им.
Это одна из самых важных вещей, которую вам когда-либо приходилось понимать. Поэтому Я еще раз возвращаюсь к этому моменту.
Счастье—это решение, а не переживание. Вы можете решить быть счастливым без того, в чем, как вам кажется, вы нуждаетесь для того, чтобы быть счастливым, и вы будете им.
Ваше переживание — результат вашего решения, а не его причина.
(Кстати, то же самое можно сказать о любви. Любовь — это не реакция, любовь — это решение. Когда вы об этом помните, вы приближаетесь к мастерству.)
Вторая маска Потребности — это потребности других людей. Если вы не видите в этой Иллюзии иллюзию, вы можете попасть в ловушку постоянных попыток удовлетворять потребности других людей, особенно тех, кого вы любите — ваших детей, супруга (супруги) или друзей.
Это может привести к скрытому возмущению, а потом и к закипанию гнева — как с вашей стороны, так и со стороны человека, которому вы оказываете помощь. Ирония заключается в том, что, непрерывно удовлетворяя потребности других, включая (а возможно — особенно) детей и своих партнеров по жизни, вы скорее лишаете их силы, чем помогаете им, — об этом мы уже говорили раньше.
Когда вы видите, что кто-то оказался в «нужде», позвольте себе использовать Иллюзию для выражения той части своего «я», которую вы решили выразить. Возможно, вы выбрали то, что вы называете состраданием или великодушием, добротой или вашим собственным достатком, или даже все это сразу, — но вам должно быть ясно, что вы никогда ничего не делаете для других. Запомните навсегда: Все, что я делаю, я делаю для себя.
Это еще одна из самых важных вещей, которую вам когда-либо приходилось понимать. Поэтому Я повторяю еще раз:
Все, что я делаю, я делаю для себя.
Это то, что является истиной для Бога, а также для вас. Единственная разница заключается в том, что Бог знает это.
Не существует никаких других интересов, кроме собственных. Это объясняется тем, что Я — это все, что существует. Вы —Одно со всем остальным, и нет ничего, что бы не было вами. Когда вам это станет ясно, ваше определение своекорыстия изменится.
               

                ^^^


Когда вы сталкиваетесь с Иллюзией Неудачи, вам может казаться, что вы испытываете нечто очень реальное.
Неудача может предстать перед вами в одной из двух масок: вашей «неудачи» или «неудачи» другого человека.
Столкнувшись с тем, что вам кажется неудачей, сразу же вспомните три фразы, содержащие конечную истину:

1. Ничто в моем мире не реально.
2. Все имеет тот смысл, который я этому придаю.
3. Я — тот, кем я себя называю, и мое переживание — такое, каким я его называю.

Это триединая истина — или Святая Троица.

Решите, что означает ваше переживание неудачи. Примите решение назвать свою неудачу успехом. После этого, перед лицом этой неудачи, воссоздайте себя заново. Решите, Кто Вы Есть в связи с этим переживанием. Не спрашивай те себя, почему вы его получили. Не существует никаких причин, кроме той, которую вы этому приписали.
Поэтому решайте: «Я получил это переживание, чтобы иметь возможность сделать еще один шаг на пути к успеху, к которому я стремлюсь. Это переживание дано мне как подарок. Я принимаю и высоко ценю его, я учусь на нем».
Помните, что Я говорил: Любое обучение — это вспоминание.
Поэтому празднуйте неудачу. На вашей планете существуют просветленные компании, которые так и поступают. Когда совершена «ошибка», когда обнаружена «оплошность» или когда переживается «неудача», босс призывает всех приветствовать это событие' Он понимает то, что Я вам здесь говорю, — и его служащие пойдут за него в огонь и в воду. Нет ничего, чего бы они не сделали, потому что он создал обстановку безопасности и климат успеха, где они могут испытать грандиознейшую часть самих себя и своих творческих способностей.
Когда вы сталкиваетесь с Иллюзией Отделенное™, вам может казаться, что вы испытываете нечто очень реальное.
Отделенность может предстать перед вами в одной из двух масок: вашей «отделенности» или «отделенности» другого человека.
Вы можете ощущать ужасную отделенность от Бога. Вы можете чувствовать полную отделенность от своих братьев по разуму. И вы можете чувствовать, что другие полностью отделены от вас. В результате возникают иллюзии меньшего масштаба — иллюзии одиночества или подавленности.
Столкнувшись с тем, что вам кажется Отделенностью, сразу же вспомните три фразы, содержащие конечную истину:

1. Ничто в моем мире не реально.
2. Все имеет тот смысл, который я этому придаю.
3. Я — тот, кем я себя называю, и мое переживание — такое, каким я его называю.

Это приводит к тройственному процессу:

А. Увидеть Иллюзию как иллюзию.
В. Решить, что она означает.
С. Воссоздать себя заново.

Если вы испытываете одиночество, посмотрите на него как на иллюзию. Решите, что ваше одиночество означает, что вы недостаточно поддерживаете связь с окружающим вас миром — как можно быть одиноким в мире, полном одиноких людей? После этого выберите воссоздать себя заново как человека, соприкасающегося с другими людьми с любовью.
Делайте это в течение трех дней, и ваше настроение полностью изменится. Делайте это в течение трех недель, и одиночество, которое вы сейчас испытываете, закончится. Делайте это в течение трех месяцев, и вы больше никогда не испытаете одиночества вновь.
И тогда вы поймете, что ваше одиночество было иллюзией, полностью поддающейся вашему контролю.
Даже люди, находящиеся в тюремных камерах или на больничных койках, полностью изолированные от всех остальных, могут изменить свое внешнее восприятие, изменив
внутреннюю реальность. Это достигается благодаря единению с Богом, тому самому переживанию, к которому ведет вас эта книга. Ибо, встретившись с Создателем внутри себя, вы больше никогда не будете нуждаться ни в чем снаружи себя, чтобы избежать одиночества.
Это доказывали во все времена мистики и монахи, религиозные общины и приверженцы духовной жизни. Внутренний экстаз духовного единения и Единства со всем Мирозданием (то есть со Мной!) нельзя сравнить ни с чем во внешнем мире.
Поистине, Отделенность — это Иллюзия.
Поэтому смотрите на все это как на нечто иллюзорное и как на благословенный дар, позволяющий вам выбрать и испытать. Кто Вы Есть в Действительности.

Рассмотрим еще несколько примеров, воспользовавшись еще несколькими иллюзиями (можно использовать любую из них, формула остается той же).
Когда вы сталкиваетесь с Иллюзией Осуждения, вам может казаться, что вы испытываете нечто очень реальное.
Осуждение может предстать перед вами в одной из двух масок: «осуждением» вас или вашим «осуждением» другого человека.
Когда вы сталкиваетесь с Иллюзией Превосходства, вам может казаться, что вы испытываете нечто очень реальное.
Превосходство может предстать перед вами в одной из двух масок: вашего «превосходства» или «превосходства» другого человека.
Когда вы сталкиваетесь с Иллюзией Неведения, вам может казаться, что вы испытываете нечто очень реальное.
Неведение может предстать перед вами в одной из двух масок: вашего «неведения» или «неведения» другого человека.
Вы заметили шаблон? Вы уже, прежде чем Я вам скажу, начинаете обдумывать хороший способ использовать эти иллюзии?
Когда вы сталкиваетесь с чьим-то осуждением, у вас возникает желание осудить этого человека в ответ. Когда другие сталкиваются с вашим осуждением, у них возникает желание осудить вас.
Когда вы сталкиваетесь с чьим-то превосходством, это побуждает вас считать себя лучше их. Когда другие сталкиваются с вашим превосходством, это побуждает их считать себя лучше вас.
Вы заметили шаблон? Вы уже начинаете, прежде чем Я вам скажу, обдумывать хороший способ использовать эти иллюзии?
Увидеть общий шаблон очень важно. Это шаблон, который вы накладываете на ткань собственного культурного мифа. Это то, что заставляет вас ощущать вашу коллективную реальность такой, как она есть на вашей планете.
Нет никакой необходимости приводить новые примеры того, как выйти за пределы этих Иллюзий и использовать их. Если Я буду продолжать давать вам конкретные примеры, вы начнете зависеть от Меня. Вы почувствуете, что не можете понять или узнать, как воссоздавать себя заново перед лицом «реальной жизни», в своем повседневном опыте.
В результате вы станете молиться. «Господи, помоги мне!» — станете взывать вы, а потом благодарить Меня, если все будет идти хорошо, и проклинать Меня, если этого не случится, — как будто Я удовлетворяю одни желания и отвергаю другие... или, что еще хуже, удовлетворяю желания одних людей и отвергаю желания других.
Я говорю вам это: Не дело Бога удовлетворять или отвергать желания. На каком основании я должен это делать? Какие критерии использовать?
Поймите хотя бы это, если вы не понимаете всего остального: Бог ни в чем не нуждается.
Если Я ни в чем не нуждаюсь, значит, у меня нет критериев, позволяющих мне решать, иметь вам что-то или не иметь.
Это решаете вы
Вы можете принимать это решение сознательно или бессознательно.
Столетиями вы принимали его бессознательно. На самом деле даже тысячелетиями. Но существует способ делать это сознательно:

А. Увидеть Иллюзию как иллюзию.
В. Решить, что она означает.
С. Воссоздать себя заново.

Чтобы достичь этого, используйте в качестве инструмента приведенные ниже утверждения конечной истины:

1. Ничто в моем мире не реально.
2. Все имеет тот смысл, который я этому придаю.
3. Я — тот, кем я себя называю, и мое переживание — такое, каким я его называю.

Разговор, который я с вами здесь веду, — это попытка выразить человеческим языком сложные концепции, которые вы интуитивно понимаете на глубоком внутреннем уровне подсознания.
Эти представления приходили к вам и через вас и раньше. Если вы невнимательны, вам могло показаться, что они приходят к кому-то другому, через кого-то другого. Это иллюзия.
Вы несете себе этот опыт, через себя, постоянно. Это — ваш процесс вашего вспоминания.
Сейчас есть возможность перевести эти слова в опыт во плоти, заменив свои иллюзии новой живой реальностью. Это то преобразование жизни на вашей планете, о котором Я говорил. Поэтому Мною были вдохновлены слова: «Слово стало плотью и обитало с нами».

                ЧАСТЬ III




                ВСТРЕЧА С СОЗДАТЕЛЕМ ВНУТРИ СЕБЯ

Обретение контроля над  своим телом
Поскольку слова здесь существуют для того, чтобы создавать плоть, — для того, чтобы становиться не просто звуками, а физической реальностью в вашем физическом мире, —вы должны уделять внимание той части себя, которая является физической в этом мире.
Ваше единение с Богом, ваша встреча с создателем внутри себя, начинается со знания своего физического тела, понимания своего физического тела, почитания своего физического тела и использования своего физического тела как орудия, предназначенного для того, чтобы вам служить.
Только вначале вы должны понять, что вы —это не ваше физическое тело. Вы — это тот, кто управляет вашим телом, живет с вашим телом и действует в физическом мире через ваше тело. Но вы не являетесь самим телом,
Если вы вообразили, что вы — это ваше тело, вы будете воспринимать Жизнь как выражение своего тела. Если вы признаете, что ваша душа и Бог есть одно, вы будете воспринимать Жизнь как выражение Единого Духа.
Это меняет все.
Чтобы знать свое тело, чтобы понимать свое тело, чтобы ощущать свое тело во всем его великолепии, старайтесь обращаться с ним достойно. Любите его, заботьтесь о нем, прислушивайтесь к нему. Оно скажет вам, в чем истина.
Помните, истина —это то, что правильно сейчас, — и это знает каждое тело. Поэтому слушайте, что говорит вам ваше тело. Вспоминайте, как слушать. Смотрите, что ваше тело вам показывает. Вспоминайте, как смотреть.
Наблюдайте не только за языком тела других людей, наблюдайте за языком своего собственного тела.
Здоровье — это объявление о согласии между вашим телом, умом и духом.
Когда вы нездоровы, постарайтесь увидеть, какие ваши части не дают согласия. Возможно, наступило время предоставить отдых своему телу, но ваш ум не знает, как это сделать. Возможно, ваш ум занят негативными, злыми мыслями или заботой о завтрашнем дне, поэтому ваше тело не может отдохнуть.
Ваше тело покажет вам правду. Просто наблюдайте за ним. Замечайте, что оно вам показывает, прислушивайтесь к тому, что оно говорит.
Почитайте свое тело. Держите его в хорошей форме. Это ваш важнейший физический инструмент. Это удивительный, замечательный инструмент. Несмотря на жестокое обращение, оно продолжает служить вам, как может. Но зачем же снижать его эффективность? Зачем неправильно использовать его системы?
Если раньше Я призывал вас ежедневно медитировать, чтобы успокоить ум и ощутить свое Единство со Мной, теперь я призываю вас ежедневно упражнять свое тело.
Физические упражнения —это медитация тела.
Они тоже позволяют вам ощутить Единство со всем в Жизни. Вы никогда не чувствуете себя настолько живым, настолько частью Жизни, как во время выполнения упражнений. Движения тела поднимают вас на естественную высоту.
Этому высокому чувству легко дать имя. Вы но высоте, когда вы связаны с Создателем! А вы связаны с Создателем, когда ваше тело здорово и находится в гармонии с Жизнью.
Вы находитесь в очень высоком месте!
Ваше тело — не что иное, как энергетическая система. Энергия, то есть Жизнь, течет по вашему телу. Вы можете направлять эту энергию. Вы можете ее контролировать.
Эта энергия имеет много названий. На некоторых языках она называется Ци, другие зовут ее праной. Существуют и иные названия. Все это одно и то же.
Когда вы помните, как чувствовать эту энергию, ее тонкость, ее силу, вы можете также вспомнить, как управлять ею, как направлять ее. Существуют Мастера, которые могут помочь вам в этом. Они есть в разных отраслях знаний, разных культурах и разных традициях.
Вы также можете сделать это сами, не прибегая ни к чему, кроме внутренней решимости. Но если вы хотите, чтобы вами руководил Мастер, учитель или гуру, важно знать, как распознать его.
Вы можете узнать Мастера по тому, как он учит вас устанавливать контакт с Богом, показывает ли он вам, как встретиться с Богом.
Если он кричит на вас, предостерегает и соблазняет искать Бога снаружи — в его правде, в его книге, его способом, на его месте, — будьте осторожны. Проявите осмотрительность и помните, что на этот раз это иллюзия.
Если он спокойно побуждает вас искать Бога у себя внутри, если он рассказывает вам, что вы и Я есть Одно — и что вам не нужна его правда, его книга, его путь, — значит, вы нашли Мастера, потому что он ведет вас к Мастеру в глубине вас самих.
С помощью каких бы средств или программ вы это ни делали, поддержание в форме своего физического тела окажет вам большую поддержку —при условии, что это именно то, что вы пытаетесь сделать
Знайте: то, что вы стремитесь сделать в этой жизни, — это выражение и переживание грандиознейшей версии самого прекрасного из всех ваших представлений о том. Кто Вы Есть. Если вы не ощущаете этого на сознательном уровне, если, по вашему мнению, вы делаете что-то другое, вы не сможете применить то, что я передал вам во время этого разговора Очень немногое из сказанного будет иметь для вас какой-то смысл
Если вы понимаете на сознательном уровне, что это именно то, что вы собираетесь сделать в этой жизни, при чтении этих бесед вам может показаться, что вы говорите с самим собой.
И это как раз то, что вы делаете.
Поэтому вас нисколько не удивит предложение упражнять свое тело. А также соблюдать диету, которая бы служила вашей цели. Вы будете точно знать, в чем заключается эта диета, и, если вы будете прислушиваться к своему телу, уже при виде любой пищи вы будете мгновенно знать, пойдет ли она вам на пользу.
Вы можете определить это, просто проведя рукой над продуктом. Ваше тело сразу узнает все, что вам нужно знать о том, гармонирует ли этот продукт с вашими глубочайшими намерениями относительно тела и души. Вы сможете улавливать вибрации.
Вам не придется читать книги по диетическому питанию, проходить специальную подготовку или искать чьих-то советов и консультаций. Вам просто нужно будет прислушаться к собственному телу и последовать его совету.

                18



ОБРЕТЕНИЕ КОНТРОЛЯ НАД CВОИМИ ЭМОЦИЯМИ

Поcлe того как вы начнете лучше заботиться о своем теле, следующим вашим шагом на пути к единению с Богом благодаря встрече с создателем внутри себя должно стать умение управлять своими эмоциями. Эмоции — это просто энергия в движении.
Вы можете взять эту энергию и «продвинуть» (повысить ее вибрации) или «задвинуть» [Англ. pro motion и de motion.] (понизить ее уровень).
Когда вы понижаете эту энергию —то есть переводите ее на самый низкий уровень, — вы производите отрицательную эмоцию. Когда вы продвигаете энергию — то есть переводите ее на самый высокий уровень, — вы производите положительную эмоцию.
Один из способов продвинуть, иди поднять, свою энергию — это выполнение физических упражнений, вызывающих приятное возбуждение. Вы в буквальном смысле усиливаете вибрации энергии Ки, что превращает ее в выражаемую вами положительную эмоцию.
Другим способом поднять энергию Жизни, которая всегда присутствует в вашем теле, является медитация.
Очень мощное воздействие оказывает сочетание физических упражнений с медитацией. Когда это сочетание становится частью вашей духовной дисциплины, вы создаете возможности для невероятного роста.
Использование этого сочетания напоминает вам, что вы можете контролировать как свое тело, так и свои эмоции, — а следовательно, испытывать то, что вы выберете. Для многих — по существу, для большинства — это потрясающее воспоминание.
Эмоции — это переживания, которые вы выбираете, а не те, которым вы подвергаетесь. Это мало кто понимает.
Внешние обстоятельства вашей физической жизни не должны иметь ничего общего с внутренними переживаниями вашей духовной жизни. Чтобы не испытывать страданий, совершенно не обязательно не испытывать боли.
Для того, чтобы на душе был покой, совершенно не обязательно отсутствие стрессов в вашей жизни.
На самом деле истинные Мастера испытывают покой перед лицом срывов и конфликтов, а не потому, что они находят способы их избежать.
Внутренний покой —это то, к чему стремятся все существа, потому что это сущность того, что все они собой представляют. И вы должны будете стремиться испытать. Кто Вы Есть в Действительности.
Этого внутреннего покоя перед лицом любых внешних условий или обстоятельств вы можете достичь, просто поняв, что вы — это не ваше тело и что ничто из того, что вы видите, не является реальным.
Вспомните, что вы живете среди Десяти Иллюзий. И поймите истину об этих Иллюзиях — вы сами создаете их, а также вытекающие из них мелкие иллюзии, так что вы сами можете решать и заявлять, становиться и осуществлять, выражать и испытывать. Кто Вы Есть в Действительности.
Я уже много раз вам говорил и говорю вновь:
Все в Жизни есть дар, и все ее совершенство — это совершенный инструмент, предназначенный для того, чтобы создавать совершенные возможности для совершенного выражения совершенного себя в вас, в виде нас и через вас.
Когда вы это поймете, вы будете всегда высоко ценить происходящее. То есть вы будете расти. Рост — следствие высокой оценки. Когда что-то ценят, оно становится больше, чем было.
Но вы будете способны не только выбирать, а следовательно, контролировать свои эмоции перед лицом любых обстоятельств, вы также сможете делать это до того, как встретитесь с обстоятельствами.
То есть вы сможете заранее решать, как привести свою энергию в движение — т. е. какой будет ваша эмоция — в ответ на любую предвиденную ситуацию в своей жизни.
Достигнув этого уровня мастерства, вы сможете также делать надлежащий выбор в ответ на любую непредвиденную ситуацию в своей жизни.
Таким образом, вы будете решать, Кто Вы Есть, в согласии с внешними иллюзиями своей жизни, вместо того чтобы делать это, вступая с ними в конфликт.
В данной трилогии, которая включает также «Беседы с Богом» и «Дружбу с Богом», а также во многих других источниках, появлявшихся в самое разное время, Я подробно объяснял, как этого достичь. Это просто напоминание о том, что и как.
Когда вы вспомните, как заботиться о своем теле и как контролировать свои эмоции, вы готовы к тому, чтобы сделать следующий шаг к встрече с Создателем внутри себя.

               

                19
       КУЛЬТИВИРОВАНИЕ ГОТОВНОСТИ

Теперь вы подготовили путь, и все, что вам осталось сделать, это обрести готовность к встрече с Создателем внутри себя, к переживанию единения с Богом.
Это может быть встреча, которую вы ощутите физически или ментально — или же оба варианта. Может случиться, что вы будете рыдать от радости, дрожать от возбуждения, трястись в экстазе. Или же в один прекрасный день вас просто охватит спокойное осознание, что теперь вы знаете
Вы знаете об Иллюзии и о Реальности.
Вы знаете о своем Я и о Боге.
Вы понимаете Единство и индивидуацию Единства.
Вы все это понимаете.
Это ощущение знания может остаться с вами, а может прийти и уйти Не следует предаваться восторгу, если оно останется, и не следует приходить в уныние, если оно пройдет. Просто отметьте это и потом выбирайте, что вы хотите испытать дальше.
Известно, что даже Мастера временами выбирают не испытывать своего мастерства — иногда ради радости вновь пробудиться к нему, иногда для того, чтобы пробудить других. Вот почему с Мастерами иногда происходят вещи, которые, по вашему суждению, не должны были бы или не могли бы происходить, если бы они были «настоящими Мастерами».
Поэтому не судите, и да не судимы будете. Ведь вы можете встретить своего Мастера именно в этот день — в лице дамы с покупками на улице или уличного грабителя в парке, а не только в виде гуру на вершине горы. На самом деле последнее случается крайне редко. Мастера, который появляется как Мастер, редко признают, обычно ему дают отпор. Но Мастер, который ходит между вами, появившись как один из вас, часто оказывается Мастером, влияние которого будет наибольшим.
Так что всегда будьте готовы, ведь вы не знаете, в какой день и час может прийти ваш Мастер. Может случиться, что его поведение покажется вам недопустимым, он не будет подчиняться никаким священным законам и обычаям вашего общества, и его станут преследовать.
Но впоследствии вы будете пытаться вспомнить каждое сказанное им слово.
Стоит вам достичь мастерства или хотя бы время от времени подниматься на этот уровень, ваше общество тоже может начать вас судить, осуждать и преследовать. Другие станут бояться вас, их будет беспокоить, что вы знаете что-то такое, чего не знают они, или что вы подвергаете сомнению что-то, что, как они думают, они знают. А именно страх превращает наблюдение в осуждение, а осуждение в гнев.
Это то, что Я вам уже говорил. Гнев есть проявленный страх.
Гнев других людей будет частью их Иллюзии относительно того, кто они есть и кто вы есть. Поэтому Мастер в вас простит их, понимая, что они не ведают, что творят.
Вот ключ к выражению и испытанию Божественного в вас: ПРОЩЕНИЕ.
Вы не увидите Божественного в себе, пока не простите другим того, что, по вашему убеждению, таковым не является. И вы не сможете заметить Божественного в другом, до тех пор — и не раньше — пока не сделаете это.
Прощение расширяет восприятие.
Когда вы простите себе то, чем вы и другие не являетесь, вы обнаружите, чем вы и другие действительно являетесь. В этот момент вы поймете, что само прощение не является необходимым. Поскольку — кто кого прощает? И за что?
Мы Все Одно.
В этом великий покой и великое утешение. Свой покой я передаю вам. Мир с вами.
Прощение — просто еще одно слово для обозначения покоя на языке души.
Это то, что вы начинаете понимать до самой глубины, когда пробуждаетесь от сна своей воображаемой реальности.
Пробуждение может последовать в любой момент, и произойти это может с любым человеком. Поэтому относитесь с уважением к любому времени и к любому человеку, ведь момент вашего освобождения, быть может, уже рядом. Это будет момент вашего освобождения от Иллюзий, момент, когда вы сможете быть с ними, но не внутри них.
Подобный момент в вашей жизни будет не один. По существу, ваша жизнь создана для того, чтобы приносить вам именно такие моменты.
Это моменты вашей благодати, когда чистота и мудрость, любовь и понимание, руководство и проникновение в сущность приходят к вам и через вас.
Эти моменты благодати навсегда изменяют вашу жизнь, а часто и жизни других людей.
Именно такой момент благодати привел вас к этой книге. Именно поэтому вы смогли получить и глубоко понять это сообщение.
Некоторым образом это — встреча с Создателем.
Она произошла благодаря вашей готовности, вашей открытости, вашей способности прощать и вашей любви. Вы любите себя, вы любите других и вы любите Жизнь.
И —да — вы любите Меня.
Любовь к Богу привела Бога к вам. Любовь к себе привела к осознанию той части своего я, которая есть Бог —и, следовательно, знает, что Бог приходит не к вам, а чере^ вас. Ведь Бог никогда не стоял в стороне от вас, а был частью вас.
Создатель не отделен от созданного. Любящий не отделен от того, кого он любит. Это не в природе любви, и это не в природе Бога.
Как и не в вашей природе. Вы не отделены ни от чего и ни от кого, и меньше всего — от Бога.
Вы знали это с самого начала. Вы понимали это всегда. Теперь, наконец, вы дали себе разрешение испытать это, получить момент подлинной благодати — быть в единении с Богом.


                ++++


На что похоже состояние такого единения. Если вы достигли остроты этого переживания, вы уже знаете ответ. Если вы устанавливаете связь лишь на мгновение во время медитации, вы уже знаете ответ. Если вы ощущаете удивительную высоту самого бодрящего физического переживания, вы уже знаете ответ.
В состоянии единения с Богом вы временно потеряете ощущение индивидуальности. Но это произойдет без всякого чувства потери, ибо вы будете знать, что просто реализуете свою подлинную сущность. То есть вы реализуете ее. Вы в буквальном смысле делаете ее реальной.
Вас охватит невыразимое блаженство, особое состояние экстаза. Вы будете ощущать полную поглощенность любовью, единство со всем. И вы никогда больше не удовлетворитесь ничем меньшим.
Те, кто испытали это, возвращаются в мир другими. Они обнаруживают, что влюблены во все, что попадается им на глаза. В удивительные моменты Святого Единения они ощущают Единство со всеми другими людьми и со всем во Вселенной.
Возросшее осознание и глубокая признательность природе может по малейшему поводу вызывать у них неожиданные слезы радости. Новое понимание всего, что они видят в окружающем их мире, может привести к их полному изменению. Нередко они начинают медленнее двигаться, мягче говорить, деликатнее поступать.
Эти и другие изменения могут сохраняться несколько часов или несколько дней, несколько месяцев или несколько лет — или на протяжении всей жизни. Продолжительность переживания —это исключительно личный выбор. Если его не возобновлять, оно поблекнет само по себе. Подобно тому, как яркость света блекнет по мере удаления от его источника, так и блаженство Единства блекнет тем сильнее, чем дольше вы удалены от него.
Чтобы оставаться в свете, необходимо находиться вблизи от него. Чтобы оставаться в состоянии блаженства, необходимо то же самое.
Вот почему, когда вы живете со своими нынешними Иллюзиями, вам следует делать все возможное — медитировать, выполнять физические упражнения, молиться, читать, писать, слушать музыку всякий раз, когда вам это удается, — чтобы ежедневно разжигать свое осознание.
Тогда вы окажетесь в святом месте Всевышнего. И вы почувствуете высоту, ваши мысли о себе и о других, обо всем в Жизни станут высокими.
Тогда вы начнете творить, вы будете вносить такой вклад в Жизнь, какого не вносили никогда прежде.

               


                20


                ПОСЛАНИЕ СОЗДАТЕЛЯ

После встречи с Создателем у себя внутри вы запомните послание Создателя, потому что это послание вашего собственного сердца. Оно ничем не отличается от послания, которое всякий раз поет ваше сердце, когда вы смотрите с любовью в глаза другого человека. Оно ничем не отличается от послания, которое кричит ваше сердце, когда вы видите страдания другого человека.
Это послание, которое вы несете миру и с которым вы остаетесь в мире, когда вы становитесь своим истинным Я.
Это послание, которое Я оставляю вам сейчас, чтобы вы могли вспомнить его еще раз и поделиться им со всеми теми, с кем соприкасается ваша жизнь.
Будьте добрыми и хорошими по отношению к другим.
Будьте добрыми и хорошими также по отношению к себе.
Поймите, что одно не исключает другого.
Будьте великодушны по отношению к другим, делитесь с ними.
Будьте великодушны также по отношению к себе.
Знайте, что, только делясь с собой, вы можете поделиться с другим. Ведь вы не можете дать другому то, чего нет у вас.
Будьте благородными и честными по отношению к другим.
Будьте также благородными и честными по отношению к себе.
Если ты будешь верным собственному Я и станешь следовать этому, как ночь следует за днем, ты не сможешь лгать никому.
Помните, что, предавая себя, чтобы не предавать другого, вы все равно совершаете предательство. Это величайшее из предательств.
Всегда помните, что любовь — это свобода. Для ее определения не нужны другие слова. Вам не нужны другие мысли, чтобы понять ее. Вам не нужны другие действия, чтобы выразить ее.
Ваши постоянные поиски истинного определения любви закончены. Теперь может возникнуть только один вопрос:
можете ли вы принести этот дар любви себе и другим, даже когда Я приношу его вам.
Любая система, соглашение, решение или выбор, выражающие свободу, выражают Бога. Ведь Бог есть свобода, а свобода есть выраженная любовь.
Всегда помните, что ваш мир — это мир Иллюзии, что все, что вы видите, не является реальным и что вы можете использовать Иллюзию, чтобы получить великое переживание Конечной Реальности. По существу, это то, ради чего вы сюда приходите.
Вы живете мечтой, созданной вами самими. Пусть это будет мечта всей жизни, ведь именно этим она и является.
Мечтой о мире, в котором никогда не будут отрицаться Бог и Богиня в вас и в котором вы никогда больше не будете отрицать Бога и Богиню в других. Пусть вашим приветствием, отныне и навеки, станет Namaste.
Мечтой о мире, в котором ответом на любой вопрос, реакцией на любую ситуацию, переживанием в любой момент будет любовь.
Мечтой о мире, в котором Жизнь и то, что поддерживает Жизнь, будет являться величайшей ценностью, пользоваться наибольшим уважением и находить самое яркое выражение.
Мечтой о мире, в котором свобода станет высшим выражением Жизни, в котором человек, утверждающий, что любит другого, не будет стремиться его ограничить и в котором всем будет разрешено полностью и искренне выражать блаженство своего существования.
Мечтой о мире, в котором всем будут гарантированы равные возможности, в котором все будут обладать равными средствами и равным достоинством, так что все смогут выражать равенство несравненного чуда жизни.
Мечтой о мире, в котором никто никого больше не будет судить, в котором никогда не будут ставить условия, прежде чем предоставить любовь, и в котором страх никогда больше не будет средством выразить уважение.
Мечтой о мире, в котором отличие не будет приводить к разделению, индивидуальное выражение не будет приводить к отделенности и величие Целого будет отражаться на величии его частей.
Мечтой о мире, в котором не будет недостатка ни в чем, в котором будет достаточно чем-то поделиться, чтобы это осознать — и создать, и в котором каждое действие будет подтверждать это.
Мечтой о мире, в котором никогда больше не будут игнорировать страдание, в котором никогда больше не будут проявлять нетерпимость и в котором никто больше не будет испытывать ненависти.
Мечтой о мире, в котором эго будет отброшено, в котором Превосходство будет упразднено и в котором Неведение будет исключено из реальности каждого человека, сведено к Иллюзии, чем оно и является.
Мечтой о мире, в котором ошибки не будут вести к позору, сожаление не будет вести к чувству вины, а Суждение — к Осуждению.
Мечтайте обо всем этом, и не только об этом.
Вы выбираете это?
Тогда осуществляйте свою мечту.
Силой своей мечты положите конец кошмару своей реальности.
Вы можете выбрать это.
Или же — вы можете выбрать Иллюзию.
Я уже говорил вам, используя слова поэтов, вождей и философов: есть люди, которые видят вещи такигли, как есть, и спрашивают «Почему?», а есть люди, которые мечтают о вещах, которых никогда не было, и спрашивают: «Почему нет?»
А что скажете вы?
               


                21


                Воспольазуйтесь моментом благодати
Сейчас пришло время принимать решение. Сейчас время делать выбор. Вы стоите — как и весь род человеческий — на перекрестке.
В самые ближайшие дни и недели, месяцы и годы вам придется выбирать, какой вы хотите видеть жизнь на своей планете —или хотите ли вы вообще жить на своей планете.
Вам придется решать, продолжать ли жить в созданной вами Иллюзии так, как будто она реальна. Или вы вместо этого решите отойти от Иллюзии, увидеть ее как Иллюзию и использовать Иллюзию, чтобы испытать рай на земле и Конечную Реальность того. Кто Вы Действительно Есть.
Вот мое послание миру:
Вы можете создать новый вид цивилизации. Вы можете найти новый мир. Выбор за вами. Момент близок.
Это момент вашей благодати. Используйте этот момент. Воспользуйтесь этим днем.
Проснувшись, начните с видения себя как того. Кто Вы Есть в Действительности, с восхваления всего, чем вы когда-либо были, и всего, чем вы становитесь. В этот момент благодати начните с решения стать большим, чем вы когда-либо были, большим, чем вы когда-либо мечтали стать, достичь большего, чем вам когда-либо удавалось достичь. Помните, для вас нет ничего недостижимого.
Увидьте себя как свет, который на самом деле должен освещать мир. Признайте себя способным стать им. Объявите об этом своему сердцу, а потом, через свое сердце, всем. Пусть ваши действия станут вашим объявлением. Наполните свой мир любовью.
Знайте, что вы — спаситель, которого все ждут, что вы пришли спасти каждого, с чьей жизнью вы соприкоснетесь, от каких бы то ни было мыслей, отрицающих чудо того, кто они есть, и блаженство их вечного единения с Богом.
Знайте, что вы входите в комнату, чтобы исцелить комнату.
Вы входите в пространство, чтобы исцелить пространство.
Других причин вашего пребывания здесь не существует.
Вы совершаете путешествие к мастерству, и сейчас пришло время продвигаться вперед,
Воспользуйтесь святым моментом.
Это Мое послание, а вот еще:
Будьте в мире, не игнорируйте его. Духовность не должна прятаться навсегда в пещере.
Будьте в своем мире, но не принадлежите ему.
Живите с Иллюзией, но не в ней. Но не отказывайтесь от нее, не удаляйтесь от мира. Таким способом вы не сможете создать лучший мир, не сможете испытать грандиознейшую часть самого себя.
Помните, что мир был создан для вас, чтобы вы имели контекст, в котором можно испытать себя как того. Кто Вы Есть в Действительности.
Пришло время сделать это.
Если вы будете и дальше игнорировать этот мир, позволяя ему идти своим путем, в то время как вы идете своим, погрузившись только в свои повседневные переживания и играя слишком малую роль в попытках вое-создать вокруг себя переживания более крупного масштаба, созданный вами мир может скоро перестать существовать.
Посмотрите на мир вокруг себя. Почувствуйте свою страстность. Пусть она подскажет вам, какую часть окружающего вас мира вы хотите вос-создать заново. После этого используйте данные вам инструменты, чтобы начать это вос-создание. Используйте инструменты своего общества:
инструменты религии, образования, политики, экономики и духовности. С помощью этих инструментов вы можете сделать заявление — заявление о том. Кто Вы Есть.
Не думайте, что духовность и политика несовместимы. Политика есть духовность проявленная.
Не думайте, что экономика не имеет ничего общего с духовностью. Ваша экономика разоблачает вашу духовность.
Не думайте, что образование и духовность могут или должны быть отделены. Ведь то, чему вы учите, —это то, что вы есть, и если это не духовность, то что же тогда духовность?
И не воображайте, что религия и духовность — это не одно и то же. Духовность — это то, что строит мост между телом, умом и душой. Все подлинные религии тоже строят мост, а не стену.
Так что будьте строителем мостов. Устраняйте расхождения, образовавшиеся между религиями, культурами, расами и государствами. Объединяйте то, что разорвано на части.
Уважайте свой дом во Вселенной и будьте его хорошим управляющим. Защищайте то, что вас окружает, берегите его. Обновляйте свои ресурсы и делитесь ими.

Воздайте славу своему Богу, воздав славу друг другу. Увидьте Бога в каждом и помогите каждому увидеть в себе Бога.
Покончите навсегда с разделением и соперничеством, соревнованиями и битвами, с войнами и убийствами. Заканчивайте их. Положите им конец. Все цивилизованные общества в конце концов делают это.
Это Мое послание вам, а вот еще:
Если вы действительно хотите испытать самый лучший из миров, какой способно нарисовать ваше воображение, вы должны любить, не ставя никаких условий, свободно делиться всем, открыто общаться, творить сообща. Не может быть никаких скрытых программ, никаких ограничений в любви, никаких умалчиваний.
Вы должны решить, что вы все действительно Одно, что то, что хорошо для другого, хорошо для вас, а что плохо для другого, плохо для вас, что то, что вы делаете для другого, вы делаете для себя, а что вы не делаете для другого, вы не делаете для себя.
Можете ли вы поступать подобным образом? Способны ли человеческие существа на такое вeличиe?
Да. Я говорю вам да, и да, и тысячу раз да!
И не беспокойтесь о том, что останется недостаточно того, «чем вы не являетесь», чтобы создать контекстуальное поле, в котором вы сможете испытать. Кто Вы Есть в Действительности.
Ваше контекстуальное поле —вся Вселенная! А также вся ваша память.
Те, кто старше и мудрее, часто призывают воздвигать памятники, назначать специальные дни и создавать торжественные ритуалы в ознаменование вашего прошлого — ваших войн, массовых уничтожении людей и бес-славных моментов.
Зачем отмечать этo — можете спросить вы Зачем тащить за собой прошлое? И те же старшие вам ответят: «Чтобы мы не забыли».
В их советах больше смысла, чем вы думаете, потом)' что, создавая контекстуальное поле в памяти, вы устраняете необходимость делать это в настоящий момент. Вы искренне можете сказать «Никогда больше», именно это имея в виду. Заявляя это, вы использует есвои бес-славные моменты, чтобы создавать моменты славы.
Может ли ваш род сделать подобное заявление? Может ли человечество помнить, каким оно было, отражая в каждой мысли, слове и поступке образ и подобие Бога? Способны ли вы на такое величие?
Да. Я говорю вам да, и да, и тысячу раз да! Именно такими вы должны были быть, именно такой была задумана жизнь, пока вы не потерялись в Иллюзиях.
Еще не поздно. Нет, ничуть не поздно. Вы в своем великолепии можете сделать это, вы можете быть этим,
Вы можете быть любовью.
Знайте, что Я всецело с вами. Настоящий разговор подошел к концу, но наше сотрудничество, наше со-творение, наше единение никогда не закончится.
Вы всегда будете говорить с Богом, вы всегда будете наслаждаться дружбой с Богом в единении с Богом.
Я буду с вами всегда, до конца времен. Я никогда не смогу не быть с вами, потому что Я есть вы, а вы есть Я. Это правда, а все остальное — Иллюзия.
Так что отправляйся в путешествие. Мой друг, отправляйся в путешествие. Мир хочет услышать от тебя послание о его спасении.
Это послание — ваша жизнь, живите ее.
Вы—пророки, время которых настало. Ведь демонстрируемая вами правда о вашей жизни сегодня — абсолютное предсказание того, что будет правдой о вашей жизни завтра. Это действительно делает вас пророками.
Ваш мир изменится, потому что вы решили изменить его. Вы даже не подозреваете, насколько целительна ваша работа, и она продлится в будущем.
Все это правда, потому что вы выбрали позволить чуду вашего единения со Мной проявиться в вас, в виде вас и через вас. Выбирайте это почаще, и приносите покой в Мой мир.
Станьте инструментом Моего покоя. Там, где ненависть, сейте любовь, Там, где обида, сейте прощение, Там, где сомнение, сейте веру;
Там, где отчаяние, сейте надежду, Туда, где тьма, несите свет,
Туда, где грусть, несите радость.
Стремитесь не столько получить утешение, сколько утешить, не столько быть понятым, сколько понимать, не столько быть любимым, сколько любить
Ведь любовь — это Кто Вы Есть и кем вы всегда должны быть.
Вы ищете правду, которая поможет вам прожить вашу жизнь, и Я даю вам здесь эту правду, даю ее снова.
Будьте любовью, Мои Возлюбленные.
Будьте любовью, и ваше долгое путешествие к мастерству закончится, даже если ваше новое путешествие, чтобы привести к мастерству других, только начинается. Ведь любовь — это все, что вы есть, все, что Я есть, и все, чем Мы когда-либо намеревались быть.
Так будьте ею.









      












--Существует  ли  такая  вещь, как             реинкарнация? Сколько у  меня   было жизней в прошлом? Кем я тогда был? «Кармический долг»--это реальность? Трудно поверить в то, что по этому поводу все еще возникает вопрос, Я с трудом  могу себе это  представить. Было  так много сообщений  о вспоминании прошлых  жизней  из  исключительно  надежных   источников.   Некоторые  люди поразительным  образом воскресили в  памяти  подробные  описания событий,  и доказано, что при этом была исключена всякая возможность того, что они могли каким-то   образом   выдумать   или   изобрести   что-то,   чтобы   обмануть исследователей или своих близких.
        --У тебя было  659 прошлых жизней, раз уж ты настаиваешь на точной цифре. Это  твоя 660-я. В  других ты был  всем. Королем, королевой, рабом.  Учителем, учеником, мастером.  Мужчиной, женщиной.Воином, пацифистом. Героем, трусом. Убийцей, спасителем. Мудрецом, глупцом. Горным штейгером. Теперь побудешь скульптором—человеком искусства, а время не играет роли.
--Я иногда  чувствую себя экстрасенситивом. Существует ли вообще такая вещь,  как «ясновидение»? Есть  ли  оно  у меня?  Находятся ли люди, которые называют себя экстрасенсами, «в сговоре с дьяволом»?
--Да, такая вещь, как ясновидение, существует. У тебя оно есть. Оно  есть у каждого. Нет человека, у которого не  было  бы  способностей,  которые  ты называешьэкстрасенситивными, есть только люди, которые их не используют.  Применять ясновидение и другие подобные способности -- это не более чем пользоваться шестым чувством. Очевидно, что это не означает  «быть  в сговоре с дьяволом», иначе я бы не дал тебе это чувство.  И  конечно,  нет никакого дьявола, с которым можно было бы сговориться.
               
       (Уолш. «Беседы с Богом»)




                Г Л А В А 1

                1

В отдельном кабинете модного загородного ресторана «Кружало» стояла какая-то одуряющая атмосфера. Пахло апельсинами, ликёрами, едким дымом дорогих сигар и просто людьми, которые много и долго пили. Чумаченко чувствовал, как у него начала тяжело кружиться голова, а вместе с ней и комната. (Это была не поэтическая метафора, так как Чумак никогда много не пил и болезненно переносил табачный дым). Сидевший напротив него Саханов то казался ему таким маленьким-маленьким, то начинал вытягиваться в длину, точно складной английский аршин. Но хуже всего было то, когда жирное и белобрысое лицо Саханова с глазами жареной корюшки начинало струиться и переливаться как вода. Оно именно струилось и Чумаченко напрасно старался фиксировать его, закрывая то один, то другой глаз. Кто-то неестественно громким голосом спорил, кто-то удушливо хохотал, где-то, сейчас за стеной, назойливо бренчало разбитое пианино и слышалось вызывающее взвизгивание женских голосов.
--Эге, надо пройтись,--сообразил Чумаченко, неверным движением поднимаясь со стула.
Повидимому, стул был очень пьян, потому что покачнулся и полетел на пол, а Чумаченко едва удержался, схватившись за стол, причём сильно дёрнул скатерть и в то же время наступил на платье своей соседке Ольги Спиридоновны. Несколько стаканов опрокинулось, а из одного обдало Ольгу Спиридоновну каким-то красноватым кабацким пойлом, составленным по самому замысловатому рецепту. Ольга Спиридоновна как-то зашипела, сбрасывая с платья ломтики ананаса и апельсина:
--В какой вы конюшне воспитывались, Игорь Анатольевич?
Он посмотрел на её обозлённое, вспыхнувшее красными пятнами лицо и приготовился сказать какую-то дерзость, но именно в этот решительный момент лицо Ольги Спиридоновны начало струиться, как у Саханова.
--О, милая,--прошептал Чумаченко коснеющим языком.
Ольга Спиридоновна окинула его уничтожительным взглядом, брезгливо повела плечами и отвернулась. Она чувствовала, что Красавин смотит на неё улыбающимися глазами и не хотела показать ему, что рассердилась.
--Почему у вас, Ольга Спиридоновна....глаза круглые?—спрашивал Чумаченко, покачиваясь.—Совершенно круглые, как у кошки.
--Потому что я ведьма,--бойко отвечала она, не поворачивая головы.
--Действительно....,--согласился добродушно Чумаченко.—Удивительно, как я этого раньше не замечал. Совершенно ведьма!
Эта маленькая сцена вызвала общий смех. Даже улыбнулся Красавин, а этого было достаточно, чтобы всем сделалось весело. Саханов хохотал каким-то визгливым бабьим голосом, показывая свои гнилые зубы. Актёр Бахтерев хохотал, запрокинув голову, а сидевшая рядом с ним натурщица Шура улыбалась просто из веждивости, потому что никогда не понимала шуток. Смеялся известный «друг артистов» Васяткин, ему вторил не менее известный любитель Петюков и только хмуро молчал капитан Шпилёв, неизменный друг Красавина.
Чумаченко посмотрел на всю компанию осоловевшими глазами и, махнув рукой, направился к двери.. Он шёл по какому-то коридору, состоявшему из хлопавших дверей и «услужливых» татар, потом спустился по какой-то лесенке, прошёл мимо буфета и очутился в чахлом садике с большой утрамбованной площадкой. Везде горели разноцветные фонарики, сверху лился раздражающей волной мёртвый электрический свет, перед открытой эстрадой играл плохонький оркестр. Чумаченко мечтал о маленьком балкончике, который вытянулся над самой водой, но ему мешал идти какой-то господин в котелке.
--Милостливый государь, держите налево,--грубо заметил Чумаченко.
--А вы держите направо!—не менее грубо ответил котелок.
Это разозлило Чумаченко. Он остановился перед котелком в угрожающей позе и, тыкая себя в грудь, с пьяным азартом проговорил:
--Я—Чумаченко....понимаете? Скульптор Чуимаченко....
Котелок остановился, дерзко смерил с ног до головы знаменитого скуптора и ответил:
--Очень рад...Имею честь рекомендоваться в свою очередь: фабрикант Иванов...У меня фабрика никелирования живых ершей.
Ответ был достоин того места, где был дан. Чумаченко почувствовал чисто кабацкое оскорбление и поднял руку, но в этот момент кто-то почтительно удержал его сзади.
--Ваше сиятельство, не извольте беспокоиться.
Когда Чумаченко оглянулся, перед ним стоял лакей, татарин Ахмет. Особенно дорогие гости были распределены между прислугой «Кружала» и Ахмету достался Чумаченко, известный между обслуживающей татарской челядью под кличкой «профессора».
--Мадам ждёт, ваше сиятельство....—бормотал Ахмет.
--Какая мадам?
--Марина Игнатьевна....Они сидят на балкончике...
Взрвы энергии у Чумаченко сменился разом какой-то мёртвой усталостью. Он повернулся и покорно зашагал к главному зданию, иллюминиросанному разноцветными шкаликами и электрическим солнцем.
--А ты знаешь Ольгу Спиридоновну?—спрашивал он, по пьяной логике возвращаясь к давешной сцене.
--Помилуйте, кто же не знает их, ваше сиятельство....
--Она—ведьма, Ахметка...да.
Поднимаясь по лестнице, Чумаченко несколько раз останавливался и спрашивал:
--Ты кто такой?
--Услужающий, ваше сиятельство...
Они опять шли по коридору с хлопающими даерями, опять сторожившие в коридоре татары почтительно давали им дорогу, пока Ахметка не распахнул дверь, выходившую на набольшой балкончик, где сидела дама, кутавшаяся в шёлковый китайский платок.
--Ахмет, ты можешь уходить,--устало заметила она.
--Слушаюсь.
--Подожди...Ты дашь сюда содовой воды и...
--Понимаю, ваше сиятельство.
Она усадила Чумаченко на стул, пощупала его горевший лоб, поправила спутавшиеся волосы и заговорила покровительствующим тоном старшей сестры:
--Игорюша, разве так можно напиваться? Ведь вы знаете, что портер для вас настоящий яд.
--А если она ведьма?—с пьяной логикой ответил Чумаченко, раскачиваясь на своём стуле.—Совершенно ведьма...Это так смешно.
--Очень смешно...Вы посмотрели бы на себя, в каком вы виде сейчас. Ах, Игорюша, Иглрюша...
--Да, совершенный яд...знаю. А у неё глаза делаются совсем круглые, когда она сердится....Ха-ха! Как у кошки...я этого раньше совсем не замечал.
Она подвинулась к нему совсем близко, обняла одной рукой, а другой поднесла к его носу флакон с английской солью. Он потянул знакомый острый запах, сморщился и засмеялся. Ему нравилось, что она ухаживает за ним и поэтому он опять разсердился на котелок и даже погрозил кулаком вниз, где по аллеям бродила публика. О, он бы показал этому негодяю такиз ершей. Но сейчас он не мог рассердится по-настоящему, потому что его шею обвила такая тёплая женская рука, потому что пахло знакомыми духами, потому что в момент опьянения он любил чувствовать присуствие хорошенькой женщины, которая позволяла капризничать. Да, какая хорошая эта Марина Игнатьевна, а Ольга Спиридоновна—ведьма с круглыми кошачьими глазами.
--Марина, я вас люблю....очень.
Она даже не улыбнулась, а только отодвинулась, потому что послышались шаги Ахмета.
Лакей подал бутылку содовой воды и пузырёк с нашатырным спиртом. Марина Игнатьевна сделала ему знак головой, что он может исчезнуть, а потом осторожно отмерила в стакан две капли нашатырного спирта, налила воды и из своих рук заставила выпить всё.
--Вот так, Игорюша...И больше портера я вам не дам. Понимаете? Мы ещё на пароходе поедем кататься...будет хор музыки....цыгане....А то Саханов завтра разнесёт по городу: «Чумаченко был пьян мертвецки»....Все будут смеяться. Пожалуйства, пейте осторожно, а то обольёте меня всю, как давеча Ольгу Спиридоновну. Она вам этого никогда не простит. За каждое пятнышко на платье она бьёт свою горничную по щекам, а потом просит у неё прощения.
Он молча поцеловал её руку, что заставило её вздрогнуть и отодвинуться.


                2

Принятое лекарство подействовало быстро. Чумаченко ваыпрямился и встяхнул головой, как человек, проснувшийся от тяжёлого сна. В следующий момент он удивился, что сидит на балконе наедине с Мариной Игнатьевной и проговорил:
--Хорошо...
Ответа не последовало. Марина Игнатьевна облокотилась на барьер и смотрела на Неву. Она любила большую воду, которая нагоняла на неё какую-то сладкую тоску. И теперь она легонько вздохнула, поддаваясь этому смутному, уносившему в неведомую даль чувству. А как се5йчас была хороша эта красавица Нева, растилавшаяся живой блестящей тканью. Где-то в густой зелени противоположного берега мелькали, точно светляки в траве, огоньки дач и такие же светляки быстро неслись по реке. Налево Нева была перехвачена громадным деревянным мостом, точно деревянным кружевом. И мост, и береговая зелень, и огоньки дач—всё это отражалось в воде, которая блестела и переливалась искрившейся чешуёй, точно она была насыщена белесоватой мглой белой перербургской ночи.
--Ей богу, хорошо,--проговорил Чумаченко.
--Ничего нет хорошего,--лениво ответила она, желая поспорить.—Я вообще не люблю этих безумных безлунных белых ночей. Есть что-то такое больничное в освещении. Да, именно такой белый свет бывает в больницах, где окна с матовыми стёклами.
--Сентиментальное сравнение.
--Что же худого в сентиментальности?
--Договаривайте: лучше, чем реализм...пьяный.
--Не спорю.
Она печально улыбнулась и замолчала. Он посмотрел на неё, и ему вдруг сделалось жаль вот эту самую Марину Игнатьевну, охваченную раздумьем своей собственной безлунной ночи. А ведь она красива и даже очень красива по настоящему, красива настоящецй породистой красотой. Один рост чего стоит. А лицо, тонкое и выразительное, с затуманенной лаской в каждом движении, с безукоризненным профилем дорогой камеи, с живой рамой слегка вившихся, как шёлк, мягких русых волос, с маленьким ртом—это была красавица, напоминавшая монету из драгоценного металла высокой пробы. Рядом с ней Чумаченко чувствовал себя мужиком, к которому по странной иронии судьбы была приклеена хохлачкая фамилия.. У него и рост, и коренастый склад всей фигуры, и широкое лицо с окладистой бородой, и мягкий нос картошкой, и широкий рот, складывавшийся в продававшую всего человека добрую улыбку—всё было русское, мужицкое.
Она точно почувствовала его добрые мысли, улыбнулась, придвинулась к нему совсем близко, так что её головка касалась его плеча и заговорила:
--Игорюша, вам хорошо сейчас? Река....огоньки...кто-то живёт вон на тех дачах....да? Может быть, кто-нибудь кого-нибудь сейчас ждёт, кто-нибудь страдает, кто-нибудь радуется, кто-нибудь любит, тихо и безответно, как безответна вот эта немая белая ночь. У каждого и своё горе и своя радость, и каждый уверен, что мир создан только для него. А я хотела бы сидеть вот так долго-долго. Пусть идут минуты, часы, недели, месяцы, годы, а я чувствовала бы себя спокойно-спокойно, как загипнотизированная....
Её тонкие пальцы перебирали его спутанные волосы. Ему хотелось сказать ей что-нибудь такое ласковое, доброе, хорошее, что ответило бы её сентиментальному настроению.
--Марина, милая, если бы вы знали....
Она быстро закрыла его рот своей рукой и строго проговорила:
--Игорюша, я не принимаю милостыни. Можно ведь и без этого. Я знаю, что вы меня не любите и не огорчаюсь. А знае5те почему? Очень просто: вы не можете любить. У меня не может быть счастливой соперницы.
--Это почему?
--Опять просто: вы состарились, Игорюша, состарились душой. Вас слишком баловали женщины и вам нечем сейчас любить.
Чумаченко засмеялся. Марина умела быть умной как-то совсем по-своему и притом совершенно неожиданно. Впорочем, такое умное намстроение так же быстро и соскакивало с неё, как это было и сейчас. Марина Игнатьевна вздохнула и проговорила:
--А ваша Шура имеет успех.
--Почему она моя, Марина?
--Я не точно выразилась: ваша натурщица, Игорюша. Конечно, это успех новинки. Красавин лишён способности увлекаться, как и вы и ему нужно что-нибудь экстравагантное, острое, а у Шуры ему больше всего нравится детское выражение её глупого личика.
--Да, Америка была открыта до неё.
--И знаете, Игорюша, мне почему-то жаль её, вот эту глупенькую подёнку, как Саханов называет окружающих Красавина женщин. И вы виноваты, что толкнули её на эту дорогу.
--Я? Вся моя вина в том, что Красавин видел её у меня в мастерской. Я больше ничего не знаю. Впрочем, как мне кажется наши сожаления немного запоздали.
--Да, я видела, как давеча она проехала в коляске Красавина. Вот в такой коляске и погибель. Привязанности Красавина меняются с такой же быстротой, как и начинаются. Ах, как давеча Ольга Спиридоновна ела глазами эту несчастную Шуру. Решительно не понимаю таких женщин. Не знаю, было у неё что-нибудь с Красавиным или нет, но она так старается ему понравиться, а это губит женщину.
--У Олги Спиридоновны своя психология, Марина, и, как кажется, она не может пожаловаться на судьбу.
--Да, но вопрос в том, чего требовать от судьбы?
--Не больше того, что может быть исполнено.
--Виновата, и , кажется, коснулась вашего больного места, Иглрюша: вы ухаживали за Ольгой Спиридоновной...
--Да...
--А сейчас?
--Сейчас моё место старается занять Саханов, но, повидимому, без особенного успеха.
--Вот кого я ненавижу всей душой!—подхватила Марина Игнатьевна с особенным оживлением.—Ненавижу и в то же время боюсь. Мне кажется, что нет на свете хуже человека, как этот Саханов. Ведь это он совращает эту несчастную Шуру. Вы бы послушали, что он ей говорит иногда.
--И я его тоже не люблю.
--Почему же Саханов считается одним из самыз близких ваших друзей, Игорюша?
--Моим другом он никогда не был, но он умный человек. Да, очень умный, а ум—неотразимая сила, как и красота. Так мы сегодня едем?
--Да....какая-то прогулка по взморью, потом на тони....одним словом целый ряд совершенно ненужных глупостей. Ах, как мне это всё надоело, Иглрюша!
--Чего же мы ждём? Кажется, уже пора.
--Не знаю. Вероятно, готовится какой-нибудь неожиданный сюрприз. Я это подозреваю. Долно быть, Васяткин что-нибудь придумал. Он давеча о чём-то шептался с Красавиным, а поторм исчез. Ведь они из кожи лезут, чтобы выслужиться перед Красавиным. Гадко смотреть. Послушайте, нам пора вернуться, а то Ольга Сприридоновна воспользуется случаем наговорить по моему адресу Бог знает что. Она вообще преследует меня.
Чумаченко настолько оправился, что вернулся в кабинет почти трезвым.
--А где же ваша сестра милосерия?—спросила Ольга Спиридоновна, сладко улыбаясь.
--Какая сестира милосердия? Ах, да...вы спрашиваете про Марину Игнатьевну? Она сейчас должна вернуться. Мы с ней гуляли по саду.
--Прогулка молодых людей, продающих надежды?
--Именно.
Появление Антипа Ильича Красавина в «Кружале» составляло целое событие, что чувствовалось последним татарчонком. «Кружало» только весной возникло на попелище прогоревшего сада «На огонёк». Всё было реставрировано в том мифическом стиле, в каком устраиваются все загородние кабаки и весь вопрос сводился только на то, поедет ли в «Кружало» настоящая публика, та публика, которая задаёт тон всему. Конечно, провёртывались хорошие гости, как квасовар Парфёнов или меховой торговец Букин—они оставляли в один вечер тысячи по три или заказывали шампанское прямо сотней бутылок. Но, во-первых,, все они были гости случайные, а, во-вторых—они не давали имени новому кабаку. Вот Красавин другое дело. Хозяин «Кружало» готов был угощать его даром, чтобы потом иметь право сказать:
--А у нас Антон Ильич весьма уважают венгерский хор....
В заколдованном кругу веселящегося «всего Петербурга» это было самое яркое имя, хотя Красавин столько же принадлежал Москве, как и Петербургу. Он переезжал с места на место дорогим и желанным гостем. Хозяин «Кружала» бегал сейчас по коридору и, грозя услужающим татарам кулаком, повторял:
--Вы у меня смотрите, зебры полосатые...


                3

Сам Красавин почти ничего не пил, кроме содовой воды, подкрашенной каким-то мулрённым вином. Это был плечистый мужчина с окладистой русой бородой, того неопределённого возраста, который Сахалов называл «петербургским». Широкая, крепкая шея с красным наливом, широкое лицо с тугим румянцем, карие глаза с поволокой, слегка вьющиеся русые волосы без малейших следов седины---всё, кажется, говорило о завидном богатырском здоровье, а между тем этот богатырь в глазах светил медицинской науки был обречённым человеком, дни которого сочтены. Красавин, вообще, являлся таинственным человеком, который всплыл на бурную поверхность столичной жизни из неизвестных глубин и которого одни считали миллионером, а другие—нищим.
--Всё это сплетня,--решил раз и навсегда Саханов.—Верно одно, что Антип Ильич аккуратно уплачивает во всем ресторанным счетам.
Конечно, это было передано Красавину, но он ничего не ответил, как и вообще не любил терять напрасно слова. Он где-то и что-то такое делал, устраивал, хлопотал и проводил, как все дельцы, а отдыхал в смешанном обществе артистов, художников и особого сорта интеллегенции, которая охотно собирается на дармовую кормёжку. Из собравшихся в номере гостей едва ли кто-нибудь мог определённо сказать, что такое Красавин, да мало этим и иноересовались. Известно было только, что он из заволжских раскольников и имеет громадные связи в среде московских старообрядцев-миллионеров. Ходили слухи, что раньше он пил запоем, а сейчас, когда на него накатывалась запойная тоска, ограничивался тем, что собирал около себя пьющую «братию». Как у всех богачей, у Красавина был друг, такой же таинственный человек, которого все называли Алёшей. Он сейчас сидел около хорошенькой натурщицы Шуры и следил за каждым движением патрона, как лягавая собака.
Эта Шура была последним номером из тех сомнительных дам, которые как-то неожиданно появлялись среди красавинской «братии» и так же неожиданно исчезали. Девушка равнодушно смотрела на всех своими детскими глазами и улыбалась при малейшем удобном случае, что её портило. Красивое девичье лицо, обрамлённое шелковыми прядями мягких, слегка вившихся русых волос, точно было нарисованог каким-то капризным художником, который вложил в это лицо неуловимую молодую прелесть. Всего красивее у Шуры был рот, очерченный с изумительной грацией. Но главное достоинство было не в лице, а в теле, как это все знали по эскизам Чумаченко. В своей компании она была известна под кличкой « Ню». Шура была сложена, как статуя и её портили только руки, маленькие и нежные, но с слишком короткими пальцами.
--У неё тогчно чужие руки,--говорила Ольга Спиридоновна, не выносившая женского превосходства.
Вернувшись в номер Чумаченко нашёл своё место занятым,--на его стуле сидел актёр Бехтерев, которого Ольга Спиридоновна нарочно подозвала, чтобы «отшить» Чумаченко. В минуты раздражения она не стеснялась выражениями и любила пустить вульгарное словечко.Чумаченко подсел к Шуре и молча взял её за руку, отчего девушка засмеялась, как смеются от щекотки.
--Вам весело, Шурочка?
--Так себе, Игорь Анатольевич. Я не умею плакать.
--Это отлично.
Чумаченко любил свою натурщицу и относился к ней как к избалованному ребёнку. Он не ухаживал за ней, но чувствовал себя в её присуствии как- то легче, как и другие, точно она заряжала всех своей цветущей молодостью. Шура знала, что Чумаченко любит портер и незаметно подала ему полный стакан. Она видела, как следит за ним Марина Игнатьевна и делала на зло ей из детской шаловливости. Чумаченко собственно не хотел больше пить, но из духа противоречия, чтобы подразнить «сестру милосердия», выпил свой стакан залпом. Шура опять смеялась, незаметно подливая второй стакан.
--Я боюсь Марины Игнатьевны,--шепнула она Чумаченко.—Она такими злыми глазами смотрит на меня.
--Страшен  сон, да милостив Бог.
Публику занимал один Саханов, рассказывающий самый последний анекдот о какой-то актрисе, которая по близорукости приняла чужого мужа за своего, «со всеми последствиями» такой опасной близорукости.
Красавин слушал равнодушно и всё посматривал на дверь, как по его примеру инстинктивно делали и другие, даже Ольга Спиридоновна, начинавшая что-то подозревать. А Шура продолжала подливать Чумаченко в его стакан и незаметно переменила свой стакан с шампанским. Чумаченко поймал её в подлоге и на зло ей залпом выпил шампанское. Эта смесь быстро произвела своё действие и он необыкновенно быстро захмелел.
--Не пейте больше, ради Бога!—проговорила ему на ухо Марина Игнатьевна.
Но Чумаченко уже был в таком состоянии, что не мог слушать советов и ответил какой-то грубостью. Шура кусала губы от смеха, когда «сестра милосердия» отъехала ни с чем. Дальнейшие события для Чумаченко точно заволокло туманом и он потерял нить в поступательном их движении. Ему почему-то не нравилось, что Алёша слишком близко сидит около Шуры и даже фамильярно положил свою руку на спинку её стула
--Вы! Господин хороший! Так нельзя!—грубо заметил ему Чумаченко.
Алёша что-то ему ответил и Чумаченко готов был разсердиться, если бы не вмешалась Шура и прошептала:
--Миленький....не стоит...бросьте.
Дальнейшие события уже окончательно заволоклись туманом. Как сквоь сон Чумаченко видел, как поднялся Васяткин, юркий господин в пенснэ и как все разом поднялись со своих мест. Марина Игнатьевна опять подошла к Чумаченко и шепнула:
--Проводите меня, Игорюша.
--Вы домой? Нет....не желаю...да...вы меня будете отпаивать чаем, а я не хочу.
В номере появились услужающие татары и смотрели на Красавина какими-то жадными глазами. Шура была огорчена, что Красавин не подал ей руки, а повёл Ольгу Спиридоновну. Ей пришлось довольствоваться обществом Алёши.
--Пойдёмте и мы, Игорь Анатольевич!—говорил Бехтерев, подхватывая Чумаченко под руку.—Пора!
--Куда и зачем?
--Пароход ждёт...
--А...
В коридоре их обгоняли цыганки, подталкивая друг друга, как выпущенные с классов школьницы.
--Антип Ильич не забыл о провизии,--соображал Бехтерев вслух, обнимая рукой смуглую и костлявую цыганку.—Куда, фараоны?
--А вы с нами на пароход.
Проходя садом, Чумаченко вспомнил, как давеча обидел его господин в котелке и начал ругаться в пространство, показывая кулак.
--О, я ему покажу...да...
--Пренебрегите, Игорь Анатольевич!—уговаривал Бехтерев.
Когда они уже подходили к пристани, Чумаченко остановился и заявил, что не пойдёт на пароход, потому что Красавин его не приглашал.
--Всех приглашал...значит и вас....Главное: на тони поедем. Я—страстный рыболов и летом целые дни просиживаю где-нибудь с удочкой. А сейчас должны итти лососи. Понимаете, будем варить уху на свежем воздухе.
Последнее убедило Чумаченко. Ведь и он тоже в юности был страстным рыбаком и проводил на Неве целые дни. Милая, родная река. Что может быть красивее Невы? А петербуржцы, как оглашённые, бегут на какие-то дачи.
--Знаешь что, Бехтерев?—заговорил Чумаченко, останавливая артиста.—Наплюем на этих дурацких цыган и на тоню, а возьмём лодку, уедем куда-нибудь на Лахту, разведём костёр. Боже мой, что лучше, как провести целую ночь в лесу у огонька? Голубчик...милый...поедем!
Этот план Бехтеревым не был принят и он потащил Чумаченко на пароход.
--Что же это такое...опять пьянство,--шептал Чумаченко, теряя способность к сопротивлению.


                4


Финляндский пароход, расцвеченный фонариками, стоял не у пристани, а прямо у берега. Слышалось лёгкое ворчание машины, где-то попыхивал белыми клубами пар, из трубы завивавшейся чёрной полосой тянул дым. На пароходе всё было устроено ещё в Петербурге: поставлены столвы, устроена закуска. Кухня помещалась на носу. Всё общество разместилось в длинной каюте, кто где хотел. Чумаченко заметил только одно, что Марина Игнатьевна не поехала домой, а осталась с нарочной целью следить за ним. Чтобы досадить ей, он выпил большую рюмку английской горькой и ушёл на нос, чтобы любоваться Невой. По дороге суетившийся Васяткин едва не сшиб его с ног7.
--Ах, пардон!
Услужающие татары из «Кружала» тащили ещё какие-то закуски, посуду и ящики с бутылками, точно снаряжалась экспедиция на северный полюс. Поместивший на самом носу парохода, Чумаченко молча любовался красавицей Невой, которая отражала сейчас разноцветные фонарики парохода. Что-то такое чкдное и хорошее в этой живой, вечно движущейся воде, какая-то скрытная сила и манящий покой. Недаром Марина Игнатьевна боялась воды: её так и тянуло броситься в реку.
Пароход дал свисток и грузно начал отдалятся от берега.  Слышно было, как винт рыл воду, а машина прибавляла ход. Пароход легко и свободно врезывался своей железной грудью в застывшую речную гладь и, распахнув её могучим движением, оставлял за собой бурно двоившийся, широко волнистый след.
--Как хорошо, как хорошо,--шептал Чумаченко, подставляя горевшее лицо поднимавшемуся от движения парохода ветру.
Плыли мимо низкие зелёные берега, мелькали где-то в зелёной гуще приветливые огоньки, быстро появлялись и ещё быстрее исчезали лодки с тёмными силуэтами сидевших в них людей, давали свистки встречные пароходики, пока всё это не скрылось, уступив место широко налитому взморью. Боже, как хорошо было это подёрнутое матовой белизной море, это светившееся фосфорическим светом небо, эта у3ходящая из-под пакрохода водяная гладб. Чумаченко вдруг страстно захотелось поделиться с кем-нибудь своим настроением и он вспомнил о Марине Игнатьевне.
--Да...только она поймёт эту красоту. У неё есть чувство природы.
Чумаченко уже поднялся, чтобы идти в каюту, когда раздалось цыганское пение. Какой-то невообразимо дикий мотив поднялся дыбом, перемешиваясь с бренчанием цыганских гитар. Чумаченко даже заткнул уши. Неужели это кому-нибудь может нравиться? Визгливые женские голоса с гортанным, подтреснувшим тембром, яркие вскрикивания, раздражающее бренчание гитар—в общем, всё это напоминало звон6 разбитой посуды.ж
--Нетр, я пойду и скажу, что это...безумие!—Решил Чумаченко.—Да...безобразие..и самое скверное! Как не стыдно восхищаться этим дурацким визгом и уханьем!
Цыгане столпились у входа в каюту, так что ему пришлось расталкивать их. Он отыскал глазами сидящего на дальнем конце стола Красавина, чтобы высказать ему всё и вдруг остановился. Около мецената сидела белокурая стройная девушка с удивительным лицом. Она смотрела на него и улыбалась—улыбка у неё тоже была удивительная, быстро появляющаяся и так же быстро исчезавшая.
--Кто это?—спросил Чумаченко сидевшую недалеко Марину Игнатьевну.
--Не знаю, --сухо ответила тона.—Кажется, новая прихоть нашего принципала. А что: поражены?
--Да...что-то необыкновенное...изумительное.
--Знаю одно, что –англичанка. А вон её мать сидит—крашеные рыжие волосы и наштукатуренное лицо. Настоящая милашка! Это всё сюрпризы Васяткина. Посмотрите на этого негодяя, как он доволен и счастлив.
Хор дико завывал, гитары бренчали, хриплый баритон выводил какую-то нелепую руладу, а Чумаченко всё смотрел на белокурую незнакомку и не мог придти в себя. Красавин что-то такое ей говорил, жестикулируя, сильнее обычного, а она улыбалась ему непонимающей улыбкой и что-то такое старалась объяснить руками.
--Боже мой! Да ведь она немая?—невольно крикнул Чумаченко, всплеснув руками от охватившего его ужаса.
Это восклицание вызвало общий смех. Ольга Спиридоновна так и залилась, закрывая рот платком. К Чумаченко подошёл Саханов и слащаво улыбаясь, проговорил:
--Нет, каков наш Васяткин,а? Ведь это его выдумка. Действительно, немая. Ну, кому придёт в голову такая счастливая идея?
Саханов никогда не напивался, а только входил в умилённо-слащавое настроение, как и сейчас. Глядя на растерявшегося Чумаченко, он как-то неестественно захохотал.
--Оставь меня, ради Бога,--сухо ответил Чумаченко, занимая свободный стул.—Где я? Что это такое?
--Самая обыкновенная вещь,--ответила ему Ольга Спиридоновна, скашивая в его сторону свои круглые глаза.—И немые девушки имеют скромное желание превратиться в женщину...Очень просто.
Чумаченко только посмотрел на неё дикими глазами и ничего не ответил. Он теперь понял всё. Васяткин в своих интересах создавал соперницу Шуре. Да, это было ясно, как день. Чем можно было удивить Красавина, к услугам которого были женщины всех пяти частей света? А тут немая красавица. Это была такая экстравагантная новость, которая заставила оживиться скучавшего мецената до неузнаваемости. Вглядываясь в мать, Чумаченко старался припомнить, где он её встречал. Эта женщина-маска положительно была ему знакома.
--Да ведь это мисс Мортон?—обратился он к Саханову.—Она десять лет тому назад пела ина островах.
--Представьте себе, что она. Никто и не подозревал, что у неё такая красивая дочь и притом немая. Васяткин положительно гениальный человек по этой части. У англичанок—знаешь—всё просто и откровенно: Мортон желает получить за свою дочь всего семнадцать тысяч. Ха-ха-ха! Почему не двадцать—для круглого счёта? Я убеждён, что у неё и мысли такие же крашеные, как она сама.
--Да, бывают сны, а наяву чудней! Ах, негодяй!
--Кто? Васяткин? Видишь ли, все гениальные люди немножко негодяи.
Дальше опять всё заволоелось пьяным туманом. Чумаченко пил уже без разбора решительно всё, что ему наливали—ликёры, портер, шампанское, водку. Ему хотелось забыться, хотелось плакать, хотелось крикнуть всем, какие они негодяи. Да, именно негодяи. Это было самое подходящее слово.
Пароход сделал широкий круг по взморью и двинулся обратно к островам, чтобы попасть на тони у Елагина. На тонях уже ждали дорогих гостей. В качестве специалиста теперь всем распоряжался Бахтерев. Все вышли на деревянный плот, тонувший под тяжестью набравшейся публики. Дамы считали своим долгом взвизгивать и кокетливо подбирали юбки.
Красавин вёл немую мисс Мортон под руку и оказывал ей знаки особенного своего внимания. Чумаченко следил за этой сценой воспалёнными глазами и повторял:
--Негодяй! О, негодяй!
Закинутая тоня оказалась счастливой и немая красавица аплодировала, когда рыбаки положили в корзину бившуюся лососку.
--Одна немая радуется, что попала в сети  другая немая,--объяснил Саханов.
Потом тут же на плоту, на заранее приготовленном очаге из кммней, запылал костёр и торжественно варилась уха по какому-то специальному рецепту, секрет которого был известен только одному Алёше. Немая мисс Мортон опять была счастлива, как ребёнок. Получилась оригинальная и красивая картина.


                5


На другой день утром Чумаченко просыпался есколько раз, натягивал на себя байковое одеяло и опять засыпал тревожным и нездоровым сном. В голове  чувствовалиаь такая тяжесть, точно она была налита чугуном. А на улице уже поднимался раздражающий дневной шум: тяжело катились ломовые телеги, дребежлали извозчичьи пролётки, вообще просыпалось тысячью самыз разнообразных звуков то чудовище, которое называется большим городом.
Но всего больше5 Чумаченко раздражали тяжёлые шаги «человека» Андрея, который имел дурную привычку по нескольку раз подходить к дверям и прислушиваться, не прогснулся ли барин.
--Нет, нужно огтоспаться,--думал про себя Чумаченко, готовый притворятся спящим, если Андрею придёт блажь отворить дверь в кабинет.
После смерти жены Чумаченко всегда сидел у себя в кабинете, на ишироком кожаном диване, а спальня была превращена в детскую, где жила его дочь Анита со своей воспитатильницей мисс Гуд. Кабинет для Чумаченко являлся символом холостой студенческой свободы и он не же5лал устраивать себе особую спальню, чтобы не поощрять этой  свободы.
Почему-то сегодня Андрей особенно настойчиво прислушивался у дщверей и Чумаченко пришёл к убеждению, что сон «переломлен» и что ничего не остаётся, как только вставать. По давно усвоенной привычке, ещё лёжа в постели, он делал проверку наступающему дню, своей работоспособности. Он представлял себе свою мастерскую, покрытые мокрыми тряпками работы, запах сырой скульптурной глины, молчаливого Гаврюшку, работавшего с угрюмой настойчивостью, даже ту пыль, которая набиралась в мастерской и самого себя в рабочей блузе, без которой он не мог работать. Если получалось ощущение какой-то таннственной полноты—значит, он будет работать. Сейчас такая проверка дала очень грустный минус.
Лёжа на своём диване, Чумаченко напрасно старался припомнить, что такое было вчера. Пьяная,безобразная ночь—это вне сомнения. «Последняя!»--повторял он про себя. Да, безобразие было и он был деятельным участникома этого безобразия, но случилось ещё что-то. Может быть, он сделал скандал и, кажется, обругал Красавина негодяем. Да, он начинал припоминать отдельные эпизоды. Сначала «Кружало», где он он, кажется, скандалил, потом пикник на пароходе, визг и уханье цыганского хора, потом тони.....
--Безобразие!—проговорил вслух Чумаченко.
Потом он вдруг всё вспомнил и сел на диване. Перед его глазами живой выросла загадочная немая белокурая девушка. Ах, да....Красавин ухаживал за ней, потом Саханов, по обычаю, говорил какие-то неприличные вещи, потом горел костёр. Да,да, она смеялась, когда вытащили большую рыбу и потом опять смеялась, когда варили уху прямо на костре, как любил Красавин.
--Да,да, всё это было,--вслух проговорил Чумаченко, начиная одеваться.
Ему казалось, что он в чём-то виноват и должен что-то такое сдщелать. Он позвонил и Андрей—отставной солдат, с отпущенной бородой, точно побитой молью—подал на подносе то, что полагалось, когда барин возвращался домой слишком поздно: бутылку квасу, сельтерской воды и стакан крепкого чёрного кофе. Поставив на стол поднос, Андрей тяжело топтался на одном месте.
--Что тебе нужно?—довольно сурово спросил Чумаченко.
--А там....этот,--бормотал Андрей, глядя в угол.—Ну, который с мешком ходит.
--Хорошо! Я сейчас!
Когда верный слуга удалился, Чумаченко засмеялся. Да...именно хорошо! Кажется, «человек с мешком» не мог выбрать лучшего момента.
Чумаченко позвонил и велел Андрею позвать в кабинет того, который «с мешком». Андрей презрительно скосил глаза и молча вышел. Скоро послышались тяжёлые шаги и в кабинет вошёл среднего роста человек в русской поддёвке, в мужицких сапогах и с белым мешком в руках. Чумаченко бросился к нему навстречу, крепко его обнял и расцеловал из щеки в щёку.
--Григорий Максимыч! Ты не мог лучше прийти!
--Следовательно опять покаянное настроение?—ответил гость вопросом, разглаживая свою козлиную бородку с сильной проседью.
Гость говорил приятным грудным басом и постарался освободить себя от вторичных объятий хозяина.  Он спокойно положил свой мешок в угол, оглядел кабинет, точно был в нём в первый раз и прибавил:
--Следовательно пришёл навестить....Как живёшь?
--Ах, не спрашивай, ради Бога. То же самое свинство!
Чумаченко торопливо налил холодного квасу и залпом выпил весь стакан. Гость смотрел на него своими добрыми, карими глазами и беззучно шевелил губами.
--Следовательно Саханов,--резюмировал он невысказанные мысли.
--Какой тут Саханов! Ах, ничего ты не пон имаешь, Григорий Максимыч! Смотри на меня и презирай!
Торопливо глотая квас, Чумаченко начал рассказывать о вчерашнем вечере, сбивался и подбирал слова, особенно когда дело дошло до немой мисс Мортон. Гость слушал эту горячую исповедь совершенно безучастно и ответил совершенно невпопад:
--Следовательно я был сейчас в мастерской...да....рассматривал твой барельеф.
--Сергея?
--Следовательно егог.
--Ну и что же? Он ещё в эскизе. Всё не хватает времени кончить. Есть серьёзные заказы.
--Следовательно вздор....Леность обуяла, пьянство, разврат, Саханов! А барельеф ничего. Как это у вас иначе говорят? Есть настроение...да....Следовательно я смотрел и могу понять.
--Милый мой, вот и не понимаешь!—перебил его Чумаченко, ломая руки.—Вот ты смеёшься над моим покаянным настроением, а эта работа и есть моё покаяние....да! Вот и сейчас я пошёл бы работать...нет, вру я совершенно безцельно вру!
Этот разговор был прерван появлением Андрея. Он подал длинный, изящный конверт и остановился в дверях. Чумаченко быстро пробежал коротенькую записочку и схватил себя за волосы. Этро было письмо от Марины Игнатьевны, которая напоминала ему, что вчера он пригласил всех к себе на ужин и чтобы он не забывал об этом.
--Уж второй час в кухне ждёт вас мужик с рыбой,--объяснил Андрей, точно отвечая на немое отчаяние барина.
--С какой рыбой?
--А вы сами вчера заказывали, потому как бымши на тонях....
--Пусть мисс Гуд ему заплатит и ну его к чорту!
Андрей вышел и Чумаченко зашагал по кабинету, напрасно стараясь припомнить, кого он вчера приглашал. Придёт же такая пьяная фантазия! Если бы ещё мисс Гуд с Анитой были на даче, а то они дома. Одним словом, самая скверная история.
Прогнавши мужика с тоней, Андрей ещё раз явился в дверях и как-то особенно сердито заявил:
--Значит при письме был букет. Приказано поставить его в мастерской.
--О, хорошо!
Квартира Чумаченко помещалась на третьем этаже большого каменного дома на четвёртой линии Васильевского острова, недалеко от Среднего проспекта. Вот уже почти двадцать пять лет как он живёт на Васильевском острове и, несмотря на некоторые неудобства, как удалённость от центра, он оставался здесь, точно привязанный к своей четвёртой линии юношескими воспоминаниями, когда ещё был безвестным академистом. Много было здесь поработано, пережито и прочувствовано в горячую пору юности и здесь же для него проявился тот свет, который ему впоследствии дал европейское имя.
Васильевский остров с его по-казарменному вытянутымаи улицами, напоминавшими архитектурный чертёж, являлся для него второй духовной родиной и он, работая в Риме, тосковал вот об этих скучных улицах, вытянувшихся в безнадёжно-прямые линии. И как здесь ему было всё знакомо, начиная с домов и кончая последней мелочной лавкой. Вот студенческий трактир, рядом дом, где он мыкал горе с другими академистами, недалеко жила натурщица, в которую он был влюблён. По этим улицам он вынашивал свои юношеские надежды, свои первые сомнения, неудачи и первые успехи. При одной мысли о переезде собственно в Петербург, в одну из центральных модных улиц, у него являлся инстинктивный страх, точно вместе с этим переездом он и сам сделается другим и художественное счастье его оставит. Это был совершенно детский страх, присущий слишком нервным натурам.
Настоящую квартиру Чумаченко занимал уже около десяти лет, хотя и собирался переменить каждый год. Она была и велика и в то же время мала. Собственно было только две настоящих  комнаты—большая зала и мастерская, а остальные комнаты состояли из конурок, как его кабинет, столовая, комната Аниты. Зала тоже казалась меньше, благодаря загромождавшему его всевозможному хламу, набиравшемуся во время путешествий, из разных подарков и благоприобретённых на Александровском ирынке. Всё сводилось из желания создать «обстановку», как говорил Саханов, а в сущности получалась какая-то окрошка из всевозможных стилей. Тут была и старинная стильная мебель, и восточные ковры, и старинное оружие, и художественная бронза, и фарфоры, и археологические редкости, и всевозможные артистические «шедевры». Вообще зала была слишком загромождена, на что жаловались все артисты, которым приходилось здесь петь или играть на рояле. Человек Андрей тоже не одобрял этого хлама, а к таким вещам, как  маккартовские букеты, точно питавшиеся пылью, относился прямо враждебно.
«В самый раз коровам отдать или какой барыне на шляпу»--ворчал он, когда по утрам наводил порядок в комнатах.
Сам Чумаченко не любил этого ненужного хлама, но он набралсякак-то сам собой. Несколько раз он хотел выбросить всю эту дребедень, но ненужные вещи, как и ненужные люди, имеют присущую только им способность оставаться неприкосновенными по целым годам.
Эта художественная обстановка больше всех возмущала Григория Максимовича, как совершенно ненужная и безцельная прихоть. Прибавляя к началу фразы своё «следовательно», этот друг детства Чумаченко возвышался до настоящего красноречия, когда обличал царившую в доме «суету сует». Это было его пунктиком, как вторым пунктиком являлся какая-то органическая ненависть к Саханову. Крайне терпимый и доступный во всём остальном, Григорий Максимыч делался придирчивым и злым, стоило Саханову войти в комнату.
--Надеюсь, ты у меня сегодня останешься поужинать?—спрашивал его Чумаченко.—Будут все свои...
--Следовательно...
--Да, будет Саханов...Удивляюсь, право, что он тебе дался: ни хуже, ни лучше других. Такой же, как и все. Я его совсем не желаю защищать.
Григорий Максимович не удостоил ответом, а только теребил свою бородку.
--Ну, не сердись,--говорил Чумаченко.—Пойдём в мастерскую...Нужно посмотреть, что делает Гаврюша.


                6


Мастерская отделялась от залы полутёмным коридором, где уже чувствовался запах алебастра и мокрой глины. В мастерской никакой обстановки не полагалось. Это была почти совсем пустая комната, освещённая громадным венецианским окном. Посетители, которые время от времени являлись сюда, искренне удивлялись этому убожеству знаменитой мастерской, из которой выходили такие удивительные произведения.  Большинство начатых работ стояли, закрытые мокрыми тряпками и до окончания находились под строгим наблюдением сторожа Андрея. К работам своего барина Андрей относился с авторитетом завзятого специалиста, причём, как попугай, повторял разные мудрённые слова, придавая им свой собственный смысл. Например, Гамлет—это сурьёзная статуя, с настроением. Недаром, тогда на выставке вся публика ахнула, а того и не знают, что один он, Андрей, видел как барин лепил её от начала и до конца, и одобрил пораньше других протчих. Вот тоже «Ромео и Джульета»--тоже ничего себе, невредная группа, хотя до «Гамлета» и далеко. Ох, как далеко...Как будто и то, а на самом деле даже совсем наоборот. Некоторые работы Андрей ненавидел, как последнюю—осрамится с ней барин в лучшем виде. Что публика уважает: ей подавай с пылу горячего. Вон «Гамлет»-то как поглядывает и притом «мёртвый череп» в руке держит, тоже голенькая барышня—сужет приятный. А то сейчас барин придумал лепить барыню в платке, да и барыня-то Ольга Спиридоновна. Ну, кто её не знает, Ольгу Спиридоновну, как она в театре ногами брыкает. Было её время, да ушло.
Сейчас Андрей ждал барина в мастерской и только покосился на «человека с мешком», которого считал вредным, хотя он и генеральский сын. Так в том роде, как юродивый.
--Андрей, открой «Сергея»,--проговорил ему Чумаченко.
Посредине мастерской стоял знаменитый «Гамлет», с которого ученик Чумаченко, самоучка Гаврюша, лепил копию. Это был юноша лет двадцати пяти, русоволосый, застенчивый, как девушка и с девичьем румянцем. Сторож Андрей ненавидел его и ворчал про себя:
--Ту3дак же, за нами погнался, мужлан....А того не понимает, что нужно иметь свою внешность колоритную и талант тоже.
Взглянув на Гаврюшу, Чумаченко сразу заметил, что дело у него не клеится и он работает с молчаливым отчаянием.
--Вот эта линия шеи у вас не вышла,--объяснил Чумаченко и хотел снять « стекой» лишнюю глину, но Гаврюша его остановил.
--Ради Бога, Игорь Анатольевич...я сам..
Юноша даже побледнел, точно ему самому хотели произвести какую-то очень мучительную операцию. Чумаченко понял и оценил его начинавшееся авторство. Похлопав Гаврюшу  по плечу, он прибавил:
--Да, лучше самому повторить десять раз свою ошибку и добиться цели...
Ему показалось, что Гаврюша посмотрел на него каким-то озлобленным взглядом. Это было впечатление электирической искры. Григорий Максимович внимательно рассматривал «Гамлета», точно видел в первый раз. Это была удивительная статуя, в которой он находил каждый раз что-то особенное, новое. Так было и сейчас. Как хорошо это молодое лицо, тронутое тенью гениального безумия—нет, это было не одно лицо, а тысячи лиц, спаянных в одно. Вот эти вдумчивые глаза, вот горькая улыбка, вот преждевременная старость в слегка намеченных морщинах лба, вот цветущая юность, притаившаяся в мягком контуре носа и губ—одним словом, если смотреть на статую с разных точек, получается впечатление разных людей, возрастов и настроений. А эта немного усталая поза молодого, сильного тела, точно пропитанная мыслью о бедной Йорике.
Чумаченко тоже смотрел на «Гамлета», стараясь понять то чувство, которое он испытвал, работая над этой статуей под декламацию шепкспировских стихов. Кстати, первыми оценили это произведение именно люди, которых он не любил и не уважал: актёр Бехтерев и критик Саханов, а те люди, на внимание и оценку которых он особенно рассчитывал, отнеслись к «Гамлету» или равнодушно, или скептически. Приходилось переживать мучительный период сомнений и бывали моменты, когда Чумаченко приходилось удерживать самого себя, чтобы не разбить в куски, может быть, лучшую свою работу.
--Хорошо,--думал вслух Григорий Максимович, отходя от статуи.—Хорошо, хотя и бесполезная вещь.
--Да?
--Следовательно, да....Она немного опоздала, почти на целых сто лет. К этому «Гамлету» нужно обстановку какого-нибудь Эрмитажа, мужчин в париках, женщин в физмах, придворных льстецов...
--Готово-с,--докладывал Андрей, раскрыв громадный барильеф, стоявший в массивной деревянной части.
--Вот это, кажется, будет по твоей части,--заметил Чумаченко, подводя друга на место, с которого удобнее было рассматривать работу в общем.
--Следовательно, посмотрим,--говорпил друг, пристально всматриваясь в барельеф.
Чумаченко нравилось, как его друг относился к его работам: ведь умеет смотреть—искусство, которое даётся немногим.
--Это преподобный Сергий в тот момент, когда он благославляет Дмитрия Донского на битву с Мамаем,--объяснил Чумаченко.—Сам Сергий уже закончен...я его чувствовал...А вот вся беда с Дмитрием Донским: выходит что-то такое шаблонное, академическое, мёртвое....
Барельеф поразил Григория Максимовича, хотя он ожидал от него многого. Донского действительно не было, а Сергий вышел великолепно, удивительно, чудно. Как хорошо это измождённое постом и трудами старческое лицо, проникнутое внутренним светом, очищенное душевными муками и смотрящее в далёкое-далёкое будущее. У Григория Максимовича просто шли мурашки по спине, так хорош был этот великий представитель земли русской. Да, вот это всё удельное книжье, городовая старшина и всякие передние люди полны недоумения и страха; они уже не верят в собственную силу, которая иссякла под гнётом татарщины—вся сила теперь сосредоточилась в этом измождённом старческом лице и в этом уверенном, строгом движении благославляющей руки. Великий подвижник провидел далёкое будущее и настоящее видел прошлым.
--Следовательно изумительно,--бормотал Григорий Максимович, рассматривая детали.—Пересвет и Ослабля вышли тоже недурно. Они должны были быть именно такими простыми.
--А знаешь, чего недостаёт этой работе?—спрашивал Чумаченко.—Именно вот этой самой верующей простоты, о которой ты сейчас говоришь. Художник только понимал свой сюжет. Ведь взят решающий момент, от которого зависело всё будущее, а в такие моменты самые обыкновенные люди делаются героями.
Григорий Максимович молчал, продолжая наблюдать барельеф. Его занимала та связь, которая необходима должна была соединять «Гамлета» с этим именно барельефом. Да, эта связь существовала, должна была существовать, как и между другими работами, кончая бюстом Красавина. Наблюдавший за «человеком с мешком» Андрей, чтобы посрамить барина, сказал:
--А у нас есть ещё одна модель, сударь. Вот извольте взглянуть.
Чумаченко не успел предупредить, как Андрей уже раскрыл бюст Ольги Спиридоновны. Григорий Максимович посмотрел на него совершенно равнодушно и ещё более равнодушно проговорил:
--Следовательно актриса?
--Нет, больше балерина.
Этот ответ заставил друга отвернуться и он даже сделал брезгливое движение рукой, как отмахиваются от назойливого насекомого. Это движение огорчило Чумаченко. Очевидно, друг не желает понимать.
--Послушай, Григорий, ты напрасно....,--обиженно заговорил Чумаченко, подбирая слова.—Дело в том, что это....Да, это будет моя лучшая работа, если хочешь знать.
Друг смотрел на него непонимающими глазами, а верный старый слуга даже закрыл рот рукой.
--Следовательно как же это так? То есть я ничего не понимаю...
Гаврюша сделал вид, что продолжает свою работу. Он торжествовал. Да, Чумаченко получил наконец самое сильное оскорбление и получил от человека, которого искренне любил и уважал. Чумаченко прошёлся несколько раз по мастерской, а потом остановился перед бюстом и заговорил:
--Вот вы всегда так судите, вы—публика....да.
--И что же из этого?
--Что из этого? Послушайте, нет, это трудно объяснить словами. Понимаешь: в жизни каждой хорошенькой женщины наступает такой момент, когда дух красоты, привлекавший мужчин, её оставляет. Она ещё не успела состариться, линии ещё живы, но уже начинается омертвление. О, нет, ты ничего не понимаешь? Уловить именно этот момент умирающей красоты, фиксировать его—громадная задача. Как хочешь, а мир всё-таки принадлежить хорошенькой женщине и красота, по выражению поэта, страшная сила.
--Следовательно, что же из этого?
--По-моему, это величайшая трагедия.
--Кому она нужна?
--А кому нужно сумасшествие датского принца Гамлета?
--Следовательно...Позволь, я решительно не могу связать эти вещи: Гамлета, преподобного Сергия и умирающую женскую красоту.
--В последней высшая трагедия: вместе с ней умирает призыв а жизни. Если бы мне удалось воплотить то, что я задумал. Голубчик, ты меня не понимаешь и мы будем говорить на разных языках.


                7

В мастерской они пробыли до завтрака. Чумаченко делал попытку что-то поправить в барельефе, но из этого ничего не выходило. Пришла горничная, некрасивая и кривобокая девушка и заявила, что завтрак подан.
--Ну, идём,--говорил Чумаченко, подхватываая друга под локоть.
Тот немного упёрся и что-то такое замычал.
--Знаю, знаю,--засмеялся Чумаченко.—Ты ведь не обязан есть мясо, а травы сколько угодно.
Столовая была и мала и слишком заставлена мебелью. В конце длинного стола сидела худенькая сгорбленная старушка со строго подобранными глазами. Рядом с ней сидела девочка, подросток лет четырнадцати, длинная и костлявая, с попорченным оспой лицом и злыми, тёмными глазами. Она протянула гостю свою красную, костлявую руку, какие бывают у малокровных девочек этого возраста.
--Как поживаете, Анита?—добродушно спрашивал Григорий Максимович, с шумом отодвигпя свой стул.
--Ничего, благодарю вас,--сухо ответила девочка и посмотрела на мисс Гуд улыбающимися глазами.
Воспитательница Аниты, мисс Гуд, точно замёрзла на известном кодексе приличий, нарушение которых приравнивалось чуть ли не к государственной измене, в том числе—двигание стульев, неосторожное обращение с ножами и вилками. На этом основании Григорий Максимович находился у мисс Гуд в большом подозрении и старушка особенно выразительно говорила Аните, поднимая свои редкие брови: «так делает друг твоего папы, который ходит с мешком и о носовых платках имеет довольно смутное представление, как наш Андрей. У твоего папы, вообще, сного довольно странных друзей, чтобы не сказать больше».
--Зачем вы сидите в городе мисс Гуд?—спрашивает Григорий Максимович, устраивая второе неприличие—он отломил корочку чёрного хлеба и обмакнул её прямо в солонку.—Следовательно, погода такая отличная, а здесь буквально дышать нечем.
Мисс Гуд ответила ему по-французски, как говорила обыкновенно с гостями, стесняясь своего ломанного русского языка. Григорий Максимович свободно говорил на двух языках и не повторял своего «следовательно», как по-русски.
--Мы ждём когда будет свободен Игорь Анатольевич,--говорила старушка.—Нам одним скучно на даче.
--Вы уезжаете, если не ошибаюсь, в Финляндию?
--Да....Прелестная дикая страна, усеянная чудными озёрами. Я очень люблю Финляндию и не могу понять, почему эта страна не нравится Аните.
--Очень интересно жить с чухнами,--брезгливо ответила Анита.—Самый противный народ. Они и сами умирают от скуки.
Чумаченко часто наблюдал за дочерью, когда она что-нибудь говорила и находил её остроумной. Ему не нравилось только то, что это остроумие было подкрашено каким-то злобным чувством. Девочка была умнее своих лет, потому что выросла в обществе больших и наслушалась всего. Всё внимание мисс Гуд было обращено, главным образом,  на физическую сторону воспитания и она больше всего гордилась тяжёлой русой косой Аниты и её ровными мелкими, белыми, как у хищного зверька, зубами. Папа Чумаченко не обманывал себя и находил дочь дурнушкой. В раннем детстве Анита росла прехорошеньким ребёнком, но её погубила оспа и это было тяжёлым ударом для Чумаченко, который страдал вдвойне—и как отец и как художник, по своей профессии поклонявшийся всякой красоте. Ему было больно, когда знакомые смотрели на Аниту со скрытым сожалением,за исключением, может быть, одного Григория Максимовича, видевшего в каждой женщине прежде всего человека. И сейчас он говорил с девочкой так просто, как бы говорил с самой записной красавицей.
--Да, я своими глазами видел, как один чухонец умер от скуки,--поддержал Чумаченко дочь.—Шёл мимо нашей дачи, присел на камень и умер.
Григорию Максимовичу не нравился шутливый тон, каким Чумаченко говорил с дочерью. Девочка была уже большая и старалась тоже быть остроумной, а это извращало и портило природные данные. Мисс Гуд тоже ему не нравилось, как типичная предствительница того Запада, который окаменел в эгоизме, являясь полной противоположностью славянской теплоте и отзывчевости. Григорий Максимович не то что не любил старушку-англичанку, а как-то жалел её, как жалеют слепого или глухого человека. Затем он решительно не понимал, почему Чумаченко взял воспитательницей дочери именно англичанку.
--Следовательно гораздо было бы лучше, если бы у Аниты была простая русская старушка-няня. Она бы и сказку пострашнее умела рассказать и водила бы девочку в церковь и разнвм бы приметам научила—право, всё это хорошо в своё время и всё необходимо пережить. А чему твоя накрахмаленная англичанка научит?
--Тут, брат, целая идея,--объяснял Чумаченко.—Я признаю только два высших типа, до которых доработалось человечество за всю свою историю. На одном конце стоят римляне, а на другом, к нашему счастью, как современников—англичане. Да, это великий народ, который завоевал весь мир, что ты там не говори. Они жестоки—да, потому что всякая сила жестока. Но они сконцентрировали в себе самые лучшие качества, какая только могла выработать вся наша европейская цивилизация. Англичанин недаром сделался синонимом несокрушимой энергии, предприимчивости и всякой силы вообще. Английская женщина—самая лучшая женщина, высший антропологический тип. Моя мечта, чтобы Анита усвоила себе хотя бы частицу английской настойчивости.
--Следовательно всё это пустяки...да.
За завтраком Григорий Максимович ел только одну зелень и даже отказался от яйца в смятку. Мисс Гуд только пожала плечами, потому что питалась всю жизнь одними кровавыми биштексами.
--У нас сегодня вечером гости,--предупредил её, между прочим, Чумаченко.—Вы видели лососину?
При слове «гости» у мисс Гуд явилось на лице покорно-печальное выражение, как у человека, который от доктора с рецептом идёт в аптеку. Она отлично понимала, что такое эти русские гости—сплошное безобразие.
--Это вышло совершенно случайно,--оправдывался Чумаченко.—У нас вчера был очень весёлый пикник и я решительно не помню, как пригласил к себе всех. Будет Красавин...
Последние слова подействовали на мисс Гуд, как электрическая искра. Она благоговела перед всякой силой, а мистер Красавин—это миллионы. Чумаченко смотрел на неё и улыбался, зная её слабость к богатым людям. Совершенно другого мнения был человек Андрей, который несколько раз появлялся в дверях столовой, как вопросительный знак.
--Отчего Гаврюшка не идёт завтракать?—спрашивал Чумаченко.
--Они просили дать им завтрак в мастерскую,--по солдатски ответил Андрей, вопросительно поглядывая на мисс Гуд, которая не выносила этого мужлана-самоучку.
Солдат Андрей случайно знал Чум аченко с детства, когда ещё проживал на Охте сейчас по выходе из военной службы. Сейчас он это скрывал по неизвестным причинам. Знал он с детства и Григория Максимовича. Дело было так. На Охте проживал старый генерал Шипилин, типичный русский мечтатель и неисправимый прожектёр, который с одинаковым увлечением занимался в одно и тоже время изобретением какого-то универсального воздушного шара, имевшего скромную задачу решить все проблемы и проклятые вопросы будущего всей Европы—и разведением клубники-монстр. У генерала были кой-какие средства и солидная пенсия и он поселился на Охте, где была и необходимая для изобретателя тишина и близость столицы. Клубнику-монстр разводил малоросс Чумаченко, с которым Андрей водил знакомство, главным образом, потому, что продавал краденую из генеральских оранжерей клубнику в Петербурге. У генерала был единственный сын Гриша, превратившийся теперь в «человека с мешком», а у садовника сын Игорь, превратившийся в знаменитого скульптора. Они выросли друзьями детства и добродушный генерал Шипилин из любви к детской привязанности своего Гриши дал воспитание в гимназии и его другу Игорю, с детства проявлявшему способности к рисованию. Это случайно-доброе дело, кажется, являлось единственно удачным предприятием генерала-мечтателя, хотя он и не дожил до славы садовничьего сына.
Генерал Шипилин разорился и кончил свои дни очень печально. Его универсальный шар не желал летать и старик умер с убеждением, что, будь у него ещё одна тысяча рублей, всё человечество было бы осчастливлено и наступила бы новая эра. Клубника оказалась вернее и садовник сколотил потихоньку небольшой капиталец, купил у генерала его оранжереи и повёл дело самостоятельно. Последние дни генерал Шипилин проживал чуть ли не в милости у своего садовника, тем более, что Гриша, его отцовская надежда и гордость, пошёл совсем по другой дороге. Молодой человек не окончил даже университета.
Судьба зато улыбнулась садовничьему сыну, который после гимназии поступил в академию художеств, кончил там блестящим образом, был отправлен на казённый счёт за границу на пять лет и вернулся оттуда знаменитым художником. Солдат Андрей, воровавший генеральскую клубнику, никак не мог понять такой метаморфозы: из настоящего генеральского сына вышла пустышка, а садовничий сын, сын простого малоросса Чумаченко, засиял.
--Он будет генералом,--уверял Андрея отец Чумаченко.—Это весьма умный мальчик.
Устроившись садовник начал попимать, быстро опустился и умер от ожирения. И сейчас человек Андрей решительно ничего не мог понять. Садовничий сын теперь жил барином, а генеральский сын поселился в деревне и жил по-деревенски—сам и пахал, и сеял, и вёл всё крестьянское хозяйство. Какой же это порядок, ежели настоящие генеральские дети пойдут в мужики? Вот и сейчас сидят за столом рядом, а настоящего генеральского сына никто и не признает. Сам  Андрей тоже делал вид, что не узнаёт Григория Максимовича, чтобы не сконфузить напрасно человека.
«Ослабел человек, вот и ходи с мешком,--думал Андрей, стоя у дверей.—Барин Игорь Анатольевич, конечно, человек добрый и не гнушается по старой памяти, а всё-таки оно как-то того».

                8


За завтраком Чумаченко старался воздержатся от напитков, но всё-таки выпил для поправки рюмки три водки и бутылку пива. На лице у него выступили красные пятна, а глаза подёрнулись пьяной влагой. Аниту всегда возмущало такое поведение отца, тем более, что мисс Гуд свято храня традиции старой доброй Англии, относилась к пьянству мужчин совершенно равнодушно. По её мнению, настоящий мужчина и не может не пить, потому что алкоголь убавляет избыток физических сил, который делает мужчин несправедливыми, а потом выпивший мужчина всегда добрее и если у него есть жена, то он на другой день просит у неё прощения.
--Папа, довольно!—решительно заявила Антиа, когда отец потянулся к графинчику с коньяком.—Это уже лишнее.
Чумаченко посмотрел на неё, на эту некрасивую, маленькую женщину и засмеялся.
--Анита, ты знаешь, что я люблю пить кофе с коньяком,--оправдывающимся тоном заявил он.
--Нет, не будет,--с капризной настойчивостью избалованной женщины заявила Анита и поставила графин с коньяком на свою тарелку.—Ничего не будет.
--Да?
Чумаченко вскочил и, улыбаясь, зашагал по столовой. Как все женщины напоминают одна другую и Анита поступает с ним, как женщина. Чумаченко хотелось сказать ей что-нибудь неприятное, как иногда позволяют себе мужчины говорить самым любимым женщинам; он остановился и, глядя в упор на Аниту и продолжая улыбаться, проговорил:
--А с какой удивительной красавицей я вчера познакомился Анита. Представь себе. Впрочем, вероятно она сегодня вечером будет у нас.
--Следовательно, Игорь Анатольевич, довольно. Да, довольно. Анита, вы его не слушайте. А ещё лучше, если мы уйдём в кабинет.
Мисс Гуд вся насторожилась, предчувствуя какую-то опасность, хотя и не могла понять в чём дело. Ей всегда не нравился тон, каким говорил «человек с мешком» и она не понимала, как Игорь Анатольевич мог допустить такое неуважение к себе. Ведь он хозяин дома, во-первых, знаменитый художник, во-вторых, и человек с большим общественным положением, в-третьих, а «человек с мешком» просто человек с мешком. Мисс Гуд давно жила в России, но многое для неё оставалось непонятным. Старушка только пожала плечами, когда Шипилин взял Игоря Анатольевича под руку и увёл его из столовой.
--Следовательно это невозможно,--ворчал Нипилин.—Это уже распущенность...да! Есть вещи, о которых нельзя говорить с девочками-подростками.
--Ах, оставь, пожалуйста,--смеялся Чумаченко.—Аниту трудно чем-нибудь удивить и я просто хотел её подразнить. Она делается умнее, когда сердится.
Человек Андрей видел, как барышня Анита огорчила родителя и поэтому протащил незаметно из буфета в кабинет бутылку любимого барского ликёра и для потехи поставил две рюмки. В семейных лелах он всегда, конечно, был на стороне барина, тем более, что по личному горькому опыту знал все муки тяжёлого похмелья.
--Вот и отлично,--похвалил его Чумаченко, наливая рюмку бенедектина.
Шипилин отвернулся и начал рассматривать заголовки стоявших в шкапу книг. Всё это были роскошные издания на разных языках, главным образом, конечно, по вопросам искусства. Тут были и последние новости, которых он ещё не видал.
--Брось....всё это хлам,--заметил Чумаченко, когда он взял французскую книгу о прерафаэлитах.—Не стоит.
--Интересно, что думают в Европе.
--Глупости думают...Поверь мне, что это так. Да, глупости...импрессионисты, прерафаэлиты....Ну, как их ещё там...Вообще декадентство, символизм, пунктуализм и сапоги в смятку.
--Следовательно ты совершенно не прав...Совершенно не прав. Жизнь есть движение, искусство тоже должно двигаться, как воплощение этой жизни и всякая новая школа, новое направление имеют законное право на существование. Даже ошибки здесь приносят пользу, как своего рода реактив для отыскания истины.
--Истина? Ха-ха...
Шипилин только теперь заметил, что Чумаченко совершенно пьян и с сожалением посмотрел на него через плечо.
--Ты меня жалеешь, Гриша?—изменившимся тоном спросил Чумаченко, поймав этот взгляд.—Да, я пьян...Только пьян не вином, как ты думаешь, а пьян вчерашним вечером, пьян этой чудной белокурой головкой, этими девичьими чистыми глазами, этой немой загадкой, живым сфинксом.
Охваченный бурей мешавшихся в голове мыслей, Чумаченко крепко обнял друга детства и целовал его, причём последний имел удовольствие чувствовать, как по его лицу и бороде катятся чужие слёзы.
--Милый...дорогой!—шептал Чумаченко, приходя в «исповедальное» настроение, которое являлось у него после каждого сильного кутежа.—Я тебе скажу всё...и только тебе...да. Потому что ты один поймёшь меня.
Именно это покаянное настроение Шипилин и не любил, потому что припадки самоуничтожения сменялись с сумачшедшей быстротой, нелепой гордостью и буйством. В этой последней стадии Чумаченко бил себя кулаком в грудь и выкрикивал неистовым голосом: «Я—Чумаченко. Понимаете? Меня знает Европа. Да! Я...я...». Эти моменты бешенства вызывались обыкновенно самыми ничтожными причинами, предусмотреть и устранить которые было невозможно. Сейчас Чумаченко находился в первой стадии и заставил друга во второй раз выслушать всё, что происходило вчера до роковой встречи с немой англичанкой включительно.
--Следовательно я это уже всё слышал,--уверял Григорий Максимович, защищаясь обеими руками от нового покушения на объятья и поцелуи.—Да, слышал. И представь, что всё это совсем не так интересно, как ты думаешь.
В помутившихся глазах Чумаченко блеснуло бешенство и его кулаки сжались, но эта буря разрешилась улыбкой.
--Нет, постой, Гриша. Ты меня должен выслушать. Да....Если бы ты знал, как я себя презираю...
--Следовательно...
--Нет, нет. Меня и другие презирают, но они глупы и не понимают, как и за что меня следует презирать. Что я такое, ежели разобраться? Завтра я протрезвлюсь, буду работать и все меня будут уважать. Но это ещё хуже. Зачем я буду красть чужое уважение? Нет, мало этого: у меня есть свои завистники. Они приходят ко мне в мастерскую и завидуют. Да, завидуют. А я делаю вид, что этого не замечаю и лгу каждым движением, каждым взглядом. Дескать, посмотрите, каков есть Чумаченко, знаменитый Чумаченко. Ха-ха! А никто и не подозревает, что знаменитый Чумаченко—просто покойник, настоящий покойник. И господа черви точат его ещё живого и он трогательно старается их не замечать. Боже мой, если бы только они знали...
Схватив Шипилина за руку, он прибавил другим тоном:
--Ты видел Аниту? Видел милейшую замороженную англичанку? Разве это жизнь? Разве я не понимаю, что это неудачная иммитация жизни и что я создал её собственными руками. Ты только подумай, что я уверен, что я люблю Аниту и даже сам иногда умиляюсь над такой мыслью. А между тем...Ты один понимаешь, что я—мужик, настоящий мужик, которому место на огороде. Может быть, я и скульптором сделался только потому, что с раннего детства больше всего любил устраивать чучела на грядках с клубникой. Все явления связаны между собой невидимыми нитями и переход от огородных чучел к статуям из каррарского мрамора совсем не так уж велик. И сейчас меня очень часто гложет мужицкая тоска о потерянном мужицком рае. Не смейся надо мной, это сровсем не фраза, потому что я говорю об Аните. Она была бы в тысячу раз счастливее, если бы родилась дочерью простого огородника...Понимаешь? Как это хорошо у Некрасова сказано: «Нам с лица не воду пить!». Да! Он был прав, потому что понимал народную душу. Тут дело совсем не в лице, а в человеке, в душе, которую мы с такой трогательной систематичностью вырываем из наших детей, как сорную траву. Мне делается больно, когда я думаю о дочери.
--Следовательно...
--Нет, постой! Знаешь, что я должен был сделать? Когда умерла жена, я должен был отдать Аниту на воспитание тебе! Боже мой, если бы ты только знал, как я завидую тебе, именно тебе! Но ты этого знать не должен. Храни тебя Господь! Это я так...спьяна. Мы—антиподы. Единственно живое звено между нами—это человек Андрей, который крал с моим отцом ягоды у твоего отца. Впрочем, последнее—тайна. Представь себе, это его пунктик и он на этом основании вполне логично, по-моему, ненавидит тебя. Ах, да, позволь, к чему всё это я говорю?
Чумаченко присел к столу и схватил себя за голову, точно руками хотел распутать свивавшуюся в клубок нить своих мыслей. Потом он вскочил, стремительно обнял друга и заговорил,быстро роняя слова:
--Вспомнил...Да! Марина мне ещё вчера сказала, что мне нечем любить. И она была права. С ней бывает что-то вроде припадков ясновидения. Да, мне нечем любить, а любовь—это всё творчество. Ты понимаешь? Ведь, наверное, влюблённый человек изобрёл паровую машину, шведские спички, телескоп, спектральный анализ, все чудеса техники и величайшие проблемы науки, а в недалёком будущем ещё раз влюбится и откроет секреты воздухоплавания. Да, я в этом убеждён. Я это, наконец, испытал на самом себе. Гриша, а ты был когда-нибудь влюблён?
--Следовательно нет,--довольно резко ответил Шипилин и отвернулся к окну.—Я любил—да, нол ваша влюблённость—чудовищное помешательство. Оно сейчас же падает, как только чувственный голод получает своё удовлетворение. У вас нет истинной любви, потому что нет истинного уважения к женщине, как к человеку. Всй вы—чувственники и смотрите на женщину нечистыми глазами, поэтому и ваше хвалёное искусство не чисто.
--Ах, не то, совсем не то, Гриша! Я понимаю, ценю и уважаю вашу монашескую любовь, а ты не хочешь понять нашей! Представь себе то ощущение...да...вчера...Когда я её увидел, меня точно что осенило...понимаешь? Больше уже ничего не существовало и я сам не существовал, охваченный светлым облаком грешного чувства. Это был момент откровения и счастливых слёз, момент великого гнева и покаяния. Душа росла с жаждой искупления. Боже мой, я готов отдать всю свою жизнь, чтобы такой момент повторился.
--Следовательно довольно,--перебил его Шипилин, отыскивая свой мешок в углу.—Я схожу по одному делу, а ты в это время успеешь выспаться.


                9


Чумаченко беспрекословно повиновался и Шипилин уложил его на диван, подсунул под голову расшитую шелками подушку. Запас пьяной энергии иссяк; кроме того в характере Чумаченко была чисто женская черта в известные моменты он любил поддаваться чужой воле, как избалованный ребёнок.
--Да, хорошо соснуть,--бормотал он, закрывая глаза.—Какое чудное изобретение сон, как говорил Саханов.
--Это говорил не Саханов, А Санчо Панса в «Дон Кихоте»,--попрравил его Ширилин.
Но Чумаченко не суждено было воспользоваться «прекрасным изобретением». Когда Шипилин выходил из кабинета, то чуть не сбил с ног Васяткина, который даже уронил пенснэ.
--Кажется мы с вами где-то встречались,--проговорил Васяткин стереотипную фразу, которую повторял при встрече с каждым незнакомым человеком.
--Очень может быть,--довольно грубо ответил Шипилин, загораживая дорогу.—Игорь Анатольевич лёг спать. Ему необходимо некоторый покой.
--О, мне нужно всего одну минуту его видеть. По очень важному делу.
Потом он прибавил уже совершенно другим тоном, вынимая из кармана массивный портсигар и даже подмигивая:
--Не желаете ли сигарочку? У меня, батенька, особенные...по случаю достал два ящика...
--Благодарю вас. Я не курю.
Васяткин, длинный, серый господин—у него всё было серое: и глаза, и цвет лица, и зубы, и волосы, и костюм, и даже самый голос—являлся типичным другом артистов. Чем он занимался и чем он жил—вероятно, невозможно было бы открыть никаким химическим анализом. Просто, Васяткин—и больше ничего. Главной гордостью этого загадочного субъекта было то, что он решительно всех знал и, пробегая утром газету, начинал с объявлений о покойниках, причём повторял: «Боже мой, Павел Богданыч тю-тю. А давно ли, кажется, завтракали у Кюба! И македонский туда же. Ну, у этого блуждающие почки—вообще, негодяй. Варвара Петровна Зарезова...хе-хе-хе! Егоров...Вот человек, который умер полным генералом!». Васяткина можно было встретить на всех первых представлениях, на чествовании знатных иностранцев, юбилеях и аукционах. Кроме того, он был неприменным членом всех похоронных процессий и благородным свидетелем всех громких скандалов. Молва гласила, что он давал деньги под проценты и при случае был очень не чист на руку. Кроме страсти к знакомствам, его одолевала мания всевозможных редкостей, по части которых он был великим знатоком и обладал всевозможными коллекциями. Шипилин давно его знал и презирал, как пустого человека. Он только махнул рукой, когда вихлястая фигура Васяткина шмыгнула в кабинет.
«Тоже друг»--с горечью подумал Шипилин.
Чумаченко уже спал, когда Васяткин вошёл в кабинет и несколько мгновений не мог понять, когда его разбудили.
--Я на минутку, дорогой друг,--говорил гость, усаживаясь на диван рядом.—Нарочно заехал предупредить вас, что сегодня вечером Красавин будет у вас...да.
Это известие заставило Чумаченко сесть. Ведь он вчера оскорбил, кажется, Красавина?
--Не хотите ли сигарку?—болтал Васяткин, протягивая портсигар.—Особенные батенька...по случаю..да. А вчера порядочно кутнули...хе-хе! Я видел счётец...около двух тысяч...
Для эффекта Вясяткин одну тысячу приврал. Чумаченко машинально взял у него сигару и, рассматривая её не с того конца, сообразил, наконец, в чём дело.
--Значит, будет и эта...мисс Мортон?—спросил он, не решаясь договорить главного.
Но Васяткин предупредил неловкий вопрос:
--Не беспокойтесь, митстрис устранена, а мисс приедет с Ольгой Спиридоновной, которая приняла в ней почти родственное участие. У женщин бывают свои капризы и Ольга Спиридоновна непременно захотела её привезти к вам.
Чумаченко засмеялся.
--Не будем играть в прятки...Ольга Спиридоновна в данном случае старается подслужиться пред Красавиным и хочет устроить ему в моём доме свидание. Да, я понимаю...гм. Только они забыли, что у меня есть дочь...
--Разве она здесь, а не на даче? Гм...да...Впрочем, ведь Ню бывает у вас и мы можем выдать мисс тоже за натурщицу.
Сообщив несколько самых свежих утренних новостей, Васяткин уехал. Чумаченко был взбешён и дал утренний звонок. Когда явился Андрей, он по логике рассерженных людей накинулся на него:
--Как ты смел пустить этого....господина, когда я только что лёг спать? Ты идиот...Понимаешь: идиот. Всякий будет врываться ко мне в кабинет...понимаешь?
Когда барин обругался всласть и отвёл душу, человек Андрей, не проронив ни слова в своё оправдание, проговорил деловым тоном:
--В самый бы раз теперь, вашескородие, в баньку...ей-богу! Даже вот как отлично.
Чумаченко немного смутился беззащитностью человека Андрея, а затем пришёл в восторг от его мудрой предусмотрительности. Именно, нужна была сейчас баня и всё похмелье как рукой снимет. Конечно, отлично сейчас направиться в баню, а потом бутылку холодного квасу.
--Приготовляй всё,--ответил он тоже деловым тоном, стараясь не смотреть на невинного Андрея, на котором сорвал сердце.—Да не забудь взять квасу.
--Помилуйте, церимония известная...
Не глядя на барина, человек Андрей вышел, тяжело двигая ногами, точно у него они прилипали к полу. Через часа два Чумаченко вернулся домой совершенно здоровым, точно снял с себя в бане пьяную тяжесть. Он любил баню и парился на полке, как извозчик. Андрей встретил его в передней и, снимая пальто, говорил:
--Вот вы всегда так, барин. А я не виноват. Я думал, что у вас сидит этот с мешком, ну, а господин Васяткин и прорвались....
--Ну, хорошо, хорошо...
--Ежели бы я знал, так я..Очень даже просто.
После бани Чумаченко с час отдыхал у себя в кабинете и удивлялся самому себе, припоминая события сегодняшнего утра. Во-первых, ему не следовало выходить в столовую, а просить завтрак в кабинет. Мисс Гуд и Анита, конечно, заметили по его лицу, как он провёл ночь. Ах. Как нехорошо...Девочка уже большая и о многом может догадываться. Ему припомнилась сцена, как Анита не давала коньяк и как он хотел ей досадить за это насилие. Нелепо и глупо. Наверное, у него клаза были красные, а лицо в пятнах. И это отец, который должен служить примером. Что думает о нём мисс Гуд! А тут ещё вечером соберутся гости. Если бы можно было удалить Аниту куда-нибудь на вечер, но у мисс Гуд болит нога и это неисполнимо.
--Вообще, прекрасно,--резюмировал вслух Чумаченко свои мыслм, проклиная вперёд всех гостей.—А потом эта исповедь перед Григорием Максимовичем...тоже недурно.
Дальше мысли о гостях развивались неожиданно в противоположную сторону. Ведь все эти люди есть только то, что они есть и нелепо требовать от них, чтобы они были другими. Следовательно, нужно было сердиться на себя, что проводишь своё время в таком обществе. А женщины уже окончательно не были виноваты ни в чём, как существа слабые и зависимые от тысячи случайностей. Чумаченко сделалось жаль их всех. В сущности, ведь все они такие несчастные и каждая тяжёлой ценой расплачивается за свои короткие успехи и сомнительные победы.  Если бы его дочь Анита очутилась в положении мисс Мортон...Нет, лучше о таких вещах не думать. Чумаченко охватила страстная жалость к дочери, которую он, в сущности, любил только формально и девочка росла по собственной воле. Может быть, эта детская душа уже впитывала в себя нездоровые миазмы окружавшей её артистической атмосферы.
--Нет, всё это необходимо переменить,--думал Чумаченко вслух, напрасно стараясь придумать изолирующую Аниту комбинацию.


                10


Шипилин целый день пробродил по городу, разыскивая кое-кого из старых знакомых и устраивая разные дела. Когда он вышел из квартиры Чумаченко, то сразу почувствовал облегчение от какой-то неопределённой тяжести, которая испытывается иногда в жарко натопленных оранжереях. Он постоял у подъезда и про себя похвалил жаркий июньский денёк. Со стороны моря надвигались такие хорошие, белогрудые облака.
«Наверное будет хороший дождь»--подумал он по-мужицки, совершенно забывая, что для города это всё равно—будет дождь или не будет.
Он повернул к Николаевскому мосту. По улице попадались больше ломовые, нагруженные бутовым камнем, кирпичём, досками, бочками с цементом, мусором от построек. В нескольких местах шли постройки, обозначенные высокими лесами, по которым рабочие ползали точно мухи. В воздухе пахло свежим кирпичём, известью, деревом и пылью. Многоэтажные дома, напоминавшие соты, росли, как грибы и Шипилин почему-то смотрел на них с недоверием, как на что-то ненастоящее и ненужное. Ведь если бы такого дома не было, всё равно, как-нибудь люди разместились бы по другим домам. Особенно его занимали несчастные городские ребятишки, игравшие на мостовой, по тротуарам, по дворам, походивших на глубокие колодцы—эти дети столичной улицы ужасно напоминали городских воробьёв, которые пурхались в пыли мостовой. Ему ужасно сделалось жаль этих несчастных ребятишке, которые никогда-никогда не увидят деревенского простора и должны замереть в своих подвалах и чердаках.
Набережная от Николаевского моста до Горного института всегда нравилась Шипилину и он ещё юношей простаивал над ней целые часы, наблюдая кипучую работу тысяч людей. Как красивы были все эти суда, особенно морские, выстроившиеся вдоль набережной в несколько рядов.  В них чувствовалась какая-то особенная сила, как у перелётных птиц сравнительно с домашними. И матросы все были молодец к молодцу, загорелые, сильные, какие- то совсем особые люди. Хороши были и крючники, разгружавшие суда, и ломовики, выгружавшие свои телеги и заморские пароходы—финляндские, шведские, датские, голландские, немецкие, английскик. Набережная являлась каким-то международным пунктом, где разные национальности сошлись в общей работе. Шипилин долго бродил по набережной и не мог утерпеть, чтобы не спрашивать, что заключается в тысячах этих тюков, бочек и ящиков. Шмыгавшие везде юркие артельщики оглядывали его довольно подозрительно, а один с особенной грубостью ответил ему:
--Проваливай...Вчерашний день потерял?
Кто-то засмеялся и Шипилин ушёл. На набережной и без него толкалось много любопытных. Он уносил с собой ту тихую тоску, которая преследует бывалых людей, когда они встречают знакомые сцены и знакомую обстановку. Когда-то и он суетился на таких набережных, катал бочки и помощником кочегара переплывал Атлантический океан. Да, тогда была вера во что-то, что там, за морями и горами и что было разбито самым безжалостным образом. А всё-таки жаль...В душе проснулась такая зовущая, хорошая тоска.
Шипилин ещё раз полюбовался с Николаевского моста на красавицу Неву, уставленную точно отдыхающими морскими судами и неторопливым шагом отправился на другую сторону. Чем он ближе подвигался к центру, тем сильнее внимание стоящих на посту городовых сосредотачивалось на его мешке.
--Эй, ты, мужлан, долой с панели,--грубо остановил его один из блюстителей порядка, когда он уже подходил к Невскому.
Эффект получился ещё больший, когда Шипилин вошёл в переднюю одного депортамента. Расшитый швейцар даже онемел от изумления.
--Мне Петрова,--начал было Шипилин.
--У нас нет никакого Петрова.
--Вы ошибаетесь: Сергей Васильевич Петров.
--Их превосходительство заняты.
--Всё-таки будьте любезны передать ему мою записку. Я сейчас напишу.
Петров, старый товарищ по университету, оказался гораздо вежливее швейцара и встретил Шипилина в дверях своей приёмной.
--Какими судьбами, голубчик?—спрашивал он обнимаясь и целуясь с гостем.—А я уж думал, что тебя и в живых нет...Очень, очень, рад!
Подтянутый, чистенький, с благообразной сединой и почтительно-строгим лицом, этот Петров был типичным чиновником из новых. Он много расспрашивал Шипилина об его жизни и особенное внимание обратил на положение его детей, причём проявил замечательную проницательность, заставившую Шипилина съёжиться.
--Четверо деток? Очень, очень, хорошо..Три сына и дочь? Отлично...Учаттся...
--Да, дома.
--А сколько лет старшему?
--Шестнадцать, кажется..
Благообразно-проницательное министерское лицо приняло скорбное выражение.
--Очень, очень хорошо, то есть совершенно наоборот, Григорий Максимович...Ты уж меня извини, а я должен тебе сказать отвровенно, как старый друг...да. Дело в том, что твою личную жизнь ты мог устраивать как хотел, причём, в случае неудачного опыта, благодаря тому капиталу, который ты несёшь в себе в форме образования и известной культуры, мог всегда вернуться в привелегированную нашу колею. Да...Но, по моему мнению—ты извини меня—судьбой детей ты не мог так распоряжаться. Возьмём самый больной вопрос: воинская повинность?
--А если я , следовательгно, не желаю для своих сыновей никаких льгот?
--Заметь: это ты желаешь, а ведь они имеют право и на свои желания. Вообще, вопрос крайне серьёзный и я будк рад поговорить о нём с тобой серьёзно, когда буду свободен. Сейчас я живу в Павловске, на даче. Тоже женат очень недавно, впрочем, и уже имею шестимесячного бабешку. Да, так ты и приезжай ко мне на дачу. Сегодня у меня комиссия...завтра....дела. Вообще вся неделя занята, а на будущей...
--Я на днях уезжаю...
--Оставайся, голубчик. Я так рад...
--Следовательно не могу...У нас страда начинается.
Чиновный друг, видимо был рад такой счастливой развязке, хотя и прибавил с грустью:
--Знаешь я начинаю как-то терять гнаших из виду. Ужасно обидно. Они немного косятся на меня. ..да...Я это понимаю и сам отношусь немного скептически к своей чиновничей деятельности, но что поделаешь—слабый характер, не выдержал. Если тебе что-нибудь нужно будет относительно детей, то я с удовольствием..посоветовать...указать...
По генеральской привычке Петров при прощании первый протянул руку. Умудрённо-проницательный чиновник сразу попал в свмое больное место Шипилина, как давеча Чумаченко, который так искренне жалел, что не отдал свою Аниту ему на воспитание. Петров оказался умнее и проницательнее и Шипилин шагал по тротуару, только встряхивая головой.
--Следовательно капитал образование и культуры,--бормотал он.—Хитрый чинуша..И всё это так любезно.
Следующим номером был визит к знаменитому детскому врачу, тоже товарищу и даже однофамильцу. Нужно было посоветоваться относительно борьбы с детскими эпидемиями. На одной из модных улиц, у шикарного подъезда стоял великолепный рысак с кучером-чудовищем, у которого на спине были приклеплены к поясу круглые часы. Шипилин в первый раз видел эту новинку и невольно рассмеялся. В подъезде он не утерпел и спросил швейцара, чей это кучер с часами на пояснице.
--Доктора Шипилина.
--Значит, он дома?
--Стало-быть, дома.
Этот кучер простаивал без дела у подъезда иногда целые дни, но пациенты должны были понимать, как дорого время знаменитого человека. Дверь отворила накрахмаленная, очень строгая горничная, оглядела незавидного гостя с ног до головы и сказала:
--Я сейчас узнаю...Как о вас доложить? Пожалуйте в прийомную.
Шмпилин написал записку и передал горничной, а сам в ожидании принялся рассматривать солидно обставленную приёмную. Тут васё было солидно—мебель, ковры,  бронза, картины, целая витрина с ценными подарками благодарных клиентов. В углу стояли старинные английские часы и маятник ходил с медленной важностью. Где-то слышались осторожные шаги, потом осторожно приотворилась массивная дверь и Шипилину показалось, что в щель на него смотрел сам знаменитый друг, но вместо него вышел толстый мопс. Собака хрипела от ожирения, но сочла долгом подойти к клиенту и ткнуть его своим чёрным сплюснутым носом в руку. Потом послышались шаги и в приёмную быстро вошла молодая, но болезненная и некрасивая дама.
--Простите, пожалуйста, что я прочла вашу записку,--заговорила она, протягивая руку.—Я—жена Ильи Алексеевича. Он так будет жалеть, что вы не застали его дома. Я много слышала о вас и рада лично познакомиться. Илья Алексеевич только что вышел и я удивляюсь, как вы не встретились с ним на лестнице.
--Следовательно как же его лошадь стоит у подъезда?
--А он пошёл пешком к больному рядом.
--Следовательно как же швейцар сказал, что он дома?
--Наш швейцар глуп и вечно спит.
Она лгала с такой измученной улыбкой, что Шипилину сделалась, наконец, её жаль. Знаменитый однофамилец просто не захотел его принять.
--Следовательно я зайду в другой раз,--проговорил Шипилин, делая вид, что всему поверил.
Знаменитый друг, спрятавшись за драпировку, видел, как Шипилин переходил через улицу, перекинув мешок через плечо и только покачал головой. Когда жена вошла в кабинет, он сказал:
--Что может быть хуже нашей проклятой профессии? Ни одной свободной минуты, чтобы поговорить со старым другом. А этот Шипилин—замечательный человек. Говоря откровенно, я завидую ему.
Взглянув на часы—у доктора в кабинете везде были часы: на письменном столе, на камине, на стене, так что, куда он не повёртывался, его драгоценное время показывалось с точностью—доктор прибавил:
--У меня сейчас визит к княгине Оводовой...да.
Жена покорно его слушала, не верила ни одному его слову и смотрела на него влюблёнными овечьими глазами.


                11


Шипилин пробродил по Петербургу до позднего вечера. Он заходил в склад сельскохозяйственных машин, чтобы присмотреть новый плужок, усердно рекламируемый газетой, куда посылал иногда корреспонденцию, потом учутился на Песках, где жил один из «наших». Это был интеллигентный человек, без определённых занятий, ютившийся в грязном надворном флигиле с громадной семьёй.
--Иван Петрович дома?
--А куда ему деться,--грубо ответила старая кухарка.
Иван Петрович, испитой сгорбленный господин, с тревожно бегающими бесцветными глазками, был типичным представителем интеллегентного столичного пролетариата. Он всю жизнь чего-то ждал, на что-то надеялся и смотрел на своё настоящее, как на переходное состояние. Главное, нужно было выдержать характер, не поддаться истерики. Встретил он гостя с неподдельной радостью и сейчас же послал кухарку за пивом.
--Следовательно я не пью,--заявил Шипилин.
--У тебя вечные фантазии! По крайней мере, не мешай мне порадоваться за тебя. Мне доктор приписал пить пиво, в умеренном количестве, конечно...
Квартира была грязная, обстановки никакой, изо всех дверей выглядывали грязные детские рожицы, из кухни воняло жареным луком и ещё какой-то дрянью. Хозяин пил пиво и всё время говорил только о себе, о своих планах, причём кого-то бранил и обещал отомстить. Между прочим досталось и генералишке Петрову, и доктору Шипилину, и Чумаченко. Шипилин его терпеливо слушал, выжидал удобный момент, чтобы уйти поскорее.
Шипил вздохнул свободнее, когда вышел из этого мёртвого дома. Да, есть люди, которым нужно воспретить законом иметь семьи, как это ни жестоко. Он с тоской думал о чумазых детских личиках и о собственном эгоизме. Вот он взял и ушёл, потому что ему было неприятно смотреть на эту западню, а Иван Петрович остался и будет пить своё пиво, пока его не съест чахотка или не разобьёт паралич. Если бы взять этих несчастных детей и воспитать их в деревне, на свежем воздухе...Ему опять пришли на память отрывистые слова мудрого чиновника относительно его собственных детей.
--Следовательно капитал образования и культуры,--повторил он, покачивая головой.
Следующие визиты к «нашим» были удачнее. Люди как люди, хотя и пропитавшиеся столичным ядом. Один учитель гтмназии мечтал даже о своей земле.
--У нас почти все мечтают о земле,--объявил он.—Конечно, не о подвиге, а просто о земле. Не нужно крайностей, а нужен простой нормальный человек. Прежде всего, необходимо, чтобы дети видели для сравнения деревню и деревенскую жизнь.
--Следовательно в роде наглядного урока или чтения объяснительного?
--Называй как хочешь..Ты думаешь, что мы не понимаем, что растим из наших детей каких-то квартирантов, у которых все детские впечатления и воспоминания будут применены к тем квартирам, где они жили и у самых счастливых к какому-нибудь личному месту? Нет, братику, отлично понимаем...А вот мы им покажем настоящую деревню, пусть смотрят и учатся.
--Но не живут?
--А это уж они сами...да...Теперь у нас по части фантазий весьма тихо. Копим деньги и присовокупляем. Глядишь, через годочков десять-пятнадцать именьишко и выросло. Ребята будут на свежем воздухе целое лето проводить, а я буду капусту да редьку садить.
--Приятное с полезным, значит....
--Это, положим, не идеал и даже очень не идеал, но приходитться довольствоваться возможным. Ведь и ты, в сущности, ведёшь только фермерское хозяйство, значит, остановился на полдороге. А ты запишись в настоящие мужики, войди членом в настоящую мужицкую общину, вози станового и исправника, отбывай повинность какого-нибудь старосты—вот это будет последовательно.
--Ты говоришь так потому, что не знаешь совсем деревни, где и фермерское хозяйство тоже нужно. Именно фермерское, а не помещичье или арендаторское.
--Ведь и наша деятельность тоже нужна, голубчик. Мы тоже не сидим сложа руки. У нас есть и ремесленные школы, и школьные летние колонии, и приюты, и санатории.
--Одним словом, чудеса в решете.
Учитель обиделся и замолчал. Шипилин тоже был задет за живое его замечанием о поступлении в настоящие мужики и постарался выяснить разницу, которая принципиально разделяет его хозяйство от их дачных утех.
--Для меня моё хозяйство—всё, в моей работе есть нравственный смысл. Уметь своими руками заработать свой кусок хлеба—великая вещь, и заработать настоящим трудом, а не жалованием, разными дипломными синекурами и культурными привелегиями. Если я ем кусок хлеба, то я знаю, что я действительно его заработал тяжёлым трудом. Затем, что моё хозяйство имеет такое же значение, как и крестьянское—доказательство налицо. Нынче в нашей Тамбовской губернии урожай, а в результате страшное падение цен на хлеб. В промещичьих хозяйствах получается такая комбинация: если убрать хлеб и продать его, то получится чистого убытка около четырнадцати рублей, считая арендную стоимость десятины в двадцать рублей. Положение глупое: урожай плохой—цены хорошие и продавать ничего, а урожай хороший—убыток землевладельцу, который работает чужими руками. Зато мужик радуется и мужицкий труд поднимается в цене. Я тоже радуюсь, потому что урожай для меня обеспечение на целый год, а я работаю сам со своей семьёй—следовательно повышение цены на рабочие руки меня не касается. Кажется, ясно?
Друзья расстались чуть ли ни врагами, обвиняя друг друга в непонимании. Шипилин не был в Петербурге лет пять и был особенно огорчён: и он не понимал, и его не понимали, а в результате из «наших» получались чужие люди. Да, это были настоящие обломки разбитого корабля.
Было уже часов десять, когда Шипилин опять очутился на петербургской улице, пыльной и ещё не остывшей от дневного зноя. Духота висела в воздухе. Рабочая суета на улицах прекратилась, сменившись обычной вечерней сутолокой. Летели на острова экипажи, по тротуарам торопливо шли на свой промысел жертвы общественного темперамента, какие-то подозрительные молодые люди в котелках и просто люди, желавшие как-нибудь убить своё ненужное время. Миллионое чудовище засыпало тревожным и тяжёлым сном, придавленное болезненным кошмаром.
«И люди могут здесь жить?—думал Шипилин, шагая по широкой панели  Невского.—Им не страшно за каждый новый день? Ведь могут уехать на лето куда-нибудь на дачу только избранники, остальные здесь зхаперты навсегда»
И если подумать, что вся эта живая сила в разное время втянута из провинции и похоронена здесь навсегда—получалось ужасное впечатление. В молодости и он провёл не одно летьо в Петербурге, но тогда всё скрашивалось молодым настроением, работой и надеждами. Ему даже нравился Петербург летом, благодаря красавице Неве и взморью. Да, он помнил свои белые ночи, когда был по-своему счастлив.
Мучительное чувство одиночества охватило Шипилина и он даже закрыл глаза, мысленно унесясь в свою деревню, где сейчас так было хорошо. Он даже хотел вернуться в свои меблированные комнаты, но хотелось взглянуть на Неву ночью, когда он особенно её любил. Ноги машинально двигались вперёд и Шипилин уже чувствовал веявшую со стороны реки прохладу.
--Да, чужой, совсем чужой,--повторял он.
На Николаевскем мосту он опять остановился, не зная, идти ему к Чумаченко или нет. Нева плыла, точно подёрнутая матовым серебром, на мачтах судов яркими звёздочками теплились разноцветные фонарики, такие же звёздочки бежали по воде, отражавшей в себе параллельные линии береговых фонарей. Где-то тихо плескалась сонная вода, где-то резко прорезывал воздух пароходный свисток, где-то слышалось неприятное дребезжание извозчичьей пролётки.
--Да, капитал образования и культуры,--ещё раз повторил про себя Шипилин, делая поворот на Васильевский остров. Ему вдруг захотелось быть в обществе и видеть незнакомых людей, тем более, что у Чумаченко соберутся разные художники и артисты, а к искусству у Шипилина сохранялась какя-то неопределённая тяга—последний остаток его культурных привычек.


                12


Когда Шипилин раздевался в передней, человек Андрей встретил его особенно неприветливо. Дескать, всякий прёт к Игорю Анатольевичу, а тут ждут Красавина. Из гостиной уже доносился трескучий голос Саханова, а на звонок в дверях показалась голова Васяткина и сейчас же скрылась. Шипилин был приятно удивлён, когда увидел Чумаченко совершенно трезвым, именно таким, каким он его любил—скромный, умный, с застенчивой улыбкой.
В гостиной, в «азиатском уголке», освнщённом модной лампой на высокой подставке, сидели какие-то дамы и тут же мисс Гуд с Анитой. Из дам Шипилин узнал одну Ольгу Спиридоновну, которую встречал раньше и которая успела сильно обрюзгнуть и постареть. Она сегодня находилась в умиленном настоении и всё время ухаживала за мисс Мортон, которую приняла под своё крыло. Анита так и впилась в новую гостью, которая ей казалась каким-то ангелом и девочка не могла отвести от неё глаза. Ей страстно хотелось сесть с ней рядом, взять за руку и вообще чувствовать близость этой живой красотки. Даже немота являлась частью в глазах Аниты каким-то достоинством, как молчат мраморные статуи и картины, которые она любила. Мисс Мортон несколько раз улыбнулась ей и Анита краснела вместе с ушами. Это было то детское обожание, которое испытывают девочки-подростки в своём критическом переходном возрасте.
Чумаченко наблюдал дочь и, по привычке художника, обдумывал тему экзальтированной молящейся девочки. Сейчас Анита была почти красива и, это опять было новой темой, именно сделать некрасивое лицо под влиянием сильного душевного возбуждения красивым. Против ожидания, строгая мисс Гуд отнеслась к новой гостье с большим сочувствием, вероятно, благодаря её немоте, с одной стороны, и потом потому, что мисс Мортон разговаривала с ней на бумаге на чистом английском языке. Вообще, мисс Мортон на всех произвела выгодное впечатление и даже Шипилин, забившись в уголок, рассматривал её с особенным вниманием, которого женщинам не уделял вообще.
--Ну что?—спросил его Чумаченко, вполголоса, указывая на мисс Мортон глазами.—Не правда ли, хороша?
Шипилин сразу точно съёжился. Его даже покоробила последняя фраза. Разве можно так говорить о несчастье? Просто, несчастная девушка, которая попала в очень сомнительную обстановку. Ему вообще не нравилось, как Чумаченко смотрел на женщин—он везде видел скрытое платьем живое женское тело и расценивал его формы по специальному масштабу. Это его возмущало всегда, а теперь в особенности. Несчастье иметь право если не на уважение, то на скромность.
--Зачем она здесь?—ответил он Чумаченко вопросом.
Чумаченко немного смутился и ничего не ответил. Шипилин не желал понимать, что такое художник. Марина Игнатьевна сидела в тени развесистой латании и терпеливо выслушивала жалобы Бехтерева. Ей как всегда приходилось выслушивать чужие жалобы и она точно была по заказу создана терпеливой слушательницой. Бехтерев стоял перед ней и жаловался, делая театральные жесты. Помилуйте, где же справедливость, когда его коронную роль Гамлета передают каким-то безмозглым мальчикам? Положим, что его фигура округлилась, но ведь в одной ремарке Шекспира Гамлет прямо назван жирным, а Росси шестьдесят лет, у него порядочный животик и старик всё-таки продолжает играть Гамлета.
--Да, да,--соглашалась Марина Игнатьевна.
--Вообще, наши театральные порядки ни к чорту не годятся,--продолжал Бехтерев, подогретый искренностью тона своей терпеливой слушательницы. –Разве у нас есть пьесы? Что ни новая пьеса, то провал. Нынешние драматурги прямо пишут свои пьесы для известного костюма какой-нибудь премьершы. И везде первое место отводится именно женским ролям и даже названия пьес прямо говорят только о женщинах: «Медея», «Татьяна Репина», «Ольга Ранцева»...Нам, мужчинам, актёрам, скоро отведётся место статистов, как балетным танцорам.
Бехтерев как только просыпался утром, начинал припоминать нанесенные ему в разное время обиды и постепенно взвинчивал себя на целый день. У него выработалась даже стереотипная улыбка, когда он встечал кого-нибудь из знакомых, которые должны были понять, как мир несправедливо относится к нему и как он стоит выше головой этих мелочей. Марина Игнатьевна, по сцене Бачульская, могла бы рассказать из своей практики гораздо больше, потому что одинокой артистке, не заручившись крупным и влиятельным покровителем, приходилось терпеть и от товарищей по сцене. Но она любила говорить о своих невзгодах, ограничиваясь фразой:
--Везде ведь одно и то же...
Между прочим и Саханов приложил руку, когда она выступала в «Озерках» в одной из лучших ролей, причём сам же привёз к ней номер газеты и сказал со свойственным ему нахальством:
--Видите, мой друг, насколько я бесспристрастен. Да, я могу ошибаться, но не буду лгать. Презирайте меня, выгоните меняч вон, но я всегда писал и пишу, что думаю.
Между прочим, как театральный рецензент, Саханов пользовался некоторым влиянием и после его рецензии Бачульская не решилась дебютировать на императорской сцене. Сегодня он был особенно великолепен, потому что надел самый модный летний костюм из белой фланели с тоненькими голубыми полосками, точно он был весьразграфлён, как ученическая тетрадка. У него была дурная привычка что-нибудь вертеть в руках во время разговора и сегодня ему попалась чёрная фетровая шляпа Марины Игнатьевны.
--Да оставьте вы шляпу!—уговаривала его Ольга Спиридоновна.—Ведь за неё деньги плачены.
В обществе Саханов обыкновенно завладевал разговором и обладал способностью говорить без умолку. Впрочем он мог быть интересным и уснащал свою речь тысячью цитат к которым питал большую слабость. Он был и умён, и речист, и остроумен, но писал скверно, как-то вяло и безцветно, точно за него писал кто-то другой. Когда-то он мечтал об учёной карьере и несколько лет готовил большую работу по истории Византии, с которой и провалился самыми торжественным образом. Это обозлило его навсегда и ему казалось, что все потихоньку смеются над ним. Благодаря развившейся мнительности, он разошёлся со своим учёным кругом и навсегда потонул в болоте журнальных специалистов, обязанных знать всё на свете. Чумаченко в одно и то же время и любил его, как беспорно умного и образованного человека, и почти ненавидел, как болтуна и крайне пристрастного человека, на которого нельзя было положиться ни на секунду. Теперь для Саханова было единственным удовлетворением, если его слушали внимательно, смеялись его остротам и вообще считали умным человеком. В противном случае онмстил, терпеливо выжидая удобного случая, а в таких случаях недостатка не было, пот ому что он вращался в пёстрой среде артистов, художников и своей братии журналистов.
Сейчас Саханов по совершенно неизвестным причинам разносил искусство вообще, искусство девятнадцатого века в частности и русское в особенности.
--Искусство—это фантазия сытого человека...да. Больше пресыщенного человека. Мне надоели женщины, я уже потерял всякий аппетит и могу смотреть только на нарисованную женщину. Корова Ван Гуттена в Эрмитаже стоит сто тысяч рублей...За что? Разве в картинах, статуях, музыке, стихах и прозе жизни. Всё это просто жалкая подделка под жизнь, наш самообман и самодурство. Приведите свежего, нетронутого человека и покажите ему Рубенса или Капову—он отвернётся, потому что это самая условная ложь. Все школы и направления во всяком искусстве сводятся только на новую форму лжи. Всего удивительнее то, что сами художники доводят себя до такой степени самогипноза, что начинают сами верить в свои произведения. Я помню, как один старый художник целых двадцать лет рисовал ручку метлы. Публика тоже гипнотизирует себя, когда ахает над произведениями искусства и даже проливает слёзы. Получается взаимное одолжение.
--Позвольте господин Саханов, а работа артиста?—перебил его Бехтерев, выпячивая грудь и надуваясь.
--Вы хотите сказать об артистах-актёрах? Это уже область подражательных способностей и по-моему самый лучший актёр—обезьяна.
--Браво, Бехтерев!—аплодировала Ольга Спиридоновна.
--Следовательно, позвольте, есть здоровое и хорошее искусство,--неожиданно вмешался Шипилин из своего угла.
--Именно? Это очень интересно слышать,--иронически ответил Саханов.
--Вы говорите парадоксами и правы в том отношении, что в искусстве есть свои мёртвые точки и отрицательные строки, но есть и другое искусство, серьёзное, идейное, глубокое, которое освещает нам жизнь, как путеводный маяк. Я укажу без комплиментов на нашу русскую школу....да-с. Наши художники, не все конечно, делают большое и хорошее дело, пока не подлаживаются ко вкусам толпы и капризам меценатов. Не буду называть имён—они известны слишком хорошо всем.
Завязался горячий спор, причём Саханов несколько смутился, когда взъерошенный субъект в поддёвке начал приводить в подтверждение своих слов цитаты по-немецки и по-французски.
Чумаченко вообще не выносил этих бесконечных русских споров с их ожесточением, колкостями и взаимным нежеланием понимать противника, хотя Шипилин представлял исключение и спорил корректно с достоинством искренне убеждённого человека. Когда Саханов встречал более сильного противника, он прибегал к одному маневру—вынимал часы, делал вид, что подавляет зевоту и говорил:
--Кажется мы достаточно не понимаем друг друга и продолжать не понимать ещё более—не стоит.
Он так и сделал сейчас. Чумаченко всё время наблюдал мисс Мортон и переживал какую-то тихую и такую хорошую радость, точно ожила одна из тех статуй, которые когда-то грезились ему. Это был чудесный молодой сон, который заслонял всё остальное. А она была так хороша и чиста в своём непонимании, в ореоле девичьей невинности и в этом молчании, скрывавшем таинственного внутреннего человека, точно это было не земное существо, а пришелец из какого-то другого мира. Чумаченко хотелось сказать вот именно этой немой девушке, какой он нехороший человек, как безумно расстрачивает свои лучшие годы, зарывает в землю данный ему Богом талант и как раскаивается каждый раз, чтобы повторить то же самое. Именно, сказать всё это, чтобы почувствовать освежающий здоровый стыд, обновиться душой, стряхнуть с себя испорченного человека. И вдруг, среди этих размышлений, в голове Чумаченко, как смертный приговор, мелькнула припомнившаяся ему именно сейчас фраза Бачульской, сказанная вчера: «Вам нечем любить!».
--Нет, неправда!»--мысленно сказал Чумаченко, отыскивая глазами Марину Игнатьевну, которая с ангельским терпением ьитый час выслушивала жалобы Бехтерева.


                13


Шипилин не вытерпел дальнейших разлагольствований Саханова и ушёл в мастерскую, где Гаврюша работал при слабом освещении. Именно только при этом освещении выступали рельефы в своей живой полноте. У Гаврюшки никак не удавался античный затылок Гамлета, именно мускулы. Затем, чувствовалось что-то неестественое в лёгком повороте головы, точно у Гамлета болела шея. Увлёкшись своей работой, Гаврюшка не обратил внимания на Шипилина, который по обыкновению скромно разместился в уголке. Вероятно, в ожидании гостей, все работы были открыты и производили теперь странное впечатление, точно то сказочное царство, где все заснули: застыл на губах Гамлета его горький монолог, окаменела благославляющая рука преподобного Сергия, Ромео и Джульета замерли, бюст Ольги Спиридоновны смотрел какими-то пустыми глазами, из которых выкатилась жизнь. Появился на свете ещё новый барельеф, которого давеча Шипилин не заметил—он занимал боковую стену и заслонялся со стороны входа печкой.
На первом плане была молодая женщина верхом на коне. Она была одета по-мужски, но с распрущенными волосами, с луком в руках. Около лошади толпились невыяснившиеся ещё фигуры каких-то людей, которые хватались за поводья, угрожающе поднимали руки кверху и вообще страшно волновались, точно хотели вылезти из непросохшей глины.
--Что это такое?—спросил Шипилин.—Жанна Де Арк?
--Нет, это Марина Мнишек...Взят момент, когда она бежала из Тушина и явилась в стане Сапеги, одетая в костюм польского воина.
Заметив, что Шипилин любуется Мариной, Гаврюшка прибавил:
--Не правда ли, какая эспрессия? А лицо Марины...За таких женщин умирают. На выставке вся публика ахнет и никто не будет подозревать, что вот эта самая Марина продавала булки и сухари на Песках. Красавин, кажется, хочет купить и барельеф и оригинал.
--Что с вами, Гаврюша?—удивился Шипилин, гляда на покрывшееся пятнами круглое лицо Гаврюши.—Ведь вы, вероятно, повторяете какую-нибудь ходячую сплетню...Нехорошо, молодой человек.
Лицо Гаврюши приняло злое выражение, которое совсем не шло к нему, он уже раскрыл рот, чтобы ответить, но в этот момент послышался громкий звонок в передней и слышно было, как торопливо пробежал человек Андрей. Гаврюша быстро сбросил с себя рабочую блузу, торопливо вымыл руки и ушёл. Шипилин посмотрел ему вслед, покачал головой и подумал:
«Этот молодой человек плохо кончит...Что за фантазия была у Егора выхватить этого мальчика из родной обстановки и бросить в омут искусства?».
По затихшему в гостиной говору Шипилин догадался, что приехал сам Красавин. В открытую дверь коридора можно было рассмотреть промелькнувшую фигуру Васяткина, точно громадная серая летучая мышь, которую показывают на экране волшебного фонаря. Всё это коробило Шипилина. Неужели искусство не может существовать без меценатов? А тут ещё довольно прозрачные намёки Гаврюши.
--А ну их!—решил Шипилин, опять начиная рассматривать Марину, у которой уже окончательно не было никакой связи с остальными прооизведениями.
Именно здесь Шипилин и был накрыт, когда из гостиной с шумом привалила целая толпа гостей с Красавиным во главе.
--А...вы здесь,--проговорил Саханов, который под руку вёл бывшую натурщицу Шуру.—Рекомендую вам оригинал.
Ню слегка покраснела от этой рекомендации, но отнеслась к новому знакомому с самым обидным равнодушием, точно ей рекомендовали кошку. Красавина вёл под руку Васяткин, говоривший задыхающимся от волнения голосом:
--Нет, вы посмотрите, Антон Ильич, что это такое. Ведь с этого барельефа открывается новая страница в русской скульптуре. Ведь это всё живое. Посмотрите, как протянула Марина вперёд свою руку, обращаясь к казакам.
--И совсем это не казаки,--поправил его Саханов.
--Эти....Виноват, действие происходит в лагере Сапеги и кругом поляки,--подхватил Васяткин.
Красавин только морщился, как человек, у которого над самым носом жужжит муха. Он прямо подошёл к барельефу Марины Мнишек и долго рассматривал не её лицо, а посадку, причём, сделал замечание относительно неправильно согнутого колена и слишком короткого стремени. Чумаченко не возражал, потому что был поглощён тем, как отнесётся мисс Мортон к его работе. Немая девушка точно расцвела, когда очутилась в мастерской. Она радостно узнала бюст Ольги Спиридоновны, Шуру в Марине Мнишек, её же в Джульете и даже шею Бехтерева в Гамлете. Чумаченко казалось, что среди его скульптуры она именно дома, как нигде и он даже поймал её ревнивый взгляд, когда она с особенным вниманием рассматривала Марину.
--Удивительно....Новая эра в искусстве,--задыхающимся шопотом повторял Васяткин, обращаясь к Саханову, причём шопот настолько был рассчитан, что его могли слышать и другие.
Ольга Спиридоновна решительно ничего не понимала в скульптуре и восхищалась из вежливости. Она сегодня находилась в самом умилённом настроении духа и даже не обиделась, когда Саханов назвал её незаконной дочерью дьякона, как называл Бачульскую «мадонной для некурящих». Это дешёвинькое остроумие, вероятно, было взято на прокат из какого-нибудь уличного заграничного листка. Саханов получал все иностранные издания этого тона и не стеснялся черпать из них полной рукой.
Бывшая натурщица Шура так мило стеснялась, чувствуя, как все сравнивали её с Мариной. Ей даже немножко было стыдно, что она верхом на лошади и сидит в седле по-мужски. Могли подумать, что она в такой позе сидела перед Чумаченко голая, потому что некоторые скульпторы предварительно лепят голую фигуру, а уже потом её одевают. Особенно она подозревала в таком взгляде на неё Шипилина, который так пристально посматривал на неё, сравнивая с Мариной.
«Что этому ваклаху нужно?»--думала Шура и злилась.
Наблюдая каждое движение Красавина Шипилин в свою очередь негодовал на меценатство, в котором видел главный источник уклонений искусства от своей прямой задачи служить одной истине. Это его возмущало до глубины души, как своего рода разврат. И Чумаченко, как другие, невольно подделывался под вкус этого сомнительного креза, и, может быть, Гаврюшка давеча был прав. Эта мысль почти подтвердилась когда, рассмотрев внимательно барельеф, Красавин небрежно сказал Чумаченко:
--Мне эта вещь нравится...Мы потом поговорим.
Саханов и Васяткин только переглянулись, что в переводе означало: везёт же этому Чумаченко, как утопленнику. «Нравится» Красавина стоило тысяч десять-пятнадцать, а барельеф ещё не окончен. Конечно, дело тут не в исскустве, а в Ню, которую Красавин желает получить увековеченной в мраморе.
--Здоровую пеночку слизнул многоуважаемый Игорь Анатольевич,--шептал Васяткин.—Это видно, не Пересвет и Ослабя...
Когда все ушли, Шипилин сделался невольным свидетелем довольно жестокой сцены. Гаврюша, бледный и страшный, схватил за обе руки Шуру и задыхающимся голосом повторял:
--Я тебя убью, змея...убью!
--Мне больно....больно,--шептала девушка, напрасно стараясь вырвать свои руки.—Как вы смеете....
Шипилин спокойно подошёл к Гаврюше и помог девушке освободиться. Когда Шура торопливо ушла в гостиную, он спокойным голосом заметил:
--Следовательно так с дамами нельзя поступать.
Гаврюша ничего не понимал и только смотрел на него страшными глазами.
--Следовательно нельзя,--ещё раз повторил Шипилин.—Выпейте холодной воды. Это помогает...
Гаврюша схватил себя за голову, бросился на узкий диванчик в углу и зарыдал.
--Вы хороший человек,--шептал он.—Но вы ничего не понимаете...Её мало убить...Нет, её лучше быть убитой..Смерть избавит её от позора.


                14


Столовая оказалась тесной и часть гостей должна была устроится за маленькими угловыми столиками, как в ресторане. А гости всё прибывали: зашёл старик Локотников, когда-то гремевший, как жанрист, потом молодой юркий пейзажист Меню и ещё какие-то художники, которых, кажется, не знал и сам хозяин. Ужин состоял всего из одного блюда---на стол была подана тридцатифунтовая лососина во всей своей красе. Это было и оригинально и ново, как всегда у Чумаченко. Мисс Гуд очень смущалась, что нет ростбифа ни дичи, и старушке казалось, что гости смотрят на неё с немым укором, обвиняя в скаредности. Впрочем, она знала, что Красавин вообще ест мало, а другие гости могут быть сыты и одной лососиной. Больше всех ела Ольга Спиридоновна, любившая покушать, а тут ещё пили шампанское, как квас, что ей тоже нравилось. Напуганная Шура всё посматривала на дверь и виновато улыбалась, встречаясь глазами с Шипилиным, который очутился рядом с Красавиным, заняв по ошибке место Саханова.
--Представьте себе, а я знал вашего отца,--припомнил Красавин, когда хозяин их познакомил.—Я бывал даже у вас на Охте. Давненько это было...
Красавину нравился «пашковец», как он мысленно назвал Шипилина. Неглупый и крепкий человек, напоминавший ему родных заволжских раскольников. И держит себя так просто и независимо. Внимание Красавина к какому-то юродивому в поддёвке возмущало Саханова и Васяткина до глубины души, точно Шипилин обкрадывал их. Чумаченко тоже был хорош: всё время смотрит на немую англичанку, как дурак, и, кажется, ни кого не замечает.
--Кажется развазка романа,--шептал Саханову Васяткин.
--Очень может быть,--соглашался тот.–Только романы Чумаченко известны: срок—две недели.
Саханов вообще терпел сегодня неудачу за неудачей. Сначала пробовал заговорить об искусстве, то ест обругал кое-кого из отстуствующих художников, а в особенности моложёжь, впадавшую в ересь импресионизам. Но Красавин упорно не желал слушать, хотя время от времени и смотрел на него. Пришлось переменить тему. Саханов переехал на свой любимый конёк и заговорил о женщинах.
--Один француз совершенно верно определил, что женщина есть апофеоз кривой линии,--ораторствовал Саханов с обычным апломбом.—Это очень метко сказано...Не правда ли?
Но и тут вышла неудача. Старик Локотников, обозлённый на всех лет двадцать, заметил:
--А у меня есть знакомый профессор математики, который доказывает, что на пощёчину нельзя сердиться, потому что на языке математики это только кривая второго порядка. Значит, по-вашему, Павел Васильевич, всякая женщина есть апофеоз тпощёчины. Сравнение немного натянуто, хотя и не хуже других.
Саханов надулся и проворчал:
--Я бы сказал вашему профессору математики, что он просто копчённая ветчина, что тоже не обидно, хотя в переводе это выходит: свинья.
В отместку злому старичине Саханов заковорил о конченных художниках, которым ничего больше не остаётся, как только повторять себяю
--Это повторяется во всех областях творчества и нет необходимости называть имена, которые хорошо известны публике. Конечно, трудно определить роковой момент, когда художник духовно умирает. В механике есть прекрасное определение этого момента, когда она разбирает законы движения самого обыкновенного колеса. Есть роковая мёртвая точка, которая останавливает это движение. То же самое и в творчестве художника: если он не двигается вперёд—значит, он конченный человек для искусства. Возьмите, наконец,  скажем, какого-нибудь атлета: он развивает смвою силу постепенным упражнением мускулов, но уже в самой его организации, в скелете, в строении мышц, связок и сухожилий заключается своя предельная точка. Почему он может выжать шесть пудов и двенадцать фунтов, а на тринадцатом фунте пасует? Ведь, кажется, фунт сам по себе ничтожная величина, каждый ребёнок поднимает фунт, а тут именно этот роковой тринадцатый фунт пересиливает профессионального силача. Так и в искусстве...
Чумаченко слышал этот монолог и только пожалел старика Локотникова. Мозг у Саханова походил на болотную кочку, в которой гнездились самые вредные бактерии и самые ядовитые миазмы. Локотников не нашёлся что ему ответить, но за него обиделась Бехтерев, сидевший рядом с Бачульской.
--Позвольте, господин Саханов, вы может и правы механически и даже атлетически, но ведь всё это крайне условно. Вам ничего не стоит одним почерком пера уничтожить самую почтенную репутацию, но это только потому, почему ребёнок ломает свои игрушки. Вы просто не любите искусства.
Красавин всё-таки не обращал внимания, хотя и смотрел на руки Саханова, в которых вертелась лакированная японская пепельница. Теперь удалось его занять Васяткину, подсевшему сзади и начавшему разговор о скачках. Дело в том, что скоро должны были фигурировать на скачках в Коломягах две новые лошади Красавина, о которых спортсмены говорили ещё зимой, именно рыжий жеребец «Ушкуйник» и серая кобыла «Пурга». Вперёд уже составлялись пари и Васяткин хотел выведать что-то вперёд.
--«Ушкуйник» что-то не ладится,--объяснял Красавин на спортменском жаргоне и назвал его секунды.—А «Пурга» ещё совсем не готова.
Саханов был убит. Раз Красавин заговорил о лошадях---всё было кончено. Продал друга проклятый Васяткин, умевший подслужиться меценату. Понимал Саханова один Локотников, наблюдавший его улыбающимися глазами.
«Боже, мой, какие идиоты!»--думал Саханов.
Ольга Спиридоновна насытилась и дремала, делая вид, что слушает. К неё в такие моменты являлось какое-то куриное выражение и Чумаченко наблюдал на её лице зачатки мешков под глазами и на подбородке. Сидевшая рядом с ней Бачульская молчала всё время и Чумаченко сделалось её жаль. Это была удивительная женщина—молодая, красивая, но в ней не было чего-то, что привлекает мужчин. Она была не глупа и не без таланта. Мужчины охотно знакомились с ней, но сейчас же отпадали, как осенний сухой лист. В ней что-то было загадочное, недосказанное.
Чумаченко подошёл к ней и молча пожал руку. Она его любила, но как-то по-своему.
--Игорюша, вы увлекаетесь?—с ласковым укором спросила она.
--Да....
--Знаете, это—хорошо. А слышали, что говорил Саханов о конченных людях? Знаете, это, это....
Разговор оборвался, потому что Красавин быстро вскочил с места и выбежал в гостиную. Васяткин остолбенел. Чумаченко пошёл за ним.
--Где ваш кабинет?—тревожно спрашиваал Красавин, меняясь в лице.
Чумаченко показалось, что он нездоров. Красавин быстро прошёл в кабинет и запер за собой двери на ключ. Васяткин и Саханов переглянулись---вероятно, сейчас начнётся торг за Марину и Чумаченко получит изрядный куш врепёд
Красавин настолько был взволнован, что должен был пройтись несколько раз по комнате и выпить стакан холодной воды, прежде чем получить способность говорить.
--Этот....этот...неужели вы не заметили?—бормотал он, показывая рукой в сторону столовой.
--Решительно ничего не понимаю, Антип Ильич,--недоумевал Чумаченко.
--Ах, ну, этот....Саханов! Понимаете: это ужасно...Да, ужасно!
Чумаченко опять ничего не понимал, что ещё сильнее взволновало Красавина. Меценат кончил тем, что боязливо оглянувшись на запертую дверь, проговорил:
--Вы обратили внимание: он весь в этом фланелевой дурацком костюме...да? Давеча в гостиной он всё время вертел в руках чёрную дамскую шляпку...да? Белое и чёрное—ведь это ужасно. Потом за ужином он всё время вертел в руках чёрную японскую тарелочку—опять чёрное и белое...Нет, это невозможно!
Схватившись за голову, Красавин забегал по кабинету. Чумаченко смотрел на него и ничего не мог придумать в утешение.
Карьера Саханова у знаменитого мецената была кончена.


                15


Неожиданное исчезновение Красавина произвело свой эффект и, когда Чумаченко вернулся в столовую, его встретили немыми вопросительными взглядами. Он только развёл руками и проговорил:
--Антип Ильич просит извинить его. Он чувствует себя не совсем хорошо и потому уехал, не простившись.
--Всё врёт,--шепнул Саханов Васяткину.—Ни о чём Антип Ильич не просил, а просто взял и уехал, как и подобает холую. Чумаченко слизнул свой задаток и теперь будет разводить бобы.
Больше всех обиделась Ольга Спиридоновна и как-то распустилась. По театральной привычке она всегда держалась лицом к публике, а сейчас это было лишнее и она принялась снова за еду с аппетитом какой-то московской свахи. А ещё она привезла эту немушку, хлопотала с ней, была доброй весь вечер,--спрашивается, для чего?
Мисс Гуд тоже смотрела на Чумаченко тревожными глазами. Равнодушными оставались только Анита и немая мисс Мортон. Анита ваоспользовалась замешательством, вызванным внезапным бегством Красавина и заняла место рядом с ней. Девочка была глкубоко счастлива, что сидит рядом именно с этим чудом живой красоты и онемела от радости, когда англичанка взяла её за руку и прижала к своей божественной груди. Аните хотелось плакать от охватившего её счастья, целовать без конца эту античеую руку и чувствовать без конца близость богини.  Да, близость богини...Когда Анита заметила пристальный взгляд отца на мисс Мортон, она припомнила, что он говорил за завтраком и ревниво прижалась к плечу своего божества.
Чумаченко рассказал о случившемся только одной Бачульской, которая пожала плечами т ответила:
--Может быть, он и прав...
--Вы думаете?
--Бывает такое настроение, когда хочется выгнать всех вон или бежать самой. Разве вы этого не испытывали? Ах, Игорюша, как я рада за вас. Вы ничего не понимаете, что делается кругом?
--Да....
Она молча и крепко пожала ему руку. Мисс Мортон наблюдала особенно пристально её и Шуру и, видимо, не могла решить вопроса, которая из этих двух женщин пользуется преимуществом в сердце Чумаченко. В её глазах светилось почти ревивое чувство и она невольно сравнивала себя с присуствовавшими здесь женщинами. Осмотр мастерской произвёл на немую девушку глубокое впечатление, потому что она среди немых статуй чувствовала себя дома, как в родной семье. Вероятно, на этом основании она и на Чумаченко смотрела теперь совсем иначе, как на человека, который понимал без слов. Да, он хороший и девушка слегка волновалась, чувствуя на себе его наблюдавший взгляд. Чумаченко в свою очередь сделал попытку говорить с ней, но из этого ничсего не вышло—он по английски объяснялся с трудом, а она плохо знала французский язык. Переводчицей явилась Анита, причём проявила ревнивое чувство к своему немому идолу.
--Она тебя папа очень любит,--переводила Анита ответ мисс Мортон,и желала бы првратиться в одну из твоих статуй. Только не в качестве натурщицы, конечно,--прибавила Анита уже от себя.
--Мне и не нужно натупщицы,--отвечал Чумаченко. –Мне вообще ничего не нужно. Скажи ей, что она хорошая. Нет, лучше славная. Я очень люблю это слово.
Ольга Спиридоновна немного вздремнула и, очнувшись от неестественно-театрального хохота Бехтерева, заявила с особенной торопливостью:
--Ну, нам пора домой, мисс...
Её не удерживали. А вместе с ней разом поднялись и другие гости. Между Васяткиным и Сахановым прошла немая борьба из-за того, кому провожать Шуру. Но она предупредила их и сама попросила проводить её старика Локотникова, который был очень польщён этим вниманием хорошенькой натурщицы. Бехтерев уехал с Бачульской и Васяткину с Сахановым пришлось ехать вдвоём.
--Недурной пейзаж,--ворчал Саханов.—Возвращение двух непризнанных львов. Так я говорю, Алексей Иваныч?
--А я буду мстить, Павел Васильевич,--отвечал Васяткин, теребя бородку.—Эта Ню зазналась. Мы слишком избаловали её своим вниманием.
--И Игорь Анатольевич тоже хорош. Как он ловко обошёл Красавина!
--Чего же ему: хапнул куш—и конец. Нужно бы и ему немножечко крылышки пообрезать. Кто его создал-то, Павел Васильевич? Это на твоей душе грех.
--Да, я того...кажется, ошибка. А впрочем, за собакой палка не пропадёт. Ещё сочтёмся.
Шипилин остался ночевать у Чумаченко, хотя и проявлял большое сопротивление.
--У меня с юности принцип: ночевать дома,--объяснял он.—Кажется, пустяки, а между тем и пустяки имеют своё значение.
Человек Андрей устроил человеку с мешком постель в мастерской, где на дивание обыкновенно спал Гаврюша. Последний ушёл, предупредив, что дома не будет ночевать. Чумаченко только теперь вспомнил, что Гаврюша был какой-то странный и не вышел ни к завтраку, ни к ужину.
Вернувшись из передней, Чумаченко хотел пройти к себе в кабинет и сейчас же лечь спать, но, проходя по гостиной, он услыщал чьи-то глухие рыдания. Забившись в азиатский уголок плакала Анита.
--Что с тобой, девочка?—спрашивал Чумаченко, стараясь отнять руки Аниты, которыми она закрывала своё лицо.
--Так, папа....
Он усадил её рядом, обнял и повторил вопрос. Она прижалась к нему всем худеньким, ещё совсем детским телом и прошептала:
--Папа, зачем я такая некрасивая? Боже мой, Боже мой...я сегодня смотрела на всех—ведь все женщины красивы или были красивыми. Даже мисс Гуд и та в своё время была красивой. Девочек, которые родятся некрасивыми, нужно убивать, чтобы они не страдали всю, всю свою жизнь. Это, наконец, папа несправедливо.
--Милая деточка, ведь никто не обязан быть красивым.
--И безобразие не обязательно, а я чувствовала себя всё время таким несчастным уродом...
--А вот и неправда, ты сегодня была самой интересной, когда любовалась мисс Мортон. Я даже думаю сделать с тебя этюд молящейся девочки. Есть внутренняя, более глубокая красота....
Анита освободилась от родительских объятий и заявила уже сердитым тоном:
--Не хочу, не хочу..Это ты только утешаешь меня духовной красотой...Да....А я читала у Надсона про красоту. Он назвал красоту страшной силой.
Что было отвечать отцу, поклоннику и служителю чистой красоты? Бедная девочка так была жалка в своём детском горе. Чумаченко неловко молчал, не находя у себя ни подходящих аргументов, ни слов.
--Ведь всякая красота—вещь условная,--бормотал он, чувствуя как начинает фальшивый тон.—Да, совершенно условная. А, впрочем, я плохой судья в этих вопросах и ты говори об этом лучше с Григорием Максимычем.
Девочка сделала презрительное выражение своими худенькими плечами.
--Да, да,--обрадовался Чумаченко своей мысли.—И я даже говорил с ним о тебе давеча утром. Он тебе объяснит всё. Да вон и мисс Гуд ищет тебя.
Действительно, в залу вошла мисс Гуд и очень подозрительно посмотрела на заплаканное лицо Аниты. Строгая старушка-англичанка не любила, когда Анита в своё время не ложилась спать, как случилось сегодня.
Девочка плохо спала ночь и поднялась на другой день раньше обыкновенного, такая худенькая, бледная сдержанная. Вчерашнее настроение улеглось и она по любимому выражению мисс Гуд, взяла себя в руки. Чумаченко объяснил Григорию Максимычу, в чём дело и тот ещё за кофе предложил Аните прогулятся в биржевой сквер, где продавали обезьян и канареек. Мисс Гуд ничего не имела против такой прогулки, тем более, что сама  не могла ходить. Возмущён был один человек Андрей, когда барышня отправилась на прогулку с человеком с мешком.
--Следовательно мы отлично пройдёмся,--повторял Шипилин, когда они вышли на улицу.
Было ещё свежо, особенно в теневой стороне улицы. Аните вдруг сделалось совестно. А если папа всё рассказал вот этому Григорию Максимычу? Они сделали круг, чтобы побывать на набережной, где стояли суда. Рынок на биржевом сквере был совсем плох и ничего особенного не представлял, так что Анита пожалела о напрасно потерянном времени. Её заинтересовали только две крошечные обезьянки «уистити». Совсем маленькие обезьянки со сморщенными мордочками.
--Обезьяны счастливее людей, Григорий Максимыч,--болтала Анита.—Им не нужно быть красивыми.
--Следовательно да,--схватился за эту мысль Шипилин.—Красота—это выдумка, как и безобразие. Почему нос картошкой хуже греческого носа? Всё это дело личного вкуса, вернее сказать—дело нашей хищнической культуры. В сущности, наша условная красота—это возведенное в тип хищничество...В красоте скрыто незримое зло.
--А красивые женщины?
--Следовательно, вы видели орхидеи, любовались ими и, вероятно, знаете, что они не имеют запаха? В сущности, это просто чужеядные растения, паразиты, как те насекомые, о которых не принято говорить. Мы и женскую красоту подняли на эту степень чужеядности и паразитизма. Вся она сводится только на то, чтобы кому-то понравиться, произвести впечатление,--она существует не сама по себе, как паразит. Мужчина уже поднялся  неизмеримо выше, потому что в нём ценят прежде всего человека и выходит даже как-то так, что красивый мужчина...Следовательно, как бы это сказать повеждивее?—Ну, тоже в своём роде паразит, то есть паразит в возможности, поскольку он будет реализовать именно только одну свою красоту. Вы меня не понимаете, детка?
--Нет, понимаю...
--Женщины выбиваются из сил, чтобы казатся красивыми, но ведь это глубокое несчастье...Я бы сказал, что женская красота—несчастье. Вчера вечером я смотрел на эту немую мисс Мортон и от души её жалел. Бедная девушка!Я говорю совершенно серьёзно, Анита.
Анита молча пожала костлявую руку Шипилина, хоть и не могла с ним согласиться.


                16


Утром после фестиваля Чумаченко проснулся в странном настроении. Он чувствовал себя так бодро, как давно не чувствовал, голова была совершенно свежая и потом явилась потребность в работе.  Он любил именно это последнее, как верный признак душевного равновесия. Да, он сегодня будет работать всё утро. Но это бодрое и хорошее настроение покрывалось каким-то новым, неясным и смутным ощущением, которое ещё не определилось, но вызывало в нём счастливое смущение и какую-то робость, точно он шёл на первое любовное свидание.  Больше—ему было стыдно, так без всякого основания, стыдно.  Ему было стыдно и за свою беспорядочную жизнь и за своих друзей, и за небрежное отношение к своей работе—много было оснований для этого чувства, которое Чумаченко даже любил в себе. Ведь человек, который не протерял способности стыдиться—ещё не совсем погиб. Именно в такие моменты Чумаченко работал особенно удачно и теперь перебирал мысленно, за что он сегодня возьмётся. Все были только начаты работы.
Проводив Аниту с Шипилиным, он отправился в мастерскую. Гаврюша, конечно, был уже на своём прсту и поздоровался довольно сухо. Раньше Чумаченко не обращал внимания на эти мелочи, а сегодня невольно посмотрел на своего ученика особенно пристально и заметил:
--Что с вами, Гаврюша? У вас такой вид, точно вас все обижают...Знаете, ведь и я могу быть недовольным.
Гаврюша побледнел, поправил ворот блузы и ответил, очевидно, заранее обдуманной фразой:
--Игорь Анатольевич, право мне странно слышать, что вы обращаете внимание на такие пустяки, как моя особа...Право, не стоит. Что я такое: ничтожество, козявка, пыль
--А вот видите, это именно и нехорошо, то есть нехорошо самоунижение. Впрочем, у всякого человека могут быть свои личные дела, которые никого не касаются. Мне показалось, что вы недовольны мной, поэтому я и позволил себе заметить
--Не обращайте, пожалуйста, на меня внимания, Игорь Анатольевич. Уверяю вас—не стоит.
--Как знаете....
Единственным свидетелем этот сцены был человек Андрей, который смотрел на Гаврюшу ревнивыми глазами.  Он удивился, когда Чумаченко велел ему открыть все работы, чего обыеновенно не делалось. Андрей с недовольным видом исполнил приказание, подал в тазике воду, придвинул глину и вытянулся у дверей. Чумаченко курил одну паптроску за другой, шагая по мастерской. Он не мог решить, с чего сегодня ему начать. Конечно, следоаало прежде всего закончить Марину, как выгодный заказ, с другой стороны, хорошо бы поработать над Пересветом и Ослаблей—пусть Шипилин посмотрит и даст своё заключение, а лично для себя ему хотелось продолжать бюст Ольги Спиридоновны. Он несколько раз останавливался перед ним и проверял вчерашнее наблюдение подбородка с зарождающимися около него и под ним мешками, но это подходило к его задаче, потому что старило лицо слишком откровенно.
--Нет, ничего не выйдет,--решил Чумаченко.
Марина ему сегодня тоже не понравилась, потому что она сидела на лошади как-то деревянно, как манекен, а настоящая Марина умела ездить верхом. Она была сложена замечательно хорошо, но не умела красиво сидеть. Взяв стеку, Чумаченко пробовал делать поправки, но из этого ничего не выходило, кроме траты времени. А ещё недавно ему нравилась эта работа.
Чумаченко хорошо знал эти приливы художественного отчаяния, от которых было одно средство—бросить на время работу. А сейчас ему между тем хотелось работать.
--Нет, не то....совсем не то,--повторял он мысленно.
У него в голове зарождалась новая идея, которая мелькала в мозгу, как лёгкая тень. О, тут он знал, что ему делать. Перед его глазами стоял такой чудный женский образ, покоряющий властной красотой. Именно это был тот высший женский тип, который ему грезился когда-то в юношеских мечтах. Тут ничего не было лишнего и всё вместе составляло гармоническое целое. Мысль забегала далеко вперёд, рисуя подробности живого чуда, а она была именно таким чудом, вся—чудо.
--Э, всё равно, сегодня ничего не выйдет!—решил Чумаченко про себя, снимая рабочую блузу.
У него вдруг явилось страстное желание «видеть её» видеть, хотя бы издали.. Да, именно сегодня видеть. От охватившего его волнения он даже потерял способность представить себе её лицо, улыбку, выражение глаз. Он мог не узнать её, встретив где-нибудь на улице. Нечто подобное он испытывал и раньше, когда слишком сильно увлекался женщинами---из памяти вдруг выпадало именно любимое лицо, точно предмет, который мы рассматриваем через увеличительное стекло на слишком бдизком расстоянии.
В сущности самым простым было ехать к ней с визитом, но, во-первых он не знал её адреса, а потом его охватила робость. Самое лучшее было бы встретиться где-нибудь на нейтральной почве.  Перебирая в уме возможные комбинации, Чумаченко не мог остановиться ни на одной. Если ехать к Ольге Спирилоновне—это афишировать несуществующие отношения, Васяткина никогда нет дома, Саханов—болтун. Нужно было решить вопрос, где она сегодня могла быть?
Но уехать Чумаченко так и не удалось, чему он был даже рад. В мастерскую явилась высокая худая дама, одетая с лорогой простотой; с ней была девочка-подросток, смотревшая на скульптора, как деьти смотрят в зоологическом саду на зверей.
--Извините, ради Бога, что я решилась так бесцеремонно ворваться в вашу мастерскую,----говорила гостья с лёгким иностранным акцентом.—Моя фамилия—Карпенская. Мы с вами встречались...Да, да, встречались у Красавина, а затем у нас есть общий знакомый, господин Васяткин. О, я ему считаю себя очень много обязанной.
--Да, я помню,--довольно сухо ответил Чумаченко
Это была одна из благотворительный дам, вечнр что-то устраивающих и надоевшая актёрам, певцам и художникам. Было много и других дам-благотворительниц, но эта отличалась особенной энергией и настойчивостью, почему и носила в оществе артистов кличку «доброй щуки». Чумаченко никак не мог понять, что ей от него нужно, тем более, что благотворительный сезон был ещё очень далёк.
--Видите ли, я скоро уезжаю в деревню, где и пробуду до осени,--продолжала она.—Может быть вернусь слишком поздно...да. Потому мне и хотелось вперёд заручиться вашим согласием, помочь мне вашими указаниями по устройству одного благотворительного вечера с процессиями, живыми картинками.
--Вам лучше всего обратиться к кому-нибудь из артистов, а затем мне совсем не случалось заниматься этим делом.
--Вот, вот, именно,  последнее и дорого, кгда ваше имя появится в первый раз на афише. Это произведёт громадный  фурор. Согласитель, что это совсем-совсем недурная идея? Успех будет обеспечен вперёд. Я понимаю вашу скромность и понимаю, что вы возмущаетесь иоей навязчивостью, но войдите и в моё положение. Боже мой, чего не приходится переносить, когда наперекор всему хочешь быть доброй. Как над нами смеются, как нас вышучивают юмористические журналы, сколько приходится выслушивать неприятных вещей. Простите меня, но не все художники бывают всегда деликатными.
Одним словом, это был ошеломляющий поток слов и, чтобы избавиться от назойливой посетительницы, Чумаченко что-то такое обещал—ведь отказаться времени остаётся достаточно. Но выпроводить «добрую щуку» было не так легко. Заручившись согласием милого хозяина, она перешла к осмотру работ, что всегда злило Чумаченко. Ему делалось жутко, когда чужие глаза прежде времени начинали ценить его работу. Но благотворительная дама ничего не хотела замечать и, держа модный лорнет на длинной черепаховой ручке, рассматривала одну работу зв другой, причём с особым вниманием остановилась на Марине, которую приняла за Жаннк Дарк и почему-то улыбнулась, что кольнуло Чумаченко.
--Простите меня, если я позволю сделать маленькое замечание,--проговорила она с самой обворожительной улыбкой.
--Я слушаю.
--Ради Бога, не обижайтесь...Разве можно сердиться на женщину? Притом моё замечание чисто женское.
Оглянувшись на дочь, которая с детским любопытством смотрела, как работает Гаврюша, она проговорила вполголоса:
--Насколько мне известно, Жанна Дарк не имела детей, а у вашей Жанны Дарк живот замужней женщины...
Чумаченко даже покраснел, но сдержал себя и ответил с деланой вежливостью:
--Во-первых, сударыня, у девушки которая привыкла носить корсет, при посадке в мужском седле должен быть именно такой живот, а, во-вторых, это не Жанна Дарк, а Марина Мнишек, у которой были дети.
--Простите, что я так грубо ошиблась. Печальная судьба всех дилетантов, которые суются не в своё дело. Ах, бедная Марина! Какая это была поэтическая натура и какая энергия...Но, ещё раз будьте великодушны и простите—Маотна была небольшого роста, притом с наклонностью к полноте и тогда у вашей Марины живот мал.
Когда наконец благотворительная дама наконец удалилась, Чумаченко накинулся на Андрея.
--Тебе что сказано,а? Тебе сказано никого не пускать в мастерскую...а?
--А ежели она, барин, прорвалась сама.....
Андрей уже приготовился принять кару и сделать безнадёжно глупое лицо,но его выручила весело вбежавшая в  мастерскую Анита. За ней шёл Шипилин, тоже довольный исполненной миссией. Чумаченко сразу отмяк и даже подумал, что ведь если разобраться, так вся эта история просто смешной анекдот.
--Публика в массе всегда справедлива, как заметил ещё Тургенев,--ответил Ширилин, когда Чумаченко передал ему в шутливом тоне визит «доброй щуки».—Следовательно мы смотрели сейчас обезьян...да
--Папочка, купи мне уистити!—с детской порывистостью упрашивала Анита.—Маленькая-маленькая обезьянка и такая хорошенькая-хорошенькая.
Чумаченко молча пожал руку друга детства, который вернул Аните её весёлость и в то же время почемуто-то подумал:
--Нет, я сегодня никуда не поеду.


                17


Бачульсая жила в Озерках, где наняла дачу в расчёте на летний зароботок в театре. Но именно этот расчёт и не оправдался, а вместо него получилась масса неприятностей, начиная с того, что в Озёрках поселился и Саханов, отравлявший ей существование одним своим видом. Бехтерев тоже жил в Озёрках, потому что был приглашён на гастроли. Он был глуп и грубоват, но не зол и Бачульская считала его порядочным человеком. И Саханов, и Бехтерев были условно-семейные люди, то есть имели сожительниц—первый жил уже третий год с одной из «водевильной штучкой», от которой имел ребёнка, а у Бехтерева была старинная связь с очень пожилой, некрасивой   и очень подозрительной женщиной, которая держала его в руках, хотя они каждый год и расходились, причйм Бачульской приходилось иногда устраивать примерение.
--Это самая скверная женщина, какую я только знаю!—повторял Бехтерев, делая трагические жесты.—Но я не могу жить без неё...Понимантн? Это не женщина, а какой-то удав. Я её когда-нибудь задушу....
Саханов тщательно старался скрывать свое семейное положение, держал сожительницу впроголодь, проявлял дома проссвещённый деспотизм, ревновал и, как большинство ревнивцев, представлял собой полную холостую свободу. Бедная «водевильная штучка» страстно его любила, всё прощала и всё переносила. Бачульская встречалась с ней за кулисами и от души жалела, как совсем неопытную девушку, которая верила ещё всему. Между прочим бедняжка ревновала своего сожителя к ней, потому что Саханов,хотя и бранил в своих репортажах Бачульскую, но постоянно бывал у неё в уборной. По сцене «водевильная штучка» носила фамилию Комовой. Она часто приходила на репетицию с красными от слёз глазами, но никому не жаловалась и нис кем особенно близко не сходилась, ревниво оберегая своё горе. И костюмы у неё были такие плохонькие, сборные, причём опытный теаьтральный глаз сразу видел спрятанную под ними горькую нужду и те грошовые расчёты, когда приходится одеваться не для себя, а для службы. Бачульской часто хотелось её приласкать, утешить, что-нибудь посоветовать, но Саханов предупредил всякую возможность такого сближения, потому что постоянго говорил дома о Бачульской, как о чудовище разврата.
После фестиваля у Чумаченко прошло несколько дней. Погода стояла чудная. Бачульская любила вставать рано., наскоро пила свой кофе и шла гулять. Ей нравилось именно эта оживляющая утренняя прохлада, когда в воздухе ещё стоит смолистый аромат. А потомранним утром не нужно одеваться в полную форму, потому что настоящая дачная публика ещй спала. Просыпаясь утром, Бачульская распахивала окно и знала наперёд, что если день хороший, то она увидить одну и ту же картину: через крыши соседних дач из её окна виднелся уголок озера, где стояли купальни и лодки, а у купальни непременно стоял  Бехтерев с удочкой. Он был страстный рыболов и выстаивал целые часы, чтобы поймать несколько мелких рыбёшек.
Проснувшись сегодня, Бачульская увидела обычную картину: Бехтерев был на своём посту. Она быстро оделась, выпила свой кофе и вышла. На улице встречались одни горничные и дачные дворники, причём происходил обычный обмен утренних вежливостей. Бачульская долго гуляла, наслаждаясь утренней прохладой. Обратно ей пришлось итти самым берегом озера, где стояли купальни. Бехтерев всё ещё удил. С ним рядом удили два маленьких гимназистика и какие-то босоногие ребятишки.
--Здравствуйте, Евстрат Павлыч,--окликнула Бачульская.
--А, здравствуйте...,--ответил Бехтерев, наблюдая дрогнувший поплавок.—Ах, негодяй, сорвался!. Извините, Марина Игнатьевна, что застаёте меня за таким глупым занятием. Знаете, утром на озере так хорошо.....
--Я каждое утро наблюдаю вас из окна своей дачи и, говоря откровенно, могу только удивляться вашему терпению...
--Привычка....Ах, опять сорвался, неодяй!
--Я вам, кажется, принесла неудачу...
--О, нет...А вот и он, попался,голубчик!
Перекинувшись двумя-тремя фразами, Бачульская отправилась домой, испытывая приятную усталость после долгой ходьбы. Когда она уже подходила к своей даче, её остановил чей-то голос, которого она не узнала. Это был Саханов. Шея у него была обёрнута купальным полотенцем.
--Марина Игнатьевна!...ух! Устал, то есть задохся. А я за вами гонюсь от самых купален. Во первых утро—самое неудобное время для свиданий, а во-вторых—мне рнеобходимо вас видеть сегодня. Если я приду к вам в двенадцать, вы ничего небудете иметь?
--Пожалуйста....Я буду рада вас видеть.
Эта встреча Бачульской была крайне неприятна. С Сахановым она виделась только в театре или у общих знакомых. К ней на квартиру он никогда не заходил и теперь его визит имел каку-нибудь неприятную подкладку.
Вернувшись домой, она заказала горничной, которая «отвечала» и за камеристку и за повара,лёгкий завтрак, а сама принялась убирать комнаты. Дачка была маленькая, вернее—комнаты от жильцов во втором этаже, до которого не поднималась уличная пыль и вечерние туманы.
Саханов в назначенный час—он отличался аккуратностью—явился и с особенной галантностью расцеловал обе руки «очаровательной отшельнице». По пути он оглядел незавидную обстановку, даже прикинул в уме, что она могла стоить, и, как настоящий кавалер, заговорил о погоде.
--Вас удивляет, что я говорю о погоде?—спохватился он и сейчас же нашёлся:--Знаете погода—всё...Каждый солнечный день для нас, дешёвеньких смертных—это нечто вроде премии «Нивы». Мы слишком удалились от природы и не хотим знать, что всякая наша радость существует постольку, поскольку светит солнце. Да, солнце, солнце и ещё раз солнце, чтобы прелестные женщины улыбались, как вы сейчас, чтобы в их глазах светился живой огонёк. А вы теряете время в разговорах с достопочтенным господином Бехтеревым, который по своему существу есть дерево, или, выражаясь библейски—терефинов рослый.
--А вы не можете обойтись без того, чтобы не позлиться?
--Такая натуришка...прибавьте к этому, что всех, кого мне случалось обидеть, я в большинстве случаев искренне люблю.
--К вам это слово «люблю», Павел Васильевич, как-то совсем не идёт
Саханов весело болтал всё время завтрака и по обыкновению сыпал цитатами. Бачульская заметила, что он как-то неприятно ест, жмуря глаза и чокая. Она понимала, что настоящий разговор ещё впереди и смутно догадывалась об его содержании. Когда горничная подала кофе, он попросил позволения закурить ситгару и, откинувшись в кресле проговорил:
--А наш общий друг Игорь Анатольевич, кажется, того...гм...да...Завернул к нему как-то на днях, захожу в кабинет, а он за спину книжку прячет...Ха-ха! Смотрю, а это азбука для разговора глухонемых. Вот оно куда зашло...да.
--Что же эта англичанка очень красивая девушка, а потом, как я думаю, Игорю Анатольевичу интересно наблюдать её  Амимику с точки зрения скульптора. У немых вырабатывается особенная подвижность лица...
--Лицо, конечно, вещь не последняя, но я думаю, что Игорь Анатольевич пробирается поближе к душе, забывая железный закон спроса и предложений и другой не менее железный закон—о прибавочной стоимости и конкуренции. Мне его, вообще, жаль, потому что может в результате получиться, выражаясь юридическим языком, покушение с негодными средствами, а в данном случае—с малыми. Впрочем, я это так....
Бачульская покраснела, Саханов догадывался об её льношению к Чумаченко и теперь старался подействовать на её ревность. Он не знал только одного, что старался совершенно напрасно—эти отношения ограничивались только тем, что она его любила.
Посасывая сигару, Саханов среди разговора спросил вскользь:
--А вы не помните, Марина Игнатьевна, из-за чего  тогда Красавин убежал от Чемаченко? Мне помниться, что Иглорь Анатольевич что-то такое объяснил...да.
--Нет, я ничего не знаю...
--Странный человек, вообще. Представьте себе, Красавин сейчас живёт в Павловсе, у него великолепная дача, ну, я вчера был на музыке и завернул к нему—и он меня не принял. Так-таки и не принял. Я знаю, что он был дома, потому что встретил на вокзале Васяткина и тот проговорился. А у меня к Красавину есть одно серьёзное дело...да. В своё время я умел быть ему полезным...
Прощаясь в передней, Саханов  ещё раз вернулся к этой теме.
--Вы не помните, Марина Игнатьевна, тогда за ужином не сказал ли я чего-нибудь такого? Красавин ужасно обидчив и подозрителен.
--Могу вас уверить, что ничего решительно такого не было сказано.
--Странный человек...Накануне пьяный Игорь Анатольевич наговорил ему+ ему порядочных дерзостей, а на другой день он приезжает к нему, как ни в чём не бывало. Да, странный...Я, знаете, всегда был за политику открытых дверей....
Кагда Саханов ушёл, Бачульская заперлась в своей спальне и разрыдалась. О, боже мой, сколько она терпела, целую жизнь терпела, а тут приходит чужой человек и глумится над ней в глаза. Ей хотелось крикнуть ему в окно: негодяй!
Бросившись в постель и уткнувшись головой в подушку, чтобы горничная ничего не слышала, Бачульская  передумала ещё раз свою неудавшуюся жизнь, начиная с раннего замужества. Восемнадцати лет она была уже замужем и через год разошлась с мужем, который оказался самым обыкновенным негодяем. У неё оставались кое-какие средства и она пошла на сцену, надеясь в искусстве получить какое-нибудь утешение и ещё раз ошиблась. У неё была сценическая наружность, гибкий голос, понимание сцены и полное отсуствие таланта, в чём она постепенно сама убедилась. Она осталась на сцене «полезностью» и была довольна, что у неё есть всё-таки своё дело исвой маленький кусок хлеба. С молодых ролей она уже переходила на амплуа пожилой дамы.
Первое время молодого одиночества доставались не легко, но время шло и постепенно делало своё дело. Лет через пять Бачульская пришла к убеждению, что она пережила возможность ошибок и скороспелых увлечений и что теперь уже застрахована от всяких женских слабостей. Но именно в этот момент она случайно познакомилась с Чумаченко и увлеклась им, как молодая девчонка. Это было странное и обидное чувство, о котором сам Чумаченко и не подозревал. Они были просто хорошими друзьями и он любил её и уважал, как друга, поверяя свои задушевные тайны.
Это была настоящая мука, растянувшаяся на несколько лет, мука, которой даже не предвиделось конца. И она ему прощала всё, каждый мучительно прожитый день....А когда ей случалось бывать у него в квартире, как она страдала...Если бы она была скульптором, какую бы статую нелюбимой женщины она сделала—ведь такие темы в мужскую голову не приходят. Скульпторы лепят девушек с разбитыми кувшинами, покинутых женщин, вдов, а настоящее женское горе им недоступно.
В течение шести лет перед глазами Бачульской прошло несколько женщин, которыми Чумаченко увлекался и она прощала счастливым соперницам их успех. Кажется, одним из последних номеров была Ольга Спиридоновна. Впрочем, увлечения Чумаченко не отличались особенной прочностью и она могла утешать себя тем, что тут не было и тени настоящего чувства. Плохое утешение, но всё-таки утешение. Начинавшаяся сейчас история беспокоила её больше других и она начинала испытывать муки настоящей ревности. Вечером Бачульская получила записку Саханова:
-«Приезжайте в воскресенье в Царское на скачки, я вас встречу на вокзале!
--Что ему наконец нужно от меня?—возмущалась Бачульская.


                18


Было воскресенье и скачки в Царском Селе обещали быть очень интересными. Программы были напечатаны вовсех газетах и в уличных листках вперёд были намечены фавориты. Праздничная толпа осаждала Царскосельский вокзал в Петербурге. Царило праздничное настроение, какое охватывает сонную петербургскую публику только во дни скачек. В сущности, летний сезон для столицы мёртвое время и Саханов, толкаясь в толпе, искренне удивлялся, откуда набирается в Петербурге столько приличных скаковых мужчин и нарядных скаковых дам. Он вообще любил публику, любил просто подавленный шум толпы, сложную мозаику лиц—в этом было что-то захватывающее, гипнотизирующее, как в морском прибое. Саханов помнил ещё то время, когда скачки существовали только для присяжных спортсменов и профессиональных любителей, а собственно публика начала увлекаться скачками сравнительно очень недавно. В переливавшейся на вокзале толпе он встретил много знакомых лиц—одного профессора, с которым он иногда завтракал у Кюба, несколько известных врачей, инженеров, дельцов и просто богатых людей неизвестной профессии. Много было офицеров, которые держались хозяивами праздника. Саханов испытывал какое-то неприятное чувство, когда слышал терпкий лязг волочившейся по каменному полу кавалерийской сабли. Он переживал в такие моменты что-то вроде затаённой гражданской скорби и делал злое лицо.
Был уже второй звонок, а Бачульской всё не было и Саханов начал волноваться. А вдруг она не приедет? Тогда весь его план рушится. Саханов обошёл всю платформу, заглядывал в окна вагонов—Бачульской нигде не было. Она приехала к последнему звонку, когда Саханов потерял уже всякую надежду.
--Простите, если я заставила вас ждать,--извинилась она.—Но от Финляндского вокзала так далеко....
--Ах, ничего, ничего,--говорил он, целуя её пуку.—Какая вы сегодня интересная, Марина Игнатьевна.
Она действительно сегодня имела цветущий вид и летний костюм шёл к ней. Когда они сели в вагон, она с наивностью заметила:
--Знаете, я ехала и всю дорогу думала, зачем я еду? Ведь скачки для меня никакого решительного значения не имеют.
--Просто поболтаемся в публике—иногда и это бывает полезно,--с улыбкой объяснил Саханов.—Будет много знакомых...Нельзя же вечно сидеть в своём углу. Одурь возмёт.
--В довершении всего, кажется, ещё гроза собирается, а я ужасно боюсь грома...
--Что ж, это хорошо, если спрыснет дождичком наших спортсменов. Особенно хороши будут мокрые жокеи, которые и без того походят на обезьян. А сколько публики прёт на скачки...Кажется скоро грудных младенцев повезут. Мы будем играть на лошадей Красавина. Интересно?
Когда поезд уже подходил к Царскому Селу, начал накрапывать дождь. Публика бросилась из вагонов с такой стремительностью, точно оттуда гнали палками. На платформе произошла настоящая давка, пока пёстрая не вытянулась живой полосой по мостам к кассе. Дамы торопливо раскрывали зонтики и подбирали юбки без всякой надобности. У кассы опять происходила давка и пришлось подождать. Саханов удивился, когда в толпе заметил Шипилина.
--Вы-то как сюда попали, человек божий?—спросил он, здороваясь.
--А так же, как и вы..Следовательно нужно было съездить в одно место, к одному человеку, по одному делу..
Глаза Свханова пытливо прищурились и он спросил:
--Понимаю, вы были в Павловске у Антипа Ильича?
--Следовательно был. Господин Саханов, будьте любезны, передайте Игорю Анатольевичу36, что я его здесь жду. Я сегодня уезжаю....
--Хорошо, хорошо.
Когда они проходили через турникет, Бачульская издали ещё раз раскланялась с Шипилиным и заметила:
--Какой милый и симпатичный человек...Зачем вы его назвали божьим человеком?
--А как его иначе назвать? Это его профессия. Интересно знать зачем он понадобился Красавину. Впрочем наш уважаемый меценат питает слабость к таким монстрам на постном масле. А вы сегодня, Марина Игнатьевна, прехорошенькая и я буду за вами ухаживать...
--Прикажите принимать это за комплемент?
--Виноват, от избытка чувств обмолвился, сударыня,--извинялся Саханов и, остановив свою даму, показал на площадку между платформами и трибунами, где останавливались свои экипажи.—Обратите внимание, Марина Игнатьевна, вон на тот английский модный экипаж, который делает круг. Правит лошадьми белокурый господин в цилиндре. Это наш петербургский купец, который торгует пряниками и кислыми щами. Посмотрите, как он подогнал себя под настоящего англичанина. Нарродец!
Через буфет, где стеной толпилась публика у «источника», они прошли в трибуны. Саханов раскланивался направо и налево, называя фамилии интересных знакомых.
--Вон два театральных рецензента, которые грызутся в разных газетах и публика думает, что они готовы перервать друг другу горло. Один писал о вас и хвалил, значит, другой будет ругать. А вон там миллионер...ещё миллионер из Москвы...Тоже конкуренты.
Все трибуны были сплошь набиты пёстрой праздничной толпой. Дамы забирались на верхние скамейки, прячась от дождя. Ложи были все заняты и Саханов долго искал ложу Красавина, пока не догадался, что меценат в соседней членской трибуне. На скаковом кругу было ещё пусто и только направо, где в конце круга стояли конюшни, толпилась кучка конюхов, тренаров и жокеев. Играл казачий оркестр, но музыку плохо было слышно.
Саханов в бинокль отыскал ложу, где у барьера сидела Шура и, извинившись перед дамой, отправился искать Чумаченко, чтобы передать ему поручение божьего человека. Но Чумаченко в ложе не оказалось—там сидели одни дамы, из которых Саханов узнал Ольгу Спиридоновну и мисс Мортон. Нужно было идти в буфет, где Чумаченко и оказался. Он сидел за столиком в обществе одного доктора и двух журналистов.
--Ах, я сейчас,--спохватился Чумаченко.—Ведь я ему обещал..Вот проклятая память.
Саханов не утерпел и спросил:
--А зачем этот божий человек ездил к Красавину?
--Вот уж, батенька, не знаю. Кажется, Красавин сам его приглашал...
Когда Саханов вернулся в трибуны, был уже второй звонок и по скаковому полю делали пробную проездку два офицера. Бачульская вопросительно посмотрела на своего кавалера, удивляясь, что он не ведёт её в ложу Ольги Спиридоновны, которую она успела высмотреть.
--Первый заезд совсем пустой,--сбивчиво объяснял Саханов, что-то соображая про себя.—Это вроде тех водевилей, .  которые даются для приезда публики. И приз ничтожный и лошади неважные. Странно, что тогда у Чумаченко говорили, будто «Ушкуйник» пойдёт в Коломягах, а он оставлен в шестом номере здесь. Что-нибудь напутал Васяткин.
После маленького вступления дождь хлынул разом, так что на время широкое скаковое поле было заслонено дождевой сеткой. Шансы игры сразу переменились, потому что по мокрому полю могли выиграть только выносливые лошади. Первый заезд прошёл под дождём, не вызвав особенного оживления. Публика приняла сразу какой-то хмурый вид. У Саханова была афиша, размеченая Васяткиным, как знатоком лошадей и он был рад, что назначенная Васяткиным лошадь проиграла.
--Вот всегда так,--резонировал Саханов.—Все эти знатоки решительно ничего не понимают. Вы знаете, что жокеи,--кажется, уж они-то должны знать лошадей—всегда проигрывают...
В бинокль Саханов рассмотрел наконец Красавина, который сидел в членской беседке наверху. К нему несколько раз подходил Васяткин, что-то шептал и стремительно исчезал. Вероятно, шла какая-нибудь крупная игра и он приносил последние конюшенные новости.
--Этакий хам!—возмутился про себя Саханов, жалея, что не может конкурировать с этим дураком.
Второй и третий заезды прошли тоже вяло. Одна лошадь упала, но ездок остался цел. Публика ахнула и точно осталась недовольна, что всё сошло благополучно. Бачульская скучала, проклиная свою податливость. И зачем только она тащилась в такую даль? Кругом шёл разговор на каком-то тарабарском языке, а она ничего не понимала. Что такое значит: «голова в голову», «в мёртвом гите», «шотландская банкетка», «старт», «стипльчез»? О лошадях говорили, как о старых знакомых, по именам, перечиляя их родословную, взятые призы, ожидающее их будущее и разные комбинации отдельных заездов.
Перед началом шестого заезда Саханов вдруг потащил свою даму в ложу Ольги Спиридоновны. Бачульская только теперь поняла, какую глупую роль она разыграла. Саханову, очевибно, нужно было было попасть в ложу Красавина, где сидели сейчас дамы, а итти туда без приглашения было неловко, конечно, можно было войти, раскланятся, поболтать и, если не последует приглашения остаться—скромно удалиться. Другое дело, когда Саханов являлся со своей собственной дамой, тем более, что Красавин благоволил до некоторой степени Бачульской. Красавин теперь сидел в ложе и пришёл в ужас, когда увидел Саханова.
--Боже мой, он преследует меня,--шепнул меценат Чумаченко.—Уберите его или я сам убегу.
--Да не совсем удобно, Антип Ильич,--объяснил Чумаченко.—Если бы он был один, а то с Мариной Игнатьевной. Она ведь не виновата...
--Да, совершенно не виновата,--упавшим голосом ответил Красавин.
К Бачульской меценат отнёсся с особенной симпатией, точно старался вытенить своё неудовольствие по поводу незванного гостя.  Красавин даже сказал ей какой-то комплимент, что для него было страшным усилием. Бачульская улыбалась заученной театральной улыбкой, а в сущности даже не слышала, что ей говорил Красавин. Она была вся поглощена присуствием Чумаченко и женским чутьём поняла, что он волнуется и чем-то недоволен. Впрочем, причина этого недовольства скоро разъяснилась, когда Чумапченко показал ей глазами на Шуру и сидевшую рядом с ней у барьера мисс Мортон и выразительно пожал плечами.
--А ведь я умная и всё поняла,--шепнула ему вдруг Бачульская, когда все поднялись, чтобы посмотреть на скачку «Ушкуйника».—Ей не следовало появлятся в этом обществе и афишировать себя....да?
Он молча пожал ей руку, а потом шепнул:
--Узнайте её адрес....Мне неудобно.


                19


В заезде было шесть лошадей, причём главным соперником «Ушкуйника» была великолепная серая кобыла «Баловень», сильная и выносливая. Другие соперники в счёт не шли и мог случится фукс. На «Ушкуйнике» ехал знаменитый красавинский жокей Чарльз, а на «Баловне» гусарский офицер, тоже знаменитый ездок. Васяткин прибегал уже несколько раз в ложу Красавина, сообщая ход игры в тотализатор. Играли больше на «Баловня», чем на «Ушкуйника», потому что «Ушкуйник» был ленив и шёл со своим «лидером».  Красавин только пожимал плечами, как постронноий человек.
--А что говорят жокеи?—спросил он, чтобы сказать что-нибудь.
--Они все играют на «Ушкуйника»...
Красавин не был настоящим спортсменом и держал лошадей только для того, чтобы о них говорили и писали. Как-то было неприлично такому богатому человеку не иметь своей скаковой конюшни. Сегодня он был в дурном расположении духа и не уезжал со скачек домой только из приличия. Его даже не интересовало, выиграет «Ушкуйник» или проиграет. Красавин сидел у барьера и ему всё время казалось, что из-под левого локтя его руки выползает паук—покажется тонкая, точно переломанная и неудачно склеенные паучьи ноги и сейчас же спрячутся. Это было мучительное и тяжёлое состояние, от которого у Красавина шли мурашки по спине. Он боялся пошевелиться, чтобы как-нибудь не раздавить воображаемого паука, а главное, он боялся выдать самого себя и показаться смешным.
Чумаченко относился к скачкам совершенно безучастно, а лошади для него имели смысл и значение только живых моделей и как вопрос о «прогрессе лошадиных форм». Ведь, в сущности, все эти дорогие скакуны с более или менее верной родословной и выработанными систематическим подбором форм являлись уродами. Да, настоящие уроды, тонконогие, поджатые уроды, у которых утрачена всякая гармоническая пропорция отдельных частей, как она утрачивается у подстриженных деревьев. Целой, настоящей нормальной лошади уже не существовало, а были монстры, задача которых заключалась только в том, чтобы развить предельную скорость на минимальное расстояние. Вместе с утратой нормальной пропорциональности исчезала и настоящая красота.
Саханов очень остроумно уверял Ольгу Спиридоновну, что дачеча с одной лошадью сделалась истерика—ведь это тоже проявление нарушенной нормы и здоровой душевной красоты. Потом Чумаченко интересовала эта специальная скаковая публика, слившаяся в одно возбуждённое целое. Особенно сильно волновались дамы, из которые немногие решились бы подойти к лошадям близко, как Ольга Спиридоновна, боявшаяся ездить на извозчике, а тут она следила за лошадьми, затаив дыхание.
--А если кто-нибудь упадёт?—вперёд ужасалась Ольга Спиридоновна и даже закрывала глаза, как курица.—Я ужасно боюсь!
Мисс Мортон, казалось, вся превратилась в одно зрение и, кроме лошадей, ничего не видела. Она была счастлива, что могла понимать всё происходящее, как и другие и улыбалась такой милой детской улыбкой. Кое-кто из избранной скаковой публики уже обратил на неё внимание и Чумаченко коробило, когда на их ложу наводились спортсменские бинокли. Очевидно, всех интересовала новая «звёздочка», появившаяся на горизонте петербургского полусвета. Шуру уже знали, она «определилась» в этом исключительном мирке и называли полуименем. Сегодня она была не в своей тарелке и ревновала мисс Мортон, на которую все обращали внимание. Олга Спиридоновна, выросшая среди театральных интриг, только жмурила глаза, сдерживая невольную улыбку. Она нарочно выказывала особенные знаки внимания немой англичанке, чтобы позлить «выскочку», как про себя называла Шуру.
«Вот тебе и красавинские коляски!—думала Ольга Спиридоновна.—Покаталась—и будет. Много вас, подёнок!»
Эти сердитые мысли мешались с самыми мирными соображениями, в роде того, что пригласит Красавин всех обедать или не пригласит, а если пригласит, то повезёт всех к себе на дачу в Павловск или устроит—когда кончаться скачки—обед в членской беседке. У Ольги Спиридоновны начал не в шутку разыгрываться аппетит.
А скачки уже начались. Старт вырвала совершенно безнадёжная лошадка «Гейша» и вынеслась вперёд корпусов на двадцать. Знающую публику такая резвость не по чину только смешила.
--Смотрите! Смотрите! Что делает «Гейша»!—кричали голоса.—Ай да «Гейша»!
--У леска зарежется!
--Бывает, что и лидеры выигрывают.Вон как «Ушкуйник» и «Баловень» караулят друг друга!
Противники, действительно, повели скачку осторожно. Жакей Чарльз несколько раз оглядывался на «Баловня», которая шла в полукорпус от «Ушкуйника», спокойно и ровно отбивая копытами по мокрому грунту. Лидер «Ушкуйника», благодаря потерянному старту, едва успел вынестись вперёд. «Ушкуйник»  начал сердиться, забирая поводья. С высоты трибун видно было, как лошади вытягивались в одну линию, а подходя к леску, «Гейша» как-то сразу отпала.
--«Гейша» кончена!—крикнул в толпе неизвестный голос.
На повороте у «леска» отпали ещё две лошади, а «Баловень» прибавила ходу и висела совсем на хвосте у «Ушкуйника». При выходе на прямую обе лошади шли уже голова в голову.
--«Ушкуйник» идёт впереди!
--Нет, «Баловень»! Браво «Баловень»!
--Браво «Ушкуйник»!
Публику ввёл в заблуждение лидер «Ушкуйника», который отпал уже на прямой. Особенно хорошо шла «Баловень»--ровно, широким шагом, постепенно набирая скорость. Когда лошади вышли на прямую, публике видны были только одни лошадиные головы и трудно было решить, которая лошадь впереди. Но вот над «Боловень» взмахнулся хлыст и публика пришла в неописуемое волнение.
--«Ушкуйник» идёт на руках! Браво, «Ушкуйник»!
--«Баловень» зарезалась!
Действительно, «Ушкуйник» пронёсся мимо трибун свободно и легко, причём Чарльз старался его сдерживать. Бедная «баловень» осталась всего на полкорпуса сзади. Поднялся страшный гвалт и публика бросилась из трибун. Мисс Мортон аплодировала, улыбающаяся, красивая и, как показалось Чумаченко, безумно счастливая, точно она торжествовала победу собственной лошади.
Проходившие мимо офицеры-кавалеристы пожимали плечами.
--Выиграл тяжёлый грунт...,--говорил с видом специалиста молоденький белокурый офицерик с едва пробивавшимися усиками.—«Ушкуйник» просто мужик.
Все жалели красавицу «Баловень» и даже сам Красавин точно был недоволен, что выиграла его лошадь. Чумаченко сидел бледный и, по видимому, не замечавший ничего, кроме мисс Мортон. У него в ушах стояла одна фраза: «Гейша» кончена. Бачульская наблюдала его всё время и тронув его руку, шепнула:
--Что с вами, Игорёша?
Он посмотрел на неё непонимающими глазами, снял шляпу, провёл рукой по волосам и с какой-то больной улыбкой ответил:
--Со мной? Ничего! «Гейша» кончена! Вы слышали?
--Да....что-то кричали.
Он опять посмотрел на неё и прибавил:
--И «Баловень» тоже кончена!
--Что же их этого, Игорёша?
--Я вам потом скажу!
Прибежал Васяткин и потащил Красавина в членскую беседку, где его ждали. На ходу он успел раскрыть золотой портсигар, с налепленными на нем монограммами, и, протягивая Чумаченко, проговорил:
--Особенные сигарки...случайно получил от одного моряка, который третьего дня сошёл с ума.
Ольга Спиридоновна дернула его за рукав и шепнула:
--А обедать будем? Смертельно есть хочу!
--Всё будет...всё будет, дорогая.
--И шампанское?
--Ишампанское....и устицы.
Олга Спиридоновна аппетитно зевнула.
Саханов тоже думал об обеде, но с другой точки зрения—пригласит его Красавин или не пригласит? В ложу он попал благодаря Бачульской, а дальнейшее было неизвестно. Лошади Саханова нисколько не интересовали, скаковую публику он давно знал—одним словом, ничего интересного. А между тем от какого-нибудь дупрацкого обеда зависело всё, обещанное Красавиным место в правлении какого-то финансового учреждения.
--Вам восьми тысяч в год достаточно?—спросил Красавин.
Эта роковая цифра разъедала мозг Саханова, как отрава. Достаточно ли ему восьми тысяч? Если бы у него была такая постоянная сумма---нет, это что-то невозможное! Саханов знал десятки людей, которые получали вдвое и второе больше, заседая в каких-то правлениях и комитетах, и глубоко презирал самого себя, что это слово: «восемь тысяч» может волновать. О, он тогда показал бы всем, что такое он, Саханов. С другой стороны, тут же рядом, вот в этой самой ложе сидел меценат Красавин и сонными глазами наблюдал за своей лошадью. Вот человек, который сумел же поймать слепую фортуну прямо за хвост.
--Дупак ты, Павел Васильевич Саханов!—мысленно укорял он самого себя.—Да! Совсем дурак...тряпка ты...простофиля—и больше ничего! Ну, посмотри на себя и подумай, зачем ты сидишь вот здесь и с беспокойной ласковостью ждёшь великой и богатой милости от Антипа Ильича Красавина?
Последние заезды прошли совсем вяло. Дамы начали скучать. Красавин не появлялся.
--Они там, наверное, шампанское пьют!—шепнула Ольга Спиридоновна Бачульской.—А мы тут сиди..., как чортовы куклы! Что это сделалось сегодня с Чумаченко? Мне кажется он голоден, бедняжка. Серьёзно. Он смотрит такими голодными глазами.
--Зато Павел Васильевич выбивается из сил, чтобы понравиться вам.
--Влюблён, милашка, в меня, кажется, мечтает о том, что давно уже прошло. Ах, как я хочу есть...голубушка...как два ломовых извозчика! В жизнь свою не поеду больше на эти дурацкие скачки!
Нагнувшись к самому уху Бачульской, Ольга Спиридоновна прибавила:
--А знаете, голубушка, как нас называют здесь? Вон через ложу от нас—офицеры. Там сидит мой знакомый—Перцев. Он порядочный шалопай, но добрый малый. Дачеча указывает головой в нашу сторону и говорит настолько громко, чтобы я всё слышала: «Красавин привёл сюда не только свою конюшню, но и курятник захватил». Как это вам нравится? Я этому Петьке уши надеру.


                20


Саханов волновался недаром. Ему сегодня решительно не везло. В последний заезд прибежал Васяткин и вызвал его в коридор. По лицу друга Саханов догадался, что дело не ладно.
--Что случилось, Алексей Ианыч?—предупредил неловкое начало Саханов.
--Видишь ли...да...не хочешь ли сигару?
--Убирайся ты к чорту со сврими сигарками.
--Ты не сердись. Я, право, тут ни при чём.
--Понимаю....понимаю. Красавин пригласил всех обедать...кроме меня?
--Гм...прямо он этого не говорил, а только не назвал твоей фамилии. Может быть, это от растерянности. Мне кажется, всё-таки...
--Что будет лучше, если я не пойду с вами?—добавил Саханов и захохотал.—О, милый друг, как я понимаю все эти тайны мадридского двора! Да мне, собственно говоря, и чорт с ним, с Красавиным. Я давно бы уехал, если бы не приехал со своей дамой. Я должен её проводить обратно.
Васяткин по бестактности поторопился успокоить друга относительно последнего.
--Ничего...её проводит Чумаченко...да. Я провожаю Шуру. Ольга Спиридоновна увезёт немушку.
--Отлично!—согласился Саханов.—Я даже не вернусь, а ты скажи Марине Игнатьевне, что меня вызвали в Петербург по телефону.
Трудно себе представить то бешенство, которое охватило Саханова, когда он расстался со своим другом Васяткиным. Он слышал, как кровь стучала у него по голове, а перед глазами всё сливалось в какую-то мутную полосу. Он остановился в буфете и залпом выпил две больших рюмки водки, повторяя про себя одну фразу:
--Да....так вот вы как? Очень хорошо!
Всё положение дел теперь было ясно, как день и Саханов скрежетал зубами от ярости, восстанавливая в уме всю картину нанесённого ему оскорбления. А кто писал в газетах о разных проектах Красавина? Кто ему помогал рекламировать его предприятия, закидывая грязью конкурентов, вообще—пользоваться прессой, как общественной силой? А биржа? Отчёты о движении разных бумаг? Походы против банков? Корреспонденции о промышленном оживлении провинции? Перебирая всё это в уме, Саханов пришёл к твёрдому убеждению, что лично Красавин не мог решительно ничего иметь против него, а что настоящую «выставку» ему устроили его же собственные друзья---Чумаченко и Васяткин. О, это было ясно, как день. Они хотели заполучить мецената только в свои руки и вытолкали его в шею.
--Человек! Рюмку водки!
А кто вывел в орбиту того же Чумаченко? Кто открыл его публике? Он—Саханов, дурак Саханов, идиот Саханов, который доставал из огня каштаны для своих милых друзей, чтобы они его выгнали потом на улицу, как водовозную клячу.
--О, они будут меня помнить, негодяи!—ругался Саханов, шагая по платформе в ожидании поезда в Петербург.—Нет! Я не останусь в долгу!
Когда Васяткин забежал в ложу сообщить дамам приглашение на обед и сообщил по пути, что Саханов вызван по телефону в Петербург, Чумаченко и Бачульская только переглянулись между собой.
--Саханов «кончен»!—заметил Чумаченко.
Обедбыл устроен в членской беседке. В нём приняли участие какие-то довольно сомнительные скаковые джентльмены и несколько офицеров. Шура немного стеснялась незнакомого общества и напрасно старалась решить вопрос, у которого из офицеров больше миллионов. Ольга Спиридоновна была в своей сфере—и её все знали, и она всех знала или слыхала фамилии. Разговор принял почти семейный характер, причём с особенным ударением упоминались фамилии известных кутил, а женщины назывались фамильярно по именам. Одним словом, сошлись свои люди. Был, между прочим, и молоденький офицер  Перцев, которому Ольга Спиридоновна не без кокетства погрозила пальчиком и заметила:
--Почему, Перцев, вы так любите куриный бульон?
Перцев не нашёлся, что ему ответить и даже покраснел. Ответ он подыскал только на другой день, именно он должен был ответить так:
--Потому, уважаемая Ольга Спиридоновна, что из старой курицы, как говорят французы, наварь гуще.
Чумаченко почти не принимал участия в общем разговоре, потому что он он вообще не любил обедов в полузнакомом обществе. Он даже не обращал внимания на мисс Мортон, которая сидела рядом с Красавиным и с невинной детской улыбкой пожимала под столом мускулистую, крепкую руку мецената. Общий разговор, конечно, шёл о лошадях и о героях и героинях сегодняшнего скакового дня, причём джентльмены оказались вполне достойными меценатского обеда и высказывали массу самых профессиональных подробностей.
«Боже мой, когда кончится этот урацкий обед?»--с тоской думал Чумаченко, потихоньку глядя на часы.
Ему так хотелось уехать домой, запереться у себя в кабинете, растянуться на диване и обдумать страшную мысль, которая пришла ему давеча в голову, когда неизвестный голос из публики крикнул: «Гейша» кончена!. Почему в сасом тоне этого голоса слышалась торжествующая нота? Чему радовался неизвестный джентльмен? Казалось, естественнее было бы пожалеть выбившуюся из сил несчастную лошадь, которая даже не была в числе фаворитов. И какое это ужасное слово: «кончена»! Оно напоминало крик римской черни, когда один из гладиаторов «кончал» другого гладиатора и публика ликовала, как кровожадный зверь. Чумаченко припомнились рассуждения Саханова на его вечере о «конченном» человеке, что относилось, очевидно, к старику Локотникову. Но ведь и всякий другой мог быть таким «конченным» человеком.
--Да ведь это ты «конченный» человек!—крикнул какой-то внутренний голос.—Да! Ты, Чумаченко!
Эта мысль точно придавила его и ничего другого больше он не понимал. «Кончен! Кончен! Кончен!»--стучало у него в мозгу. Ему начало казаться, что и все другие смотрят на него как-то подозрительно и только из вежливости не говорят прямо в глаза то, о чём дума.т.
--Что с вами, Игорь Анатольевич?—спрашивала встревоженная Бачульская.—Вы здоровы?
--Потом я всё расскажу.
Под конец обед очень оживился, конечно, благодаря главным образом шампанскому. Скромные джентльмены оказались специалистами в разных видах спорта: один—велосмпедист, побивший какой-то рекорд, другой—конькобежец, третий—лыжник и в то же время гармонист, балалаечник и член яхт-клуба. Одним словом, вся атмосфера постепенно точно насытилась именами и «фимиамом» славы. Все жалели только об одном, что нет какого-то атлета Феди, который мог «выжать» одной рукой весь стол с обедающими. Конечно, это было маленькое преувеличение, но именно поэтому все охотно так и согласились с ним. Особенно оживилась Шура, которая наконец могла понимать, о чём говорят. Всех знаменитостей спорта совбал, конечно, Васяткин, который и торжествовал.
--Я вам покажу весь Петербург!—говорил он Шуре.—Да! Я ведь тоже спортсмен—то есть член всех обществ, где целью служит спорт. Вы, коонечно, умеете ездить на велосипеде?
--Нет.
Шура краснея, призналась, что ей очень хотелось бы научиться ездить на велосипеде, но у неё нет машины.
--О, это совершенно пустяки!—обрадовался Васяткин.—Мы купим велосипед в рассрочку или лучше—я его подарю вам, Шура.
Ольга Спиридоновна была сыта и действительность для неё заволакивалась каким-то туманом. Ей ужасно хотелось прикурить, чтобы освежиться к вечеру, когда она уговорилась быть на музыке в Павловске. Красавин уже несколько раз выразительно смотрел на неё, что в переводе значило: «Пора ехать пить кофе».
«Отчего же и не напиться кофе»--подумала Ольга Спиридоновна, глядя улыбающимися глазами на мисс Мортон.
«Она припомнила даже расположение комнат на даче Красавина. Да, там была такая хорошенькая угловая комната в восточном стиле,--вот где можно было лихо всхрапнуть. Да, и она когда-то пила кофе на даче Красавина, о чём вспоминала с улыбкой. Некоторые вещи не повторяются, как нельзя повторить на заказ счастливый сон. Теперь очередь другим, а она только благородная свидетельница счастливых дней. А Чумаченко в каких дураках остаётся!
А Чумаченко думал своё: «Кончен....кончен....кончен» Это одно слово давило его, как смертный приговор. Он чувствовал, как всё кругом него точно сужается, как, вероятно, чувствует себя обложенный кругом зверь. Ему хотелось крикнуть, как ему тяжело и больно.


                21


Чумаченко опомнился только на железной дороге, когда поезд подходил к Павловску и с удивлением посмотрел на сидевшую напртив него Бачульскую.
--Куда мы едем, Марина Игнатьевна?
--Сейчас—в Павловск!
--А где другие?
--Васяткин с Шурой—на музыке, а Ольга Спиридоновна и мисс Мортон уехали с Красавиным к нему на дачу. Они поехали в коляске прямо парком и тоже будут на музыке.
--Ах, да....припомнил. Они поехали пить кофе, а Красавин хочет похвастаться своей дачей. Понимаю.
Спускались летние сумерки, и, благоддаря тучам, обложившим всё небо, делалось темно. В воздухе чувствовалась приятная свежесть, и Чумаченко с удовольствием смотрел на мелькавшую зелёную сетку деревьев. Грохот поезда и свисток паровоза в этом зелёном живом коридоре отдавались особенно резко. На платформе была настоящая давка, как всегда в праздники, когда на музыку приливала шальная волна специально-скаковой публики. Стоявший над этой толпой гул совершенно заглушал оркестр, который сегодня по случаю ненастной погоды играл не на открытой эстраде в саду, а в зале. Последнее очень огорчило Чумаченко.
--А мы отправимся в парк,--предложила Бачульская, пользуясь настроением своего кавалера.—Я ужасно люблю Павловский парк. Наша публика, по моему мнению, не умеет его ценить. А к одиннадцати часам мы вернёмся на музыку.
--Что же, отлично,--как-то устало согласился Чумаченко, отдаваясь в распоряжение своей дамы.—Да, очень хорошо!
Они едва протолкались сквозь толпу в сад, прошли мостик, соединяющий территорию собственно вокзала с парком, и как-то особенно торопливо зашагали по аллее, где так красиво росли столетние дубы.
--Как хорошо,--вслух думала Бачульская, крепко опираясь на руку Чумаченко.—Иглрёша! Вы любите хмурое ночное небо? А я очень люблю...В нём чувствуется что-то серьёзное, какя-то скрытая грусть, точно вся природа замыкается и недовольна сама собой.
--А куда девался Саханов?—совсем некстати спрашивал Чумаченко, не слушавший своей спутницы.
--Бедняжка....сбежал! Красавин не пригласил его обедать.
--Да? Как жаль, что я этого не знал, а то...и я тоже уехал бы. Это свинство. Так нельзя поступать с порядочными людьми.
Чумаченко вдруг рассердился, а потом вспомнил свой разговор с Шипилиным и сказал:
--Этот Красавин просто психопат! Давеча Шипилин рассказал мне удивительную сцену. Представьте себе, наш меценат чуть руки у него не целовал и в чём-то каялся со слезами на глазах. Милый Григорий Максимыч едва от него вырвался. Красавин вызывал его—знаете, зачем?—чтобы поговорить о смерти и загробной жизни. Жаль, что мне некогда было подробно расспросить обо всём. И тут же скачки, кофе с дамами...
Спохватившись, Чумаченко прибавил уже другим тоном:
--Гм! А знаете, ведь это некрасивая вещь, что Ольга Спиридоновна повезла мисс Мортон к Красавину. Как вы думаете?
--Ничего особенного, Игорь. У Красавина ведь все бывают и мисс Мортон поехала не одна.
--Да, конечно. А всё-таки нехорошо! Не отправиться ли и нам туда. А? Вот сделали бы приятный сюрприз?
--Они скоро будут все на музыке, Игорёша.
--Я пошутил.
Он взял её маленькую руку и крепко пожал. Они шли вдоль луга к Славянке, где около дворца был такой крутой спуск, но не перешли мостика, а повернули в нижнюю аллею налево, которая вытянулась луговым берегом. Тучи, казалось, спускались всё ниже. От освежонной давешним дождём травы поднимался тяжёлый аромат, песок на дорожках был пропитан влагой, и не слышно было шагов. Она вела его всё дальше, прижимаясь к нему своим телом, счастливая каждым дыханием. О, сейчас он принадлежал только ей одной.
--Что вы сегодня такой странный, Игорь?—спрашивала она, когда они начали подниматься в гору.—Вы давеча за обедом чего-то не досказали и обещали рассказать потом.
--Я? Ах, да! Право, не знаю, сумею ли я вам объяснить то, что сейчас чувствую. Я смотрел на Ольгу Спиридоновну и мне показалось, что мне никогда не сделать её портрета, то есть такого портрета, о котором я думал. Согласитесь: ведь это ужасно. Меня это мучит и убивает. Понимаете: «конченный» человек, как говорит Саханов.
Она принялась его успокаивать, как успокаивают капризного ребёнка. Все истинные художники переживают муки творчества и только одна бездарность всегда довольна сама собой. Затем, если допустить, что работа действительно не удастся, то и это ничего не доказывает. Во-первых—у каждого художника могут быть неудачи, а во-вторых—сам он в этом случае слишком пристрастный судья.
--Нет, нет, всё это не то, Марина Игнатьевна,--упавшим голосом возражал он, как возражают только из вежливости.—Я просто не умею вам объяснить, что сейчас переживаю. Конечно, одна неудача ещё ничего не доказывает...да. Но, сидя на скачках, я мысленно проверил все свои последние работы и убедился, что падение шло вполне последовательно.
Она всё-таки ничего не понимала. Они уже вышли на широкую аллею, которая вела к дому главного паркового лесничего. Было уже совсем темно. Впереди высились сосны и ели, и от них тянуло смолистым ароматом.
--Не правда ли, как хорошо!—шептала Бачульская.
Он взял её за руку и хотел поцеловать, но она выдернула её и прошептала:
--Ах, не нужно...Зачем? Ведь всё равно, вы не любите меня...Я для вас не женщина, а друг. Я последним горжусь...Знаете, что я вам скажу, Игорёша....Сядемте вот на эту скамейку и поговорим, как друзья.
Он повиновался. В лесу было так хорошо. Облака тянулись так низко, точно задевали за верхушки деревьев. А там, внизу, где неслышно катилась мутная Славянка, тихо поднимался белый туман.
--Говорите,--заметил Чумаченко, раскуривая папироску.
--Да, да,--торопливо подхватила она.—Я так рада за вас. И знаете почему? Наконец вы нашли женщину, которая вам нравится.....Вы знаете о ком я говорю. Да, это имеет громадное значение. Вы воскресаете душой. Даже если бы это была неудачная любовь—и то хорошо. Ведь важно не то, чтобы вас любили, а чтобы вы любили.
--Ну, с этим я не совсем согласен.
--Нет, нет, это так. Взаимное чувство—это миф. Об этом только в книгах пишут да мы на сцене разговариваем. И чем меньше человека любят, тем больше он любит. Это верно....Счастливой любви поэтому и не может быть и которая-нибудь сторона должна непременно страдать. Я не желаю вам зла, но была бы рада, если бы вы пережили ещё раз муки неудовлетворённой любви и встряхнулись. В вашей профессии это необходимо.
--Какая вы бываете умненькая,--проговорил Чумаченко и хотел обънять её.
--Нет, нет...Ради Бога, не делайте этого!—испугалась она.
--Виноват...
Наступило неловкое молчание. Они шли мимо домика лесничего, где по левоой стороне дороги росли такие высокие сосны. Потом началась тёмная аллея из елей. Бачульская выбрала скамеечку и сказала:
--Отдохнёмте здесь....Я устала.
Он чертил палкой на песке какие-то кабалистические фигуры и продолжал молчать. Она точно чувствовала его невесёлые мысли и не мешала ему думать. Кругом было так хорошо, точно в детской сказке. Деревья принимали такие причудливые очертания и фантазия готова была населить это зелёное царство своими созданиями. Работе воображения помогало стоящая кругом мёртвая тишина. Да, вот именно в таком лесу живут русалки, подстерегают неосторожного путника, которого заманивают своим смехом в глухую лесную чащу и защекочивают до смерти. А лес всё молчит, как заколдованный какой-то неразгаданной тайной. Когда Бачульская взяла Чумаченко за руку, он вздрогнул, как неосторожно разбуженный человек.
--Игорь Анатольевич, я хотла вам предложить одну вещь...Мне немножко неловко, но я думаю, что это принесёт вам пользу. Видите ли, я понимаю, что вы стесняетесь открыто ухаживать за этой англичанкой....да? И ваше общественное положение и ваш возраст до известной степени делают неудобным то, что позволяется молодым людям....Взять её натурщицей, я понимаю, вы сами не согласитесь, чтобы сохранять иллюзию...да? Вы ведь сейчас именно об этом думали...Одна Ольга Спиридоновна чего стоит...Я её очень люблю, но у неё язык, как набатный колокол.
Чумаченко вскочил и заговорил быстро роняя слова:?
--Марина Игнатьевна, ради Бога, не доканчивайте. Я понимаю, что вы хотите сказать, ценю вашу доброту, но никогда не соглашусь навязать вам роль сближающего элемента.
--Но ведь вам ничего не мешает случайно встречать её у меня в Озерках? Я ничего дурного вам не предлагаю, а только.....
--Довольно, довольно....
Он только сейчас понял, как она его любила и что для него готова была пожертвовать собственным женским самолюбием. Есть женщины, которым душевные муки доставляют наслаждение, как мужчинам доставляют опасности.
--Милая, вы не понимаете, что говорите,--серьёзно проговорил Чумаченко, целуя похолодевшую маленькую руку.—Это невозможно и обидно для вас и для меня.
Бачульская молчала. Чумаченко казалось, что она сердится и он старался её занимать, когда они возвращались на музыку. Когда они подходили к вокзалу, начали падать первые капли дождя, редкие и крупные. Взглянув на лицо своей спутницы, Чумаченко удивился—она улыбалась такой счастливой и хорошей улыбкой.
--Милая,--прошептал Чумаченко невольно, пожимая маленькую теперь тёплую руку, точно она оттаяла.
--Мы ещё застанем кусочек музыки, проговорила Бачульская, глядя на часы.—По воскресеньям, кажется, оркестр играет до двенадцати часов.
--Послушайте, а как же вы домой попадёте?—спохватился Чумаченко.
--Я переночую в городе у знакомой « комической старухи».
--Ага....А до города провожу вас я.
--Благодарю.
Когда они вошли в залу, лицо Бачульской приняло обычное бесстрастное выражение, точно её оставила охватившая е1ё на короткое время теплота. У неё сохранилось какое-то жуткое чувство по отношению ко всякой толпе, как к чему-то злому, подавляющему и несправедливому—это чувство сложилось на театральных подмостках и было выстрадано личным опытом. Чумаченко же, наоборот, испытывал именно среди толпы бодрое настроение, точно она его подталкивала к работе.


                22


Они были прижаты неудержимым потоком публики к колонне и Чумаченко напрасно отыскивал среди столиков в ресторанном отделении залы Красавина с его дамами.
--А мы поджидали вас,--окликнул его сзади голос Васяткина.
Он шёл под руку с Шурой, у которой сегодня было такое злое лицо, что совсем уж не шло к ней. С ней все обращались, как сдевочкой подростком и к её настроению относились с покровительственной сниходительностью. Бачульская сразу поняла в чём дело: бедная Шура знала, что не попала на красавинский кофе и ревновала немую англичанку.
--Мы сердимся,--шепнул Васяткин на ухо Чумаченко и прибавил уже громко.—Красавин с дамами в отдельном кабинете...да. А моя дама не хотела идти туда без вас. У женщин свои фантазии и мы должны им покоряться.
--Что же, идёмте,--предлагал Чумаченко.—Шура, нехорошо капризничать. Будьте паинькой.
Оркестр играл какую-то бравурную пьесу, но праздничная толпа была безжалостна и заглушала шумом и говором все звуки. Васяткин, осторожно пробираясь со своей дамой между столиками, направился к буфету, из которого был ход в отдельные кабинеты. Он был счастлив, что ведёт под руку такую красавицу и что мужчины провожают его завистливыми взглядами. Ему хотелось остановиться и показать всем, какая Шура красавица. Но в одном месте он поморщился, заметив одиноко сидевшего за столиком Гаврюшу, который сделал вид, что не узнаёт их, и точно спрятал своё лицо в кружке с пивом. Шура боязливо прижалась к своему кавалеру и прошептала:
--Этот человек убьёт меня....Он сам говорил....
Васяткин вынуждено засмеялся и вызывающе выпрямился.
--Он, бедняжка, глуп,--ответил он.—А на глупых людей не следует обращать внимания.
--А я всё-таки боюсь,--призналась Шура.—Не всё ли равно, кто убьёт: глупый или умный.
Заметив Чумаченко в толпе, Гаврюша отвернулся лицом к окну. О, как он ненавидел их всех,этих счастливцев, которые выхватывают в жизни всё лучшее. Он давно следил за Васяткиным и отлично знал, что все идут сейчас к Красавину в кабинет. А он, жалкая ничтожность, должен был сидеть в полном одиночестве и душить с горя пиво.
«Нет, погодите,--думал он, задыхаясь от бешенстваа.—Я вам покажу Гаврюшу!»
Бедный Гаврюша был пьян. Он с некоторого времени усвоил себе привычку по вечерам напиваться где-нибудь в портерной, где собирались ученики академии художеств, или, когда были в кармане деньги, в знаменитом «Золотом Якоре», где в своё время кутил и Чумаченко. В состоянии опьянения Гаврюша делался придирчивым и частенько устраивал скандалы. В последнее время эта озлобленность в нём всё возрастала, особенно когда он начинал думать о своей неудачной любви. И сейчас он сидел за своим столиком, как в тумане. Ему так и хотелось броситься на Васяткина и разорвать его в клочья, а когда проходил Чумаченко с Бачульской, Гаврюша готов был спрятаться, точно они могли видеть его душевное состояние.
Ресторанная прислуга знала Васяткина, как красавинского прихвостня и почтительно распахнула дверь кабинета, где сидел сам. Красавин был рад, когда появились гости,--он уже устал занимать своих дам. Васяткину достаточно было взглянуть на мецената, чтобы определить его настроение—меценат находился в хорошем расположении духа, хотя и смотрел усталыми глазами. Мисс Мортон кусала губы и смотрела в тарелку. Ольга Спиридоновна имела недовольный вид и встретила вошедших довольно неприветливо.
--Гулять столько времени в парке с мужчиной?—негодовала она, когда Бачульская рассказала ей о своей прогулке.—Послушайте, мадонна для некурящих, вы забываете, что за обувь деньги плачены.
Обернувшись к Чумаченко и показывая глазами на Бачульскую, она шепнула:
--Вы, наконец, объяснились?
Чумаченко в свою очередь ответил тоже шопотом:
--Зачем вы отбиваете хлеб у Саханова? Остроумие—это его область и нехорошо вытаскивать куски говядины из чужих щей..
Ольга Спиридоновна засмеялась и, прищурив глаза, ответила:
--И престол оста1ётся свободным. Мне жаль его милашку.
Шура всё время наблюдала мисс Мортон ревнивыми глазами и сразу поняла всё, о чём никто и не догадывался, а всех меньше Чумаченко. Тут было даже не соперничество, а переживание самой себя. О, как отлично сейчас понимала глупенькая Шура настроение немой англичанки, потому что сама переживала его. Она встретилась глазами с Красавиным и улыбнулась уже не обычной своей детской улыбкой. Он отвернулся и поморщился, как человек, которому подают разогретое кушание, оставшееся от вчерашнего дня. Шуру злило и то, что Чумаченко решительно ничего не понимал и что она ему не могла объяснить всего, в чём была уверена.
Начался обычный ужин, который устраивается по отдельным кабинетам. Красавина, конечно, отлично знали и здесь, как в «Кружале» и русская прислуга выбивалась изо всех сил, чтобы угодить ему. За всех хлопотал Васяткин, который знал погреб и кухню Павловского вокзала, кажется, лучше самого хозяина. Он даже извинялся за некоторые не совсем удачные блюда и пришёл в ужас, когда Шура вместо всяких тонких блюд потребовала просто раков-борделез.
--Здесь их отлично готовят,--наивно объясняла она.—Гораздо лучше, чем в «Золотом Якоре».
--Какя она милая!—восхищалась Ольга Спиридоновна, сама любящая дома поесть чего-нибудь попроще, как тёшка или углицкая колбаса.—Очень мило...И я тоже не прочь поесть раков соус борделез.
Собственно никто не хотел есть и никто не знал, зачем все собрались в отдельном кабинете. Красавин по обыкновению молчал, Чумаченко имел рассеянный вид и выбивался из сил один Васяткин, но из этого ровно ничего не выходило. У всех невольно явилась мысль о Саханове, который всегда являлся душой общества и сумел бы расшевелить всех. Разговор тянулся вяло. Говорили о скачках, вспоминали чудную серую кобылу «баловень», которая проиграла только благодаря искусству красавинского жокея Чарльза. Чумаченко несколько раз пытался наблюдать за мисс Мортон, но она точно вся съёживалась, когда замечала его взгляд. Вообще, она сегодня была какая-то странная и наблюдавшая её в свою очередь Ольга Спиридоновна строго подбирала губы и поднимала брови, как тетёрка.
--А вы когда думаете кончить свою «Марину»?—спрашивал Красавин, обращаясь к  Чумаченко.
--Право, не знаю, Антип Ильич...Мне в последнее время как-то гне работается.
--Да? Но ведь это всем художникам так кажется, Игорь Анатольевич. Мне нравиться барильеф и я с удовольствием поставил быц его у себя в столовой, знаете, у той стены, где сейчас торчат эти дурацкие рыцари.
Чумаченко показалось, что Красавин говорит с ним несколько иначе, чем говорил рашьше. Неужели он уже успел что-нибудь заметить? Конечно, он в искусстве только дилетант, но у него есть известное чутьё и плохую вещь он не купит даже по рекомендации. Потом Красавин почему-то сразу перевёл разговор на Шипилина, который произвёл на него огромное впечатление.
--Я так рад, что познакомился с ним,--повторил Красавин несколько раз.—Это редкий экземпляр...Сегодня целый день думаю о нём и всё жалею, что не предложил ему давеча одну вещь...Именно, у меня в окрестностях Петербурга есть несколько участков земли и, если бы он пожелал взять любой из них, я охотно бы уступил на каких угодно условиях. Как вы думаете, солгасился бы он на такую комбинацию?
--Право, не знаю, а впрочем—отчего и не согласиться. Если хотите, я могу написать...
--Пожалуйста....
Разговаривая с Красавиным, Чумаченко всё время следил за Бачульской, которая усиленно старалась что-то объяснить мисс Мортон и на бумаге и знаками. Закончилось это объяснение тем, что мисс Мортон торопливо спрятала в карман какую-то записку Бачульской и Чумаченко понял, что это был адрес её дачи в Озёрках.
«Этакая упрямая женщина»--сердился Чумаченко, отвечая что-то Красавину совсем невпопад.
Васяткин занимал Ольгу Спиридоновну и Шуру, которые с большим аппетитом ели своих раков.
--Шампанского я не хочу,--объясняла Ольга Спиридоновна, вытирая губы салфеткой.—А вы мне, Алексей Иванович, закажите этого...вот всё забываю название...ну, с соломинкой?
--Шерри-коблер?
--Вот-вот...Смерть люблю.
Бедная Шура готова была расплакаться, потому что Красавин сегодня не обращал на неё никакого внимания, а тут ещё приставала Ольга Спиридоновна.
--Шерочка, что вы сегодня такая кисленькая, точно осенняя муха?
--Нет, я ничего...
--Это всё Аоексей Иванович вас взводит. О, я отлично знаю этого шематона...
--А что такое значит: шематон?—спрашивала Шура.
--А я и сама не знаю, шерочка, что оно значит. Просто, оно мне нравится. Шематон—и всё тут.
Улучив минутку, Шура спросила Васяткина:
--Вы меня проводите?
--О, с величайшим удовольствием...
--Я боюсь этого...который давеча сидел за столом. Он обещал убить меня.
Васяткин выпрямился, как давеча и вызывающе засмеялся. Желал бы он знать, кто посмеет в его присуствии пошевелить её пальцем.
Ели устрий, пили шампанское, кофе, ликёры. В соседнем кабинете кутили гусары и Ольга Спиридоновна, прислушиваясь к весёлому гулу, со вздохом говорила:
--Люблю гусар...Так и хочется пойти к ним.
--Что же, это можно устроить,--обиделся Васяткин.—Я давеча видел в коридоре Перцева и он спрашивал меня про вас. Я могу его вызвать...
--Ну, батенька, устарела я немного кутить с гусарами. Было и моё время, да прошло. А так, к слову сказалось.
Чокаясь с Чумаченко бокалом, Ольга Спиридоновна проговорила:
--За здоровье Саханова...Без него у нас точно уксусная фабрика. Скажите ему, что я его очень люблю...издали.
--Отчего же вы сами этого не скажете ему?
--А всё забывала, да и как-то, признаться, лень было. Право, он милый человек и без него скучно.
Все были рады, когда ужин закончился и отправились на платформу на целых полчаса до последнего поезда. Главный вал праздничной публики уже прошёл. В буфете отстались одни запоздавшие гуляки и в числе их Шура увидела Гаврюшу, который поднялся из-за своего столика и колеблющейся походкой шёл к ним навстречу. Красавин шёл впереди с мисс Мортон, а за ними Ольга Спиридоновна и Бачульская. Чумаченко шёл позади и невольно оглянулся, когда за ним раздался звук пощёчины.
К нему бросилась смертельно-бледная Шура с криком:
--Он убил....убил....
Васяткин нагнулся, чтобы поднять сбитую с головы шляпу и, спрятавшись за спину Шуры, крикнул стоявшему в дверях Гаврюше:
--Вы, милостивый государь, негодяй! Я...я...с вами ещё рассчитаюсь.


                23


Чумаченко в первый момент был совершенно ошеломлён этой дикой сценой, ам потом бросился в Гаврюше, но его остановил Высяткин.
--Игорь Анатольевич, ради Бога, оставьте это дело! Я уж устрою всё сам...да. Предоставьте мне...
--Но ведь это...это....,--повторял Чумаченко, начиная горячиться больше и больше.
Но его во-время подхватили дамы и увлекли вперёд, уверяя, что был уже второй звонок. Васяткин торопливо шагал за ними, оглядываясь назад, точно он боялся погони. В сущности он был счастлив, что так легко отделался, именно: Красавин ничего не видел и не слышал—это главное. И другие тоже ничего не видели, за исключением Шуры, которая хотя и видела, но едва ли могла со страха сообразить всё, что случилось и, вероятно, --как умал Васяткин,--закрыла глаза, как курица, когда Гаврюша бросился на него с поднятыми кулаками. Единственными свидетелями оставались два официанта, но ведь их никто не будет расспрашивать о случившемся. В голове Васяткина сейчас мелькнул и план, как нужно было действовать.
--Вам не больно?—спрашивал он Шуру.—Ведь это сумасшедший, действительно мог убить вас и если бфы я во-время не отвёл его руку....
--Я решительно ничего не помню, Алексей Иванович...Во всяком случае спасибо вам.
Она крепко пожала его руку и Васяткин сам поверил в собственное геройство и в то, что Гаврюша хотел убить бедную Шуру. Когда все уже сидели в вагоне, Васяткин рассказал все обстоятельства дела именно в этом освещении.
--Хорошо, что я во-время подставил руку и удар попал в мою шляпу...да.
--А я отлично слышал звук пощёчины,--наивно удивлялся Чумаченко.—Ну, совершенно явственно...
--Это вам показалось, Игорь Анатольевич,--уверял Васяткин, не сморгнув глазом.—Такая особенная акустика в этой зале устроена, что стоит плюнуть на пол, а слышится звук пощёчины.
Ольга Спиридоновна и Бачульская отлично понимали тактику Васяткина и кусали губы, чтобы не расхохотаться.
--А мне, этот Гаврюша, очень понравился,--неожиданно для всех заявила Ольга Спиридоновна.—И потом мне его жаль, бедняжку...
--Ольга Спиридоновна, что вы говорите?—взмолился Чумаченко, никак не желавший успокоиться.—Да я его на порог своей мастерской больше не пущу...Никогда! Что это такое? Какой-то дикарь, бешеное животное.
--Ничего вы не понимаете,--спокойно перебила его Ольга Спиридоновна.—Да, ничего....Если бы меня кто-нибудь так любил—вы видели, какое у него давеча было лицо?
--Как у всякого пьяного человека...
--Нет, уж извините. Тут дело совсем не в пьянстве. Ах, как я понимаю простых русских баб, которые говорят, что если муж не бьёт—значит не любит.
--Довольно, Ольга Спиридоновна,--уговаривал её Чумаченко.—Так можно договориться до того, что и вы желали бы быть готовой такой бабой, которую колотят.
--И даже очень, Игорь Анатольевич...Ведь колотят любя. Понимаете? Да, я не знаю, что дала бы, если бы нашёлся такой человек, который действительно, по-настоящему мог бы любить. Пожалуйста, господа, не смейтесь....Я говорю совершенно серьёзно. Если хотите, так других баб, французских и английских, колотят ещё почище. Я сама читала в газете, как один английский лорд лупил свою жену каминными щипцами. А у французов ещё того проще. У меня много знакомых француженок, достаточно наслушалась. Так их за косы таскают.
--Тоже любя?—подчеркнул Чумаченко.
--Нет, они не умеют любить,--наивно ответила Ольга Спиридоновна, что заставило всех рассмеяться.—Куда им!
Инциндент был исчерпан и всем сделалось весело без всякой на то побудительной причины, особенно, когда Васяткин начал уверять, что он одной рукой поднимает восемь пудов и мог убить Гаврюшу одним ударом.
--Ох, не пугайте, Алексей Иваныч, дело к ночи!—повторяла Ольга Спиридоновна, задыхаясь от смеха.—Хорошо, что вы не женаты, если не ошибаюсь....
Не могла развеселиться одна Шура, хотя и улыбалась вместе с другими. Она никак не могла оправиться и даже вздрагивала, припоминая ужасное лицо Гаврюши. Мисс Мортон имела по-прежнему рассеянный вид и отнеслась ко всему случившемуся довольно равнодушно. Чумаченко мог немного объясниться с ней, отчасти знаками, а отчасти по немецкому устному способу «чтения по губам говорящего». Мисс Мортон умела уже «слышать глазами», как выражаются учебники, хотя её и сбивали мудрённые согласные русской азбуки и слишком длинные русские слова.
На петербургском вокзале все разделились. Ольга Спиридоновна уехала с мисс Мортон, Васяткин с Шурой, а Чумаченко с Бачульской. Дождь перестал и небо прояснилось. Над Петербургом стояла тяжёлаяч белесоватая мгла.
--Какой хитрый этот Васяткин,--смеялась Бачульская, когда они ехали на извозчике.—Ведь Гаврюша его ударил прямо по лицу и совсем не думал бить Шуру...
--В чём же тут хитрость?
--Васяткин больше всего испугался того, что об этом может узнать Красавин...Знаете, неудобно, хотя никто и не застрахован от подобных случайностей.
--Да...Этот несчастный Гаврюша, действительно, сошёл с ума.
--Оставьте его в покое, как говорила Ольга Спиридоновна. Дело уладиться спмо собой...Не беспокойтесь, Васяткин не останется в долгу, особенно, когда Гаврюша выставит какую-нибудь работу. Они с Сахановым живьём его съедят.
--Ну, это уже свинство...
Чумаченко был скучен и Бачульская понимала, какие мысли его беспокоят. Он проводил её до Офицерской и отправился торопливо домой. Ему так хотелось остаться одному, чтобы собраться с мыслями и проверить угнетавшую его мысль. Было уже два часа, когда он подъезжал к своей квартире и очень удивился, что в детской ещё огонь. Первой его мыслью было, что Анита больна и он быстрым шагом взбежал наверх.
--Нет, ничего, барышня здорова,--успокоила его горничная.
--Отчего же огонь в детской?
--А старая барышня больны...Нога у них разболелась.
Анита ещё не спала и встретила отца в гостиной. У девочки был такой встревоженный вид.
--Что такое с мисс Гуд?
--Мне кажется, папа, что она запустила свою болезнь. Ведь ты знаешь, что врачей она не признаёт и всё время лечилась своей гомопатией. Потом она стесняется сказать, что у неё  язва на ноге, а теперь нога распухла до колена.
Мисс Гуд рассердилась, когда Чумаченко хотел войти в детскую.
--Пожалуйста, не входите!—упрашивала она.—Эта Анита всё преувеличивает...
--У вас лихорадка...
--Нет, просто голова побаливает...Анита сейчас ляжет спать и я тушу огонь. Покойной ночи!
Чумаченко знал упрямый характер своей гувернантки и без возражений отправился к себе в кабинет.
--Ведь этакая упрямая женщина,--ворчал он, укладываясь спать на своём диване.
Болезнь мисс Гуд серьёзно встревожила его. Она жила у него лет восемь и никогда не бывала больна. Со своими болезнями старушка обходилась с такой же строгостью, как со своими воспитанниками. Чумаченко теперь только сообразил, с каким эгоизмом относился к ней. Кто она такая, эта мисс Гуд? Как она прожила свою одинокую жизнь? Он знал только то, что она приехала в Петербург совсем молоденькой девушкой и переходила из дома в дом, ваоспитывая детей, главным образом девочек.  Переодически мисс Гуд получала из своей старой Англии какие-то письма, всегда аккуратно отвечала на них и несколько дней находилась в грустном настроении. О своих родных в Англии она говорила уклончиво, точно не желала посвящать Чумаченко в свои семейные дела. Теперь он догадывался, что она делала это из простой щепетильности, не желая навязывать свои личные дела. А в то же время сама входила во все подробности жизни Чумаченко, радовалась его удачам и сочувствовала его неприятностям. Аниту она любила, как родную дочь—это была последняя привязанность милой англичанки.
«А если мисс Гуд умрёт?»--думал Чумаченко и эта мысль гнала от него сон.
Нет, это невозможно. Завтра же он пригласит врача, можно составить консилиум и дело поправиться. Придёт же фантазия лечиться этой гемеопатией.
Эти мысли о болезни мисс Гуд по аналогии вызвали тяжёлые семейные воспоминания. Чумаченко припомнил, как болезнь его жены тоже началась маленьким недомоганием, на которое он не обратил даже внимания. Она была такая молодая, свежая и цветущая. Когда приглашённый врач, выслушав больную, определил начавшееся воспаление лёгких, Чумаченко не особенно встревожился. Ведь такое воспаление опасно для стариков, а тут такая молодая и здоровая женщина.
--Мне не нравиться сердце,--объяснил доктор.—Знаете, есть какая-то тревога в его ударах. Определённо сказать сейчас ничего нельзя.
Через две недели жены Чумаченко не стало и он в течение целого года не мог привыкнуть к этой мысли.  Почему? Зачем? Почему живут миллионы болезненных женщин, живут при самой невозможной обстановке, а тут умирает человек в полном расцвете сил. Несколько лет Чумаченко горевал самым искренним образом, пока время не взяло своё. Ведь это ужасное слово: время...Разве он мог подумать, что будет увлекаться когда-нибудь другими женщинами? Правда, что увлечений в истинном значении этого слова и не было, но это не мешало ему вести довольно рассеянную жизнь и размениваться на мелкую монету. Взять хоть сегодняшний день—что это такое? Чумаченко припомнил мисс Мортон и ему сделалось немного стыдно. Правда, она произвела на него очень сильное впечатление, но это было совсем не то, о чём он мечтал, когда оставался один.
--Это признак дрянной и мелкой натуры,--казнил себя Чумаченко, лёжа с раскрытыми глазами.—Разве Данте забыл свою Беатриче или Петрарка свою Лауру? Так любят настоящие большие люди, а наша любовь—только похотливость маленького дранного зверька.
Ему припомнились бабьи глупости, которые давеча  говорила Ольга Спиридоновна.
«А ведь она права....—мелькнуло в голове Чумаченко, когда он припомнил всю сцену.—Гаврюша, действительно, любит, потому что не расстратил ещё своей души по мелочам»
Ему так живо представился Васяткин, который сначала кричал из-за спины Шуры: «негодяй», а мпотом начал отпираться от полученной пощёчины.
--Может быть, Гаврюша был и прав...
С этой мыслью Чумаченко и заснул.


                24


Утром на другой день Чумаченко разбудил человек Андрей и заявил с особенной суровостью:
--Барышня ждёт вас в гостиной....
--Какая барышня?
--Анна Егоровна...
Анита ждала отца в гостиной с заплаканными глазами.
--Мисс Гуд бредит, папа...Мне страшно.
Старушка лежала, действительно в бреду. Чумаченко даже испугался, когда увидел её багровое лицо и мутные глаза. Она уже больше не стеснялась, что в её комнате находиться мужчина, когда она в постели.
--Я умираю...—тихо проговорила она, пожимая Чумаченкоруку своей горячей рукой.—Ради Бога, ничего не говаорите Аните и не посылайте за доктором.
--Мисс Гуд, Бог с вами, что вы говорите...
--У меня к вам единственная просьба,--продолжала старушка, с трудом открывая отяжелевшие веки: да, одна. Увезите меня кда-нибудь в больницу...Это тяжело, когда в доме покойник и Анита будет напрасно волноваться. Я не хочу быть никому в тягость.
С трудом переведя дух, она прибавила:
--Знаете, кошки никогда не умирают дома...
Чумаченко стоило большого труда уговорить её относительно доктора. Мисс Гуд не верила в аллопатию и согласилась только под условием, именно—пригласить какого-то старичка-немца Гаузера. Ведь все остальные доктора немножечко шарлатаны, а у Гаузера она когда-то лечилась и он прооявлял несомненные признаки порядочности.
--Он такой джентльмен,--резюмировала она свои мысли.—А в медицине это главное.
Разыскать в Петербурге старого медицинского джентльмена было не легко, начиная с того, что Гаузеров оказалось несколько и кончая тем, что настоящий Гаузер уже давно бросил практику и жил на покое у Пяти Углов. Старик занимал свою квартиру больше сорока лет и устроил в ней маленькую Германию. Когда Чумаченко вошёл в эту тесную докторскую квартиру, на него пахнуло именно Германией. Везде стояли бюсты Вильгельма, Бисмарка и Мольтке, пахло настоящим кнастером и вао всей квартире, кажется, не было русской пылинки. Вышел Гаузер в немецкой ермолке, с немецкой трубкой в зубах и в немецком халате. Это был чистенький, сухой старичок с бритым лицом и живыми, серыми глазами. Когда Чумаченко объяснил ему цель своего визита, Гаузер пожевал губами, строго осмотрел его с ног до головы и проговорил довольно сухо:
--Меня удивляет, что вы, милостивый государь, обратились именно ко мне...Именно, я хочу сказать, что на Васильевском острове есть достаточно врачей, а моё есть правило—не отбивать практику у моих уважаемых коллег.
Чумаченко пришлось объяснить, почему он обратился именно к нему и лицо Гаузера приняло уже грозное выражение.
--Гемеопатия?—проговорил он, поднимая брови.
--Да...
--Значит, она лечилась у врача-гемиопата?
Чумаченко чуть не поклялся, что мисс Гуд лечилась сама, по какому-то таинственному руководству и старик успокоился. Дорогой он объяснил, что давно бросил практику, хотя и продолжает заниматься медициной теоретически.
--А что вы думаете о бактериях?—неожиданно спросил он, когда уже подъезжали к квартире Чумаченко.
--Как вам сказать,--соображал Чумаченко, боясь ответить невпопад. ( Чего ему это стоило, он и сам не мог объяснить. Что он знает о бактериях? Да уж побольше этого врача-немца.Но....)—Я думаю, что, как всякая новинка, учение о бактериях зашло дальше, чем следует.
--Вот именно,--согласился старик, успокоившись.
Если бы Чумаченко ответил иначе, упрямый немец, вероятно, уехал бы домой. Вообще, это был оригинальный человек и он понравился Чумаченко своей цельностью. Очевидно, он давно пережил самого себя и ревниво оберегал те взгляды и понятия, в которых вырос.
Осмотр больной продолжался недолго. Чумаченко с волнением ждал появления доктора в гостиной. Когда тот вошёл, он по его лицу заметил, что дело слишком серьёзно.
--Придётся отнять ногу,--спокойно проговорил старик, протирая очки.—Это было безумие запустить так рану. Вот вам плоды этой дурацкой гемеопатии.
--Неужели нет другого исхода?
--Никакого. Пригласите консультантов. Начинается обширное заражение крови.
--Вы ей сказали всё?
--Да....Это женщина с твёрдым характером. Она отказалась наотрез от операции. Поговорите с ней сами, а я вас подожду.
Переговоры Чумаченко не привели ни к чему. Мисс Гуд была спокойна и на все его доводы твердила одно:
--Я не желаю быть калекой...да. У меня органическое отвращение ко всякому уродству. Анита не будет меня уважать, когда у меня одна нога будет деревянная. Ведь дети безжалостны к уродам, а я не хочу быть смешной в её глазах.
Как Чумаченко не уговаривал её, как ни убеждал и не молил, мисс Гуд оставалась напреклонной. Его охватила страстная жалость к этой героической старой девушке и он упрашивал её со слезами согласиться на операцию.
--Я ценю ваше участие,--отвечала мисс Гуд.—Но позвольте мне остаться при своём мнении. Это моё право...да. Я всю жизнь провела при своём мнении.
Анита, очевидно, подслушивала у дверей и ворвалась в комнату с горькими слезами. Она целовала руки мисс Гуд, умоляла, опустившись на колени и это откровенное детское горе довело Чумаченко до настоящих слёз.
--Ах, как я вас всех люблю,--шептала мисс Гуд, утомлённая собственным усилием.—Но всему есть свой предел. Господу угодно призвать меня в лучший мир и я покоряюсь Его воле. Анита, ты дашь мне слово читать одну главу из Библии каждое воскресенье, как мы делали до сих пор и когда сделаешься большой, то поймёшь, мисс Гуд не могла поступить иначе.
Старый джентльмен Гаузер страшно рассердился, когда Чумаченко вышел в гостиную с заплаканными глазами и только развёл руками.
--Это сумасшедшая женщина!—закричал старик, бегая по комнате маленькими старческими шажками.—Я сейчас пойду к ней и поговорю...Да, поговорю. Это безумие...это....это....
--Нет, ради Бога, не ходите,--уговаривал его Чумаченко.—Ей необходимо  успокоиться.Она взволнована.
Доктор обиженно замолчал, простился довольно сухо, не взял денег за визит и одевался в передней, приговаривая:
--Эта женщина меня возмущает...да. Это....это....я не знаю, как это назвать!
Мисс Гуд очень страдала, но оставалась спокойной. Полосы тяжёлого забытья сменялись светлыми минутами сознания и в одну из таких минут она послала Аниту за отцом. Это было вечером. Чумаченко и Анита обедали одни и им казалось странным, что стул, на котором мисс Гуд сидела восемь лет, остаётся пустым. За день Чумаченко страшно измучился и ему было тяжело итти в детскую. Анита вошла вместе с отцом, но мисс Гуд заметила ей с обычной строгостью:
--Анита, ты выйдшь. Детям не следует слышать всё, что говорят между собой большие.
Анита выбежала со слезами и Чумаченко поразила эта жестокость больной.
--Это так нужно,--ответила ему она на его немой вопрос.—Я её люблю и в своё время она узнает всё....
С трудом переведя дух, мисс Гуд продолжала:
--Да, я ухожу из здешнего мира. И мне хотелось вам сказать, Игорь Анатольевич. Вы знаете, что я никогда не вмешивалась в ваши личные дела, но сейчас мой долг велит мне сказать....Я много думала...Я понимаю, что художники не могут жить, как живут обыкновенные люди. Им нужны впечатления...Я не осуждаю и не желаю обсуждать. Но я всегда боялась, что ваш дом может войти недостаточно корректная женщина. Как мужчина---вы ещё молоды и может случиться всё...да. Но я боюсь за Аниту. Она вступает в свой критический возраст, когда нужна твёрдая рука. Пожалейте и поберегите её. Возьмите себя в руки. Я знаю, что вы по душе хороший и очень добрый человек, но у вас, к несчастью, мягкий русский характер. Последнее меня убивает.
--Мисс Гуд, поверьте, что для Аниты будет сделано всё, что я в силах сделать. Кажется, вы меня не можете упрекнуть в чём-нибудь...
--К несчастью, у неё такой же добрый характе, как и у вас. Я отлично сознаю, что говорю.
Мисс Гуд несколько времени лежала с закрытыми глазами, охваченная истомой. Потом она поднялась, оперлась локтем на подушку и заговорила:
--Я позаботилась об Аните...К вам приедет из Лондона моя племянница, тоже мисс Гуд. Жаль, что она немного молода...Но это пройдёт. Она займёт моё место. Она такая же девушка, как и я, что по-русски называется третий пол. Нас много таких девушек в Англии...Молодые люди уезжают в колонии, а мы остаёмся. Проловина девушек остаётся без мужей и расходится по всему свету искать работы. У меня был жених и я ждала его десять лет, а он умер в Индии от жёлтой лихорадки...Другте английские девушки тоже ждут долгое-долгие годы своих женихов. Ваши русские девушки этого не знают...О, им хорошо и Аните будет хорошо. Вы художник, а не подозреваете, что ваша Анита—красавица...я знаю, что вы считаете её дурнушкой, но вы ошибаетесь.
Мисс Гуд хотела сказать ещё что-то, но слабо махнула рукой. Её оставляли последние силы. Когда Чумаченко вышел в гостиную, его удивило, что там сидел доктор Гаузер и читал свою немецкую газету. Он даже захватил с собой ермолку и трубку.
--Что наша упрямая женщина?—спросил он с особенной, виноватой кроткостью в голосе.—О, я много думал о ней...
Когда Чумаченко объяснил всё, доктор Гаузер поднял палец вверх и проговорил:
--Я теперь понимаю эту упрямую женщину...да. Она имеет своё полное право...да
Ввиду решительного отказа мисс Гуд сделать операцию или создать консилиум, старый медицинский джентльмен решил, что он со своей стороны не имеет права оставлять больную и поэтому приехал с тем, чтобы провести всю ночь около неё.
--Она сейчас бодриться, а потом будет слабость—объяснил он Чумаченко.—Да, большая слабость...Я это хорошо знаю, потому что много лечил в своё время.
Чумаченко и Гаузер просидели в гостиной целую ночь. Положение больной быстро ухудшалось. Полосы забытья увеличивались. Являлся тяжёлый изнуряющий бред. Доктор и Чумаченко дежурили у постели больной по-очереди, а когда она забывалась—сидели в гостиной и разговаривали вполголоса.
--Что такое жизнь?—спрашивал старик.—Что такое смерть? С точки зрения философской, как говорит Шопенгауэр, это явления безразличия...да. Что такое наше горе или радость? То же самое...Мы совершенно напрасно боимся смерти, потому что это только наша точка зрения, что смерть почему-то ужасна.
В гостиной стоял полусвет, немецкая трубка Гаузера хрипела, слышно было, как в столовой тикали часы. Чумаченко нравилось, как говорил старый немец и ему казалось, что он такой славный и что он давно его знает и что у них есть общие мысли.


                25


Мисс Гуд умерла, как и жила, с большим достоинством. Старик Гаузер провёл у её постели безвыходно двое суток, стараясь облегчить последние минуты больной. Чумаченко чередовался с ним в дежурстве и тоже почти не спал. Всё происходившее производило на него глубокое впечатление, каким-то странным образом с собственным угнетённым настроением. Мисс Гуд уходила из этого мира неразрешимой загадкой, как непризнанная женщина нового века, которому нужны пар, электричество, разные чудеса техники и последние слова науки, а человек не нужен. Нужна, вообще машина, а человек подешевел, как сравнительно неудачный по силе конкурент. И подешевела главным образом женщина. Ведь на Востоке нет разрастающегося в гиганстской прогрессии института третьего пола, как нет и жертв общественного темперамента. Восточная женщина ещё сохраняла свою большую цену и её нужно заработать, а культурная английская женщина является результатом перепроизводства. Ведь это ужасное явление, когда девушка должна уходить от родного очага в далёкую неизвестную страну и вести свою трудовую жизнь среди чужих людей, чужлй обстановки и чужих интересов. Ведь это тоже смерть, смерть целого народа...На эту тему Чумаченко и Гаузер проговорили две ночи.
--История повторяется,--думал вслух старик.—Мы присуствуем при роковом повороте и не замечаем его.. Разве греки или римляне замечали своё падение? У нас останутся машины, редкие изобретения и последние слова науки, а человек уйдёт, выродится.
--Что же делать, доктор?
Старик Гаузер красноречиво разводил руками и закрывал глаза.
--Тут ничего нельзя поделать, потому что весь общественный организм заражён и болезнь приняла скрытую форму. Мы ищем только отдельных виновников, а это есть большая ошибка и непоследовательность. Я уже давно всё это заметил, говорил об этом и писал, но надо мной только много смеялись. «Старый Гаузер хочет быть оригиналом». «Старый Гаузер сошёл с ума». Хе-хе-хе! А разве я виноват, что понимаю больше других? Вот и сейчас я опять прав и мне жаль мисс Гуд, которая была большая женщина.
Оказалось, что доктор тоже был «третьим полом» и провёл жизнь холостяком. А между тем его заветной мечтой было иметь семью и маленьких Гаузеров. Но что делать—когда был молод, приходилось много работать, чтобы «обставить себя», а когда вся обстановка получилась—доктор Гаузер состарился.
--Конечно, я мог жениться и в этом возрасте,--точно оправдывался старик,--но я уже потерял аппетит к семейной жизни, а затем принципиально должен был воздержаться, потому что дети от отцов такого возраста бывают склонны к самоубийству...Да, у каждого жизнь складывается по-своему и старый Гаузер остался одиноким.
Анита вытащился старый альбом мисс Гуд, где хранились её фотографии, когда она была молодой. Доктор долго и особенным вниманием рассматривал её, а когда Анита ушла, проговорил со вздохом:
--Представьте себе....да....если память не изменяет....Нет, именно та самая девушка, которую я лечил и...и....гм....если я не ошибаюсь, я был увлечён ею...да, да. Вот так встреча!
Потом на старика напало сомнение, действительно ли это была та самая девушка, в которую он был влюблён. Ведь это было так давно. Когда мисс Гуд была положена на стол, доктор Гаузер вошёл в комнату посмотреть на неё—и отшатнулся. Да, это была она. В этом не было никакого сомнения. После смерти некоторое время, особенно у женщин, лицо точно в молодеет.
--Боже мой, это она,--шептал старик в ужасе хватаясь за голову.—И я её не узнал...Пора старому Гаузеру умирать.
Бедная Анита ещё в первый раз видела покойника и точно вся застыла. Мать она плохо помнила. Ей всё казалось, что это неправда, что вот-вот мисс Гуд поднимется и сделает всем строгий выговор. Отец был особенно внимателен к ней и, видимо, следил за её настроением. При посторонних Анита старалась не плакать, а убегала в детскую, где всякая мелочь напоминала ей мисс Гуд. Девочка плакала не столько о самой мисс Гуд, сколько о том, что постоянно её огорчала своим поведением. Теперь ей казалось, что даже неодушевлённые предметы являются для неё немым упрёком—любимое кресло, на котором всегда сидела мисс Гуд, её рабочий столик, полочка с любимыми английскими авторами, её чайная чашка, вывезенная из Англии. Да, эти вещи ещё жили, напоминая все привычки своей хозяйки.
Сейчас после смерти мисс Гуд хозяйство поступило в полное распоряжение человека Андрея, который, как оказалось, решительно всё знал и всё умел предусмотреть. Он же заказывал и траур Аните, и гроб для покойницы, и все подробности похорон. Человек Андрей решил, между прочим, капитальный вопрос о том, по какому обряду хоронить «старую барышню». Конечно, по православному, потому как мисс Гуд очень одобряла русскую церковь. Одним словом, всё нужно было устроить честь-честью, потому что покойница, хотя и была строгонька, а уж, сделайте милость, человек правильный! Дай Бог всякому так-то прожить.
--Ах, делай, как знаешь!—говорил Чумаченко, когда человек Андрей приставал к нему с разными пустяками.—Не всё ли равно, как и что устроим....
--Нет, уж вы извините, барин. Всё чтобы в полном аккурате...Не такой был человек, чтобы беспорядок.
--Хорошо,хорошо. Если что нужно—спрашивай Аниту. Она теперь осталась хозяйкой в доме.
--Уж это известно.
Покойница была поставлена в гостиной и Чумаченко очень удивился, когда увидел у гроба Гаврюшу, читавшего псалтырь. После истории в Павловске Чумаченко его не видел и даже забыл обо всём. Гаврюша читал ровно и спокойно, крестился настоящим широким крестом и походил на молодого послушника. Чумаченко показалось, что даже в самой фигуре Гаврюши есть какое-то скрытное духовное смирение.
Все эти дни Гаврюша где-то прятался и Чумаченко совершенно забыл о нём. Сейчас выплыла наружу вся павловская глупая история, но Чумаченко смотрел на своего ученика совершенно другими глазами. Конечно, он был виноват, это верно, но, с другой стороны, его и обвинить нельзя. У молодости свои права. Сейчас читающий псалтырь Гаврюша для Чумаченко являлся живой совестью: да, это он, Чумаченко, виноват, что поставил молодого человека в глупое положение. У голые мраморные женщины имеют свою жизнь, а Гаврюша был живой человек. Чумаченко с особенной отчётливостью рисовалась его собственная жизнь, полная таких вопиющих противоречий и несообразностей. Бедный юноша, как созревающее зерно, попал между вертящимися жерновами. Мысль о своей оконченности, заглохшая на время, опять поднялась в душе Чумаченко, хотя он и смотрел сейчас на неё с другой точки зрения. Да, это было другое мнение и не менее тяжёлое. Смерть мисс Гуд являлась какой-то роковой поправкой, дававшей новое течение мыслям Чумаченко. Он припомнил свои споры с Шипилиным и мысленно согласился  с ним. Искусство было так далеко от действительности, выбирая только кричащие моменты, рельефные положения и вызывающие позы. Ведь вся жизнь—трагедия. Даже вот Гаврюша, который сейчас читает псалтырь—тоже трагедия. И всё трагедия, трагедия мелочей, недосказанных подробностей, подавленных страданий и непроявившихся чувств. Где ответ? Куда идти? Для чего жить и работать?
Вслушмваясь в чтение Гаврюши, Чумаченко невольно начал вникать в смысл великой книги. Отдельные фразы и выражения так рельефно отвечали его собственному настроению. Боже мой, ведь это болит его собственная душа, болит и мучается такими хорошими покаянными словами. А тут ещё безмолствующая мисс Гуд, которая точно слушала эти слова скорби и душевного умиления. В один из перерывов Гаврюша подошёл к Чумаченко и проговорил:
--Вы на меня сердитесь, Игорь Анатольевич?
--Лично вы меня не обидели, Гаврюша, да сейчас и не место и не время говорить о некоторых вещах,--ответил Чумаченко, удивляясь собственной сухости.
Очевидно, Гаврюша ожидал какой-нибудь вспышки и был доволен, что отделался так легко, хотя ему и было бы легче, если бы Чумаченко вспылил и «отчитал» его. Потом вся настоящая обстановка располагала к покаянному настроению.
В жизни комедия и трагедия идут рука об руку, как мрак и свет. Приехал старик Гаузер, хотя ему, как врачу, решительно нечего было делать у покойника. Он и явился таким смущённым, почти виноватым и даже соврал, что заехал по пути, ссылась на какую-то консультацию Чумаченко был рад его видеть и расцеловал милого доброго джентльмена, что вышло уж совсем не корректно.
--Да, да, я понимаю...—бормотал смущённо Гаузер, поправляя очки.—Я не виноват, что другие не понимают.
Старик держал себя своим человеком в доме, принимал живое участие во всех хлопотах, старался развлечь Аниту и даже бегал в переднюю отворять дверь, когда человека Андрея не было дома. Раз, именно в одну из таких критических минут, Гаузер выбежал на резкий звонок в переднюю, рассердившись по дороге на негодяя, который так громко звонит, когда в доме покойник, и, отворив дверь, встретился лицом к лицу с Свхановым. Они посмотрели друг на друга вызывающими взглядами и Гаузеру показалось, что дерзкий гость принимает его за нового лакея. На последнем основании он, когда Саханов хотел снять верхнее пальто, спросил его довольно резко:
--Вам что угодно, милостивый государь?
--Мне?—пробормотал растерявшийся немного Саханов.—А вы кто такой будете?
--Я—доктор Гаузер...А вы?
--Я—друг дома, а по профессии—критик, публицист и чуть-чуть учёный. Моя фамилия—Саханов...
--О, это совсем другое дело,--заговорил старик, протягивая руку,--хотя и друзья дома не должны так громко звонить, когда в доме покойник....
--Я не буду больше.....покойник...
Слово «покойник» заставило Саханова отступить. Он страшно боялся покойников и всяких похорон, и если бы знал, не пришёл бы. Но сейчас отступать было поздно, особенно когда доктор объяснил, что умерла мисс Гуд и что Чумаченко сейчас вернётся. Если бы отворил дверь человек Андрей, а тут чорт подсунул немца, да ещё дернуло отрекомендоваться другом дома.
--Удивляюсь, какэто Васяткин прозевал,--ворчал Саханов, раздеваяс.—Вы не знаете Васяткина? Тоже друг дома и специалист по похоронгой части...Очень милый мужчина вообще и в частности.
Когда Чумаченко, ездивший в редакцию одной газеты напечатать известие о смерти мисс Гуд, вернулся домой, он нашёл у себя в кабинете Гаузера и Саханова, беседовавших самым мирным образом, причём Саханов называл доктора господин и старикашкой, а доктор хлопал его по коленке и говорил:
--А вы мне нравитесь, чорт возьми, хотя рвать звонки и не полагается воспитанному человеку...
--Я могу ещё испавиться, господин...
Развеселившийся доктор подмигнул и спросил:
--А признайтесь господин публицист и критик, вы меня приняли за официанта?
--О, это тайна, которая умрёт вместе со мной, господин...


                26


Васяткин явился только в самый день похорон, по газетному извещению и крайне был возмущён, что узнал такую новость последним.
--Ну, что стоило вам, Игорь Анатольевич, известить меня?—накинулся он на Чумаченко.
--Я думал, что вы на даче,--оправдывался Чумаченко.
--И не думал...Знаете, это можт показаться смешным, но я считаю своим долгом хоронить всех своих знакомых.
--Очень приятно быть таким знающим,--шутил Саханов.—Того гляди, ты нас всех и похоронишь...
Васяткин имел привычку периодически объезжать всех своих знакомых и не был почти целую неделю у Чумаченко только потому, что не желал всмтречи с Гаврюшей. А сейчас, как на грех, именно такой встречи и нельзя было избегнуть. Впрочем, Гаврюша первый подошёл к нему с извинениями и был очень сконфужен. Васяткин взял его за борт пиджака и заявил со своей обычной развязанностью:
--Разве вы могли меня оскорбит чем-нибудь? Ведь это не оскорбление, если меня на улице укусит собака или лягнёт лошадь. Наконец,  должен сказать, что ва крайнем случае я одной рукой поднимаю восемь пудов и ваше счастье, что в тот момент я был с дамой.
Васяткин был страшный трус и совершенно бессильный физически человек, почему, вероятно, и любил хвастаться мифическими восемью пудами.
Больше всего досталось от Васяткина человеку Андрею, потому что всё оказалось не так, как следовало быть. И гроб не ьтакой, и цветов мало, и покров скверный, и положена покойница не по-настоящему—одним словом, везде всё неладно. Взбешенный человек Андрей заявил своему барину, что он до сих пор служил верой и правдой, а теперь должен бросить службу.
--Помилуйте, барин, этакую мораль запустил господин Васяткин, точно я наспех делал. Они потом пожаловали к самому выносу и свой характер показывают.
--Хорошо, хорошо, мы поговорим потом,--успокаивал его Чумаченко.—Теперь не до этого...
Ещё хуже пиишлось человеку Андрею, когда по газетному извещению явились дамы в полном составе. Они сделали такую ревизию каждой мелочи, что человек Андрей бросил шапку озем и убежал в портерную.
Чумаченко был тронут вниманием дам и особенно ему понравиллось когда заявился Бехтерев. У него и вид был совсем похоронный, как у благородного отца из какой-нибудь мелодрамы. Ольга Спиридоновна притащила с собой мисс Мортон, которая плакала от чистого сердца. Женщины окружили покойницу, как рабочие пчёлки. Анита тоже сделалась предметом общего внимания. Её нарядили в плерезы, сделали траурную шляпку и вообще всё устроили прилично случаю. В трауре Анита казалась уже совсем большой.
Доктор Гаузер был необыкновенно любезен с дамами и сделался общим любимцем. В конце концов оказалось, что все дамы больны и кроме того доктор нашёл у них целый ряд новых болезней.
--О, я люблю женщин,--признавался старик Чумаченко.—Знаете, это в моём возрасте, может быть, даже смешно и нелепо, но что поделаешь с натурой. По-моему, в сорок лет мужчина только ещё начинает жить, а женщина живёт в сорок лет только по привычке.
Особенное внимание доктор оказал Шуре и нашёл, что она, исключая некоторой наклонности к полноте, настоящая немецкая Гретхен.
--Вы обратили внимание, как она сидит?—объяснял он Чумаченко.—О, это много значит...
Похороны прошли, как все похороны. Было что-то неестественное в выражениях лиц, в манере говорить, в каждом движении. Лучше всех был, конечно, бехтерев, изображавший удручённое душевное настроение с неподражаемой простотой. Оказалось, что все очень любили мисс Гуд и каждый старался припомнить какой-нибудь случай из своей жизни, связанный с её именем. Чумаченко казалось, что всех искренее и проше была мисс Мортон. Она и плакала настоящими слезами. Когда мисс Гуд была жива, она умела оставаться как-то совсем незаметной, а теперь все точно выплачивали какой-то долг. Очень жаль, что многие покойники лишены возможности видеть собственные похороны, чтобы убедиться в невысказанных почему-то добрых чувств окружающих людей.
Анита поступила в полное распоряжение Гаузера и старик не отходил от неё с самой трогательной заботливостью. Он следил за ней, как за своей пациенткой и старался отвлечь внимание от настоящего. Чумаченко всё больше и больше нравился этот оригинальный старик. В нём было что-то такое непосредственное и простое, что делало его своим. И тут же рядом продолжались самые ообыденные мысли, всё то, что наполняет нашу жизнь. Когда шли за гробом на Выборгскую сторону, где католическое кладбище, Саханов держал Чумаченко за руку и говорил:
--А ведь я к вам заехал Игорь Анатольевич, по очень важному делу...да. Я люблю работать летом и написал на этой неделе целую статью по искусству. Угадайте, о чём?
--Ну, это трудно угадать....
--Вы правы..Статья называется так: «Меценат в искусстве».
--Это о Красавине?
--Нет, вообще....Я штудирую этого мецената с древнейших времён, поскольку сохранились исторические данные. Вы не подумайте, что тут какие-нибудь личности. Нет, я пишу фактами и доказываю....да, доказываю, что меценатство—своего рода проказа в искусстве.
--Не слишком ли сильно сказано?
--Нет, в самую меру.   Все факты, батенька, а это красноречивее всяких жалких слов. Меценатство вносит разврат в исмкусство и я вполне согласен с теми мыслями, которые были высказаны вашим другом Шипилиным. Помните, тогда на вечере у вас, когда Красавин бежал?   Да, только вы, пожалуйста, гне подумайте, что я хочу написать что-нибудь неприятное именно Красавину. Боже сохрани....Литература должна оставаться чистой от всяких личных счетов—это мой принцип. Мне, вообще, хотелось бы прочитать эту статью именно вам..Вы можете оценить её бесспристрастно м сказать своё веское слово.
--Хорошо. С удовольствием послушаю...Только не сегодня и не завтра, а как-нибудь потом.
С похорон Чумаченко возвращался домой с Анитой. Девочка была серьёзна и ему сделалось её жаль. Обняв её, Чумаченко ласково проговорил:
--О чём ты думаешь?
Анита ответила не вдруг.
--Это несправедливо, папа...то есть несправедлива вся жизнь. Почему мисс Гуд должна лежать в земле, а другие будут жить? Ведь это ужасно...Я много думала все эти дни и ужасно жалела, что нет Григория Максимыча.
--Разве другие тебе не нравятся?
--Как бы тебе сказать...Мне казалось всё время, что они притворяются. Ведь им решительно всё равно, есть мисс Гуд или её нет...Даже эти проводы до кладбища и участие к покойнице—это делалось только для тебя. Я это понимаю...
--Как тебе сказать....да. С одной стороны, ты, может быть, и права, но ведь трудно судить других только по личному впечатлению. Всегда можно ошибиться...Я думаю, что многие пришли по искреннему желанию отдать последний долг покойнице, как Бехтерев или Шура.
Вернувшись домой, Чумиаченко с болезненной яркостью почувствовал ту пустоту, которую оставляет после себя дорогой покойник. Да, мисс Гуд не было....И она умерла именно в тот момент, когда особенно нужна была для формировавшейся Аниты. Старушка точно унесла с собой из дома последнее тепло.
Чумаченко было и обидно и больно думать на эту тему. Из друзей никто не догадался проводить его домой. Это было немного жестоко, но ведь всякому ли до тебя? Анита с самым серьёзным видом принялась наводить нарушенный везде порядок, точно исполняла последние инструкции мисс Гуд. И тут же сейчас начались домашние дрязги и специально-хозяйственные недоразумения. Горничная поссорилась с кухаркой, человек Андрей явился пьяным. Не стало того махового колеса, которое приводило в правильное движение весь хозяйственный механизм. Гаврюша заперся в мастерской и с каким-то ожесточением работал над своей копией. Чумаченко казалось, что Гаврюша не испытывает настоящего раскаяния и к нему лично относился нехорошо.
Кончилось тем, что Чумаченко тоже заперся в своём кабинете и лежал на своём диване с открытыми глазами.
--Если бы здесь был Григорий Максимович...—повторил он мысленно слова Аниты.
Да, он не растерялся бы и знал бы, что нужно делать. Чумаченко отлично видел сейчас спокойное и сосредоточенное лицо своего друга детства, точно оно являлось для него живым упрёком.
По ассоциации идей у Чумаченко опять всплыла преследовавшая его мысль о конечности, но сейчас она показалась ему такой ничтожной и жалкой. Неужели он так мог думать? Перед ним вставало что-то такое огромное и роковое, которое заслоняло все остальные мысли. Ведь нашла же мисс Гуд силы уйти из этого мира с таким самообладанием и достоинством....


                27


После смерти мисс Гуд в квартире Чумаченко воцарилась самая мучительная пустота. Все в доме, в каждой мелочи домашнего обихода, чувствовали, что чего-то недостаёт, как вчасах, где сломалась пружина, приводившая в движение весь часовой механизм. Человеку Андрею в своё время доставалось от старой мисс Гуд немало и он от души её ненавидел, но сейчас при каждом удобном случае говорил:
--Уж что тут говорить: какая жисть без нашей старой барышне. Другой такой-то и не нажить...Как за каменной стеной все жили. Она только для видимости строгость на себя напускала, потому как в дому должен быть порядок, а сама была добрая..Через число даже добрая.
Чумаченко в первое время после похорон думал куда-нибудь уехать, чтобы немного рассеятся и развлечь скучавшую Аниту. Но этот план оказался пока неосуществим, потому что приходилось ждать мисс Гуд номер второй. Положим, Анита уже большая девочка, но путешествовать вдвоём было как-то неудобно. Не везде можно найти номер в две комнаты, а осталять в номере девочку одну было неловко. Вообще, выступил целый ряд совершенно новых забот, о существовании которых при мисс Гуд он и не подозревал. На первый план выступил, например, вопрос специально о женском обществе для Аниты и Чумаченко пришлось заброковать всех своих знакомых дам. При мисс Гуд Анита могла с ними встречаться время от времени, а без неё получалась совершенно другая картина. Ведь всякое общество накладывает на своих членов известную печать и Чумаченко меньше всего желал, чтобы его дочь походила на Ольгу Спиридоновну, на Шуру или на мисс Мортон. Последнее женское имя особенно его огорчало. Ведь он почти любил эту девушку-загадку, верил в неё, сам возрождался в её нетронутой молодости и всё-таки его коробило при одной мысли, что Анита будет проводить своё время в обществе мисс Мортон. Единственным исключением являлась Марина Игнатьевна, на которую можно было вполне положиться, но именно в этом пункте Анита проявила самое отчаянное сопротивление. Оказалось—чего Чумаченко раньше совершенно не замечал—что Анита ненавидит Марину Игнатьевну и не хотела ничего слышать. Сначала Чумаченко серьёзно этим возмущался и пробовал переубедить Аниту, но это ни к чсему не привело или вернее, привело как раз к обратным результатам. Анита окончательно не желала видеть Марину Игнатьевну и даже запиралась у себя в комнате, когда та приезжала. Марина Игнатьевна женским чутьём поняла в чём дело.
--Это, мой друг, наша женская ревность,--говорила она с какой-то больной улыбкой.—Бедняжка сильно меня подозревает и совершенно напрасно. Да...Она стережёт своё гнездо, как настоящая, хотя и маленькая женщина.
Из знакомых редко кто заглядывал теперь к Чумаченко. Точно все сговорились и Чумаченко начинало казаться, что это неспроста. Ведь все  крысы уходят с корабля, который дал течь. Оставался неизменным один старик Гаузер, который бывал чуть ли не каждый день и иногда оставался ночевать. Он как-то особенно близко сошёлся с Анитой и проводил с ней целые часы.
--Он, кажется, всё на свете знает,--удивлялась Анита.—И такой, папа, интересный...
Когда Аниты не было дома, Гаузер уходил в столовую, вынимал карты и по целым часам раскладывал какой-то необыкновенный старинный пасьянс: «Весёлый монах». Старик вмешивался во все дела Аниты, даже по хозяйству и ходил в кухню присмотреть, так ли готовится обед, как было заказано. Ему же принадлежала часть примерения горничной и кухарки, которые чуть не бросили место, чтобы насолить одна другой. Но всего интереснее Гаузер относился к человеку Андрею, которого возненавидел с первого момента своего появления в квартире Чумаченко. Человек Андрей платил ему той же монетой и ворчал про себя:
--Вот чортушка навязался.. Уморил старую барышню, а потом и нас всех переморит.
--Ты что это там ворчишь?—строго замечал ему доктор, сдвигая брови.—Ты не забывай, мой милый, что если бы другой доктор Гаузер, который устроил против меня самую гнусную интригу, то я давно был бы действительным статским советником, а теперь просто статский советник Гаузер....Понимаешь? Но мой враг, действительный статский советник Гаузер, который не хотел, чтобы было два действительных статских советника Гаузеров,--получил уже давно смерть, а я ещё жив и полагаю, что живой статский советник Гаузер всё-таки лучше мёртвого действительного статского советника Гаузера. Понимаешь?
--Очень даже понимаю, ваше превосходительство....
--И я тебя насквозь вижу и всё понимаю,--неожиданно прибавлял Гаузер и даже грозил пальцем ленивому и лукавому рабу.—Ты меня никогда не можешь обманывать...
Человек Андрей отводил душу в кухне, где читал что-то вроде лекции о генералах кухарке и грничноцй.
--Тоже генерал выискался, подумаешь!...Я....я....я-а сам просто немецкая кочерыжка. Такими генералами забор подпирай...Вот был настоящий генерал Шипилин. Вся повадка генеральская. И разорился по-генеральски, потому что больше всего уважал клубнику.
Чумаченко от души полюбил старого доктора, с которым отводил душу в бесконечных спорах. Как истинный немец, Гаузер любил искусство, хотя признавал его существование только в пределах Германии. Исключение делалось только для некоторых старых итальянских мастеров и антиков. К русскому искусству, как и к русской науке, старик относился презрительно и только пожимал плечами.
--Русское искусство!—возмущался он.—Великое искусство—продукт долгой и последовательной культуры, а где ваша русская культура? Всё, что сделано в России за последние два века, сделано исключительно немцами. Даже ваш знаменитый царь Пётр, сделан Петром немцами...Это смешно говорить: искусство, да ещё и русское. Разве может быть национальное искусство в такой совершенно дикой стране? Так называемые русские художники только донашивают уже отжившие формы и школы европейского искусмства, как донашивали прежде фижмы, парики и шпицрутены.
Доктор Гаузер был твёрд в своих положениях и для него всё было ясно. Докторская голова походила на аптеку, где в самом строгом порядке по коробкам, ящикам, банкам и склянкам были размещены всевозможные стредства. На каждый вопрос ответ уже был заготовлен наперёд, стоило только проотянуть руку. Разве это не ясно: прекрасное, безобразное, комическое, возвышенное—четыре категории. Вся суть в прекрасном, которое является торжеством идеи и образа, проходя три стадии—прекрасное в инатуре, прерасное в фантазии и прекрасное в образе. Разве можно тут о чём-нибудь спорить или сомневаться? Все эти термины в немецкой голове доктора Гаузера напоминалт трёх высохших бабочек и жуков, которые сохраняются приколотыми булавками в витринах какого-нибудь музея целыми столетиями, пока их не съест какая-нибудь благодетельница моль. Лукаво подмигивая, доктор говаорил Чумаченко:
--О, старые умные немцы всё понимали и доктор Гаузер тоже всё понимает...Разве нынче есть искусство? Я читаю иногда русские газеты для курьёза и что вижу: в живописи—эскпрессионисты, в поэзии—декаденты, в науке—марксисты, а в философии...даже в философии—Шопенгауэр, Гартман, Ницше. Скоро старый Гаузер не будет ничего понимать.
--Видите ли, дорогой доктор, все эти новые течения в искусстве, литературе и науке доказывают только то, что и мы живём одной жизнью с Западом и даже болеем его последними, самыми модными болезнями.
--Да, да. Это ваша русская басня о Тришкином кафтане.
Доктор любил сидеть в мастерской и наблюдать, как работает Чумаченко, который время от времени пробовал что-нибудь закончить из начатых работ. Особенно его мучил бюст Ольги Спиридоновны, являвшийся каким-то живым упрёком его художественной конченности. Ему иногда казалось, что он как-будто нападал на счастливую разгадку и лихорадочно принимался за работу, но возбуждение быстро спадало и Чумаченко погружался в свои унылые мысли. Гаузер высиживал в мастерской целые часы и по старческой болтливости задавал целый ряд вопросов, касавшихся главным образом художественной техники. Но среди этих вопросов попадались такие, которые невольно смущали Чумаченко, точно доктор задавал ему осторожный докторский экзамен, запутывая основную мысль разными пустяками.
«Неужели он догадывается?—в ужасе думал Чумаченко, чувствуя как начинает весь холодеть.—Старик наблюдательный и не может не видеть».
Раз, в минуту такого возбужденного состояния, Чумаченко неожиданно для самого себя в упор спросил:
--Послушайте, доктор, говоря между нами, вы ведь не считаете меня художником?
--Я?—обиженно удивился старик и, пожевав губами, ответил уже с улыбкой.—Как я смотрю на вас? О, это меня самого начинает весьма интересовать...да. Вот вы считаете себя русским художником, а между тем...хе-хе!
--Вы хотите сказать, что я малоросс? А разве малороссы не русские?
--Определённо нет!
--Старая песня. Вы ошибаетесь, милый доктор. У меня от всего малороссийского осталась только фамилия.
--И всё-таки. О, я весьма вас понимаю, я всё понимаю. Вы имеете своё самолюбие и я тоже имею своё самолюбие и каждый имеет своё самолюбие. Вы едите русский хлеб и потому считаете себя русским. О, я весьма понимаю. Но малороссийская кровь сказывается. Поверьте мне, как старому врачу и вашему другу. Только одни немцы могут быть истинными художниками и в этом никто мення не переубедит
(Вот уж не думал, что спор русские ли украинцы, начался так давно,--промелькнуло в голове Чумака.—И это я беседую в начале 20-го века, а что было до этого и не ведаю).
Это объяснение успокоило Чумаченко, хотя он и не совсем доверял хитрому «старикашке», как называла доктора Анита. В свою очередь Чумаченко время от времени наводил разговор на тему о глухонемых. Гаузер, как оказалось, был в курсе и сообщил много интересного и нового, чего Чумаченко не знал.
--У них умственное развитие приостанавливается на известной стадии,--объяснил доктор.—И получается в сущности нгеобъяснимая странность, на которую наука ещё не обратила внимания. Именно, слепые гораздо развитее глухонемых, хотя должно было быть как раз наоборот. В самом деле, наша внутренняя жизнь, складывеется из внешних впечатлений, а главным проводником этих впечатлений служат наши глаза. И Христос сказал: светильник телу есть око.  Да...А между тем слепые стоят выше по умстенному и нравственному развитию. Невольно припоминаются забытые слова Аристотеля, что в отношении всех чувств человек остаётся позади многих животных, но осязание у него острее, чем у других, поэтому он и умнейшее из животных.
--Но ведь глухие могут читать, а слепые лишены этого?
--Вот здесь-то и штука...Наука довольствуется только фактом, что у глухонемых существует преоладание животных инстинктов


                28


Доктор Гаузер приехал к завтраку, но завтрак не был готов. Анита проспала, а прислуга без барышни ничего решительного не предпринимала. Чумаченко работал у себя в мастерской и был не в духе, что доктор заметил сразу. Доктор посидел в миастерской, а потом незаметно ушёл в столовую, где и принялся за свой любимый пасьянс. Сегодня выдался какой-то день неудач и даже «Весёлый монах» не пожелал выходить. Доктор Гаузер только хотел разозлиться, как в столовую вошёл человек Андрей и заявил, что его спрашивает какая-то барышня.
--Меня?—рассердился старик.—Кто меня может спрашивать здесь?
--Не могу знать, ваше превосходительство...
Доктору Гаузеру показалось, что человек Андрей хочет над ним подшутить и, подняв брови, строго проговорил:
--Пригласи в гостиную.
--Слушаюсь, ваше превосходительство.
Когда доктор вышел в гостиную, сделав строгое и недовольное лицо, он попятился. В дверях стояла она, да, та самая мисс Гуд, в которую он был влюблён тридцать лет назад. Это явление до того его ошеломило, что старик, не сказав ни одного слова с призраком, бросился к Аните.
--Там....она...—бормотал он, растеряно, чувствуя, как у него идут мурашки по спине.—Боже мой, что это такое? Идите скорей, Анита...Она там.
Анита сразу узнала в гостье племянницу мисс Гуд, которую ожидала с особенным нетерпением. Англичанка тоже была рада, главным образом, тому, что могла наконец говорить на сво1ём ролдном языке. Это была темноволосая девушка с типичным строгим лицом, красивая, но уже вступившая в свой критический возраст. Одета она была в серый дорожный костюм, причём из-под короткой юбки выставлялись некрасивые и плоские английские ноги. Анита побежала к отцу и, задыхаясь от смеха, рассказала, как перепугался старикашка-доктор. Девочка никак не могла понять, в чём дело и Чумаченко пришлось объяснять.
«Он знал мисс Гуд ещё молодой и, вероятно, покойная мисс Гуд страшно походила на свою плнемянницу.
--Ах, как я рада, папа! Вылитая мисс Гуд
Человек Андрей посмотрел на гостью со своей точки зрения, именно, по части дорожных вещей. Немного привезла с собой новая барышня, как он окрестил гостью,--всего-то один дорожный сундучишко, подушечка вплэд—и вся тут.
--Церемония небольшая,--соображал старик, водворяя вещи новой барышни в комнате Аниты.—Только видно и всего, что на себе...Голенькая приехала, а небось сейчас же примется заводить свои порядки.
Чумаченко очень понравилась новая мисс Гуд, типичная «синий чулок», какоцй в своё время была и покойная мисс Гуд. Он сказал с ней несколько фраз по-английски, а дальнейший разговор шёл уже при помощи Аниты. Мисс Гуд из письма своей тётки знала, что Чумаченко—знаменитый русский художник и отнеслась к нему с тем особенным почтением, которое ирусской публике неизвестно. Она смотрела на него такими глазами, как на какое-то высшее существо. Затем, она знала, что это чрезвычайно добрый человек и настоячщий джентльмен, как и с присущими всем русским лжентельменам недостатками. К доктору Гаузеру она отнеслась довольно равнодушно, так как он не был ей известен по письмам.
Завтрак прошёл очень оживлённо. Даже вышел дичившийся в последнее время Гаврюша. Новая мисс Гуд только покосилась на его пиджак со следами скульптурной глины. Растерявшийся в первый момент доктор теперь точно староался выкупить своё малодушие и был особенно мил. Он когда-то немного говорил по-английски и теперь прескверно коверкал английские слова. Чумаченко было немного странно видеть за столом на месте бывшей мисс Гуд новую мисс Гуд и он невольно подумал французской фразой: король умер—да здравствует король. Анита так и впилась в свою новую руковолительницу и даже обнюхивала её, как делают комнатные собачонки, когда входит незнакомый им человек. Ей очень понравилась новая гувернантка, к которой она отнеслась, как к подруге, а нге как к начальству.
--Знаете, всё это мне даёт на нервы,--несколько раз повторял Гаузер, обращаясь к Чумаченко.—Удивительно странный случай...Ну, как живая!
--Да, удивительно,--соглашался Чумаченко.—Совсем живая!
Анита, слышала этот разговор и старалась не расхохотаться. Она поняла, что старикашка Гаузер был влюблён в мисс Гуд, только теперь и смотрела на отца улыбающимися счастливыми глазами.
А Чумаченко был так далёк от всего происходившего. Работая давеча в своей мастерской, он сделал взволновавшее его открытие, именно, что Гаврюша его ненавидит и ненавидит специально-профессиональной ненавистью. Раньше он смотрел на него только как на ученика, а теперь ему приходилось с ним считаться. Чумаченко боялся сказать самому себе последнее слово, именно, что Гаврюша оказался пустышкой в художественном смысле. Из талантливого мальчика решительно ничего не вышло, кроме плохого копииста. В последнм он винил самого себя, как неспособного учителя, не сумевшего вдохнуть душу живую в мальчика. Несмотря на всю старательность у Гаврюши ничего не выходило, кроме разраставшегося болезненного самолюбия и какой-то жажды отыскивать в других одни недостатки. В последнем отношении он сделал большие успехи и слушал Саханова, как оракула. У Гаврюши были уже свои собственные мысли, и Чумаченко чувствовал, что он и к нему начинает отгноситься критически, что ему в его тепершнем настроении   было особенно больно.
Сидя за завтраком, Чумаченко припоминал некоторые вопросы, которые ему делал Гаврюша сегодня в мастерской и ему казалось, что все эти вопросы имели один наводящий смысл—Гаврюша догадывался раньше других о его конченности. Да, именно так. Потом Чумаченко припоминал явившееся у него жуткое ощущение, какое испытывается нервными людьми, когда их упорно наблюдают. И раньше Гаврюша следил за его работой, но то было совсем другое.
«Я кажется, делаюсь подозрительным»--подумал Чумаченко, наблюдая как Гаврюша есть свой биштекс.
Он старался не думать о Гаврюше, но все его мысли сводились именно к нему. Да, за что может этот мальчик ненавидеть его? Ведь он ничего дурного не сделал емиу, а напротив—старался, как умел, вывести его на настоящую трудовую дорогу.
Доктор Гаузер, напротив, был в самом лучшем настроении и даже прочёл какие-то немецкие стихи, вероятно, очень сентиментальные. Мисс Гуд осталась в самом трогательном неведении относительно их содержания, как Анита не старалась перевести эти стихи по-английски. Девочка едва дождалась конца завтрака, чтобы завладеть окончательно новой гувернанткой и сейчас же утащила её в свою комнату. Доктор и Чумаченко остались в столовой вдвоём.
--Славная девушка,--говорил доктор, раскуривая трубку.
--Сейчас трудно сказать что-нибудь определённое, доктор,--почему-то возражал ему Чумаченко.
--Нет, славная...Она не может не быть славной. О, я всё понимаю...Если бы была такая сила, которая дола бы возможность снять с плеч лет тридцать....да...О, тогда Гаузер был бы совсем м олодой и поступил бы совсем по-молодому!
--Что же, вы хотите меня лишить гувернантки? Это не блашлродно, чтобы не сказать больше.
--Нет, не то...Мне давеча было весьма жаль самого себя, потому что я мог устроить весьма иначе.
--Это ничего не значит, доктор. Гёте, кажется, женился семидесяти лет...
--Да, то был Гёте...Он совмещал в себе весь мир. Да, великий Гёте....
Мисс Гуд точно унесла с собой хорошее настроение доктора и он сделался опять грустным. Чумаченко от души было жаль хорошего старика.
--А как я давеча испугался,--рассказывал доктор.—Выхожу, а она стоит в дверях. Да, та она, которую я знал тридцать лет тому назад.
--Извините нескормный вопрос: у вас тогда было что—нибудь серьёзное?
--О, нет...Мисс Гуд была не такая девушка. Но мы смотрели друг на друга, много смотрели и я чувствовал себя совсем бедным молодым человеком, который не имел права так долго смотреть на красивую молодую девушку.


                29


Чумаченко страстно хотелось уехать из Петербурга с Анитой куда-нибудь подпльше, но, когда приехала новая мисс Гуд, это желание как-то отпало. Началось с того, что мисс Гуд должна была отдохнуть после дороги, потом Анита непременно захотела показать ей острова, Петергоф, Стрельну, Павловск. Мисс Гуд пришла в восторг главным образом от Невы, такой холодной, быстрой и глубокой.
--Это просто какая-то сказочная река,--удивлялась она.—Я не ожидала ничего подобного..И вобщее Петрбург—удивительный город. Я не могу понять, зачем летом уезжать из него на дачи.
Только раз впечатление от Петербурга было для мисс Гуд омрачено. Она с Анитой ездила на Елагин, чтобы посмотреть со Стрелки на закат солнца и здесь встретила Шуру и мисс Мортон, которые ехали в одной коляске. Анита имела неосторожность раскланятся с ними и потом должна была объяснить мисс Гуд, что это за дамы. Она ещё не успела докончить характеристику, как уже поняла непоправимую ошибку. Лицо мисс Гуд точно окаменело и она не ответила Аните ни одним звуком.
--Ведь папа—художник и у него бывают все,--старалась выпутаться Анита.—Шура была его натурщицей «для всего»...Есть натурщицы только для головы или для рук, потом натурщицы в костюмах. Мисс Гуд очень её любила и мисс Мортон тоже....
Мисс Гуд продолжала сохранять своё замороженное состояние в каком вернулась и домой. Она раньше не решалась войти в мастерскую, а тут сама попросила Аниту показать ей работы отца. Чумаченко и Гаврюши не было дома и мисс Гуд долго и внимательно рассматривала барельефы и статуи, точно делала им экзамен. Она узнала Шуру в Марине и особенно долго рассматривала её.
--А где же другая?—спросила она, не находя мисс Мортон.
--Она не натурщица, а просто знакомая....
Мастерская произвела на мисс Гуддовольно грустное впечатление и у неё явилась даже мысль вернуться в свою добрую, старую Англию. Что она могла ожидать здесь, в этом царстве голых мраморных женщин? Но старая мисс Гуд переносила всё это, значит, нужно оставаться на своём посту. Это был критический момент в жизни мисс Гуд и она даже краснела при одной мысли, что Чумаченко мог смотреть на неё сквозь платье. Ведь для этих художников существует только одно тело....С другой стороны, ей в первый раз сделалось жаль Аниту и она поняла, почему покойная тётка оставалась на своём посту до самой смерти.
В несколько дней мисс Гуд совершенно освоилась в новой обстановке и внесла новую струю в жизнь дома. Она по-английски не обращала внимания на прислугу и только требовала строгого исполнения обязанностей. К её английских глазах это были не люди, а живые машины. Разве можно сердиться на машину или разговаривать с ней? Человек Андрей сразу понял английскую политику новой барышни и пожаловался барину.
--Что же это такое, барин? Этак и житья не будет. Всё молчит новая барышня и за людей нас не считает.
--Это она просто не умеет говорить по-русски,--объяснял Чумаченко.
Последнему человек Андрей никак не мог поверить, тем более, что старая барышня тоже была англичанка, а между тем говорила и даже очень обидно иногда говорила. Анита тоже не понимала в этом отношении новой гувернантки. Она была на стороне прислуги, хотя и ссорилась с рней в качестве ответственной хозяйки.
--Эти англичане, папа, страшные эглисты,--жаловалась она.—Для них прислуга что-то в роде низших животных....
--А разве хорошо ругаться с прислугой, как делают наши русские барыни? Даже есть такие, которые дерется...
--Ольга Спиридоновна бьёт свою горничную по щекам, а всё-таки она добрая и её любит.
--Дело вкуса...Лучше всего не ссориться с прислугой, как мисс Гуд и относиться к неё гуманно.
Проявленная новой гувернанткой сухость не нравилась Чумаченко, но он рассчитывал на то, что время сделает своё дело и английская жестокость постепенно стушуется.
После смерти мисс Гуд прошло около двух неднель и Чумаченко совершенно забыл и статье Саханова, пока он в одно прекрасное утро не заявился сам с рукописью в руках.
--Я думал, что вы куда-нибудь уехали,--говорил Саханов с деловым видом,--и совершенно случайно узнаю, что вы дома.
--Очень рад вас видеть и сегодня мы можем заняться вашей статьёй.
В сущности Чумаченко совсем не желал слушать статьи Саханова, чтобы не сделаться этим косвенным путём её учпстником, а затем он отлично понимал, что Саханов именно и добивается последнего, чтобы потом иметь право сказать, что читал её Чумаченко и получил его одобрение. Бывают такие неприятные положения, когда ваши друзья насилуют вашу волю самым бесцеремонным образом и когда вы, при всём желании, не можете ввсказать им откровенно свои настоящие чувства и мысли. Чумаченко только покосился, когда Саханов развернул довольно объёмистую тетрадь, испещрённую помарками и ваставками, чем он гордился, как относящийся строго к своей работе автор.
--Статья в сущности общего характера,--предупреждал Саханов, усаживаясь поудобнее в кресло.—Я знаю, вы враг всяких предисловий и поэтому могу выпустить некоторые общие соображения об искусстве...Тем более, что мы по некоторвм пунктам с вами расходимся.
--Нет, уж читайте всё,--упрямо заявил Чумаченко, начинавший вперёд испытывать смутное злобление.
--Основная тема во всяком случае является новостью в нашей художественной литературе.
--Разве такая есть?
--В собственном смысле слова, конечно, нет, но есть статьи по отдельным вопросам и художественная отсебятина. Не скрою, что я немножечко горжусь своей темой, потому что другие всё-таки до неё не додумались. Как хотите, а в искусстве меценат всегда являлся своего рода маховым колесом и я сам удивился, когда пришлось подводить итоги, какую страшную силу он представляет собой.
Общая часть, несмотря на массу цитат из всевозможных авторов, начиная с древнейших времён и на массу подстрочных примечаний, ничего новаого и оригинального собой не представляла, а носила общий характер. Это был только подсчёт существующим формулам и лёгкая характеристика новых течений в искусстве. Надлежащее место было отведено и приподнятому цветистому стилю, когда Саханов определял искусство шумливыми фразами, как «глубочайшее откровение жизни и единственный язык народов, поколений, всего человечества». Были пущены в ход довольно избитые остроты по адресу декадентов, символистов, плейнеристов и вообще всех новешств, которые не признавали единой и непогрешимой академической школы, поскольку она движется вперёд. Гораздо интереснее было дальнейшее, когда на сцене появился меценат, сначала в лице древних азиатских деспотов, египестких фараонов, всесильных языческих жрецов, античной уличной толпы и народных героев. Искусство являлось только в одной из форм рабства, как это ни странно сказать, и многие художники были настоящими рабами, почему имена их и не сохранены для благодарного потомства. Это рабство продолжалось и дальше, замасктровавшись в тогу меценатства. Художник творил свободным только по имени, а по существу дела он служил только прихоти какого-нибудь знатного и богатого человека, причём ещё вопрос, что лучше—физический ли раб, служивший государству, своей религии и своему народу, или свободный раб, служивший отдельным лицам.
--Мне кажется, что у вас тут противоречие уже в самом слове: свободный раб,--заметил Чумаченко.
--Я хочу только выяснить разницу между физическим рабством и рабством культурным. Мы всё ради чего-нибудь.....
--Это уж слишком широкое обобщение, в котором пвсплывется совершенно основное понятие и получается что-то в роде гемеопатии. Я не могу согласиться с этой основной формулой, что искусство—только одна из форм рабства, а даже наоборот—верю в его освободительную миссию.
--Ах, вы не хотите меня понять, Игорь Анатольевич! Правда, что мысль совершенно новая и может быть немного смелая. Наконец, может быть, я не сумел формулировать её достаточно убедительно, но в своём основании она глубоко верна, в чём вы убедитесь дальше.
Дальнейшее заключалось в перечислении исторических фактов, как меценатами явились ограбившие весь мир римские магнаты, обезумевшие от власти римские цезари, византийские императоры, римские папы, христианнейшие средневековые короли, а в последнее время выступил на сцену капиталистический феодализм. В последнем кроется основная причина упадка новейшего искусства по сравнению с античным, то есть временем античных республик, когда художник творил для государства, воплощая в своих произведениях свою мифологию и религиозные представления. Мёртвый камень действительно оживал, превращался в чудные образы античного творчества, в котором горячее и живое участие принимал весь народ. Античная статуя являлась предметом религиозного культа и на неё молились, как на святыню.
Чумаченко слушал внимательно, но не хотел спорить с автором, ожидая настоящего,--всё предшевствовавшее, очевидно, было только вступлением. Действительно, всё «настоящее» было припрятано автором под конец, где он опять разбирал историю специально-русского шального меценатства, до наших дней включительно. Здесь Саханов был в курсе дела и, нет называя имён, наговорил целую массу самых горьких истин, причём оказалось, что наше меценатство принесло страшный вред русскому искусству, внесло в него разлагающие элементы и систематически развращает художников, которые вынуждены подделываться под вкусы своих заказчиков и вероятных покупателей. Может быть, в последнем кроется простая причина и того грустного явления, что русская публика относится совершенно равнодушно к своему родному искусству, как к прихоти ничтожной кучки богатых людей. Главным страдающим лицом во всей этой грустной истории является художник, незаметно для самого себя разменивающий своё дарование на гроши и копейки.
--А Третьяковская галерея в Москве?—спросил Чумаченко.
--Это—исключение...Притом, на всю Россию одна галерея—это слишком немного. Я смотрю на русских художников, как на мучеников в своём деле, потому что им приходится разрабатывать не те сюжеты и темы, которые близки всему складу их характера, а сюжеты и темы, заказанные каким-нибудь шалым меценатом.
--Ну, последнее слишком огульно сделано, Павел Васильевич, и я опять не могу согласиться с вами. Потом, в конце концов, говоря между нами, ваша статья написана прямо против Красавина и...против меня, между прочим.
--Против вас?
Саханов вскочил и забегал по кабинету.
--Да, и против меня,--твёрдо повторил Чумаченко.—И, как видите, я нисколько не сержусь на вас...В ваших словах есть много горькой правды, в чём я и расписываюсь.
--Позвольте, конечно, вы можете многое принять за свой счёт, как художник, но именно вас я не имел в виду. Скажу больше: продолжением этой статьи будет статья о роли женщины в искусстве...да. Ведь нам подайте именно голую женщину, чтобы меценат заржал от удовольствия, а вы, кажется, в этом не грешны. Да...Глубоко-растлевающее влияние меценатов именно и выразилось в этом стремлении художников рисовать и лепить именно голую женщину. Все якобы богини, якобы вакханки, якобы римские оргии—всё это дань ожиревшему меценатскому вкусу. Вот на тебе такую вакханку, чтоб у тебя дух заперло...В нашем искусстве для порядочной женщины даже и места не оказалось, а так, иногда напишут какую-нибудь девушку с кувшином, покинутую, утопленицу.


                30

Как Чумаченко ни старался сдержать себя, но статья Саханова возмутила его до глубины души. Когда он уходил, обещая принести продолжение, он невольно подумал:
«Родятся же подобные негодяи!».
Даже Анита заметила, что отец не в духе и спросила:
--Ты поссорился с Сахановым?
--Нет, этого не было, но это не помешает ему быть большим...ну, всё равно кем.
Взволновавшись, Чумаченко никогда не работал. Сегодняшний день был испорчен и он решил съездить в Озёрки, навестить Бачульскую, которую уже давно не видал.
--Папа, ты не обижайся на меня...—говорила Анита, провожая его в переднюю.—Не обидишься?
--Нет. В чём дело?
--Если ты встретишь Шуру или мисс Мортон, то, пожалуйста, не приглашай их к нам...то есть пока.
--Это почему?
Анита смущённо передала эпизод своей встречи на островах и то впечатление, которое произвела эта встреча на мисс Гуд.
--Папочка, она ведь совсем не знает, как живут художники, а потом привыкнет и поймёт, что дурного в этом ничего нет.
Чумаченко только пожал плечами, а рассердился только на лестнице.
--Ей-то какое дело?—ворчал он.—Вот ещё опека явилась...
Впрочем, это настроение развеялось ещё дорогой, пока Чумаченко ехал по Финляндской железной дороге. На него природа действовала успокаивающим образом и в окно вагона он всё время любовался дачными постройками. Он любил эти маленькие, на живую нитку сколоченные дачки, в которых ютилась летом приличная беднота. Почему-то принято относиться к ним с пренебрежением, а между тем именно в них так много своеобразной летней поэзии, гораздо больше, чем в вычурных дачных палаццио где-нибудь в Павловске, Стрельне или Петергофе. Бивуачный характер всей дачной обстановки имеет свою прелесть. Кроме всего этого, именно с этим дачным уголком у Чумаченко были связаны такие хорошие и светлые юношеские воспоминания, когда он жил в этой местности ещё академистом. Конечно, с того времени много воды утекло, и он не узнал бы многих дорогих по воспоминаниям уголков.
« А ведь Саханов прав,--думал Чумаченко, переживая снова неприятное чувство.—Конечно, статья написана пристрастно и с намерением оскорбить именно Красавина, а всё-таки много правды».
Потом оказалось, что и мисс Гуд, по-своему тоже права, потому что имела в виду исключительно интересы Аниты. Что могла позволить покойная мисс Гуд, как более опытный человек, того же самого не могла допустить молодая барышня. Как все нервные и безхарактерные люди, Чумаченко соображал все обстоятельства потом, когда остывало первое впечатление.
Бачульская была дома, Но Чумаченко попал в самый неудобный момент,--она только что собралась итти в театр, хотя было всего шесть часов.
--А что вы так рано идёте?—удивился Чумаченко.
--Ах, вы не знаете нашей проклятой службы, Игорёша...Чего стоит актрисе одеться, потом гримировка, причёска.
Чумаченко  был в первый раз в Озёрках у Бачульской и она не знала, куда его усадить и чем угостить. Он осматривал её квартиру, точно отыскивая что-то глазами и слегка морщился.
--Мы сегодня в дурном расположении духа?—ласково спрашивала его суетившаяся хозяйка.—Хотите, я сама сварю вам кофе?
--Нет, я чего-нибудь съем в вашем театральном буфете. Идёмте, а то опоздаете.
Они пошли пешком и дорогой Чумаченко рассказал о своей новой гувернантке и об Аните.
--Девочка уже большая и, кажется, я скоро попаду под её опеку,--говорил он с улыбкой.
--А как вам нравиться новая мисс Гуд?—пытливо спрашивала Бачульская, заглядывая в лицо своему кавалеру.—Она молодая?
--Вы желаете меня ревновать?
--О, я ревную вас ко всем женщинам...
Она засмеялась и покраснела. Театр был ещё пуст и где-то гулко отдавались шаги невидимых людей. На улице стоял июльский жар и Чумаченко с удовольствием почувствовал прохладу большого помещения.
--Через полчаса вы можете зайти ко мне в уборную,--предлагала Бачульская.
Уходя за кулисы, она обернулась и, как показалось Чумаченко, улыбнулась с несвойственным ей вызывающим лукавством.
«Вот что значит лето,--невольно подумал Чумаченко, шагая к буфету.—Что-то такое есть...»
Буфет был большой, совсем даже не по театру и Чумаченко напрасно старался придумать цифру его посетителей. Слава Озерков, как дачной местности, уже отошла и театр был велик для местной дачной публики. По привычке Чумаченко прошёл прямо к буфетной стойке и здесь лицом к лицу встретился с Бехтеревым.
--Батенька, какими судьбами?—деланным тоном проговорил последний, торопливо прожёвывая бутерброд и вытирая руки салфеткой.—Вот приятная неожиданность....
Оглянувшись на всякий случай кругом, Чумаченко взял Бехтерева за лацкан верхнего пальто и проговорил заученным драматическим шопотом:
--А я здесь того...да....Мне дома полагается всего одна рюмка, а для моей машины, согласитель, это немного мало.
В доказательство он выпятил колесом грудь, повёл богатырскими плечами и прибавил упавшим голосом:
--Всё женщины....
Чумаченко кое-что слыхал о его семейном положении и постарался замять неприятный разговор. Бехтерев здеь, в театральном буфете, явился другим человеком. У него явилась какая-то чисто актёрская развязность и склонность к душевному излиянию, чего Чумаченко не выносил.
--Вы участвуете в спектакле?—спрашивал Чумаченко, чтобы сказать что-нибудь.
--К несчастью...У нас труппа с бору да с сосёнки набрана, антерпретёр...ну, одним словом, летний антрепретёр. Пригласил на гастроли, а выходит чорт знает что такое...
Они выпили по второй рюмке и разошлись. Чумаченко было немного стыдно, что он даже не посмотрел на афишу, какая сегодня шла пьеса. Он заказал человеку по карточке биштекс и попросил его подать на террасу, выходившую в сад. Сейчас за садом виднелось красиво блестевшее озеро, а впереди настоящая горка с вычурной беседкой наверху. На террасе было прохладно. Публика ещё не думала собираться. По саду бродили одни музыканты, игравшие в антрактах не в театре, а на открытой садовой эстраде. Официант, накрывая стол чистой скатертью, подал афишу сегодняшнего спектакля и Чумаченко чуть не ахнул, когда прочёл, что сегодня идёт «Медея» и Медею играет Марина Игнатьевна.
«И ведь ничего не сказала...—подумал Чумаченко.—Язон—Бехтерев...Очень недурно! Ну, Марина Игнатьевна едва ли справится со свой ролью. Не хватит темперамента...»
Вечер был тихий. Накалённый воздух так и переливался. Блестящее между деревьями озеро резало глаза. Где-то сонно перекликались невидимые птицы. Пахло сосной и болотной травой. После городской пыли всё-таки хорошо, хотя до настоящей природы и далеко. Чумаченко опять думал о статье Саханова, но уже не волновался. Конечно, немного обидно, что Саханов прав из желания насолить Красавину и по пути бьёт всех художников в самое больное место, выдвигая «шкурный вопрос». Чумаченко имел громадный успех и следовательно виноват «шкурно» больше других, что сейчас же и поймут, конечно, все эти другие.
«Э, всё равно...—думал Чумаченко.—Ведь Саханов только сказал громко то, о чём думали другие».
Он не успел доесть своего биштекса, когда Бачульская прислала за ним капельдинера. На сцене было темно и на него налетел какой-то маленький рассерженный человек, комкавший в руках какую-то писаную тетрадку.
--Вы, вы...—наскочил он на него.—Ах, виноват...Где Петров? Господи, он меня зарежет...Где Петров?
--Играет на бильярде,--ответил хриплый голос из темноты и маленький рассерженный человечек громко обругался.
Уборная Бачульской походила на все уборные летних театров, то есть имела вид чердачной комнаты с дощатыми деревянными стенами, с расщелившимся полом и вечным сквозняком. Пахло керосином, какой-то противной гарью и пудрой.
--Видели афишу?—спрашивала Бачульская Чумаченко, отдавая свою голову в распоряжение камеристки, которая была должна доканчивать античную причёску. –Я знаю, что вы подумали: »Какая она Медея?». И я тоже думаю...А хочется сыграть эту роль до смерти и боюсь до смерти.
--Чего же бояться?
--И сама знаю, что нечего, а вот подите....Бехтерев тоже боиться, а, кажется, мужчина солидный. Боюсь, чтобы он не напился для храбрости...А тут ещё случай: у нас заболела Креуза и её будет играть малеькая выходная актриса...так, водевильная штучка Комова. Вот трусит-то бедняжка...А я её боюсь. Как раз перепутает какую-нибудь реплику, будет «паузить»--это наше театральное слово. Это когда делаются ненужные паузы.
Чумаченко сидел и довольно бесцеремонно рассматривал свою собеседницу, одетую в белую тунику. Античный костюм очень шёл к ней и, особенно, выделялась красивая шея и голые до плеч руки. Портил впечатление только грим—глаза были подведены, губы подкрашены, даже шея и руки были намазаны, чем-то белым, придававшим коже мёртвый тон.
--Что хороша?—спрашивала Бачульская, рассматривая себя в зеркало и ещё раз подводя глаза карандашом.—Настоящая чортова кукла...
Она засмеялась и опять посмотрела на Чумаченко лукавыми глазами. Очевидно, закулисный воздух опьянял её, как и Бехтерева, и Чумаченко она казалась другой женщиной.
--Ну, теперь вы всё видели и можете итти в свою ложу,--заявила она, поднимаясь.—Наша ложа номер три...с правой стороны. Когда я буду выходить, вы, пожалуйста,  не смотрите на меня, а потом можете смотреть сколько угодно.
--Хорошо, хорошо...Не трусьте.
--Публики мало—единственное моё спасение.
Чумаченко только сейчас вспомнил, что Саханов живёт в Озёрках и ему неприятно было бы встретиться с ним в театре.
--Не бкспокойтесь, именно сегодня он не придёт.
Она объяснила об его отношениях с Комовой и что бедная девушка со слезами умоляла его не приходить.
Когда капельдинер открыл дверь ложи, Чумаченко даже попятился назад—у барьера сидела мисс Мортон и приветливо улыбалась. Она, очевидно, его ждала и Чумаченко только сейчас понял, почему Марина Игнатьевна тоже улыбалась, когда разговаривала с ним. Это был коварный сбрприз. Мисс Мортон указала место рядом с собой и показала свою записную книжечку, в которой было написано:
--Я вас ждала....
Он молча поцеловал у ней руку и не вдруг собрался, что ответить.Мисс Мортон была хороша, как весна. Чумаченко чувствовал, как у него замерло сердце и как выпали из головы все слова, которые хотел ей сказать. Она, видимо, понимала его настроение и продолжала улыбаться, ласковая, сияющая, строгая. Чумаченко делая орфографические ошибки, написал в её книжке:
--Я так рад...я счастлив...
Она не дала ему докончить и спрятала книжку в карман, а потом уже знаками объяснила, что он лучше ничего не напишет и что она рада его счастью, как своему. Он вторично поцеловал её руку, охваченный сладким безумием, от которого кружилась голова. Как она попала в Озёрки и как попала именно на этот спектакль и в эту именно ложу—он не спрашивал точно всё так и должно было быть. Разве спрашивают упавшего с неба ангела, как он упал и разве стал бы спрашивать статую, если бы она вдруг заговорила?


                31


Публики в театре было мало, да и та имела какой-то унылый вид, что действовала на актёров угнетающим образом. Каждый опытный театральный человек понимал, что спектакль успеха не будет иметь. Артист живёт своей публикой, которая служит для него живым резонатором. Спектакль начался вяло, потому что ни для кого было играть. Один Чумаченко не хотел ничего замечать и даже пропустил момент появлентия на сцене Медеи.
--Язон пьян,--записала в своей книжке мисс Мортон.
Она, очевидно, подготовилась к пьесе и хорошо знала её содержание. Чумаченко следил всё время за выражением её лица, стараясь угадать, что она испытывает. Ведь это было ужасно—всё видеть и ничсего не слышать. Сцена для неё являлась чем-то вроде аквариума, где идёт жизнь без единого звука. Чумаченко припомнил объяснение доктора Гаузера о преобладании в психологии глухонемых животных инстинктов и ему  казалось, что в лице мисс Мортон он находил что-то новое, особенное, чего раньшеине замечал. На нём, как на живом экране, пробегали причудливые тени, отражая смену внутренних движений, как на поверхности текучей воды отражается невидимый внутренний ток. Когда мисс Мортон понимала отдельные сцены пьесы, её лицо освещалось какой-то детской радостью и она смотрела на Чумаченко счастливыми, улыбающимися глазами.
--Милая, милая, милая,--шептал Чумаченко, отвечая ей счастливой улыбкой.—О, милая....
В антракте мисс Мортон непременно захотела пойти за кулисы к Марине Игнатьевне. По дорогетони встретили  Креузу, котороая виновато стояла перед осердившимся режиссёром. Бедная девушка смотрела на него умоляющими глазами и, кажется, готова была расплакаться каждую минуту. Эта сцена на сцене покоробла Чумаченко и ему хотелось наговорить режиссёру дерзостей. Марина Игнатьевна приняла гостей довольно сухо и Чумаченко не понравилось, когда она сказала совсем громко:
--Игорёша, вы счастливы? Ах, идите в сад, там играет музыка, а мне нужно ещё просмотреть роль. Мы сегодня ужинаем вместе? Я вас приглашаю....
--Мы опоздаем к последнему поезду,--неосторожно ответил Чумаченко и сейчас же спохватился, когда лицо Медеи точно потемнело от этого «мы».
Медея ещё больше потемнела, когда мисс Мортон в припадке непонятной нежности обняла её и поцеловала.
--Она тоже счастлива, бедняжка,--уже тихо проговорила Марина Игнатьевна, поправляя причёску.—Идите, идите...Счастье не повторяется.
--Что с вами сегодня, марина Игнатьевна?—спросил Чумаченко.
--Ах, оставьте меня...Ведь я сегодня—Медея.
В саду играл довольно плохонький оркестр и уныло бродила публика. Всё это были дачники, которые пришли в театр только потому, что где-нибудь нужно было убить время. Какие-то скучные физиономии пили за отдельными столиками пиво, какие-то скучающие дачные девицы уныло маршировали по центральной площадке—вообще всё было скучно и уныло, и только одна мисс Мортон улыбалась своей детской улыбкой, крепко опираясь на руку Чумпченко. Они поднялись на горку и долго сидели на самом верху деревянной башни, любуясь открывавшимся отсюда видом на лесистые горы, усеянные дачами, на линию Финляндской железной дороги, на широкую равнину, которая уходила к невидимому взморью. Мисс  Мортон объяснила, что её сегодня приглашала Бачульская, чтобы она посмотрела на неё в роли Медеи. Спускалось солнце, затихали в садах птицы, на окрашенной розовыми бликами поверхности озера медленно двигались лодки.
--Вам хорошо?—спрашивал Чумаченко свою задумавшуюся даму.
Она посмотрела на него какими-то непроснувшимися глазами и ответила одним словом:
--Очень...
--О чём вы сейчас думали?
Она смутилась, потом подняла на него глаза и засмеялась.
Занавес был уже поднят, когда они вернулись в театр. Шла сцена между Креузой и Медеей. Чумаченко поразила перемена в тоне Бачульской—это была совсем другая женщина, оскорблённая, страдающая, большим своим женским горем. Чувствовался тот подъём настроения, который так поразительно действует на публику. Чумаченко казалось, что и публика совершенно изменилась за один антракт и даже в молчаливом внимании к происходившему на сцене  слышалась какая-то нарастающая сила. Медея завладела всей публикой, она делалась её властительницей, душой и сердцем.  Только артисты понимают такие великие моменты в своей жизни, которыми она только и красна. Даже мисс Мортон точно заразилась общим настроением и написала в своей тетрадке:
--Как она страдает....
Когда занавес упал, наступила короткая пауза, которая разразилась настоящим шквалом аплодисментов. Никто не торопился к выходу, вызывая Бачульскую без конца, точно каждое её появление усиливало произведенное впечатление. Дальнейщие акты уже шли полным триумфом артистки. Другие актёры точно приподнялись и даже Креуза не портила своей роли. Когда после третьего акта Чумаченко зашёл с мисс Мортон в уборную, Марина Игнатьевна встретила их такая измученная, утомлённая и только лихорадочно горели одни глаза.
--Я не буду говорить вам комплементов,--говорил Чумаченко, целуя её руки,--это один из редких спектаклей, какие мне случалось видеть...
--Признайтесь, вы совершенно не ожидали ничего подобного?
--Вероятно, а вы сами тоже...
Бачульская грустно улыбнулась и ответила:
--Это мой последний успех, а первых я не знала. Я ещё несчастнее этой Медеи, у которой были хоть дети, а мой Язон не желал даже сделать меня несчастной.
У неё на глазах блестели слёзы и Чумаченко понял, что она играла только для него, переживая пережитое и увлекаясь призраком собственного воображения.
Из присуствующих никто не заметил сидевшую скромно в уголке Креузу. Когда Чумаченко и мисс Мортон вышли, Бачуль ская быстро поднялась, сделала несколько шагов к двери и, прислонившись к стене, зарыдала. Комова осторожно подошла к ней, обняла и прошептала:
--Марина Игнатьевна, перестаньте...Ах, как я вас сейчас люблю!
Бачульская опомнилась и, улыбаясь сквозь слёзы, ответила:
--Это так...нервы..Ах, крошка, если бы ты знала, что я переживаю!
--Да, я знаю, что вы такая милая и всегда жалела, что вы меня почему-то ненавидели....
--Разве я могу ненавидеть? Ведь нужно уметь и любить и ненавидеть, и заставлять себя любить...
--Куда мне, семёрке, как называет меня Павел Васильевич...Вот вам всё дано, а я рядом с вами какая-то несчастная побирушка.
-Перестаньте, голубчик, говорить такие жалкие слова. Это нехорошо. У каждого своё горе. Вы знаете, почему я сегодня хорошо играю? В партере сидит мой Язон, а с ним рядом Креуза...Они счастливы и не могут видеть, что моё сердце истекает кровью.
Эта чувствительная сцена была прервана стуком в двери уборной. Это был неумолимый режиссёр, тот самый маленький рассерженный человечек, который давеча чуть не довёл Креузу до слёз. Теперь он смотрел на Бачульскую и повторял:
--Марина Игнатьевна...ах, Марина Игнатьевна! Ради Бога, не сорвитесь к четвёртому акту, особенно во второй картине. Ведь я стою за кулисами и трясусь за вас.
Но умилённый успехом режиссёр напрасно беспокоился,--четвёртый акт прошёл блестящим образом, вызвав настоящую бурю аплодисментов. Чумаченко стоял у барьера своей ложи и неистово аплодировал. Мисс Мортон махала платочком и тоже аплодировала. Но Бачульская уже не замечала их и раскланивалась с публикой вообще.
--Знаете, я хотел уехать с последним поездом,--писал он в книжке мисс Мортон,--но придётся изменить план. Вы останетесь ночевать у Марины Игнатьевны, а я уеду в город на извозчике. После спектакля поужинаем, пока Марина Игнатьевна будет переодеваться...
Они отправились к буфету и Чумаченко заказал ужин на четверых, потому что нужно было пригласить Бехтерева.Было уже темно. С озера веяло прохладой. В ожидании ужина они отправились пройтись по пустым аллеям. Мисс Мортон боялась темноты и прижималась всем телом к своему кавалеру. А в это время с озера доносился свежий молодой голос, певший старинный романс Доргомыжского.
--Слышите, мисс Мортон?—спрашивал Чумаченко, забывая, что разговаривает с глухонемой.
Не дожидаясь ответа, он обнял и крепко поцеловал её прямо в губы. Она не сопротивлялась и точно вся распустилась в его объятиях. А голос на озере продолжал петь.
--Милая, милая,--стонал Чумаченко в отчаянии.—Она не слышит моих слов?
Он усадил её на скамью и она припала своей белокурой чудной головкой к его плечу. Он целовал её лицо, шею, руки, а она сидела  с раскрытимы глазами, точно статуя, если бы статуи умели возвращать поцелуи и обнимать.
А голос всё пел. Чумаченко немного сконфузился, когда вернувшись на террасу, застал уже всех в сборе. Бехтерев имел недовольный вид страдающего жаждой человека. Марина Игнатьевна пригласила на ужин Комову, которая очень стеснялась за свою летнюю кофточку не первой молодости. Мисс Мортон чувствовала на себе пристальный взгляд Марины Игнатьевны и выдавала себя виноватой улыбкой.
--Поздравляю,--проговорила Марина Игнатьевна, когда Чумаченко сел рядом с ней.—Я рада за вас...
Чумаченко почему-то счёл нужным сделать непонимающее лицо и вопросительно пожал плечами. Ужин прошёл как-то вяло. Бехтерев с каким-то ожесточением глотал водку рюмку за рюмкой и приговаривал к каждой:
--Да, Марина Игнатьевна...гм...Говоря откровенно...Впрочем, вы можете принять мои слова за лесть...вообще...да.
Бачульская молча пила шампанское и заставляла пить Комову, за которой ухаживала с афишированной нежностью. Комова с непривычки быстро опьянела и совершенно забыла о своей кофточке. Она раскраснелась и сделалась разговорчивой. Мисс Мртон жаловалась, что ей жарко и попросила шерри-коблер. Чтобы не встречаться глазами с Бачульской, она делала вид, что не может справиться с соломинкой, сломала несколько штук и требовала новых. Чумаченко заметил, что Бачульская пьёт сегодня лишнее и высказал ей это в шутливом тоне.
--Ах, оставьте меня...—нервно ответила она.—Я никогда не была пьяной, а сегодня желаю напиться. К кофе спросите ликёров.
--Вм будет дурно, Марина Игнатьевна.
--Э, не всё ли равно? Я хочу веселиться, а каждый веселиться по-своему.
Она по лицу мисс Мортон прочитала всё и её охватило отчаяние. Да, она жалкая комедиантка, может быть ускорила своей счастливой игрой развязку. Чумаченко едва дождался окончания ужина, чтобы ехать в город. Мисс Мортон осталась ночевать у Бачульской.


                32


Вернувшись домой, Чумаченко почти не спал. С одной стороны, он был безумно счастлив, а с другой—ему было стыдно. В сорок лет влюбиться—это и тяжело и как-то обидно.  То, что принадлежить молодости по праву, здесь является своего рода преступлением. А главное—неуверенность в самом себе, какая-то смутная тревога, полная утрата душевного равновесия. В такой любви замаскировано холодное отчаяние, как неумолимый призрак. Все разумные мысли и рассуждения отпадают, как сухой лмст с дерева и человек начинает двоиться. Именно ощущение этой раздвоенности боьше всего и мучило Чумаченко.
«Вот тебе и конченный человек!»--повторял он про себя.
Да, он был счастлив и ему казалось, что он любит ещё в первый раз, и что прежние увлечения были только жалким недоразумением, а настоящее чувство он переживал только теперь, испытыаая радостную полноту существования и томительно-сладкую тревогу. Он не мог бы ответить, если бы его кто-нибудь спросил, что ему нравиться в мисс Мортон и как это всё могло случится. Ему казалось, что всё это так легко и что иначе и быть не может, и что сам он вне этого уже не существует. А между тем выступала на первый план задача, требовавшая немедленного практического решения—ни содержанкой, ни любовницей мисс Мортон он не желал делать, и одна мысль о возможной подобной комбинации уже оскорбляла его, и в тоже время он не мог представить её своей женой, той женщиной, которая займёт по праву пренадлежащее ей место вот в этих стенах.
С последним представлением, как роковая тень, связывалось имя старухи Мортон. Это было уже чудовищно. В нём пррснулось «чувство дома», своего угла, банальная святость которого могла быть нарушена. Да, ещё явлался один маленький вопрос: как отнесётся Анита к такой метафоре? Девочка уже вступала в такой возраст, что могла иметь своё собственное маленькое мнение и защищать своё родное гнездо. Одним словом, чем дальше думал Чумаченко, тем больше возникало препятствий, точно он дальше и дальше шёл в какой-то тёмный лес, населённый чудовищами и зловещими призраками. И тут же рядом светлый, ликующий неземной красотой образ, который блуждающим огоньком манил в эту глубину.
Чумаченко хватался за голову, точно боялся сойти с ума, и повторял:
--Милая...чудная...Мы будем счастливы наперекор всему. Да, счастливы, как боги, а  счастье даже богам не доставалось даром. Мы будем счастливы наперекор всему. Да, счастливы, как боги, а счастье даже богам не доставалось даром.
Он припомнил как целых десять лет назад спало его сердце и он всё глубже и глубже уходил в тину беспутной жизни, размениваясь на мелкую монету. А теперь, в день посещения, в день счастья, он старается разбить его собственными руками, как ребёнок, который из неудержимого любопытства ломает любимую куклу. В самом деле, кто может быть его сульёй? Почему он должен отказаться от личной жизни, от которой зависит его творчество? Это было бы чудовищным безумией.
Странно, как меняются мысли даже от таких простых причин, как перемена дня и ночи. То, что так волновало Чумаченко ночью, при дневном свете оказалось самой обыкновенной нелепостью. Скажите, пожалуйста, какое и кому дело до него? Прежде всего, всякий живёт для самого себя, особенно, если он соблюдает вежливость не мешать другим.
Когда человек Андрей утром подал в кабинет обычную порцию из сельтерской воды, кваса и лимонада, Чумаченко  прогнал его довольно позорным образом.
--Ты, кажется, с ума сошёл, Андрей?
Человек Андрей покорно унёс свою «снасть» в кухню и с удручённым видом объяснил, что барин немного рехнулся. Ну, квас—это ещё туда-сюда, а какой же барин, ежели он не желает утром принимать сельтерской воды?
Выпив свой стакан чаю у себя в кабинете, Чумаченко отправился в мастерскую. Нму показалось, что он виноват в чём-то перед Гаврюшей, даже больше—он чувствовал себя его тайным сообщником, потому что Гаврюша тоже любит. Конечно, проявление чувства у Гаврюши выразилось в более интенсивных формах, но ведь это не мешало сущности дела отставаться одним и тем же. Потом, своя собственная работа для Чумаченко являлась сейчас совкершенно в ином свете—она скрашивалась мыслью о любимом человеке, точно он работал сейчас для двоих. Мысль о конченности казалась сейчас ему просто смешной и нелепой.
--Ну, как у вас подвигается работа?—спрашивал Чумаченко своего ученика, чувствуя фальш в собственном голосе.
--Всё то же...—мрачно отвечал Гаврюша, глядя на учителя исподлобья.
Чумаченко, увлечённый своим настроением, хотел сделать несколько указаний, но во-время вспомнил и ненависти Гаврюши и удержался. Бедный юноша, вероятно, тоже работал для двоих.
Сегодня свои собственные работы Чумаченко показались в несколько ином свете. Право, некоторые вещи были недурны. Взять хоть ту же Марину. Конечно, нужно было закончить акссесуары, поправить немного посадку, как справедливо заметил Красавин, а детали вырабатываются сами собой. Бюст Ольги Спиридоновны подождёт—до весенней выставки ещё далеко.
В этом бодром настроении Чумаченко явился к завтраку и только тут вспомнил, что Анита не вышла утром даже поздороваться с ним, как делала обыкновенно. Мисс Гуд тоже смотрела в строну, на что уже не имела решительно никакого основания. 
«Что с ними?»--удивлялся Чумаченко про себя, напрасно стараясь принять непринуждённый тон.
У Чумаченко явилась даже малодушная мысль о докторе Гаузере, точно старик мог всё устроить. Анита, очевидно, дулась, хотя не имела на это никакого права. Она приняла по отношению к отцу какой-то официальный тон и многозначительно переглядывалась с мисс Гуд, когда он рассказывал о вчерашнем спектакле в Озёрках.
«Это начинается бабий бунт»--подумал Чумаченко, наблюдая своих женщин.
Да, у женщин в некоторые моменты является просто какая-то прозорливость, они, как пчёлы, предчувствуют самое появление соперницы. Почему, например, Анита раньше ничего не замечала, хотя он пропадал из дому иногда по несколько дней? Вероятно, у него что-нибудь есть в выражении лица или в манере держать себя. Одним словом, чувствовался другой человек. Чумаченко казалось, что даже и горничная как будто смотрит на него другими глазами. Не замечая за собой, Чумаченко проявлял в то же время совершенно необычную для него угодливость, как поступают виноватые мужья
После завтрака он поступил совсем бестактно. Обыкновенно он отдыхал у себя в кабинете с час, пробегая газеты. Сегодня он изменил своему обыкновению и остался в столовой, чтобы поговорить с Анитой.
--Ну, как, детка, мы будем устраиваться с нашим летом?—спрашивал он фальшивым тоном.—Теперь мисс Гуд приехала и мы можем где-нибудь взять хвостик лета....
Анита посмотрела на него удивлёнными глазами и улыбнулась улыбкой обманутой женщины.
--Лето прошло, папа, и об этом не стоит говорить..
--Мы можем уехать на осень в Крым или за границу.
--Ты забыл, что у меня есть гимназия, а тебе придётся работать для весенней выставки. Ты, как я замечаю, папа, начинаешь лениться.
--А ведь ты, Анита, права...да...
Чумаченко вынуждено засмеялся и поцеловал Аниту, что мисс Гуд не понравилось. Положим, поцелуй отца, но Анита уже в таком возрасте, когда с поцелуями нужно обращаться осторожно. Анита продолжала оставаться холодной и Чумаченко опять вспомнил о старике Гаузере, который не являлся точно на зло.
Целый день Чумаченко провёл очень тревожно и едва дождался вечера, когда условился быть у мисс Мортон. Он и страстно желал этго и чего-то смутно боялся. До сих пор он ещё не был ни разу у неё с визитом. Она жила на Большой Морской, к каких-то меблированных комнатах. Раза три Чумаченко проезжал мимо и не мог решиться нанести визит. Почему—он сам себе не мог объяснить. Но сегодня он должен был ехать к ней, потому что так было условлено и в записной книжке мисс Мортон стояла лаконичная запись:
«Завтра, я вас жду».
Как она его встретит? Он напрасно старался представить себе выражение её лица, улыбку. Даже то, что случилось вчера в саду, начинало казаться ему каким-то сном. Это было какое-то безумное счастье, от одной мысли о котором у него перехватывало дыхание. Нет, он счастлив, как молодой бог. К чорту все сомнения! Жизнь человеческая так коротка и ни одно солнце не поднимкется во второй раз. А ведь люди больше всего боятся именно собственного счастья, как слепые, когда им снимут катаракт, боятся дневного света.
Чумаченко отправился на Морскую в девять вечера. Анита видела, что он уезжает, но не спросила, куда он едет, зачем и надолго ли. Он вышел из своей квартиры с чувством вора, который суносит с собой самое драгоценное и боится, что его кто-нибудь остановит на дороге. Только на улице он вздохнул свободнее. С моря громоздившимися облаками надвигалась гроза. Подъезжая к Морской, Чумаченко слышал первый удао грома. У него мелькнула малодушная мысль о бегстве—ведь можно послать письмо, что некогда или что-нибудь в этом роде.
Она была дома и встретила его в передней. Первое впечатление, которое неприятно подействовало на него—это запах каких-то крепких восточных духов. У мисс Мортон было три комнаты, устроенных, как проходные, что тоже не понравилось Чумаченко.
--Я так ждала,--объяснила она, не сопротивляясь его ласкам.
Он точно опьянел от одного взгляда на неё и ему казалось, что он уже раньше бывал вот в этих комнатах, знает всю обстановку, все привычки хозяйки и что никуда отсюда не уйдёт. Чумаченко заметил, что сегодня у неё шевелятся губы, точноона что-то повторяла про себя. Но разве нужны были слова, когда так красноречиво блестели эти глаза. И он ещё мог колебался, мог в чём-то сомневаться, раздумывать—он больше уже не принадлежал самому себе.
--Милая, милая, милая...—шептал он, теряя всякое чувство действительности.—Я тоже ждал и много думал и был счастлив, что могу думать о тебе.
Всё время визита Чумаченко беспокоила мысль о старухе Мортон. Ему даже казалось, что она сидит в соседней комнате, но мисс Мортон каким-то чутьём угада его мысли и не дожидаясь неловкого вопроса, предупредила, что «мама в Лондоне». Чумаченко вздохнул свободно, хотя и не желал оставаться в этих комнатах, в которых было что-то подозрительное.
--Мы едем на острова?—предложил он.
Она согласилась и вопросительно посмотрела ина него.


                33


Доктор Гаузер попрежнему бывал у Чумаченко довольно часто, но как-то случалось так, что он появлялся именно в те часы, когда хозяина не было дома. Может быть, это была простая случайность, но мисс Гуд это не нравилось и она не отпускала от себя Аниты. Старик проявлял по отношению к ней особенную внимательность и даже привозил конфеты, причём мисс Гуд краснела и строго говорила доктору:
--Это лишнее, господин Гаузер...да. Вы испортите характе Аниты.
Анита очень удивлялась, что конфеты привозились именно ей, что находила такой обычай очень хорошим, потому что любила конфеты. Потом у неё явилось сомнение в адрес, по которому приносились в их дом конфеты и она начала следить за поведением своего старого друга. Закончилось это наблюдение открытием, что старик Гаузер влюблён в мисс Гуд. Анита в этом не сомневалась, хотя и молчала с лукавством маленькой обезьянки.
Но появилось и неопровержимое доказательство. Раз утром Анита ворвалась в кабинет к отцу вся красная от душившего её сеха.
--Папа, милый, посмотри, что это такое...
Она подала отцу листок почтовой бумаги с виньеткой из незабудок. Он был исписан убористым старческим почерком и в заголовке стояло: к ней.
--Что это такое?—удивлялся Чумаченко.
--Прочитай, папочка...Это ужасно смешно.
Это было самое удивительное произведение, какое только случалось Чумаченко когда-нибудь читать. Это были стихи. Довольно таки сумбурные и любительские, а под ними стояла черта и под ней приписка, сделанная совсем другой рукой:
--И я плакал, как старый швейцарский сыр».
Чумаченко прочитал несколько раз написанное и, возвращая листок Аните, проговорил:
--Это бред какого-то сумасшедшего...
--Нет, папочка, это писал Гаузер...Написал и забыл в столовой на столе. Может быть, он это сделал с намерением...А после него приходил Саханов, прочитал и сделал приписку. Ты узнаёшь его руку?
--Да, да. Теперь и я начинаю понимать: старик хотел пошутить...
--Нет, папа, он писал серьёзно.
Чумаченко засмеялся в свою очередь, когда Анита ушла. Милый старикашка был влюблён, но не мог никак поладить с рифмами и притом написал по-русски, а мисс Гуд читала только по-английски. Всего вероятнее, что это был только конспект для будущего произведения и старик просто забыл его в столовой. Примечание Саханова заставило Чумаченко хохотать до слёз.
--Вот комики?—повторял он.
По настоящему следовало бы вернуть этот листок автору, но это было невозможно, благодаря примечанию Саханова.
«Да, любовь всесильна...—думал Чумаченко.—Бедный Гаузер! Он опоздал как раз на тридцать лет».
По пути Чумаченко припомнил, что и сам тоже опоздал лет этак на пятнадцать. Ему начинали всегда приходить в голову мысли о старости.  Да, она близилась, беспощадная, холодная, жалкая в собственном бессилии. Это особенно чувствовалось, когда мисс Мортон смотрела на него такими пытливыми глазами. Она вообще держалась неровно и бывали такие дурные дни, когда точно замерзала. Сядет куда-нибудь в уголок, закутается в шаль и точно ничего не видит, что делается кругом. По отношению к Чумаченко эта нервозность проявлялась особенно рельефно. То, она ласкалась, как котёнок, то смотрела на него совсем чужими глазами, точно удивлялась, что он в одной комнате с ней.
Чумаченко бывал теперь на Морской каждый день и часто мучился совершенно нелепыми вещами. Так мысль о старухе Мортон положительно его убивала. А если она не в Англии, а где-нибудь в Петербурге, чего могла не знать и дочь? Может быть, с другой стороны, что она потихоньку навещает дочь, что тщательно скрывается обоими вместе. В самой обстановке комнат чувствовалось что-то подозрительное и то неуловимое нечто, когда люди живут не по средствам или добывают ихкакими-нибудь нелегальными путями. Кстати, о средствах он как-то раньше совсем не думал. Чем живёт, в самом деле, эта мисс Мортон? Спросить её прямо об этом он не решался.
--Это обстановка хозяйки комнат,--объяснила однажды девушка, угадывая мысли Чумаченко.
Вот вам и разгадка: зачем было старухе Мортон прятаться, когда она могла взять комнату для себя отдельно,чтобы не компроментировать своим присуствием дочь. Но ведь за комнату нужно платить, деньги нужны на костюмы и просто на мелочные расходы? Потом Чумаченко заметил у мисс Мортон несколько очень дорогих побрякушек, как брошь и серьги с изумрудами, кольца и браслеты и ему было неприятно, что она прятала их от него, как ему, впрочем, казалось, а в действительности могло выходить и случайно. Чумаченко заметил, что все эти безделушки совершенно новые, сделанные по специальным рисункам. Одним словом что-то было, чего он не понимал, как не понимал иногда холодного выражения лица мисс Мортон, какого-то особенного способа щурить глаза и особенно улыбаться. Последняя особенность серьёзно его огорчала, точно каждая такая улыбка убивала мисс Мортон, которую он так безумно любил.
Раз встретив на улице Васяткина, Чумаченко остановил его.
--Ужасно тороплюсь, Игорь Анатольевич,--предупредил его Васяткин.—Представляете, Иванов умер...да...Завтра похороны.
--Какой Иванов?
--Ах, какой вы... Ну, он постоянно бывал у Кюба и на скачках. Его все ресторанные татары знают...Он, кажется, играл на бирже. И вдруг...да...Не желаете ли сигарку? Ах, да, последняя новость: вы, конечно, читали статью Саханова? Вот что называется взять быка за рога...
--Разве она напечатана? То есть, он говорил мне, что будет печатать осенью какую-то статью о меценатах.
--Не утерпел и напечатал, а осенью будет другая. И как написана! За границей одна такая статья сделала бы человеку имя. Немцы кричали бы: »колоссаль!». И заметьте, как остроумно сделано самое заглавие: «Меценат в искусстве», а не «меценаты».
--В чём же тут остроумие?
--Очень просто: назови он «меценаты»--каждый подумал бы, что это написано про других, а теперь каждый будет думать, что это написано про него. Жаль, что нет Красавина, а я ему уже приготовил один экземплярчик....Ха-ха! Интересно будет посмотреть на его физиономию, когда он прочтёт статью. Кстати, там есть некоторое намёки и по вашему адресу. Очень тонкие намёки, правда, но можно узнать.
Когда они уже прощались, Чумаченко спросил как будто между прочим:
--Скажите, пожалуйста, Алексей Иванович, ведь вы видите всех на свете....Мне давеча показалось, что я встретил старуху Мортон.
--Позвольте: старуху Мортон...Это мать немушки? Нет, она в Англии...Была, но уехала. Впрочем, о ком мы говорим? Я могу перепутать...Были две старухи Мортон, обе англичанки и у каждой по красавице дочери. Ведь в этом мирке псевдонимы переходять из рук в руки, как имена скаковыъ лошадей.
Чумаченко едва отвязался от этого болтуна. Он заметил, что в последнее время его начали раздражать старые друзья. Ну, что такое сам по себе вот этот Васяткин или Саханов,--чем дальше от них, тем лучше. Саханов хоть умный человек, а Васяткин совсем уж негодяй. Даже если взять Красавина, то и он самая подозрительная личность. К числк удивительных особенностей последнего  принадлежало то, что он не сердился на оскорбления, как было в тот пикник, когда Чумаченко спьяна наговорил ему каких-то дерзостей. Положим, что на пьяных людей нельзя сердиться, но тут было и нечто другое, что понял Чумаченко из поведения новой мисс Гуд, именно, разве сердятся на людей «услужающих», которых, когда они не нужны, просто выгоняют, а в обыкновенное время игнорируют. Статья Саханова как-то не выходила из головы Чумаченко и он часто думал о ней. Что же, что правда, то правда...Конечно, Саханов пересолил и с излишним усердием подтасовал факты, а всё-таки, если разобраться.....
Встреча Васяткина произвела на Чумаченко самое неприятное впечатление, а вернувшись домой, он застал чуть ли не драку. Ещё в передней человек Андрей, принимая пальто, заявил с иронией:
--Их превосходительство изволили весьма взбунтоваться...ругают господина Саханова на чём свет стоит.
Из кабинета доносился крикливый голос доктора Гаузера. По дороге Чумаченко видел, как Анита подслушивала в гостиной и скрылась в столовую, когда увидала его.
--В вас нет ничего священного...да!—кричал доктор, размахивая роковым листочком со стихами.
--Во-первых, я не церковный сторож!—совершенно спокойно отвечал Свханов, сидя на диване.—Во-вторых, это не обязательно.
--А...а...а  не обязательно?—визжал доктор, наскакивая на Саханова, как петух.—А я обязан быть старым швейцарским сыром! Я—честный старый баварец, у меня есть свой король, я даже не бывал в Швейцарии!
--Вы перепутываете, мейн герр!—невозмутимо отвечал Саханов, раскуривая сигару.—Я написал: «как» старый швейцарский сыр. Это только сравнение, которое допускается всеми учителями словестности. Затем, сам по себе сыр—вещь очень вкусная и для желудка  полезная и наконец слёзы доказывают только высокую чувствительность души и великое преимущество над нами всякой женщины. Вообще, я чувствую себя правым.
--Разве хорошо читать чужие письма?
--Это было не чужое письмо, а просто, выражаясь юридически, листки на столе. Прибавьте к этому, что я очень уважаю вас и что примечание, говоря между нами, довольно остроумно, что очень редко встречается в наше бесцветное время.
--Я знаю, что вы—человек остроумный, но в вас не осталось ничего священного!—упрямо повторял доктор и даже топал ногами.—Вы—погибший человек!
Чумаченко оставил друзей ссориться, сколько им угодно, а сам отправился сделать выговор Аните за её предательство. Это, кажется, был ещё первый серьёзный выговор, который он делал дочери. Она выслушала его с удивлением в глазах и, по-видимому, осталась при своём коварстве.  У неё на лице появилось такое же упрямое выражение, как у Гаврюши. Чумаченко только махнул рукой и отправился к себе в кабинет, откуда уже слышался смех Гаузера. Недавние враги сидели на диване рядом и Саханов, хлопая хохотавшего старика по коленке, объяснял что-то таким тоном, каким говорят с детьми.
--Ох, я умираю!—стонал доктор.—Это невозможный человек! Это чудовище!
--Вы не подумайте, что я сказал что-нибудь действительно остроумное,--предупреждал Саханов Чумаченко тем же тоном.—А только получилась очень оригинальная комбинация. Милый доктор прямо отбивает хлеб у декадентов. Влюбиться в человека, который ещё не родился, даже не был ещё в зародышевом состоянии...
--Позвольте, господин Саханов!—перебил его доктор.—Вы человек развратный и не можете понять самой простой вещи. Доктор Гаузер был молод и беден и встретил девушку молодую, красивую и бедную. Да? У доктора Гаузера был только ум и этот ум сказал ему» «Не делай красивую, молодую, бедную девушку несчастной». Так? Доктор Гаузер остался старым холостяком и потом, через тридцать лет, опять встречает её—ту самую бедную, молодую, красивую девушку, которую раз уже любил. И сердце доктора Гаузера сказало:
«Я любил тебя, когда ты ещё не родилась на свет».
--Да...это совершенно новая форма любви, не предусмотренная даже мучениками словестности! Это целое открытие и все декаденты ахнули бы от неожиданности такой комбинации. Да, милый доктор Гаузер. И я даю только со своей стороны определение этому новому чувству: любовь-продиус. На скпчках есть такой приз, который называется «продиус»--то есть записывают на приз ещё не родившихся лошадей, но предполагаемых по некоторым данным к рождению именно в таком-то году. Простите ща грубую аналогию, но другой я не могу подыскать.
--Господи, разве можно говорить с таким человеком?—стонал доктор Гаузер.
Чумаченко только пожал плечами. Он решительно ничего смешного не находил в шутовстве Саханова и не мог никак понять весёлого настроения старого доктора. Объяснение могло быть одно: старик впадал в детство. Вечером, прощаясь с отцом, Анита тихонько шепнула ему на ухо:
--Милый папочка, я понимаю,что поступила дурно, но не могла удержаться.
--А я забыл тебе сказать ещё одно: каждая глупость ведёт за собой следующую. Не следовало передавать письмо доктору, а затем ещё больше не следовало подслушивать, как они будут ссориться. Наконец, ты ставишь в глупое положение людей, которые имеют право на известное уважение.
--И Саханов?—спросила Анита, делая удивлённое лицо.
--Да....и Саханов.
Это объяснение только прибавило горечи. Чумаченко ещё раньше заметил у Аниты скептическое отношение к артистам, художникам и вообще к его друзьям, в которых она видела только слабые стороны. В ней начинало сказываться чисто русское неуважение к именам, больше—желание их унизить, развенчать и, вообще, уничтожить, как ребёнок, уничтожает свои игрушки.


                34


Мисс Мортон иногда куда-то уезжала и это волновало Чумаченко. Ей одной трудно было ездить, значит, она ездила с кем-нибудь. Несколько раз Чумаченко оставлял в её квартире свою визитную карточку и она каждый раз объясняла ему одно и тоже:
--Я была в Озерках, у Марины Игнатьевны. Мне скучно сидеть одной по целым дням.
С этим объяснением нельзя было не согласиться. Бачульская продолжала, очевидно, сердиться на него и не приглашала к себе. Бедная ревновала его. Но—с другой стороны—он совершенно не мог понять, как она могла ухаживать за мисс Мортон, которую считала своей соперницей? Это выходило совсем уж не по-женски. Есть вещи, которые самая идеальная женщина не прощает. А мисс Мортон рассказывала, как Марина Николаевна её любит и скучает, если она несколько дней не бывает у неё.
--А ваы её любите?—спросил как-то Чумаченко.
Мисс Мортон посмотрела на него и только улыбнулась. Чумаченко почему-то днём говорил ей всегда «вы» и только вечером переходил на «ты». Её это забавляло, а для него оставалось загадкой, чему она иногда улыбается.
Раз он захотел её проверить и по горячему следу отправился в Озёрки. Мисс Мортон оказалась у Бачульской, но он не пошёл к ним, чтобы не выдать своей неудавшейся ревности. Кто поймёт двух женщин, которые любят одного и того же мужчину?
Дня через три Чумаченко встретил Бачульскую в Петербурге. Она поздоровалась с ним довольно сухо и проговорила:
--Игорёша, вы держите себя, как гимназист шестого класса. Приезжаете инкогнито в Озёрки, чтобы узнать, у меня ли мисс Мортон. Представьте себе моё положение, когда моя прислуга докладывает мне, что видела вас, как вы расспрашивали дворника.
--Да...это было...—признался Чумаченко.—Думаю, что не нужно над I ставитиь точку? А вот почему вы не хотите бывать у меня?
--Я? О, сто и одна причина, как отвечал какой-то комендант, когда сдал свою крепость неприятелю и сказал, что первая причина была та, что у него не было пороха. Его просили не продолжать перечисление последовавших отсюда дальнейших причин.
--Но у вас какие причины?
--Вы хотите знать? Извольте. Ваша Анита меня ненавидит и мне это больно чувствовать. У вас есть новая мисс Гуд, которая ненавидит меня заочно. Наконец, я не хочу бывать в доме, где всё наполнено другой женщиной. Да, я решила, я—Медея! Скажу больше: вас удивляет почему я ухаживаю за мисс Мортон? Ах, в этом есть...непонятное вам....жгучее удовольствие—наслаждаться собственными муками, отравлять себя каждую минуту. Когда пытали Равальяка, вливая горячее масло в его раны, он кричал: «Сильнее! Сильнее!». Одним словом, вы этого не поймёте, мой дорогой друг.
--Марина Игнатьевна, что вы говорите? Опомнитесь!
--Какой трогательный совет! Ведь женщина должна быть только красивой и пикантной, а горе её старит и делает безобразной. Вы правы, мой друг. Сумасшествие никогда не может быть красивым.  Меня может вылечить только ваша женитьба. Видите, как я говорю откровенно и прямо. Бедняжка вас так трогательно любит. Она мне рассказывает всё и часто плачет.
--О чём?
--От счастья! Она любит...а любовь—это суд Божий. Да! Наконец, Игорёша, вы должны её пощадить и не компроментировать своими ухаживаниями. Для Девушки существует специально уложение о наказаниях.
--Вы серьёзно советуете мне жениться, Марина Игнатьевна?
--О да! Я этого даже требую. Вы сделались совсем другим человеком. В последнее время вы работали вяло, а присуствие любимой женщины воодушевит вас, вдохнёт новые силы. Ведь соловей поёт только для своей жены, для неё же павлин распускает свой хвост...
--И для неё же олень носиь свои великолепные рога?
Простившись, Бачульская вернулась и, взяв Чумаченко за руку, надела ему на мизинец маленькое колечко в форме змейки с рубиновыми глазками и брильянтом в раскрытой пасти.
--Дар Медеи,--прошептала она, улыбаясь.
Чумаченко сделалось её жаль и он долго провожал глазами извозчичью пролётку, гремевшую по мостовой. Да, у женщин есть страшный недостаток—все они напоминают одна другую, как монеты одного чекана. Даже горе5 не делает их разнообразнее. Марина Игнатьевна только повторила то, что ему говорили другие женщины. Да, они тоже кончали великодушием, когда ничего другого не оставалось. Бедная Марина Игнатьевна!
Мысль о женитьбе приходила Чумаченко несколько раз и без совета Бачульской. Но для её реализации у него просто не хватало смелости. Доходило до того, что он представлял себе обиженное лицо человека Андрея, который, конечно, не одобрить женитьбы на немушке. А там—Анита, мисс Гуд, Гаврюша, добрые знакомые...
«Вот нет Шепилина!»--думал Чумаченко, привыкший в трудные минуты свое жизни хотя заочно обращаться к неизменному старому другу.—Он бы рассудил и решил всё сразу.
Дома Чумаченко как-то всё начало теперь раздражать и он делался придирчивым, что было уж совсем не в его характере. Вообще, он жил сейчас раздвоенной жизнью, и дома у себя ему казалось пусто. Какой-нибудь выход из такого ненормального положения должен был быть и нормальный здоровый человек давно бы его отыскал.  Самим собой Чумаченко чувствовал только на Морской и в один из визитов к мисс Мортон у него появилась счастливая мысль, именно, отчего бы не съездить куда-нибудь вдвоём, стряхнув с себя эти серые будни. Побыть вдвоём несколько дней, вне всяких условий, вне раздражающих мелочей, вне той паутины, которой опутала жизнь каждого. Да, это была счастливая мысль.
--Да, если бы мы съездили на Иматру?—предложил Чумаченко, когда мисс Мортон приняла скучающий вид.
Она как-то вздрогнула и посмотрела на него удивлёнными большими глазами, а потом улыбнулась своей загадочной улыбкой.
--Дня на два--на три...—продолжал свою мысль Чумаченко.—Будем совершенно одни! Да, хорошо?
Она как-то боязливо прижалась к нему и долго держала его руку в своих руках. Потом в записной книжке появился ответ:
--Как хочешь!
На неё находили минуты такой милой покорности, когда она точно боялась кого-то разбудить.
--Главное....никого-никого знакомых,--объяснял Чумаченко.—Совершенно одни...Горы, лес, чудные озёра...Ах, как мы будем счастливы, когда будем чувствовать себя совершенно свободными и весь мир на время исчезнет для нас....Ведь это называется счастьем.
Записная книжка ответила той же фразой:
--Как хочешь, милый.
--Да, я этого именно хочу! Каждый человек имеет право быть самим собой хоть два-три дня.
Мысль об этой поездке точно опьянила Чумаченко, хотя дома он и не сказал прямо, куда едет и на сколько времени. Явилась та маленькая домашняя ложь, котороя окутывает нашу жизньи гнездится в каждой комнете, как паутина по углам.  Анита сделала вид, что ей всё равно—это тоже была маленькая домашняя ложь. Девочка выдержала характер и не стала расспрашивать, куда он едет. Она знала только одно, что он будет не один.
Чумаченко ужасно торопился, точно человек, который в первый раз решается уехать по железной дороге и боиться опоздать, потерять багаж и пропустить какой-то роковой срок. Когда он заехал на следующий день за мисс Мортон, она встретила его с равнодушной усталой улыбкой.
--Вы, кажется, не рады этой поездке?—учтиво спрашивал её Чумаченко.
--Нет, рада!—совершенно равнодушно объяснила она.
Чумаченко боялся какой-нибудь неожиданной встречи с кем-нибудь из своих многочисленных знакомых, пока поезд идёт до Выборга и решил впредь, что упорно будет сидеть в вагоне. Но на Финляндском вокзале уже встретился знакомый доктор, ни имени, ни фамилии которого он не знал.
--На дачу?—спрашивал доктор, походящий на купца с Сенной и, не дождаясь ответа, прибавил с улыбкой.—А я тоже на дачу и нагружен, как верблюд.
Он глазами показал на картонки и свёртки, которые держал в обеих руках.
--До свиданья!—прощался он.—Как видите, я добросовестно исполняю роль дачного мужа.
Это было ещё милостливо. Доктор был мало знаком и всреча не могла иметь угрожающего характера. Другое дело, если встретить Саханова, Бехтерева или Бачульскую. Самое опасное было доехать до границы Финляндии, а там уже дачные места делаются реже и публика больше финская. Чумаченко заметил, что и мисс Мортон волновалась и тревожно поглядывала на железнодорожную публику. Впрочем, она успокоилась, когда поезд миновал Озёрки. Чумаченко смотрел в окно вагона и вспомнил почему-то покойную мисс Гуд, которая всегда любила Финляндию. Сколько раз они ездили вместе вот по этой железной дороге, а теперь старушка лежит на своём кладбище. Мисс Мортон точно понимала мысли Чумаченко и, когда при выезде из Петербурга направо мелькнула колокольня католического кладбища, показала ему на неё и сделала грустное лицо. Когда поезд проходил мимо Озёрков, Чумаченко молча показал на блеснувшее в зелени озеро. Смерть и жизнь шли рука об руку.
До самого Выборга не случилось ничего особенного. Толстяк-доктор выскакивал на каждой станции, где был буфет и торопливо ел что-нибудь.
--Люблю чухонцев!—объяснял он Чумаченко, когда тот вышел в буфет купить бутылку лимонада.—Как едят, как едят...куда нашей Москве! Нужно уметь есть, а здесь именно умеют есть.
Доктор его точно преследовал и Чумаченко напрасно ждал, когда он наконец исчезнет. Расчёт, что он выйдет на какой-нибудь промежуточной станции до Выборга—не  оправдался. В Выборге мисс Мортон захотела прогуляться, чтобы подышать воздухом,--доктор опять в буфете и опять что-то ел.
«Это, наконец, свинство!»--подумал Чумаченко.
Он окончательно рассердился, когда выезжая из Выборга на Иматру, он увидал торчавшую из окна вагона докторскую голову. Получалось что-то в роде преследования и Чумаченко возненавидел ни в чём не повинного представителя медицины.
«А, чорт, вероятно он тоже тащится на Иматру, а говорил, что едет на дачу!»--думал Чумаченко.
Мисс Мортон была всё время какая-то вялая и Чумаченко заметил, что она нюхает воздух.
--Меня преследует запах моих любимых духов,--объяснила она в своей книжке.—Я чувствую, как у меня начинает кружиться голова.
Конечно, это было от неподвижного сидения в вагоне.


                35


На Иматру поезд приходит около шести часов. День был великолепный. С вокзала они отправились пешком. Чумаченко сразу почувствовал себя так легко и хорошо, точно снял с себя какую-то тяжесть. Он любил эту бедненькую финляндскую природу с её выцветшими блеклыми красками и каким-то особенным серым тоном, лежавшим на всём. Ведь есть красота и в этих жиденьких лесах с бахромой готических стрелок, и в этих светлых озёрах, и в бурных потоках, и в торчащих из земли валунах, точно позабытых здесь каким-то гигантом—строителем, не успевшим докончить свою циклопическую постройку. В самом воздухе чувствовалась та особенная бодрящая свежесть, какую даёт только северное скупое лето. Близость любимого человека точно освещала всю картину.
--Вам хорошо, мисс Мортон?
--О, очень!
Она крепко опиралась на его руку и улыбалась. От станции до главного отеля, стоявшего над самым водопадом, было с версту. Они остановились на лёгком железном мосту, который был так смело перекинут через водопад. Внизу вода неслась бурлящим потоком, свиваясь пенящимся клубком и бросая направо и налево шипящие волны, которые с каким-то бешенством лезли на прибрежные скалы. Дальше всё сливалось в одну пенящуюся массу, клекотавшую в безкмном порыве вырваться на волю. Собственно это был не водопад, а ряд крупных порогов.
Мисс Мортон не могла оторвать глаз от кружащейся внизу бездны и чувствовала, как у неё начинает кружиться голова. Она крепко держалась за руку Чумаченко, точно боялась броситься с моста в воду.
--Хорошо?—спрашивал он.
--Очень...Я совершенно счастлива!
Чумаченко ещё из Петербуга послал телеграмму в отель на Иматре, чтобы им оставили два номера. Прислуга их встретила на подъезде громадного деревянного здания, напоминавшего боярскую дачу. Когда мисс Мортон вошла в свой номер, то поморщилась и объяснила, что здесь пахнет духами, как давеча на железной дороге.
--Займите мой номер,--предлагал Чумаченко, не чувствовавший запаха модных духов.
В его номер, выходившем окнами прямо на водопад, мисс Мортон нашла тот же преследовавший её запах,хотя и в меньшей степени. До обеда они долго гуляли по обоим берегам водопада, любуясь бурной работой воды. У Чумаченко явилась мысль о тщете искусства изобразить хотя приблизительно всю подавляющую грандиозность разбушевавшейся стихии. Музыка и скульптура оставались бессильными, а живопись оставалась плоской ложью, как определил её Гейне. Может быть искусство будущего найдёт новые средства для осуществления этой задачи. Книжка мисс Мортон была вся исписана на эту тему, с добавлением, что и маленькое человеческое счастье тоже недоступно искусству, хотя в жизни каждого человека случаются свои страшные водовороты и бурные моменты, восходит своё ясное солнце и наступают благодатные тёмлые дни.
Кое-где на берегу бродили скучающие туристы, в лесу мелькали дамские зонтики, но настоящего оживления не чувствовалось. Русская публика не умела веселиться. Чумаченко чувствовал себя безсовестно счастливым и старался избегать всяческих встреч. Мисс Мортон раскраснелась от ходьбы и свежего воздуха. В книжке появилась фраза: «Я тебя люблю очень!».
Они вернулись в отель только к восьми часам вечера,  когда обед уже кончался. Им согласились подать только из особой  любезности, как своим квартирантам. Чумаченко своим петербургским глазом сразу оценил все достоинства отеля, у которого не было и тени чего-нибудь кабацкого, как даже в лучших петербургских ресторанах. Всё было солидно и носило почти семейный характер. В общей зале на столиках лежали иллюстрированные издания и разные альбомы, везде цветы, а среди них стояли гипсовые бюсты знаменитых финляндских людей. Последнее носило трогательный характер. Маленькая страна с такой материнской заботливостью относилась к своим именам. Чумаченко пожалел, что не мог показать этого Аните. Была и библиотека, где все стены были украшены портретами, среди которых находились и русские. Это являлось маленькой любезностью по отношению к метрополии. Вообще, всё было хорошо, кончая выдержанной приличной прислугой, которая не проявляла татарской угодливосмти и ресторанного холуйства.
Они заняли место на террасе и первое, что заметил Чумаченко, был опять толстяк-доктор, который что-то ел, уткнувшись лицом в тарелку.
« Ну и пусть его ест»--подумал Чумаченко, на всякий случай садясь к доктору спиной.
По финляндскому обычаю перед обедом была подана опять закуска и мисс Мортон с большим аппетитом принялась уничтожать какие-то шведские консервы. Чумаченко немножко был шокирован этим—для него еда, вообще, не существовала, а сейчас в особенности. Он сидел и думал о том, в какой форме ему сделать предложение. Лучший момент был, как ему казалось, пропкщен, именно, когда они сидели в деревянной беседке, у самого водопада. Прозаическая обстановка обеда точно нарушала важность наступавшего момента, а тут ещё аппетит мисс Мортон.
«Эти англичане все помешаны на питании!»--думал Чумаченко, точно стараясь оправдать аппетит мисс Мортон.
После закуски она с таким же аппетитом принялась за обед и с улыбкой показала на стоявшую в меню жареную форель. Ведь такой форели нигде не достать—прямо с водопада, живая. Когда мисс Мортон ела Чумаченко припомнились слова доктора Гауэра—у неё в лице, действительно, получалось «преобладание животных инстинктов». Впрочем, все люди, когда едят, не отличаются особенной красотой. Терраса была пуста и только под конец приехали три девушки-велосипедистки с финляндскими ножами на поясах. Они заняли отдельный столик и, видимо, были счастливы собственной свободой. Да, они приехали в ресторан одни, что-то заказали и даже спросили полбутылки какого-то вина. Чумаченко невольно любовался возбуждёнными молодыми лицами, точно освещёнными беспричинным счастьем первой нетронутой молодости. Девушки посматривали на мисс Мортон и о чём-то шептались, очевидно, передавая взаимные впечатления. Сейчас, по сравнению, Чумаченко в особенности оценил вызывающую красоту своей дамы, останавливавшую на себе общее впечатление.
Подана была жареная форель. Мисс Мортон сделала вид, что аплодирует этому чуду финской кухни. Но она взяла всего один кусочек и положила его обратно на тарелку. Форель была пропитана духами.
--Это не может быть!—вступился Чумаченко.—Это вам просто кажется....Какая-то галлюцинация.
Но лицо мисс Мортон побледнело, она быстро поднялась из-за стола и, закрывая рот платком, быстро пошла в общую залу. Чумаченко побежал за ней, чтобы проводить до её номера и едва поспевал. В номере с ней сделалось дурно, но она объяснила, что это пройдёт и она вскоре всё-таки будет есть чудную форель.
--Вы уходите, а я сейчас приду,--объяснила она.—Скажите, чтобы не убирали форель.
Он вернулся и тщательно исследовал свою порцию форели, причём оказалось, что, конечно, никакого признака духов не было и форель пахла форелью. Чумаченко только покачал головой, удивляясь дамским нервами.
--Ну, господин, как здесь кормят,--раздался за его спиной голос неотступного доктора.—Как это у чухонцев называются их закуски на вокзалах? Ешь-ешь-ешь, а потом сорок копеек заплатишь да ещё водку можешь даром пить. Это, батенька, такая роскошь...Я нарочно останавливаюсь на Иматре, чтобы пообедать. Грешный человек, не утерпел и после обеда спросил себе ещё порцию жареной форели. Ведь такой форели вы нигде на свете не получите.
--Послушайте, доктор, при вашей комплекции...
--Э, всё равно. Доктора умирают точно также, как и обыкновенные люди.
Доктор хотел что-то ещё прибавить на эту тему, но увидел выходившую из залы мисс Мортон и отошёл к своему столику, соображая, чтобы ему такое съесть. У мисс Мортон появилось недовольное выражение лица, когда она нашла свою порцию форели остывшей. Чумаченко, чтобы поправить свою оплошность, заказал новую порцию. Когда её принесли, мисс Мортон, не обнюхивая, взяла кусок в рот и опять побледнела.
--Духи....опять духи,--объяснила она, вскакиваяфы.
Когда она ушла в свой номер, Чумаченко решился обратиться за советом к доктору, который опять что-то ел.
--А я сейчас осмотрю, вашу даму,--спокойно заявил доктор, вытирая жирное лицо салфеткой.
Чумаченко объяснил, что она немая и что с ней можно объясняться только знаками. Доктор махнул рукой и пошёл наверх. Чумаченко остался на террасе. Несколько минут, которые провёл доктор на верху, показались ему слишком долгими. Он прислушивался к шуму водопада и старался осмыслить ритмический ропот бушевавшей в слепой ярости воды. Доктор вернулся улыбающийся и, пожимая плечами, проговорил:
--Самая обыкновенная вещь...
--Именно?
--Видите ли, я не знаю ваших отношений к этой даме.
--Она—девушка.
--Да, но и с девушками иногда случается. Одним словом, самая обукновенная вещь.
Доктор продолжал улыбаться. Чумаченко смотрел на него остановившимися глазами и боялся понять ужасную истину. Ему казалось, что водопад шумит к него в голове. Потом он проговрил задыхающимся голосом:
--Вы хотите сказать, что она в тапком положении?
--Вне всякого сомнения, господин.
А водопад шумел, шумел....


                36


Наступила осень. Установился чуть ли не обычай бранить петербургскую осень, но Чумаченко особенно любил именно это время, потому что только осенью Петербург делался Петербургом, втягивая в себя живую силу со всех сторон. Конечно, и дождь, и слякоть, и холод, но со всем этим можно было примириться во имя той кипучей, неизмеримо-громадной работы, которая вершилась под этим сереньким слезливым небом, под шум непогоды и при редко появляюшемся солнечном свете, напоминавшем ту редкую улыбку, которая освещает лицо труженика. Да, хорошее, бодрое время, когда хочется работать и когда каждый чувствует, что он не может не работать. Это начало настоящей петербуржской страды.
Чумаченко время от времени нарочно ходил на вокзалы, чтобы посмотреть на оживившийся прилив публики, точно к Петербургу, как к центру, приливала молодая кровь, напоённая молодой нетронутой силой, освежённая летним отдыхом и полная такой красивой энергии. Чумаченко особенно любовался учащейся молодёжью, тянувшей со всех концов необъятной России. Какие все славные молодые лица, какая у всех хорошая тревога в глазах, какая преждевременная серьёзность в выражении этих молодых лиц.  Как ему хотелось подойти к ним и чем-нибудь выразить всё сочувствие, но такие нажности не приняты и он любовался издали, как посторонний наблюдатель. Да, это была молодая Россия, полная силы, энергии и счастливых, радужных снов юности.
Нынешняя петербургская осень походила на все другие. Раз Чумаченко встретил на вокзале Саханова.
--Вы откуда-нибудь едете?—спросил Саханов.
--Нет.
--Куда-нибудь едете?
--Нет. Так просто пришёл.
Они сели к столику. Чумаченко имел неосторожность рассказать Саханову, какое он испытывает настроение.
--Да, да,--согласился Саханов, прищуривая глаз.—Я позволю себе сделать маленький комментарий. Гм...да. На какой-то выставке—не помню где, но только не у нас, конечно, а в Европе—демонстрировали сложную машину, как последнее слово техники. Дело в том, что в неё впускали живую свинью, а через полчаса она выходила из машины в форме колбас, сосисок, окороков. Конечно, это плод газетного воображения, но я им воспользуюсь для данного случая, именно, мне кажется, что Петербург—самая сложная и мудрённая машина, в которую входит нетронутый, чистый, хороший, провинциальный бедный молодой человек м в короткое время выходит их неё совсем порядочной свиньёй.
Цинизм Саханова всегда возмущал Чумаченко, а сейчвс  возмутил в особенности. Ему хотелось сказать, что по себе нельзя судить о всех других, но он проговорил совсем другое.
--Мне очень жаль, что мы говорим на двух разных языках.
Следовало попросту обрезать Саханова, а он поступил, как истинный русский мамля. Чумаченко  сделалось как-то совестно за самого себя, за ту непростительную деликатность, к которой так склонен русский человек. Он невольно поставил на своё место новую мисс Гд—вот она, наверное, лучше бы сумела ответить Саханову, чем он. Вообще, дрянь, какая-то сладкая тряпка и каша-размазня...
Прилив молодой силы, конечно, чувствовался и в академии художеств, куда в это время Чумаченко любил заходить, чтобы полюбоваться молоденькими академистами. С академией, кроме выставок, у него не было отношений. Чумаченко держался совершенно в стороне от всех злоб академического дня. Он дорожил более всего собственной независимостью и ему казалось, что его успехи создали ему много тайных врагов, сильных именно в массе. У него не было никаких личных недоразумений, но это не мешало ему чувствовать какую-то отчуждённость. Может быть, это была самая обыкновенная мнительность, присущая всем людям свободных профессий и он это сознавал, сознавал и всё-таки сторонился собратьев—профессионалов. Ведь никакой успех не прощается именно собратьями по профессии—это в природе вещей.
Это рабочее бодрое настроение охватило Чумаченко осенью с особенной силой. Да, он хотел работать и взялся за дело с какой-то особенной жадностью, точно человек, дни которого сочтены. Сомнения, волновавшие его ранее, отступили на задний план. Да, нужно было работать усиленно, особенно теперь, когда дело шло не о нём одном. Человек Андрей чувствовал охватившее барина настроение и принял строго-деловой вид. Все работы были открыты, кроме барельефы Марины Мнишек.
--Оставь,--строго сказал Чумаченко, когда Андрей хотел снять с барельефа драпировку.
Человек Андрей толькопожал плесами. Он сильно расчитывал на «Маринку», потому что её одобрил сам Красавин, а каждое слово Красавина всё равно, что наличные деньги.
Гаврюши ещё не было. Он не считал нужным уведомить, куда уехал и человек Андрей не без ядовитости доложил барину:
--Наш Гаврила Гаврилыч на господском положении, поехали подышать свежим воздухом...
--А тебе обидно?
--Обиды никакой, а так вообще...Не наше дело. Вон и наш доктор тоже сколько времени глаз гне кажет. Тоже, надо полагать, на воздухе прохлаждается.
Чумаченко как-то совсем забыл о милом докторе и ему сделалось даже совестно. И Анита тоже ничего не знала о старикашке и с детским эгоизмом не поинтересовалась его участью. Девочка продолжала относиться к отцу со сдержанным неодобрением и Чумаченко постоянно чувствовал на себе её пристальный, наблюдающий взгляд. Ему иногда хотелось её приласкать, но он не мог этого сделать. Между отцом и дочерью точно росла какая-то глухая стена. Чумаченко часто думал про себя, что, если бы Анита была постарше лет на пять, он рсссказал бы ей всё, а сейчас не мог объяснить даже нелепости её подозрений относительно Бачульской. Анита уже могла быть несправедливой как-то по женски, вне пределов логики.
Вместе с наступлением осени начался и съезд художников. Особенно приятное впечатление производили пейзажисты, возвращавшиеся с летних экскурсий. Какую массу этюдов привозил каждый. Начался настоящий сенокос. Оживали в эту пору даже давно законченные старики, от которых публика уже ничего не ждала нового. В своей артистической среде у Чумаченко как-то не было особенно близких знакомых, хотя он всех знал и со многими был «на ты». Его особенно радовали молодые художники, вносившие в искусство такую бурную струю. Да, это были совсем новые люди, освободившиеся от многих недостатков своих предшественников по искусству. Народ был всё трезвый, расчётливый, серьёзный, работящий. У Чумаченко явилось по отношению к ним что-то вроде отцовского чувства. Право, все такой милый народ. Были и крупные дарования, обещавшие много, были середнячки, не гонявшиеся за большим, и были просто хорошие работники. Всё это было в общем тпак мило, хорошо и как-то светло.
В мастерскую Чумаченко частенько приходили начинающие академисты, смотревшие на него чуть ли не с благоговением, как на учителя.  Они следили за его работой, затаив дыхание. Публика тоже заглядывала в мастерскую, и, конечно, одной из первых явилась «благотворительная щука» с дочерью, чтобы напомнить Чумаченко данное им обещание принять участие в её базаре. Между прочим завернул Васяткин, одетый в какой-то необыкновенный смокинг необыкновенного табачного цвета.
--Какая новость...вы, конечно, знаете?—говорил он, задыхаясь от волнения.—Красавин....
--Нельзя ли избавить меня от этого господина,--сухо пребил его Чумаченко.
--Нет, позвольте.  Игорь Анатольевич, голубчик, ведь весь Петербург сейчас кричит о нём. Да....Я был у него недели две назад и он так сострил...Да. «Она себя неприлично ведёт». Ха-ха! Помните эту немую англичанку? Она того...да. И теперь опять царит Шура, потому что у неё нет наклонности к продолжению красавинского рода.
Чумаченко, бледный, как полотно, крикнул:
--Ради Бога, замолчите!
Васяткин  отступил от него и, пятясь к двери, крикнул:
--Не могу, Игорь Анатольевич...Убейте меня на месте, а я не могу. Весь Петербург...у Кюба...да. Одним словом, Красавин сошёл с ума.
Взбешенный до последней степени, Чумаченко только что хотел выгнать Васяткина вон, но последнее известие его точно ошеломило. Он стоял посреди мастерской с раскрытым ртом и не мог произнести ни одного слова.
--Да, сошёл с умак,--продолжал Васяткин.—Я сам видел...И на чём помешался—удивительно. Сначала он всё скупал брёвна и завалил ими всю дачу. Потом начал собирать верёвочки от покупок, рваную бумагу, коробки из-под спичек...есть только студень из бычьих ног, который варил сам, потому что боиться отравы. Вообще, очень оригинальное помешательство...Я, конечно, сейчас же поехал к нему. Около него какие-то тёмные личности, кафтаники....да. Меня не пускают. А я всё-таки видел его. По наружному виду решительно ничего сказать нельзя. И говорит обо всём здраво, пока дело не касаетсмя верёвок. Спрашивал о вас, то есть почём вы покупаете глину. А знаете последнюю остроту Саханова? Я записывпаю его выражения. Он сказал про мисс Мортон, что она ещё красавинских бащмаков не износила, как должна была за неприличное поведение уступить место Шуре. И ещё Саханов сказал....
Чумаченко схватил ком свежей глины и запустил им в Васяткина. Последний едва успел укорниться и ком влепился в стену.
--Уходите, несчастный!—кричал Чумаченко в бешенстве, отыскивая глазами, чем бы ещё бросить в гостя—Я...я вас убью...Понимаете?
Чумаченко сейчас же опомнился, как только Васяткин исчез в дверях. Господи, что же это такое? До чего он дошёл...У него в ушах ещё стояла последняя острота Саханова и он застонал, как раненый зверь.
Раньше он как-то совсем не думал о Красавине, который в его глазах являлся каким-то собирательным лицом. Зло было так велико, что не поддавалось измерению и обыкновенной логике. А сейчас оно точно вспыхнуло, как пробившийся сквозь золу огонь.
--Ведь я должен был убить этого негодяя,--стонал Чумаченко, хватаясь за голову.
А сейчас не оставалось места даже для мести. Сумасшедший человек вне закона.


                37


Что такое ненависть? В каких неизведанных глубинах зарождается это чудовище? Как оно растёт, питается и множится, пока не захватит всего человека? В самом деле, не странно ли, что для двух человек вдруг делается тесно на свете,другие люди перестают для них существовать и всякая мысль, всякое чувство, всякое движение роковым образом привязываются к врагу, которого не обойдёшь и не объедешь. В сущности, Чумаченко даже не был вполне уверен в виновности по отношению мисс Мортон именно Красавина, вернее сказать—старался не думать об этом, потому что слишком был поглощён налетевшим на него шквалом. Ведь это только в романах пишут, что тонущий человек в одно мгновение переживает всю свою прошлую жизнь.—ничего этого нет и не может быть, потому что все мысли и чувства сосредотачиваются на расстоянии нескольких роковых аршин и в этих географических  пределах разыгрывается вся драма. Да, одно настоящее, один момент—и человека не стало вместе с его животным страхом за своё драгоценное существование. Муха, попавшая в молоко, раздавленный червяк, вытащенная из воды рыба—разве это не трагедия? Когда человек ненавидит другого человека—разве это не трагедия? Именно ненависть сужает душевный горизонт до последней степени и человек гибнет под напором своего собственного душевного настроения. А тут у Чумаченко вся ненависть поднялась задним числом, когда объект этой ненависти очутился в состоянии невменяемости.
--Зачем я его не убил?—повторял Чумаченко в отчаянии, вспоминая Красавина, каким он был здоровым.
Трагедия и комедия, как известно, родные сёстры. На другой день после инциндента с Васяткиным к Чумаченко явился Саханов. Он имел какой-то необычный для него деловой вид и озабоченно вертел в руках мягкий портфель. Взглянув на чёрный, наглухо застёгнутый сюртук, Чумаченко невольно проговорил:
--Уж вы, Павел Васильевич, не поступили ли куда-нибудь на службу?
--Я? Нет...А к вам я, Игорь Анатольевич, по очень серьёзному делу, именно по поручению моего друга Алексея Ивановича Васяткина.
--Вызов на дуэль?—предупредил его Чумаченко и засмеялся.—Ужасно жалко, что вчера не проломил табуреткой пустую голову этого негодяя...
--Вы забываете Игорь Анатольевич, что я к вам явился с требованием удовлетворения и что в моём присуствии вам придётся воздержаться от резких выражений.
Разговор происходил в кабинете. Чумаченко прошёлся из угла в угол, взъерошил волосы и с кривой улыбкой ответил:
--Дело принимает насколько серьёзный оборот, что мне придётся прибегнуть тоже к посредничеству какого-нибудь друга. Лично мне трудно говорить о господине Васяткине спокойно, и я даже лишён всякой возможности объяснить истинную причину своего вчерашнего поступка, протому что не имею нравственного права называть третьих лиц.
--Я с своей стороныне вижу ни малейшего основания скрывать имена третьих лиц,--проговорил Саханов сухим деловым тоном.—Впрочем, если хотите, я могу и не называть имени мисс Мортон...
Чумаченко побелел от бешенства и, подступив к Саханову, задыхающимся голосом ответил:
--Если вы ещё раз позволите назвать имя этой девушки, я не ручаюсь, что не выброшу вас через окно...
--Это очень любезно с вашей стороны, то есть предупредить меня относительно некоторых не совсем приятных для меня последствий, но....
--Я вас попрошу замолчать...
--И убираться вон?
--И убираться вон...Я пришлю к вам  своего секунданта.
--Не забудьте: нужны двое. Я приехал только для предварительных переговоров.
--Хорошо, хорошо...Я вас не задерживаю.
Саханов сделал деловой поклон и вышел из кабинета с достоинством человека, исполнившего некий священный долг. Сделав несколько шагов в гостиной, он остановился и только пожал плечами—из кабинета слышался хохот Чумаченко.
«Для начала недурно, как сказал турок, посаженный на кол,--подумал он, шагая в переднюю.—Это какой-то сумачшедший».
А Чусаченко ходил по кабинету и хохотал.
--Ах, негодяй!—повторял он.—Дуэль с Васяткиным...Как это мило...Ха-ха.
Потом у него появилась счстливая мысль проломить голову госаодину Саханову, с чем он и ввыскочил в переднюю, но, на его счастье, Саханов уже ушёл.
--Они ушли...—пробормотал человек Андрей.
--Ну и чорт с ним!
На первом плане сейчас стоял вопрос о секундантах. Чумаченко долго перебирал имена своих знакомых и остановился на Бехтереве. Он теперь подумал о модели для своего Гамлета и даже с некоторой нежностью. Конечно, Бехтерев был человек недалёкий и, как артист, даже совсем «никакой», но на него можно было вполне положиться. Именно такие простые и недалёкие люди удобнее всего при таких нелепых обстоятельствах. А кто же другой? Чумаченко перебрал ещё раз своих знакомых и никого не нашёл. Нет другого подходящего человека—и конец. Можно было бы попросить старика Локотникова, но он уже охвачен старческой трусливостью. Если бы был в Петербурге Шипилин—нет, он принципиальный человек и в секунданты не пойдёт. Чумаченко даже вскрикнул от радости, когда вспомнил милейшего доктора Гаузера. Да, для полного комплекта комедии недоставало только его. В юности, по обычаю немецких буршей, он, конечно, бывал и секундантом и сам дрался на студенческих дуэлях.
«Милый старикашка»--вслух подумал Чумаченко.
Не откладывая дела в долгий ящик, Чумаченко сейчас же отправился к Пяти Углам. Осенний день был дождливый и ветренный. По тротуарам сновали съёжившиеся пешеходы, извозчики закрылись непромокаемыми накидками, дома казались как-то особенно неприветливыми и смотрели на улицу точно заплаканными окнами. Погода, вообще, располагала к мрачным мыслям и у Чумаченко явилась мысль, уж не умер ли милый доктор, у своих Пяти Углов, умер безвестно, как умирают старые холостяки. Эта мысль перешла почти в уверенность, когда Чумаченко подъезжал к квартире доктора. Конечно, умер, а то иначе он дал бы о себе знать. Чумаченко торопливо взбежал на третий этаж и ему отворил сам доктор. Он посмотрел на гостя через очки, нерешительно протянул руку и довольно сухо проговорил:
--Очень рад...Да, рад...
--Доктор, вы были больны?
--Я? Нисколько.
--Вы никуда не уезжали?
--Опять нисколько.
--Значит, вы забыли о нашем существовании?
Доктор вместо ответа только пожевал губами. Чумаченко понял, что старичок чем-то обижен.
--Да, давненько я вас лишён был видеть,--говорил доктор, стараясь быть любезным.—И всё собирался...каждвй день....
--Вот этого и не следовало делать, то есть собираться, а просто выйти на улицу и взять извозчика, который вас и довёз бы на Васильевский остров.
--У вас кто-нибудь болен?—сухо спросил доктор.
--Нет, слава Богу, все здоровы. Право, я приехал к вам, не как к доктору, а как к хорошему старому другу, в совете которого сейчас очень нуждаюсь.
Поднятые брови доктора Гаузера выразили полную готовность оказать дружескую услугу. Но Чумаченко постеснялся высказать прямую цель своего визита и начал издалека, причём путался, подбирал слова и держал себя, как виноватый человек. Гаузер слушал его с истинным немецким терпением и только спросил:
--Васяткин...это такой серый?
--Да, совершенно серый.
--Вы учились вехтовать?
--Немного...
--А...Русские не умеют фехтовать вообще, хотя и не трусы.
Старик принёс из передней две палки и показал Чумаченко, как нужно фехтовать, но из этого ничего не вышло.
--У вас нет способностей к фехтованию,--учительским тоном решил Гаузер.—Вы торопитесь, а тут самое главное—выдержка характера. А стреляете хорошо?
--Так себе....
У доктора на лбу всплывали морщины. Потом он посмотрел на Чумаченко поверх очков и проговорил:
--Тогда господин Васяткин застрелит вас, как куропатку...
--Очень может быть, доктор, но я не могу отказаться от дуэли.
--Совершенно не можете...Дуэль сама по себе, конечно, нелепость, но бывают случаи, когда ничего другого не остаётся...Я в молодости тоже дрался...да...Одному молодому барону я отрубил пол уха и он гордился этим всю жизнь.
Воспоминания молодости настолько взволновали старого доктора, что он ещё сбегал а переднюю за палкой и показал наглядно, как отрубил ухо молодому немецкому барону. Потом он прочёл целую лекцию о разных типах ран и сопровождающих их последствиях. В заключении старик поднял брови и серьёзно спросил:
--А кто ваши секунданты?
--Пока ещё никого нет..
--О, это весьма важный вопрос. Нужны люди опытные и хладнокровные. Если вы ничего не будете иметь против, я согласен быть вашим секундантом, потому что весьма понимаю это дело.
--Я буду очень рад, если только это не затруднит вас, доктор....
--А кто другой секундант?
--Я думаю пригласить Бехтерева. Вы его встречали у меня.
--Да, да, помню...Такая внушительная наружность. Да, хорошо.
Старик сразу размяк и даже улыбнулся. О, он отлично понимает, что такое дуэль и с удовольствием отркубил бы немецкому барону и другое ухо. Воспользовавшись хорошим настроением старика, Чумаченко откровенно его спросил, почему он так долго не был у них и чем обижен.
--Я? Обижен?—повторил доктор вопрос.—Нет, меня никто не обидел, но мне было больно....
Сразу он всё-таки не  сказал в чём дело и только потом объяснил, что «больно» получилось от Аниты, которая передала его стихи Саханову.
--Я не сержусь на неё, потому что она ещё ребёнок,--объяснял он торопливо,--и всё-таки больно...
Чумаченко не оправдывал Аниту, а только старался успокоить огорчённого старика.
--О, я всё понимаю,--соглашался Гаузер.—И всё-таки больно...
--Не обращайте внимания на глупую девчонку—и только,--советовал Чумаченко.—Разве она что-нибудь понимает?
--Извините господин художник, всё понимает и даже весьма...
Только дорогой от Гаузера Чумаченко понял, в чём дело, именно, что старик был влюблён в мисс Гуд и Анита с детским бессердечием задела его больное место.
Предполагаемыйсвторой секундант Бехтерев жил на Гороховой. Когда Чумаченко объяснил цель своего визита, Бехтерев обнял его и расцеловал.
--Вы благородный человек,--повторил он несколько раз трагическим тоном, принимая театральную позу.
--Ну, кажется, благородства тут немного, а одна вопиющая глупость...Принципиально, я, конечно, против дуэли и меньше всего желаю проливать кровь господина Васяткина.


                38


Когда Чумаченко приехал в Озёрки, где Бачульская оставалась до начала зимнего сезона, там уже всё было известно. Мисс Мортон пожала ему руку особенно горячо, а Бачульская видимо волновалась.
--Ах, всё это глупости,--говорил Чумаченко.—Я убеждён, что Васяткин в решительную минуту просто сбежит. Помните тогда в Павловске, как он струсил?
--Да, но есть храбрость отчаяния.
Чумаченко рассказал ей подробно весь инцидент. Конечно, с его стороны было гадко бросать в этого негодяя мокрой глиной, но он вывел его из терпения своей нахальной болтовней.
--Ведь он и забежал ко мне с целью оскорбить меня,--уверял Чумаченко.—Сумасшествие Красавина служило только предлогом. Я и Саханова прогнал.
--Ах, Игорёша, Игорёша...У вас всё так: вечный порыв и раскаяние задним числом. Ни малейшей выдержки характера.И обидно и больно за вас. Ведь всех негодяев на свете не перестреляешь.
--Одним меньще—и то прибыль.
--Это вы так говорите сейчас. Где вам стрелять в живого человека...Боюсь, чтобы Бехтерев не испортил дела, потому что уж очень горячо взялся за него. Я его случайно встретила в Петербурге...Так гоголем и ходит. А Васяткин только и повторяет одно слово: «К барьеру!».
--Вот видите, Марина, как всё вышло глупо, а отказаться нельзя.
Этот визит в Озёрки подействовал на Чумаченко самым успокоительным образом. Мисс Мортон, кажется, ещё никогда не была так мила и Чумаченко чувствовал, как безгранично её любит и как всё остальное не имеет никакого значения, даже если бы Васяткин убил его. Что значит смерть одного человека? А тут смерть за свою любовь. Кто-то и где-то сказал, что только тот достоин жизни свободы, кто не боится смерти. Но тут же рядом лезли в голову самые нелепые мысли. Чумаченко припомнил прочитанные в романах описание дуэлей, где главный герой всегда является храбрым, благородным и великодушным, а его противник низким и трусливым злодеем. Такая схема всегда коробила Чумаченко, потому что таких людей, строго говоря, не существует на белом свете. Применяя эту схему к данному случаю, Чумаченко по совести не мог принять на себя роль  праведника. Конечно, предстоящая дуэль—колоссальная глупость, но она только логический результат нелепой жизни. Кто заставлял его знаться с господами Васяткиными, Сахановыми и тому подобными тёмными личностями? Сейчас приходилось только расплачиваться за это удовольствие.
Дома, конечно, Чумаченко ничего не говорил ни  Аните, ни мисс Гуд, но они, как оказалось, всё уже знали благодаря неожиданно появившемуся Гаврюше. Болтливость этого молодого человека взбесила Чумаченко и он сделал ему строгое замечание, но Гаврюша и бровью не повёл, а только проговорил:
--Тогда вы обвинили меня, Игорь Анатольевич, что я ударил Васяткина, а сами бросили в него глиной...
--Это уже моё дело и оно вас не касается.
Чумаченко испугался, что известие о дуэли встревожит Аниту, но последнего не было. Девочка отеослась к нему почти равнодушно, потому что не могла поверить, чтобы папа мог кого-нибудь убить, а тем более Васяткина. Она даже пошутила:
-- Папа, рпазве можно быть таким кровожадным?
Мисс Гуд молчала. Она тоже не верила в возможность дуэли и была убеждена, что всё происходит из-за какой-нибудь безнравственной женщины. Поведение Гаврюши за последнее время окончательно нге нравилось Чумаченко. Он делался дерзктим и в его глазах часто появлялся злобный огонёк. Между прочим, он бросил своего Гамлета и начал самостоятельную работу, именно, лепил бюст человека Андрея. Чумаченко наблюдал за этой работой и ещё раз убеждался, что из Гаврюши вышла полная пустышка. Со своей стороны Гаврюша время от времени, следя за работой Чумаченко делал свои замечания тоном специалиста. А раз он забылся до того, что хотел сам поправить что-то в работе учителя.
--Гпаврюша, да вы, кажется, с ума сошли?—удивлялся Чумаченко.
--Пока ещё нет, Игорь Анатольевич.
Чумаченко больше всего не нравилось то, что Гаврюша, очевидно, действовал по наущению со стороны и повторял только чужие слова. Как оказалось, он бывал у Саханова и там пропитывался художественными истинами и, главное, тоном. У Чумаченко несколько раз появлялось желание прогнать Гаврюшу, но на тпакой подвиг у него не хватало решимости. Он так привык к нему, с одной стороны, а с другой—чувствовал перед ним что-то в роде ответственности.
Переговоры о дуэли велись целую неделю. Доктор Гаузер и Бехтерев приезжали по нескольку раз в день, порознь и вместе. Васяткин проявил большую кровожадность, с одной стороны, а с другой—предусматривал вперёд всякую мелочь. Дуэль в проекте предполагалась на расстоянии двадцати шагов и непременно до «первой крови».
--Как хотите, мне всё равно,--говорил Чумаченко.—Только ради Бога, нужно покончить эту глупость поскорее, так или иначе. Мне надоело быть героем.
Васяткина почему-то больше всего интересовало самое место дуэли и он со своими секундантами объехал все окрестности, пока не остановился на Шуваловском парке, где-то за Каболовкой или Заманиловкой. Назначен был даже и день, а накануне Васяткин устроил у Кюба лёгкий прощальный ужин «аля фуршет». Вторым секундантом у него был какой-то штаб-ротмистр. Чумаченко относился ко всему безучасно. Ему надоела эта дурацкая комедия. О том, как всё закончится—он даже не думал. Духовное завещание было составлено раньше и по нему Анита была совершенно обеспечена. Накануне дуэли принято писать чувствительные письма, но Чумаченко некому было писать. А сущности, у него был единственный человек близкий ему—это Шипилин, но и ему писать, после размолвки, было неудобно. Всё-таки накануне дуэли Чумаченко чувствовал себя в надлежащую меру скверно и глупо.
К вечернему чаю явились оба секунданта, бывшие на верху своего положения. Доктор Гаузер, бывая у Чумаченко, заметно сторонился Аниты и если говорить, то как говорил с человеком, до которого нет никакого дела. Это очень огорчало Чумаченко и он напрасно старался их помирить. Анита упрямилась и не хотела идти на примерение первой. Но накануне дуэли старый Гаузер точно размяк и проявил к Аните прежние добрые чувства. Чумаченко как-то неприятно было видеть такую перемену именно сейчас, потому что её истинной подкладкой являлась мысль о возможном сиротстве Аниты.
В окна смотрел глухой осенний вечер. Все старались говорить о разных посторонних предметах, а Бехтирев шагал по гостинной, по-наполеоновски сложив руки на груди. Получалось такое впечатление, как накануне отъезда дорогого человека куда-то далеко, когда все говорят совсем не о том, что нужно. Чумаченко сдерживал зевоту, выдерживая эту пытку. Да, это были истинные друзья, которых, в сущности, он недостаточно ценил и любил. Недоставало ещё Бачульской и у Чумаченко являлось какое-то нехорошее чувство к дочери, упорно не желавшей быть справедливой. Развлекал всех старик Гаузер, с торогательной наивностью развивающий планы своего будущего. Анита кусала губы, сдерживая смех и переглядываясь с мисс Гуд, делавшей строгое лицо.
--Да, я поеду в Германию, на родину,--говорил Гаузер.—Хочется посмотреть места, где прошла молодость..Меня ничто не держит в Петербурге, но вот пятнадцать лет собираюсь я и всё не могу собраться. О, родина—это всё...В зрелых годах как-то забываешь о ней, а под старость не можешь не думать. Анита, вы не думайте, что я такой уже глубокий старик...У меня ещё есть свои желания. Да....Самое лучшее в жизни человека—это неведение. Я делаю маленький мысленный скачок, потому что есть связь между мыслью о родине и мыслью о смерти. Я часто думал о ней...И представьте себе, если бы наука когда-нибудь достигла такого совершенства, что могла бы определить вполне точно год, месяц, неделю, день и час вашей смерти—ведь это было бы ужасно!
Старик говорил совсем не то, о чём хотел говорить, в слово «смерть» вырвалось как-то само. Спохватившись, доктор неловко замолчал. Чумаченко рассматривал сборную обстановку своей гостиной и думал о том, как всё это глупо нагромождено, а между тем каждая вещь приобреталась с любовью и несла на себе отпечаток вкуса хозяина.
«Надо всё продать,--думал Чумаченко.—Кчему? Точно мало глупостей и без того?»
Общее молчание было нарушено появившимся в дверях гостиной человеком Андреем, котьорый со смущённым видом держал в руках визитную карточку.
--Сегодня я никеого не принимаю,--заявил Чумаченко, отмахиваясь рукой.—Меня нет дома. Скажи, что ты не видел, как я вышел.
--Никак невозможно, барин...—пробормотал верный слуга, подавая карточку.—Они в передней и непременно желают вас видеть.
Чумаченко взял карточку и передал доктору.
--Саханов?!—возмутился тот.—Ещё что такое? И почему он непременно желает видеть именно вас? Кажется, все наши переговоры кончены.
--Проси,--коротко сказал Чумаченко.
Саханов вошёл в гостиную, наклонившись немного вперёд и держа шляпу на отлёте, как входят на сцену отвергнутые друзья дома. Бехтерев стал в углу, приняв окончательно наполеоновский вид.
--Господа, я знаю, что вы меньше всего ожидали моего появления именно сегодня,--заговорил Саханов, повторяя сложенную дорогой фразу.—Скажу больше, вам просто нпприятно меня видеть. Но и я не мог не придти...Дело в том, что мой друг Васяткин скрылся сегодня самым коварным образом.
Все молчали. Чумаченко поднялся и, идя настречу гостю и протягивая руку, ответил:
--Я очень рад, что эта глупая история закончена, Павел Васильевич....Самое лучшее, если мы сейчас же забудем о ней.
--Нет, господин Чумаченко, я не согласен,--перебил его доктор.—Так порядочные люди не поступают....
--Я с вами совершенно согласен, доктор,--подтвердил Бехтерев глухим трагическим голосом.—Нельзя же заставлять порядочных людей играть дурацкую и смешную роль...
Анита поняла, что мужчинам нужно остаться одним и увела мисс Гуд в столовую. Стаханов оставался посреди комнаты, не выпуская руки Чумаченко.
--Вы меня оскорбили, Игорь Анатольевич,--говорил он.—Но я знаю, что вы совсем не желали этого сделать, а так вышло....На вашем месте, вероятно, и я поступил бы так же, если не хуже. Мне не следовало брать роль посредника и вмешиваться в чужие дела....
Произошла довольно нелепая сцена, приём Чумаченко пришлось чуть ли не умолять секундантов позабыть всё. Старик Гаузер даже впал в неистоваство и наговорил дерзостей.



                34


По окончании глупого инцендента с Васяткиным у Чумаченко явилось то бодрое рабочее настроение, которое обыкновенно охватывало его осенью.Он проводил теперь целые дни в своей мастерской, чтобы закончить к весенней выставке начатые работы. Прежде всего ему хотелось закончить бюст Ольги Спиридоновны. Последняя почему-то дулась на него и не хотела заглядывать к нему в мастерскую. Чумаченко пришлось ехать к ней самому. Ольга Спиридоновна неизменно жила на Офицерской и встретила его довольно неласково.
--Слышала, слышала, как вы хотели вымазать Васяткина глиной,--говорила она, пожимая руку Чумаченко.—Думаю, приедешь к нему, а он и меня глиной обмажет. Нечего сказать,хорош...
--Хочется вам повторять чужие глупости, Ольга Спиридоновна?
--Слухом земля полниться, отец....
Ольга Спиридоновна за лето как-то обрюзгла и приобрела привычку говорить: отец. Последнее у неё выходило как-то особенно мило, потому что она говорила всегда таким тоном, точно сердилась. Ласковые слова имеют особенную цену у сердитых людей Заметив на себе наблюдающий взгляд Чумаченко, Ольга Спиридоновна с грубоватой откровенностью ответила:
--Постарела, да? Состарилась? Ничего не поделаешь, отец. Нынче кончаю дрыгать ногами...На подножный корм поступаю и за генерала замуж выйду. Будет болтаться-то зря...Все другие-то вон как пристроились, одна я осталась неприкаянная душа. На что ваша Шурка глупа, а и та собственный дом от Красавина получила. Вместе кофе-то пили, а дом получила она...
Чумаченко только теперь вспомнил рассказ Бачульской, как Ольга Спиридоновна бунтовала по поводу этого дома и невольно рассмеялся.
Кажется, Ольга Спиридоновна, вы и меня подозреваете в этой истории?
--Ох, отец, мне всё равно...Говорю, состарилась. Небось опять хотите меня мучить своими сеансами в мастерской?
--Да, имел такое намерение.
--Не понимаю, к чему я вам нужна..Не стало разве молодых, ну, с них и лепите, а старуха кому нужна. Да ещё на выставку потащите такую старую рожу.
--Мне очень немного осталось докончить...
--Знаю, знаю. Насиделась я кажется достаточно в вашей мастерской.
Небольшая квартира Ольги Спиридоновны походила на бомбоньерку. В своё время она пользовалась большим успехом и все стены декорированы разными подношениями тароватых «поклонничков», как назвала сама Ольга Спиртдоновна завлятых балетоманов. В сущности она терпеть не могла всех этих венков, лир и разных букетов и предпочитала подарки по хозяйственной части. То ли дело серебрянный сервиз, а эти веники только пыль разводить. Сама по себе Ольга Спиридоновна была самая «простецкая баба», как она называла себя и относилась к своей профессии иронически, как к делу самому пустому, ненужному и грешному.  Тоже в другой раз и стыдно голой-то перед биноклями прыгать. Положим не совсем голая, а том роде, если не хуже. Чумаченко любил её именно за то, что она была простая женщина, в которой ничего балетного не было. Просто хороший человек, попавший в балет по игре глупого случая.
Прежде Чумаченко бывал у Ольги Спиридоновны довольно часто и одно время даже немного ухаживал за ней. Но она его предупредила со своей грубоватой откровенностью:
--Оставь это дело, Игорь Анатольевич...
--Почему?
--А так, не подходящее. Не тот коленкор. Миндальности разные я не умею разводить, а сварливой бабой быть не хочу, да и вам накладно бы пришлось. Уж лучше так, останемся приятелями...Мне и свои-то поклоннчики до смерти надоели.
Ольга Спиридоновна принадлежала к тем женщинам, которые не любят мужчин. Театральные сплетники рассказывали про неё, что в своё время у неё были какие-то романы, но Чумаченко этому не верил.
--Мне бы самое подходящее быть попадьёй,--шутила Ольга Спиридоновна над самой собой.—Страстно люблю огурцы солить, а на даче циплять развожу.
Сидя сейчас в её гостиной, Чумаченко припоминал  сравнительно недавнее прошлое и неожиданно спросил:
--А Саханов бывает у вас, Ольга Спиридоновна?
--Ох, отец, надоел....Смертынька! Придёт и сидит, как идол. Я ему прямо говорю: »Дела у вас, что ли нет, коли торчите у меня?». Он такой приличный...Бывают такие мужчинки. Не отвяжешься...И что ему надо—ума не приложу. За генерала выйду замуж и прогоню.
Чумаченко показалось что-то неискреннее в словах Ольги Спиридоновны и что она притворно старалась говорить грубее обыкновенного. Они уговорились отнтсительно сеанса, и когда Чумаченко начал прощаться, Ольга Спиридоновна проговорила:
--Ну, как у вас там, в Озёрках?
Этот простой вопрос смутил немного Чумаченко, а Ольга Спиридоновна, не дожидаясь ответа, прибавила:
--Знаете, отец, я давно бы завернула к вам, да только боюсь новой англичанки...говорят, строгая.
--Перестаньте ребячиться, Ольга Спиридоновна. Придёте и увидите её.
--И то, видно, приду....
Через два дня Ольга Спиридоновна приехала в назначенный час. Она отличалась вообще пунктуальностью.
--Нашей сесте, казённой бабе, иначе нельзя,--объясняла она.—А то сейчас: штраф.
Анита очень ей обрадовалась и не проявляла ни малейшей хитрости, что с ней случилось. Мисс Гуд старалась быть любезной и приветливой и в то же время наблюдала гостью как-то смешно округлившимися глазами, точно Ольга Спиридоновна вот-вот выскочить из своего и платья и примется танцевать. Английская строгая мисс видела так близко настоящую балерину в первый раз. Разговор происходил при помощи Аниты, потому что Ольга Спиридоновна не знала хорошенько даже русского языка.
Сеанс в мастерской продолжался часа два. Нужно было поправить шею, зародыши будущих мешков на нижней челюсти, зажиревшие линии овала лица, едва заметно собиравшиеся морщинки у наружных углов глаз—так называемые «гусиные лапки», но ничего не выходило, как Чумаченко ни старался поймать переходной момент в жизни красивого женского лица. Ольга Спиридоновна в течение одного лета постарела годов на пять и Чумаченко чувствовал, как его охватывает молчаливое отчаяние, знакомое всем истинным художникам, когда лучшая работа валится из рук. А тут ещё Гаврюша, который молча и со злобой следил за каждым неудачным штрихом. Ольга Спиридоновна чувствовала, что дело не клеится и сдерживала зевоту.
--Долго вы меня будете мучить?—взмолилась она наконец, когда Чумаченко уничтожал сделанные поправки.
--Сегодня я вас освобождаю,--ответил он с грустью.—Ничего не выходит...
Ольга Спиридоновна долго рассматривала свой бюст и только покачала головой. Как будто она и как будто совсем даже не она. Чумаченко заметил, как Гаврюша смотрел на неё улыбающимися глазами. Ему вдруг сделалось точно холодно и в голове застучала забытая мысль о своей конченности.
--Да, кончен, кончен...Больше ничего не будет.
--Ничего я не понимаю,--проговорила Ольга Спиридоновна, пожимая плечами.—И кому всё это нужно? Вы уж меня извините, Игорь Анатольевич, что говорю прчмо...По-моему, это одно баловство: разные картины и статуи.
--Вы забываете одно, Ольга Спиридоновна, что бывают очень хорошие картины и статуи,--заметил с улыбкой Чумаченко.
--А по-моему, все картины и статуи одинаковы, отец...Так, для богатых людей.
--Вы повторяете слова Саханова?
--А что же, Павел Васильевич умный человек. Статей я его, положим, не читаю, а из разговоров больше...Ох, уж и разговор у него: как гусь по воде плывёт, так он на словах.
Когда Ольга Спиридоновна собралась уходить, Анита шепнула ей:
--Зайдите ко мне в комнату. Мне нужно с вами переговорить очень-очень серьёзно.
--Отлично, крошка,--согласилась Ольга Спиридоновна, удивляясь, что нынче у грудных младенцев какие-то серьёзные разговоры.
Анита увела её в свою комнату, закрыла за собой дверь и краснея, спросила:
--Я хотела узнать...вы меня извините...Вы давно видели Бачульскую?
--Не особенно давно...А что?
--Вы меня ещё раз извините за нескромный вопрос...В каком она сейчас положении?
--Как в каком положении? В самом обыкновенном...Будет зиму играть где-то в клубе.
--Нет, не то...Я хотела сказать...да, забыла спросить о другом, то есть о положении, в каком бывают замужние женщины...Я слышала, что она...что у неё скоро будет ребёнок.
Ольга Спиридоновна расхохоталась, что ещё сильней сконфузило Аниту.
--Ролубчик, да как вам такое могло придти в голову?—продолжала смеяться Ольга Спиридоновна.—Бачульская—и вдруг в интересном положении...Ха-ха-ха! Ох, крошка, уморрила на смерть!
Анита побледнела и проговорила серьёзно:
--У меня есть основания так говорить, Ольга Спиридоновна...И вы напрасно смеётесь.
Она достала из кармана скомканную бумажку и подала её Ольге Спиридоновне.
--Вот почитайте....
По печатному Ольга Спиридоновна ещё читала с грехом пополам, а писанное разбирала с трудом. Но поданная Анитой записка была написана настолько чётко, что она её разобрала. Анонимный автор писал:
«Милая Анита, скоро я буду иметь удовольствие поздравить с новорождённым».
Под этой запиской никакой подписи не было. Ольга Спиридоновна прочитала её несколько раз, пожала плечами и проговорила всего одно слово:
--Негодяй!
Анита подавленно молчала, кусая губы, чтобы не расплакаться.
--Откуда у тебя, крошка, эта дурацкая записка?
--Я получила по порчте. Письмо было адресовано на гимназию....
--Ах, негодяй! Ну, я не могу объяснить тебе всего, но только это скверная ложь и больше ничего. Марина Игнатьевна тут решительно ни при чём, как и твой отец. Даю тебе честное благородное слово, что это так. Не волнуйся и забудь всё. Дрянные люди всегда найдутся на свете. Отцу до поры до времени ничего не говори...У него достаточно врагов и друзей.
Анита расплакалась и, обнимая ОльгуСпиридоновну, шептала:
--Ведь я одна и совершенно одна...Вы не можете себе представить, как я тоскую о прежней мисс Гуд.
Чумаченко был очень доволен, что Ольга Спиридоновна всё время ни одним словом не заикнулась о Красавине.


                35


В Озёрках время тянулось ужасно медленно и наступившая осень чувствовалась здесь гораздо сильнее, чем в городе. Бачульская каждый день заставляла мисс Мортон гулять по нескольку часов и сама ходила с ней. Вечное молчание англичанки наводило теперь на неё какую-то особенную тоску, как и эти серые осенние дни, оголённые деревья, почерневшая в озере вода.
Предполагавшаяся дуэль с Васяткиным очень волновала Бачульскую и она расплакалась, когда в Озёрки приехал Бехтерев, чтобы излить своё негодование на трусость Васяткина.
--Вы должны радоваться, а не сердиться,--раздражённо заметила ему Бачульская.—Ах, как я боялась...Мало ли какими могут быть случайности. Знаете, мне просто хочется расцеловать вас, милейший, дорогой, единственный Евстрат Павлович. Мне кажется, что вы самый добрый человек в мире....
--А  всё-таки Васяткин—трус,--упрямо повторил Бехтерев, делая мрачное лицо.
Мисс Мортон отнеслась как-то безучастно к этому известию, что огорчало Бачульскую до глубины души.  Из-за неё Чумаченко хотел стреляться, рисковал жизнью, а ей решительно всё-равно. Бачульская не хотела замечать, что у мисс Мортогн всё чаще и чаще стали проявлятся полосы какой-то мёртвой апатии. Девушка могла целые дни лежать на диване с книгой в руках и стоило большого труда расшевелить её.  Всего равнодушнее относилась мисс Мортон к самой себе и своему будущему.
Даже когда Чумаченко приехал сам, мисс Мортон не проявила особенной радости и если немного оживилась, то скорее по привычке.
--Знаете, Марина Игнатьевна, я еду к вам и вдруг дорогой испугался,--рассказывал Чумаченко с весёлой улыбкой.—Говорю совершенно серьёзно...Вы подумайте: быть убитым каким-то дураком?
--Да, но и вы были неправы, Игорёша....
--Ну, это положим, неправда, но решительно всё равно...Вообще не стоит говорить.
Сохраняя  тот же весёлый тон, Чумаченко в смешном виде рассказал свой визит к Ольге Спиридоновне и её сеансе у него, а в заключении добавил:
--Знаете, Анита, спрашивала меня сегодня, почему вы перестали бывать у нас?
Бачульская смутилась, покраснела и посмотрелам на Чумаченко полными ласкового укора глазами.
--Я приеду как-нибудь...—нерешительно ответила она.—Только для того, чтобы Анита убедилась, как она несправедливо относится ко мне.
--Хочется вам обращать внимание на девчонку, которая ничего не понимает....Как-нибудь приезжайте. Знаете, когда я почти выгнал Саханова, мне сделалось ужасно скучно. Ведь в сущности, в нашем кружке это самый интересный человек.
--И всё-таки лучше быть от него подальше. Такие люди способны каждую минуту подарить самым неприятным сюрпризом.
--Вы преувеличиваете, моя хорошая....
Бачульская была очень рада весёлому настроению Чумаченко, хотя и заметила, что он всё время точно наблюдает её и точно чего-то не договаривает. На прощание он тихо спросил её, точно здесь мисс Мортон их услышать:
--А скоро мы получим нового человека?
--К вашей весенней выставке, по моим расчётам...—ответила Бачульская, делая суровое лицо.
С этой мыслью о «новом человеке» Чумаченко вернулся домой. Он всю дорогу думал об этом неизвестном пришельце, который уже вперёд являлся обречённым на разные неприятности. Кто родиться: мальчик или девочка? Лучше бы, конечно, девочка. Её незаконное происхождение покрылось бы в своё время замужеством, а мальчик должен нести наказание за грехи родителей всю жизнь. Мысль о будущем ребёнке всё разрасталась в голове у Чумаченко, и он в одно и то же время любил его и не любил. Какой он будет? Что он принесёт с собой в мир? Что его ожидает? А если вдруг родиться какой-нибудь урод, рахитик, идиот, эпилептик? Вся обстановка способствовала именно какому-нибудь уклонению от нормального типа. Думая о ребёнке, Чумаченко всё время забывал о самом себе и точно делался лучше. Ведь забота о детях усмеряет наш эгоизм, прежде всего, а тут эта забота окрашивается совершенно исключительными условиями и Чумаченко вперёд охватывала такая хорошая мужская жалость, требовавшая приложения здоровой мужской силы, покровительства и покрывающей мужской ласки.
Мисс Мортон, как мать этого будущего ребёнка, рисовалась ему в каком-то радужном свете. Какое кому дело, что ребёнок будет незаконный? А он ещё волновался именно по поводу этого нелепого по существу вопроса. «Да, пусть будет незаконный, а я его буду любить и буду любить его мать, может быть, лучше и чище, чем любят матерей законных детей».
Подъезжая к Финляндскому вокзалу, Чумаченко припомнил, как Бачульская распрашивала его о работе и точно присматривалась к нему, как присматриваются к больному. Может быть ничего подобного и не было, может быть, это только показалось....Весёлое настроение Чумаченко быстро изменилось и он вернулся домой нахмуренным. Конечно, Марина Игнатьевна бесконечно добра и прямо ничегог не покажет, но, очевидно, она уже кое-что заметила.
Полосы бодрого настроения у Чумаченко нынче быстро сменялись полосами уныния и подозрительности. Он это знал и начал мучительно следить за самим собой. Например, человек Андрей и тот проявлял что-то особенное и Чумаченко казалось, что он даже пальто подаёт не так, как подавал прежде. И Анита следит за ним с хитростью молодой обезьянки.
--Э, все вы жестоко ошибаетесь!—повторял Чумаченко про себя с каким-то озлоблением.
Ему начало казаться, что он даже не начинал работать, а только ещё начинает.
Мысль о ребёнке проникла в дом Чумаченко и он был страшно поражён, когда Анита спросила его в упор:
--Папа, ты желал иметь ребёнка?
--То есть как ребёнка?
--Маленького....
--Ты говоришь глупости, Анитп...Какие могут быть у меня дети?
--А если взять чужого, ну не совсем чужого, а какого-нибудь знакомого ребёнка...
--Ребёнок не игрушка. Кто за ним будет у нас ходить? Ты утром в гимназии, вечером у тебя уроки...Вообще, нелепость.
--Совсем маленького ребёночка, папа....
--Отстань, пожалуйста...
Чумаченко никак не мог понять, откуда подобная мысль могла попасть в голову Аните. Можно было подумать, что она всё знает и предрешает вопрос. Он и не подозревал, что мысль о неизвестном ребёнке совершенно поглощакла Аниту и она думала ог нём день и ночь. Объяснения Ольги Спиридоновны её полностью удовлетворили и девочка с нетерпением ждала, когда приедет Бачульская, пред которой она чувствовала себя виноватой. Ан6ита решила про себя, что спросит её откровенно, где тот новорождённый, о котором писал ей неизвестный автор. Ольга Спиридоновна, очевидно, скрывала что-то. Папа тоже заметно смутился, когда она разговаривала о ребёнке, значит, он знает и тоже скрывает.  Между тем Анита чувствовала своим детским сердцем, что этот неизвестный ребёнок как-то её касается и что он не чужой ей.
Бачульская приехала только через неделю, с какой-то репетиции, усталая и немного взволнованая. Анита встретила её с повышенной любезностью и горячо расцеловала.
--Какая вы Анита, выросла большая...—удивлялась Бачульская.
--Говорите мне «ты», Марина Игнатьевна,--предупредила Анита, краснея.—Для вас я ведь всегда буду маленькой....
Почему-то именно сейчас Аните Бачульская показалась красавицей. Да, настоящая красавица, какой должна быть каждая женщина. Какое чудное женское лицо, какой голос, глаза, улыбка, фигура—всё было так хорошо. Мисс Гуд, наоборот, отнеслась к Бачульской сдержанно и даже холодно, и Анита, служившая переводчицей, должна была смягчить некоторые выражения.
--Ах, какая вы милая,--шепнула Анита гостье.—А на мисс Гуд вы не обращайте внимания. Я её не люблю. Она вся какая-то бесцветная. Только и делает, что целый день моется.
Даже человек Андрей и тот был рад Бачульской, как старой знакомой и из усердия оборвал даже вешалку у её ротонды. Чумаченко тоже был рад, когда Бачульская в сопровождении Аниты вошла в его мастерскую.
--Мы так, не будем мешать вам, --предупредила Бачульская.—Посмотрим и уйдём.
Бюст Ольги Спиридоновны стоял прикрытый мокрыми тряпками. Чумаченко работал над барельефом преподобного Сергия, где начали выделятся лица Пересвета и Ослабля. Работа продвигалась вперёд с необычайной быстротой. Бачульская посмотрела на барельеф непонимающими глазами и решительно не знала, что ей сказать. Чумаченко в шутливом тоне рассказал ей, как Ольга Спиридоновна расскасировала всё искусство и Бачульская так мило рассмеялась.
--Я прибавила бы к её словам, что и я понимаю столько же,--проговорила она.—В сущности, я очень люблю и живопись и скульптуру, но это ещё не значит понимать..
--В отдельности можно встретить очень редко такого понимающего человека,--объяснял Чумаченко.—А в массе публика судит почти безошибочно. Это необъяснимое, по-моему, проявление массовой мысли. Ведь публика создаёт имена, репутации и то, что принято называть славой.
Анита уговорила Бачульскую остаться обедать и затащила её к себе в комнату.
--Вы так давно не были у нас,--повторяла она.—Я соскучилась по вас...У нас нынче почти никто не бывает. Папа какой-то странный...Мне кажется, что он раньше был добрее.
--Ты ошибаешься, Анита, папа всё такой же добрый, каким был всегда.
Аните показалось, что Бачульской у них скучно и что она смотрит на неё с сожалением. Но это было не так. Бачульская, действительно, испытывала жуткое чувство, которое тона испытывала и раньше. Её сердце давно уже билось в этих комнатах и ей делалось жаль самой себя, жаль того чувства, которое не нашло ответа---вообще, она чувствовала себя в этих стенах собственной тенью.
Анита, как ни храбрилась раньше, никак не могла спросить Бачульскую о таинственном новорождённом. Слова застывали у неё на языке. Когда горничная пришла сказать, что обед готов, Анита ещё задержала Бачульскую в своей комнате и всё-таки ничего не сказала.
Когда они вошли в столовую, за обеденным столом «на своём месте» уже сидел доктор Гаузер, завешенный салфеткоцй. Старик очень некстати поднял разговор о несостоявшейся дуэли и в пылу негодования заявмл, что сам вызовет Васяткина и заставит драться.
--Если он честный и порядочный человек,--прибавил старик, поднимая брови.
Потом старик проговорил совсем другим тоном:
--Время доктора Гаузера прошло и теперь уже никому не нужно вызывать его и на дуэль, чтобы убивать. Всему своё время...да!


                36


Доктора Гаузера мучила старческая бессоница, особенно в переходные периоды между временами года. Когда падал первый снег, старик ходил по своему кабинету до самого утра и успокаивался только с появлением дневного света. Именно в такое утро в начале октября, когда Гаузер точно ложиться спать, горничная подала ему визитную карточку Бачульской.
--Не принимает!—резко ответил Гаузер.—Я не практикую...
--Они непременно желают вас видеть, барин...
Старик затопал на горничную ногами, но надел тужурку и вышел в гостиную, где сидела Бачульская.
--Я, сударыня, не практикую,--заговорил он, сухо здороваясь.—Вы это хорошо знаете...Потом, я не спал целую ночь...
--Милый, дорогой доктор, ради Бога,--умоляла Бачульская, не выпуская его руки.—К другим я не могу обратиться...Она умирает...Помните девушку немую-англичанку? Доктор, вы ведь такой добрый....
--А что с ней такое?
--Кажется, будет....как это вам объяснить...Она была в таком положении, но до срока ещё далеко....
--Ага...
--Понимаете: девушка...Она так мучиться и умоляет приехать...Она стесняется других врачей и доверяет только вам. Ради Бога, доктор, каждая минута дорога.
--Ага....
--Умоляю вас, хороший, милый доктор. Мы поспеем как раз к поезду.
Старик молча повернулся и пошёл переодеваться. Десять минут ожидания показались Бачульской целой вечностью. Разве можно так медлить, когда человек умирает? Она ломала руки, прислушиваясь к докторским шагам в кабинете. Наконец, он оделся и вышел.
--Куда вы меня повезёте?—спросил старик капризным голосом
--А Озёрки, доктор..
--В Озёрки? Не поеду.
Он с решительным видом сел и повторил, что не поедет.
--Я сакм болен...да. Есть другие доктора, в Петербурге десять тысяч докторов...Я умру сам до ваших Озёрок.
Это упрямство старика заставило Бачульскую пустить в ход специально-театральный приём. Она подошла к нему, смело взяла за руку и проговорила решительным тоном.
--Нет, вы поедете...да. Вы не можете не ехать...Понимаете: не можете.
--Не могу?
Доктор махнул рукой и покорно пошёл за ней в переднюю. Дальше ему не понравился дрянной извозчик, который их ждал у подъезда, потом что он капризничал на вокзале, потом ворчал всё время, пока поезд шёл в Озёрки. Паровоз тащился ужасно медленно, точно он сговорился с доктором.
--Миленький, хороший,--шептала Бачульская, хватая доктора за руку.—Хотите я стану перед вами на колени, буду целовать ваши руки...Милый, хороший...
Доктор заявил, что Финляндская железная дорога самая скверная в целом мире, что Озёрки какой-то лягушатник, что лестница в квартиру Бачульской одно безобразие, что горничная не умеет принять пальто и роняет палку, что он сам должен послать за доктором для себя и так далее. Войдя в гостиную, доктор столкнулся лицом к лицу с Чумаченко.
--Это вы?!---удивился он и холодно прибавил:--А...понимаю....
Чумаченко ничего ему не ответил. Он был бледен, но спокоен. Только глаза блестели лихорадочно. Бачульская вызвала его срочной телеграммой и он приехал с первым поездом. Замечание доктора заставило его горько усмехнуться и он только посмотрел на старика.
--Да, понимаю,--повторил Гаузер, не обращаясь ни к кому.
Больная лежала в своей комнате с закрытыми глазамип. Когда Бачульская вошла к ней, акушерка в белом балахоне молча показала ей глазами на корзину из-под белья, где лежал мёртвый семимесячный ребёнок. На немой вопрос Бачульской акушерка только покачала головой.
Когда доктор ушёл в комнату больной, Чумаченко начал ходить по гостиной. Он уже знал о мертворождённом. Вот тебе и будущий ребёнок, и заботы о нём, и любовь к нему. Ему пр акссоциации идей пришёл в голову разговор с Аниты. Он понял сейчас, о каком ребёнке она говорила. Да, этот ожидаемый неведомый гость точно сам устранил себя из среды бытия. Он точно не хотел быть лишним, не хотел никому мешать и ушёл в неведомый мир загадкой.
Осмотрев больную, доктор Гаузер вернулся в гостиную. Он имел суровый вид и старался не смотреть на Чумаченко. За ним вышла Бачульская и по её заплаканному лицу Чумаченко понял, что всё кончено. Да, всё...Ему хотелось крикнуть, что они ошибаются, хотелось броситься в комнату больной, схватить в объятия бесконечно дорогого человека и вырвать из рук смерти.
--Мне здесь нечего делать...—коротко и сухо проговорил Гаузер, не обращаясь ни к кому.
Чумаченко бросился к нему, схватил за руки и задыхающимся голосом заговорил:
--Доктор, ради всего святого, не уезжайте...Может быть во всяком деле ошибка...Бывают случаи, когда являются невозможные комбинации...
--Если вы хотите, то я могу остаться,--сухо ответил Гаузер, отвёртываясь к окну.
Потом он заговорил сдержанно, ровным тоном, чеканя слова:
--Мы знали раньше, что есть жертвы общественного темперамента, а теперь приходится иметь дело с жертвой аристократического темперамента...да. О, я всё понимаю.
--Нет, вы ошибаетесь!—горячо возразил Чумаченко, бросаясь к нему.---Вы...вы...вы...
Только вмешательство Бачульской предупредило серьёзное столкновение. Чумаченко был бледен, как смерть, и повторял:
--Я её люблю...понимаете? Да, лбблю...Боже, если бы кто-нибудь мог меня понять!
Бачульская увела Чумаченко в свою комнату и, вернувшись, объяснила доктору, что во всей этой истории Чумаченко решительно ни в чём, кроме того, что принял участие в судьбе несчастной девушки.
--Но он её любит?—спрашивал Гаузер.
--Да. Но любовью брата, не больше...
Старый Гаузер засмеялся.
--Да, поменьше мужа, побольше брата, как говорит принц Гамлет.
Больная всё время лежала с закрытыми глазами и никого не узнавала. Чумаченко показалось, что она один раз взглянула на него, но он не был уверен и в этом. Гаузер сидел в гостиной и терпеливо дожидался, когда действительно всё было кончено. Он пришёл, посмотрел издали на мёртвую и отвернулся. Чумаченко стоял у неё в изголовье и думал о том, что чего-то не сделал, что должен был сделать. А у покойной на лице было такое выражение, точно она что-то спрашивала. Да, каждый человек уходит из этого мира с таким неразрешённым вопросом и, кажется, что он чего-то не сделал, что должен был сказать и сделать.



                37


В день похорон мисс Мортон неожиданно приехал Шипилин. Он привёз с собой намкладбище Аниту, что неипонравилось Чумаченко. Зачем было тащить девочку, которая не должна была знать этой тёмной и грустной истории. Потом оказалось, что Анита уехала с Шипилиным из кладбища, не предупредив мисс Гуд.
--Ах, Анита, Анита—упрекнул её Чумаченко.—Разве так можно?
--Папа, меня пригласил Григорий Максимович,--оправдывалась Анита.—А потом папа...да. Я ведь уже совсем большая.
Чумаченко только пожал плечами, особенно когда Шипилин прибавил:
--Следовательно нужно знать и оборотную сторону жизни...Да, полезно.
Анита точно прильнула к Бачульской и не отходила от неё. Она была в восторге от Марины Игнатьевны, к которой так шёл траур, а заплаканное лицо было ещё красивее. Из знакомых приехал один доктор Гаузер, но он гордо держался всё время в стороне и едва раскланялся с Шипилиным. Несмотря на объяснение Бачульской, старик остался при убеждении, что в смерти мисс Мортон виноват всё-таки Чумаченко. Он дождался конца похорон и уехал домой, ни с кем не простившись.
--Старик совсем с ума спятил,--шепнула Чумаченко огорчённая поведением доктора Бачульская.
--Я ничего не могу поделать,--ответил Чумаченко, который даже не мог рассердиться на старика.—Мне кажется, что я действительно виноват...
--Игорёша! Что вы говорите?
--Нравственно виноват...Кто знает, что было бы, если бы не наша роковая встреча.
В самом деле, кто может определить границы физической и духовной жизни, их взаимодействие и те моменты, когда появляется перевес одной стороны над другой. Чумаченко почти был убеждён, что, не ивмешайся он совершенно случайно в жизнь мисс Мортон, она осталась бы жива. Вопрос шёл о неизведанных глубинах, куда вероятно, не проникал никогда самый пытливый человеческий ум. Есть тайны, которые каждый человек уносит с собой в могилу и только учёное самодовольство тешит себя полузнанием. Да, каждое рождение—величайшая тайна, которая в зародыше несёт другую тайну—смерть. Это два полюса, между которыми вращается наша жизнь.
С кладбища Чумаченко возвращался домой на одном извозчике с Шипилиным. Оба молчали. Чумаченко знал, о чём думает его друг и сердился, что он не верит его планам относительно переселения в деревню.
--А Красавин, следовательно, того,--неожиданно заговорил Шипилин и сейчас же сообразил, что не должен был упоминать этой фамилии именно сейчас.—Вообще, никакой надежды...
К его удивлению, Чумаченко отнёсся к этому совершенно равнодушно и не вспылил.
--Красавин?—повторил он фамилию, точно напрасно старался что-то припомнить.---Ах, да...Он меня избавил от удовольствия убить его.
Бачульская хотела ехать домой, к себе в Озёрки, но Анита ни за что не хотела её отпустить и потащила к себе. Бачульской оставалось только удивляться наследственной передаче недостатков.,--Анита своей порывистостью и сменой настроений так напоминала отца. Такая же ласковость, милое добродушие и вспышки негодования, переходящие в усталость и полное равнодушие. Дорогой они говорили всё время о старике Гаузере, который держал себя невозможно, и Анита напрасно выпытывала, в чём дело.
--Вероятно, у него от бессоницы голова болит,--по-детски объясняла Бачульская.
--Нет, я его хорошо знаю,--сказала Анита.—Он серьёзно сердится...
--Право, не знаю, Анита. Бог с ним...
Мисс Гуд было очень неприятно, что Бачульская опять начала бывать у них и что Анита льнёт к ней. Строгая английская девушка никак не могла понять, почему отец допускает такое сближение подростка-девочки с какой-то очень сомнительной артисткой. Когда она узнала, что Анита ездила на похороны ещё более сомнительной мисс Мортон, её негодованию не было предела.
--Я должна отказаться от места,--заявила она Чумаченко прямо.—Я вижу, что моё присутствие в вашем доме совершенно лишнее, а куклой быть не желаю.
--Ах, мисс, мы поговорим об этом потом!—взмолился Чумаченко.—Могу сказать только одно, что настоящего поступка Аниты я совершенно не оправдываю, хотя с другой стороны, она уже не так виновата.
--Вы хотите сказать о вашем друге, который увёз её на кладбище? Могу только удивляться странному выбору друзей с вашей стороны.
--Да, да, вы правы, но, ради Бога, поговорите об этом не сегодня. Мне, право, не до того...
Бачульская, впрочем, пробыла очень недолго и уехала под каким-то предлогом. Анита смотрела на мисс Гуд вызывающими глазами, готовая ответить какой-нибудь дерзостью. Но мисс Гуд поняла её настроение и не подняла истории.
--О, Боже мой, как только эти русские люди живут???—возмущалась про себя мисс Гуд.
Мисс Гуд не знала ещё другого факта, который убил бы её окончательно и о существовании которого она даже не подозревала. Дело в том, что осенью она ездила с Анитой два раза в Михайловский театр и Анита решила про себя, что непременно сделается актрисой. Она находила, что фигура для сцены у неё будет самая подходящая, а грим исправит недочёты в красоте. Своё решение Анита тщательно скрывала от всех и страшно боялась, как бы кто-нибудь не открыл её секрета.
Шипилин по обыкновению сделал подробный обзор мастерской и остался доволен. Чумаченко много работал, а это было самое главное. Особенно двинулся вперёд  барельеф с преподобным Сергием. Только у себя в мастерской, за своей работой Чумаченко делался самим собой, тем Чумаченко, которого Шипилин так любил и ценил. Гаврюша, лепивший бюст человека Андрея,долго не решался показать свою работу Шипилину.
--Ничего, похоже,--одобрил Шипилин.
Гаврюше показалось, что он смеётся над ним. Он переживал  те моменты отчаяния, которые неизбежно связаны с творчеством.
--Да, похоже,--продолжал Шипилин, рассматривая бюст.—И знаете, это хорошо, что вы избрали первой темой именно человека Андрея. Ведь это громадный класс людей, остаток былого рабства и вся задача уловить именно это рабство. Счастливая тема, вообще...
Чумаченко переживал ужасное положение. Он мучился тем, что не мог высказать всего, что сейчас переживал. Да, Шипилин, его друг, которого он искренне любит, но этот друг, всё равно, не поймёт его. Шипилин, со своей стороны, смутно догадывался, в чём дело, но в то же время понимал, что не может быть другом. Ме5жду друзьями выросла точно громадная пропасть и выросла именно в тот момент, когда они были нужны друг другу. Они делали попытку разговориться откровенно, как случалось прежде, но из этого решительно ничего не вышло.
--Следовательно надо подождать,--решил Шипилин.
Дня через три после ипохорон Чумаченко получил с посыльным от Бачульской записную книжку мисс Мортон. На последней странице тонким почерком мисс Мортон было написано всего одно слово: «Прости». Это «прости» точно прилетело с того света и Чумаченко ещё в первый раз заплакал обидными, безсильными слезами.
--Милая, милая, милая!—шептал он, целуя написанное, может быть, холодевшей рукой слово.



                37


Шипилин приехал в Петербург ненадолго, недели на две. У него были хлопоты по устройству какой-то рабочей артели. Но время шло быстро, как оно идёт только за работой, и он опять убедился, что всякие сроки условная вещь. Его беспокоил главным образом Чумаченко, в поведении которогог проявились некоторые странности самого неприятного свойства. Одна история с Васяткиным чего стоила...Положим, Чумаченко всегда отличался неровнос тью характера, но раньше это объяснялось неосторожным обращением с напитками, а сейчас и этого не было. Смерть любимой девушки тоже отразилась в жизни Чумаченко как-то странно. Не было даже того бурного горя, которое отвечало бы его характеру. Он ничего не говорил о покойной, а тосковал как-то молча. Шипилин чувствовал, что и по отношению к нему Чумаченко тоже держиться равнодушно и даже больше—точно ждёт, когда он уберётся домой. Но в то же время Шипилин чувствовал, что он не должен уезжать именно теперь, и видимое равнодушие Чумаченко опаснее случившихся ранее вспышек.
--Следовательно я ещё останусь на недельку,--говорил Шипилин, откладывая отъезд день за днём.
--Что же, поживи,--соглашался Чумаченко.—В деревне сейчас тебе нечего делать всё равно....
--Дело-то всегда есть, а только, следовательно, так....Да нужно ещё недельку пожить.
Одна неделя шла за другой и Шипилин даже не стал откладывать, а так жил, пока живётся. Чумаченко усиленно работал, как не работал, кажется, никогда. Ширилин следил за его работой издали, стараясь не вмешиваться. Он чувствовал себя профаном и не решался делать никаких замечаний, даже когда Чумаченко его спрашивал о чём-нибудь. В тех случаях, когда Шипилину хотелось получить объяснение чего-нибудь, чего он не понимал в работе Чумаченко, он обращался к Гаврюше. Молодой человек с величайшей готовностью давал такие объяснения, причём главным образом останавливался на недостатках работы учителя.
--Вот это совершенно мёртвая линия,--объяснял он, разбирая лицо Ольги Спиридоновны.—И подбородок тоже весь мёртвый...Лоб живой, а нижняя часть лица, как у трупа. У Марины Мнишек совершенно деревянная нога....да. Пересвет и Ослабля точно вросли в землю...планы не выдержаны...движение масс совершенно условно...Вот эти казаки, которые бросаются к Марине---разве это живые люди?
Шипилину не нравился тон, который являлся у Гаврюши при таких объяснениях, точно он радовался находимым недостаткам. А между тем этот начинающий неудачник в большинстве случаев был прав и Шипилин начинал видеть деревянную ногу у Марины Мнишек и мёртвый подбородок у Ольги Спиридоновны.
Раз, когда Шипилин ис Гаврюшей занимались критикой работ Чумаченко, в мастерскую неожиданно вошёл Саханов. Он в последнее время являлся довольно часто, но не засиживался по-прежнему. У него был какой-то таинственный вид, точно он что-то желал сказать и не договаривал. Присутствие Саханова всегда было неприятно Шипилину, а нынче в особенности, точно он что-то высматривал. Затем Шипилину не нравилось то преувеличенное внимание, с каким Саханов относился к Гаврюше.
--Ну, как дела, маэстро?—спрашивал Саханов, рассматривая бюст человека Андрея.—Ничего, начинает вытанцовываться.
В присутствии Саханова Гаврюша как-то совсем терялся и краснел, как девушка, от каждого его замечания. Шипилина Саханов игнорировал с самой обидной вежливостью и смотрел на него такими глазами, как смотрят на манекен. В этот раз было всё так же, как всегда, и Шипилину сделалось обидно за Чумаченко, когда Саханов полусловами делал характеристики его работ. Собственно обиден был самый тон, которым высказывались самые простые вещи.
--Следовательно вы глумитесь!—вспылил Шипилин совершенно неожиданно.
--Нет, гораздо проще: я пользуюсь правом высказывать своё мнение,--ответил Саханов.
--И ведь понимаю, что вы говорите, хотя и не художник,--продолжал Шипилин, краснея от волнения.—Следовательно понимаю...и...и удивляюсь некоторой бесцеремонности с вашей стороны, чтобы не сказать больше...
--Ну, последнее—дело личного вкуса, а о вкусах не спорят.
--Нет, тут дело не во вкусе! Да...Следовательно вы просто развращаете молодого человека....да!
Саханов оказался невозмутимым и ответил совершенно спокойно:
--Вот это уж вы совершенно напрасно изволите говорить. Гаврюша не маленький и сам кое-что понимает в искусстве и даже понимает гораздо больше, чем вы думаете. А затем, я вообще, не охотник кому-нибудь навязывать свои мненияч...
Выдержка Саханова произвела то, что Шипилин смутился и неловко замолчал. Давно ли он обличал Чумаченко за его вспыльчивость и несдержанность, а сам делает то же самое.
Саханов, вообще, занимал какое-то особенное место в доме Чумаченко и Шипилина огорчало, что он имел влияние на Аниту, которая с жадностью ловила каждое его слово. Едкое остроумие Саханова производило своё действие. Даже сам Чумаченко, несмотря на своё неуважение к Саханову, как-то поддавался его влиянию и оживлялся в его присутствии. Когда Шипилин начал бранить Саханова, Чумаченко ответил:
--Я его тоже не люблю, а потому считаю долгом относиться к нему с особенной осторожностью, чтобы не быть несправедливым. Конфуций сказал так: «да не ослепляет ни дружба насчёт недостатков твоего друга, ни ненависть насчёт хороших качеств твоего врага». Видишь, как опыт жизни делает человека осторожным.
--Следовательно можно этим путём оправдать всякого негодяя...У каждого мерзавца найдётся своё китайское оправдание. Ты даже и цитаты начинаешь приводить а ла Саханов.
--Ах, мой милый друг, я боюсь, что ты в одно прекрасное утро будешь прав...Есть словесная зараза, как существуют заразы физические.
У Чумаченко в последнее время явилось какое-то пристрастие к отдельным выражениям, несмотря даже на их полную внутреннюю пустоту. Сахановские остроты оставались в его мозгу, как заноза остаётся в пальце. Он целых три дня повторял характеристику артисток, сделанную мисс Гуд:
--Женщины с рискованными жестами...ха-ха! Ведь это очень мило...Не правда ли? Собственно говоря, такой женщиной является одна милейшая Ольга Спиридоновна...Очень недурно сказано! Кстати, представь себе, я ни разу не видал её на сцене...Всё собирался,лет десять, а скоро она оставит сцену, спенсией, конечно, за выслугу лет и преклонный возраст.
--Да, специальность недурная,--ядовито соглашался Шипилин.
Ольга Спиридоновна презжала два раза на сеансы и каждый раз сталкивалась с Шипилиным, который не уходил из дому только из вежливости. А между тем она чувствовала какое-то тяготение именно к нему и старалась проявить самую изысканную любезность. Чумаченко задыхался от смеха, глядя на ухаживание старой балерины, принимавшей в присутствии Шипилина какой-то виноватый вид.  Раз, когда Шипилин не выдержал и ушёл, Ольга Спиридоновна проводила его глазами до дверей и со вздохом проговорила:
--Не любит меня угодничек Божий...


                39


Бачульская после смерти мисс Мортон переехала в Петербург и поселилась в меблированных комнатах на Невском. Определённого ангажемента на зимний сезон она не имела, а играла по клубным сценам и в любительских спектаклях, где случится. Чумаченко бывал у неё время от времени и жаловался на преследовавшую его тоску. Бачульскую удивляло только то, что он почти ничего не говорил о покойной мисс Мортон, что её искренне огорчало.
Зима уже наступила. Петербург переживал своё самое оживлённое время. Особенно чувствовалось это сезонное оживление по вечерам, когда зажигалось электричество.
--Разве мы прокатимся на острова по старой памяти?—предложил Чумаченко.—Падает снежок, в воздухе чувствуется какая-то раздражающая свежесть...
Бачульской совсем не хотелось ехать, но она согласилась, чтобы поддержать в Чумаченко его бодрое настроение. Она не бывала на островах с того самого рокового вечера, когда Чумаченко встретился с мисс Мортон. Это воспоминание отравляло ей поездку.
--Да, необходимо взять воздуху,--повторил несколько раз Чумаченко.—Зимой нет лучше города, как Петербургш.
--Да, хороший город,--машинально соглашалась Бачульская.—Особенно, когда в душе хорошо...
--Само собой разумеется,--согласился Чумаченко тоже машинально.
Когда они вышли на улицу, Бачульской передалось настроение её кавалера. По панели Невского двигалась почти сплошная толпа. Электрический свет через живую сетку падавшего снега сквозил радужными тонами. Мимо неслись вихрем «свои» экипажи.
--Ведь хорошо?—шептал Чумаченко, крепко прижимая к себе руку своей дамы.
--Да....
У Аничкова моста они взяли тройку, и кучер посмотрел на Чумаченко с особенным вниманием и, улыбаясь, проговорил:
--Знакомый барин....
--Ты меня знаешь?
--Помилуйте, как не знать: с Васильевского острову, из художеств.
Это объявление вышло очень смешно и господа засмеялись, усаживаясь в сани. Да, хорошо прокатиться на острова...Бачульская как-то совсем спряталась в своей ротонде и показалась Чумаченко такой маленькой, почти девочкой. Тройка понеслась по Невскому, весело погромыхивая бубенчиками. Езда со знакомыми господами особенная, а барин «из художеств» меньше пяти рублей на водку не давал. Неслись мимо пятиэтажные дома, электрические фонари, ярко освещённые окна магазинов, вереница экипажей, живая лентаи пешеходов и точно всё это старалось остаться позади.
Осталась и Нева позади. Тройка вихрем понеслась по Каменноостровскому проспекту. После яркого освещения на Невском, здесь фонари едва мигали. Попалось несколько встречных троек. Сзади слышался звук бубенчиков нагонявших троек. Чумаченко обнял Бачульскую и заговорил:
--Мне совестно, Марина Игнатьевна, что я всё говорю при наших встречах только о себе....Это уж глупый эгоизм. Как вы живёте?
Этот вопрос заставил её вздрогнуть. Освободившись от его объятий,--она могла говаорить, только глядя в лицо,--она повторила вопрос.
--Как я живу? Очень просто: играю в жизнь на своих театральных подмостках. Я всё забываю вам сообщить, что у меня есть друг, который заботиться обо мне самым трогательным образом: это Бехтерев...Он не то что ухаживает за мной,--мы слишком стары для этого,--а так, по-хорошему. Доставляет мне роли, хлопочет о рецензиях, ведёт переговоры с антрепринёрами—словом, несёт самую чёрную работу. Недавно, Игорёша, меня хвалили в одной газете и даже нашли талант...Ей-Богу, не лгу! Ведь нравиться, когда хвалят...Знаешь, что всё это вздор и неправда, а как-то приятно. А тут ещё кругом неприятности, кажется, все девушки решились сделаться актрисами и прогнать нас, старух. Есть и таланты...Пора, значит, закрывать лавочку.
У обоих сразу явилась мысль об Аните, но оба промолчали. Бачульская догадывалась об истинной причине теперешней нежности к ней Аниты, а Чумаченко объяснял это институтским обожанием.
Кучер знал, куда везти господ и осадил взмыленную тройку у ярко освещённого подъезда «Кружала», над которым горел электрический «глаз». Было часов десять вечера, в сущности самое раннее время, когда настоящая публика ещё не показывалась. Ещё в передней охватила специфическая атмосфера загородного кабака. Чумаченко взял ложу в бель-этаже, где можно было сидеть не на глазах у публики. Зала, уставленная столиками, была ещё наполовину пуста. Певцы и певицы слонялись без дела по коридорам. На эстраде довольно скверно ииграл какой-то дамский оркестр. У входа в ложу Чумаченко догнала молодая цыганка и проговорила:
--Хороший барин, позолоти ручку...
Бачульская спряталась в глубине ложи и шепнула Чумаченко:
--Напртив нас в ложе Шура и Васяткин.
--Что же, они нам не мешают,--равнодушно ответил Чумаченко.
Шура была одета, как кокотка,--пёстро и вызывающе. Она раскланивалась с кем-то из офицеров в ложе напротив, прикрывая нижнюю часть лица веером. Брилианты горели у неё в ушах, в волосах, на шее, на руках. Саханов, не без основания сострил по её адресу, что природа сделала ошибку, не дав ей две шеи и по шестому пальцу на каждой руке. Васяткин узнал Чумаченко и напрасно старался рассмотреть его даму, прятавшуюся в глубине ложи. Чумаченко случайно занял знаменитую красавинскую ложу, куда со сцены сыпались самые любезные поклоны и воздушные поцелуи. Недавние красавинские прихлебатели ещё не теряли надежды, что в этой ложе в один прекрасный вечер опять явится меценат.
После дамского оркестра на сцене начал дивертисмен и публика сразу оживилась Чумаченко давно не бывал в общественных местах и, глядя сверху на кабацкую публику, почувствовал прилив гнетущей тоски.
--Что же это такое?—вслух возмущался он.—Прежде всего—неприлично...И публика, и артисты и вся обстановка—всё неприлично. И тоска, тоска, тоска...
Бачульская испытывала приблизительно такое же настроение и ответила:
--Поедемте, домой, Игорёша.
--Отлично. Мы поужинаем у Палкина.
Они вздохнули свободнее, когда вышли из «Кружала». В ушах Чумаченко ещё стоял неистовый визг и дикое уханье цыганского хора. А ведь когда-то всё это нравилось и даже очень нравилось, как нравиться сейчас оставшейся публике.
А как было хорошо, когда отдохнувшая тройка вихрем полетела обратно. Поднялся лёгкий ветерок и засыпал снежной пылью, садившейся на лицо ледяной паутиной. Навстречу летели другие тройки, забрасывая комьями снега. Чумаченко вдыхал морозный воздух всей грудью, точно хотел сбросить с себя кабацкую тяжесть.
--Марина Игнатьевна, вам хорошо?
--Да....
Он сделал паузу и прибавил:
--И мне тоже...И хорошо и как-то страшно. У меня нынче чувства двоятся....да. И мне кажется иногда, что я схожу с ума. Да....
--Перестаньте, Игорёша....Просто нервы.
--Ект, побольше чем нервы. Представьте себе какой недавно случай со мной вышел. Вот вы давеча сказали о Бехтереве, а мне это неприятно. Вы тут совсем ни при чём. Он как-то приехал ко мне...вечером...Я его люблю вообще, как порядочного и доброго человека, но особенно близких отношений у нас не было никогда. А тут представьте себе, сидим мы в кабинете, я открываю ему душу да так, как никому бы не открыл. Он слушает меня и, видимо, ничего не понимает...А когда он ушёл, я его возненавидел за собственную истеричную болтливость.
Сделав паузу, Чумаченко прибавил:
--Знаете, у меня бывает такое ужасное душевное настроение, что я не знаю, что с собой делать. Несколько раз пробовал даже напиться и ничего из этого не вышло. Не могу даже пить


               
                40


Когда сани остановились у Палкинского подъезда, Чумаченко овладела нерешимость, но он совладал собой и вошёл. Швейцар узнал его и раскланялся, как со старым знакомым. Чумаченко это кольнуло неприятно,--его преследовала трактирная известность. Они заняли в общей зале угловой столик. Неистовое гудение трактирной машины заставило Чумаченко проморщиться. Бачульская поймала его движение и пожалела,  что согласилась ехать ужинать, тем более, что могли встретиться общие знакомые, которых совсем не желательно было видеть. Старичок-официант узнал Чумаченко и сообщил, что у иних сегодня есть на кухне «особенного.
Когда ужин был заказан, Чумаченко неожиданно заявил:
--Марина Игнатьевна, простите меня, но я больше не могу оставаться здесь...Мне просто противно. Пойдёмте лучше к вам и попросту выпьем чаю...
Бачульская конечно согласилась, но ей было жаль бросить ужин, оплаченный по счёту Чумаченко. Стпричок-официант был прямо обижен. Чумаченко вздохнул свободно только на панели и проговорил уже совершенно весело:
--Знаете, мы сегодня покутим по-студенчески..Я сейчас пойду и возьму у Филиппова пирожков, потом купим сыру и колбасы...да?
--Нужно ещё масла,--в тон ему прибавила Бачульская.
Через полчаса они сидели в комнате Бачульской в ожидании самовара. На столе в бумажках лежала разная дешёвая закуска. Когда Бачульскачя хотела переложить её на тарелки, Чумаченко запротестовал.
--Нет, прямо из бумажки....В этом есть стиль.
--У меня есть бутылка белого вина.
--Ради Бога, не нужно...Эта несчастная бутылка испортить всё то есть стиль. А у меня к тому же физическое отвращение к вину.
--Сейчас поздно и портера нельзя достать.
--Зачем портер? Я давно ничего не пил.
Пока покорная горничная подавала самовар, Чумаченко с особенным вниманием осматривал комнату. Раньше он как-то не обращал внимания на эту обстановку, а теперь проговорил с завистью:
--Как хорошо, Марина....Вот именно в таких мещанских комнатах и живётся хорошо. Главное, всё так просто и ничего лишнего. Мне это напоминает молодость, когда так хорошо жилось.
Заметив пристальный взгляд горничной, Чумаченко сообразил, что своим поздним визитом компроментирует Бачульскую и сказал горничной:
--Вы не затворяйте дверь...Мне кажется, что здесь мало воздуха.
Бачульская поняла его любезность и посмотрела на Чумаченко улыбавшимися благодарными глазами. Чумаченко как-то особенно умел быть таким милым и безобидно-предупредительным. Он был в восторге, что нашёлся лимон, который забыли купить.
--Отлично,--повторил он, прихлёбывая чай.—В сущности м ного ли человеку нужно? А всё мы громоздим какую-то дупвцкую обстановку и делаемся её рабами. Мне, например, моя художественная обстановка в последнее время прямо сделалась противной и я только не знаю, как от неё избавиться.
--Вы забываете, Игорёша, что у вас есть Анита, которая может на это и не согласиться.
--Анита?
--Да, Анита. Она уже большая девочка и с её мнением вам придётся считаться.
--В самом деле, а я про неё совершенно забыл....Пожалуй, вы и правы.
--Она отлично понимает цену всех этих жудожественных безделушек и вы не захотите её огорчить, выбрасывая их на улицу решительно без всякого основания, по простой прихоти. Кроме того, напушение привычек в нашем с вами возрасте очень нехорошая примета.
--Именно?
--Спросите докторов, они лучше вам объяснят.
--Да, да, понимаю...Ещё раз: вы правы. Но у меня это началось уже давно. Ну, да это всё равно, а у вас хорошо.  Ведь жизнь состоит из пустяков, а те пустяки, которые нас окружают, имеют своё значение...Да, кстати, вы давеча сказали, что у вас часто бывает Бехтерев.
--Не часто, но бывает, когда есть какое-нибудь дело.
--Да, это всё равно...Я говорю только о фамилии и о том, что сказал вам дорогой.
--Вы его ненавидите?
--Если хотите—да. Он, прибавьте, ни в чём не виноват, а я его  ненавижу за собственную болтливость. И, знаете, я ещё никому не говорил того, что высказал ему, совершенно постороннему для меня человеку. У меня есть друг, старый и хороший друг, которого я люблю от всей души...
--Григорий Максимович?
--Да....И представьте себе, что именно ему я и не хотел открыть всего, что накипело на душе. Больше: мне казалось, что он точно подкрадывается ко мне, а я всё сжимался, ёжился и прятался. А вот Бехтерев....Ах, как я презираю себя! Если бы вы это знали в десятую долю, то доставили бы мне величайшее наслаждение одним тем, что прогнали бы меня на улицу...И так некрасиво всё это, что я говорю вам сейчас, точно выхвачено из какого-то дрянного романа, где действующие лица из папье-маше. Вы скажите: нервы...Не говорите этого ради Бога! Мы сваливам на нервы всю нашу дрянность, всю непригодность к жизни, всю беспорядочность.
--Что же такое вы сказали Бехтереву?—тихо спросила Бачульская.
--Я?!
Он поднялся и забегал по комнате.
--Вы хотите знать?—спросил он, останавливаясь.
--Это не просто любопытство, а даже некоторое право...Да, именно право. Ведь есть права и неписанные мужчинами. Не всё же вам, господам мужчинам. Вы снисходите до нас как боги...
--Так вы хотите знать? Хорошо....Я никогда не любил мисс Мортон.
В меблированной комнате  наступила какая-то мёртвая пауза. Бачульская отодвинулась на спинку дивана и закрыла глаза, точно по ней выстрелили. Чумаченко шагал по комнате и ерошил волосы.
--Игорёша, опомнитесь...--умоляющим голосом прошептала Бачульская.—Что вы говорите? Мне делается страшно за вас...Так нельзя...
Он остановился перед ней и проговорил, чеканя слова:
--Это гораздо ужаснее, чем вы думаете, Марина....да.О, я столько перестрадал за это время...Мне тяжело всё это говорить, но меня неотступно преследует мысль именно об этом. Пред вами стоит жалкий человек...полное ничтожество...Разве так любят? Любовь Данте—вот это идеал, потому что там и любовь и жизнь—одно целое. Там любовь пронесена через всю жизнь, как святыня. Да, я понимаю, что я дрянной человек и это сознание меня убивает. Такие дрянные люди и должны исповедоваться перед Бехтеревыми. Иначе и быть не может!
Бачульская молчала, подавленная этими безумными признаниями. Да и что она могла сказать этому безумцу, рвавшему собственное сердце на части?
--Любовь—это самое святое, что только есть в человеке,--продолжал Чумаченко.—Она освещает всю нашу жизнь, она роняет последние слёзы над свежей могилой, она светит путеводной звездой, она одна—единственный источник всякого творчества. Раз в душе человека погас этот священный огонь—он погиб...Разве так любять, как я любил мисс Мортон? Это была иллюзия, мираж, несбыточная мечта, самогипноз....
Теперь для Бачульской сделалось ясно, о чём говорил Чумаченко. Он подошёл к ней, обнял и долго цнловал её глаза, на которых выступили слёзы.
--О, вы одна понимаете меня!—стонал он.—Да, одна, одна....
Когда Чумаченкои уходили Бачульская провожала его с заплаканными глазами, номерная горничная поняла, что барин с бариней поссорились.



                41


Присутствие Штпилина начало стеснять Чумаченко и даже раздражало в известной степени. И чего торчит человек в Петрбурге? Ехал бы к себе в деревню, давно пора. Чумаченко не мог не чувствовать, что Шипилин внимательно следит за ним и это его злило. Но больше всего Чумаченко волновался, когда Шипилин каким-то деревянным голосом заводил речь об Аните.
--Следовательно ты думал о ней?
--Об Аните? Да...
--Ну и что же?
--Ничего....Девочка как девочка. Ничего особенного...
--Следовательно ты, действительно, ничего не понимаешь! Ты не даёшь себе труда войти даже приблизительно в её маленькую жизнь и девочка растёт как крапива под забором Ты никогда ир ничем не займёшся с ней, не поговоришь по душе—вообще держишь себя каким-то дальним родственником.
--Представь себе, что ты прав...Ну, и что же из этого следует?
--А ты не сердись...Я с тобой говорю серьёзно Не знаю о чём ты думаешь, но поступаешь нехорошо. Русская апвтия ко всему, азиатчина, обломовщина...Да, ты не сердись.
--Отстань ты от меня ради Бога! Не беспокойся, Анита,за нас обоих подумает...Девица себе на уме и в обиду не дастся.
--Ну, это так, пустые слова и отговорка.
На эту тему между друзьями происходили крупные размолвки, причём Чумаченко бесновался и кричал, а Шипилин оставался совершенно невозмутимым.
--Ты представь только себе, что девочке просто холодно жить..Да, душе бывает так же холодно, как и телу. А у девочки этого формирующегося возраста особеная чувствительность к такому душевному холоду.
--Ты прав, мой друг и я тебя именно за это ненавижу, потому что я не умею и не имогу быть другим! Да, ненавижу....
--Следовательно я тут ни при чём...
Анита серьёзно занимала Шипилина и он подолгу вёл с ней душевные разговоры, когда вечером она кончала свои уроки. Бойкая и умная девочка нравилась Шипилину, но его огорчало в ней одно—именно, было что-то затаившееся и хитрое, как у маленького хищного зверька, который прячет когти. Шипилин развивал общие взгляды на жизнь, на счастье, на цель жизни и его мысли неизменно уходили в далёкую от столицы России, в те глухие деревушки, где прозябал настоящий и единственный русский человек.  Народ для Аниты состоял из дворников, извозчиков, швейцаров и кухонных мужиков, а тут оказывалось, что всё это только отбросы настоящей деревни, потерянные для настоящей жизни люди. Анита узнала наконец, что если для чего стоит жить на свете, так это именно для этого великого в своей исторической бедности народа, гиганта в лохмотьях. Шипилин говорил так просто и вместе с тем так увлекательно, что Анита невольно заинтересовалась.
--Что же я могу сделать для этого народа?—спросила она однажды с отчаянием в голосе.
--О, очень много!
Личико Аниты приняло брезгливое выражение. Разве она могла быть сельской учительницей, фельдшером или сестрой милосердия, чтобы похоронить свою молодость в каком-нибудь медвежьем уголке!
--Следовательно это кажется страшным только издали,--невозмутимо продолжал Шипилин.—Ведь самое важное, чтобы жизнь была полна, важно сознание, что каждый день прошёл не бесполезно...Разве...это жизнь, как живут в больших городах, умирая от скуки? Разве это работа, которая никому не нужна и которая тяготит работающего, как ярмо?
Шипилин задался целью через Аниту подействовать на Чумаченко и увезти его в деревню во чтобы то ни стало. Самому Чумаченко недоставало решимости, а для Аниты он мог пойти на всё. Только бы увезти его из Петербурга и он проснулся бы, ожил и начал бы работать с удвоенной энергией. Шипилину начало казаться, что Анита понемногу сдаётся и в ней начинает пробуждаться аппетит к настоящему и серьёзному. Но эта иллюзия была разбита самым безжалостным образом, когда Анита неожиданно призналась ему, что желает поступить на сцену.
--Да, я буду на сцене,--упрямо заявила девочка.
--Следовательно...да...следовательно...—бормотал Шипилин, не веря собственным ушам...—Да, я понимаю...Это результат знакомства с Бачульской и Бехтеревым. Следовательно...да.
--Что же, они хорошие люди.
--Я не говорю про них ничего дурного, но мне жаль вас, Анита. Если бы мне сказала моя дочь, что вы сейчас сказали мне, я заплакал бы...
Анита испугалась и торопливо прибавила:
--Григорий Максимович, пожалуйста, ничего не говорите папе. Он пока ещё ничего не знает и не должен знать.
В глазах Шипилина последнее являлось прямым следствием отношений Чумаченко с дочерью и Анита, строго говоря, не была виновата. Она шла своей дорогой, руководствуясь примерами, какие были у неё перед глазами: Бачульская, Ольга Спиридоновна, Бехтерев—ведь это целая школа. Особенно негодовал Шипилин на Бачульскую, которая пользовалась в последнее время особенным вниманием Аниты.
Когда Бачульская приехала, Шипилин воспользовался отсутствием Аниты и заявил ей прямо свое инеудовольствие, что она сбивает подростка-девочку.
--Я?—удивилась Бачульская.—Даю вам честное слово, что я слышу всё это в первый раз. Мне Анита не говорила ни одного слова...Затем, вы совершенно напрасно этим волнуетесь: нынче, кажется, все девочки бредят сценой. Это яркий пример массового помешательства...Как вам не стыдно, Григорий Максимович, подозревать меня в таких вещах? Я-то уж лучше других знаю, что такое сцена и не стала бы толкать Аниту на эту опасную дорогу, где к цели приходит одна из тысячи.
Этот случайный эпизод и взволновал и серьёзно обидел Бачульскую. Она всегда относилась к Аните, как к родной дочери и вдруг она же будет толкать её на сцену. Затем, её голова была занята совершенно другими мыслями. Последнее объяснение с Чумаченко серьёзно её беспокоило.  Под этим впечатлением она с чисто женской решимостью отправилась к старому Гаузеру, который принял её очень холодно.
--Предупреждаю вас, что у меня всего пять свободных минут,--бесцеремонно  объяснил старик и даже показал на свои старинные часы.—Да, всего пять минут...
--Доктор, вы забываете, что имеете дело с женщиной...
--О, это две небольшие разницы—мужчина и женщина..
Приподнятая своим настроением и этим жёстким приёмом, Балчульская без всяких предисловий перешла в наступательное положение. Она с несвойственной ей храбростью начала обвинять доктора в несправедливости. Да, старый доктор Гаузер напрасно тогда оскорбил ни в чём не повинного Чумаченко, статский советник Гаузер держал себя на похоронах мисс Мортон невозможно: просто добрый и милый доктор, которого все так любят, оказался в высшей степени несправедливым.
Старик Гаузер во всё время этой горячей обвинительной речи смотрел на свои часы и, когда Бачульская кончила, задыхаясь от волнения, проговорил:
--Вы обвиняли меня ровно восемь минут и двадцать три секунды...я вам не имею права не верить, следовательно я виноват...да.Да что же я могу сделать?
--О, милый, хороший доктор!—заговорила Бачульская, точно повторяла какую-то театральную роль.—Он вас так любит, а сейчас....
Задыхаясь от волнения, Бачульская довольно сбивчиво передала свои наблюдения относительно повышенного нервного состояния Чумаченко и закончила мольбой бывать попрежнему на Васильевском острове.
--Доктор Гаузер не практикует,--упрямо ответил старик, прячя часы в карман.
--Я вас приглашаю, как друга дома.
Такое приглашение заставило доктора Гаузера подняться. Бачульская неожиданно прибавила:
--Вас удивляет, почему имеено я вас приглашаю? Хорошо, я скажу...да, скажу. У каждой женщины есть одно право, которое никто не может отнять: любить...Да! Я давно и совершенно безнадёжно люблю Чумаченко...Немного меньше жены и больше сестры люблю.
Старому Гаузеру пришлось подать стакан холодной воды, потом лавровишнёвых капель, потом поклятся в сохранении тайны. Когда Бачульская уехала, старик подошёл к зеркалу, повертел пальцем около лба и проговорил:
--О, старый Гаузер, за тобой ещё ухаживают совсем, совсем молодые женщины...Будь твёрд, старый Гаузер!


                42


Доктор Гаузер появился в доме Чумаченко с несколько виноватым видом и, в своё оправдание, сказал Чумаченко:
--А я всё-таки был прав, хотя вы и не были виноваты, как я думал.
--Оставьте этот разговор,--ответил Чумаченко.—Кто виноват—не наше дело.
Присутствие доктора как-то всех оживило. Анита не отходила от него. Ей казалось, что такой старый и почтенный человек должен знать больше всех и потому она приставала к5 нему со всевозможными вопросами и даже показала свою новую шубку.
--Не правда ли доктор, какая хорошенькая шубка?
--О, очень.
Старик по этому случаю прочёл ей целую лекцию по спорным вопросам гигиены специально-женских костюмов, начиная с древнейших и кончая современными модами.
Вначале Чумаченко очень обрадовался доктору, а потом заметил, как он тщательно наблюдает и время от времени задаёт разные наводящие вопросы. Очевидно, составился целый заговор, в котором приняли участие Бачульская, Шипилин и доктор.
«Они, кажется, считают меня за сумасшедшего,--с горечью думал Чумаченко.—А всех подняла на ноги милейшая Марина Игнатьевна».
А потом у него явились другие мысли. Дело в том, что сейчас точно считали своей обязанностью по очереди дежурить в его мастерской и упорно следили за его работой. Это внимание стало его раздражать. Очевидно, всех интересовала не его работа в готовом виде, а то как он работает. Но случайные гости приходили и уходили, а зато оставался Гаврюша, от которого уже некуда было деваться. Он следил за ним с каким-то озлобленным упорством и отмечал малейший промах. В последнем отношении Гаврюша сделал большие успехи и Чумаченко чувствовал себя неловко, выслушивая его замечания. Раз он не вытерпел и сказал:
--Гаврюша, скажите откровенно, за что вы меня ненавидите?
--Я? Вас ненавижу?—притворно изумился Гаврюша.—Разве я могу вас ненавидеть, Игорь Анатольевич? Я отлично понимаю ту незримую разницу, которая существует между нами. Вы корифей, гордость русского искусства, а я безвестная тля. Я только состою при искусстве из милости и отлично это понимаю.
С Гаврюшей невозможно было разговаривать. Он притворялся и лгал с открытым лицом. Про себя Чумаченко решил, что непременно расстанется с ним после весенней выставки в академии художеств. Очевидно, Гаврюшу заедала профессиональная зависть, как это случается нередко. Превосходство учителя угнетало и мучило его до последней степени. За спиною Гаврюши Чумаченко чувствовал направляющую и благославляющую руку Саханова.
Чумаченко усиленно работал для выставки, чтобы закончить всё. Он гнал работу, точно на пожар. В его голове складывались уже другие замыслы и новые сюжеты. В сущности, скульптура точно застыла в среде других отраслей искусства, как живопись или музыка. Что-нибудь новое трудно было найти, да и новости эти появлялись на выставках единицами, как единицами являлись и сами скульпторы, несмотря на страстную жажду найти новые пути и новые средства.  Новаторство выражалось большей частью в каких-то болезненных формах. Что больше всего огорчало Чумаченко, так это то, что скульптура оставалась как-то вне текущей жизни, повторяя избитые темы и приёмы.
Давно обещанная Сахановым статья о «голой женщине в искусстве» появилась только на Святках и произвела известную сенсацию, хотя являлась только дополнением статьи о роли мецената в искусстве. Большое место в этой статье было отведено скульптуре, где, по выражению автора, голая женщина царит по преимуществу. Обсуждая этот вопрос, Саханов проявил много пуританизма и горячо возмущался, что скульптурная голая женщина так нахально лезет в глаза на каждой выставке.  Если в древности она являлась олицетворением известных религиозных представлений, если в Греции, во времена меё цветущего периода, она служила выражением культа красоты, то в наше время, время пара и электричества, голая скульптурная женщина обязана своим существованием, только разнузданному вкусу современных богачей и дурным инстинктом прогнившей до мозга уличной толпы.
В общем—она только иллюстрация страшного упадка здоровых вкусов современного общества и показатель его полной испорченности. Ведь если бы показалась живая гололая женщина, будь она первая красавица, на улице, её забрали бы в участок за нарушение общественных приличий, а скульптурная голая женщина показывается всем, выставляется в общественных местах и даже нашла себе место на надгробных памчятниках. Но особенно досталось голой женщине в русском искусстве, как продукту, имевшему единственную цель—разжигать ещё более разнузданное барское воображение. В Западной Европе все эти голые богини и нимфы имели ещё хоть какой-то обоснование, как печальное наследство сгнившего до корня язычества, а уж мы взяли эту языческую голь совершенно зря, из обезьянства. Разве эти богини говорят что-нибудь нашему разуму или чувству, кроме подслуживающего разжигания похоти  ничтожной кучки, ополоумевшей от своего родного крепостного разврата с разными Матрёшками и Палашками? Правда, что русским художникам в этом отношении далеко до французских, но всё-таки и мы вполне достаточную дань голой женщине, как товару выгодному и ходкому. Общее впечатление от статьи оставалось всё-таки незаконченным, точно Саханов что-то недоговаривал. Несколько избитых острот  не прибавляли пикантности пикантному и без того сюжету. Очевидно Саханов начал исписываться и повторять самого себя.
«Да, тоже конченный человек,--невольно подумал Чумаченко, перелистывая статейку.—Его время прошло».
Удивительнее всего было то, что в статье попадалось много ценных мест, но они как-то терялись среди остального хлама, точно монеты, которые теряются на улице в уличном мусоре. Это потерянное золото уже не произодило впечатления, как сухой треск холостого заряда.
У Саханова была привычка проверять по живым людям произведенное его статьёй впечатление, и он объезжал своих знакомых, чтобы узнать их мнение,причём к сведению, как у большинства авторов, принимались только благоприятные отзывы и похвалы, а всё неприятное отметалось Через неделю после выхода статьи Свханов приехал к Чумаченко, где застал общество—Шипилина, Гаузера, Бехтерева и Ольгу Спиридоновну. Чумаченко сразу понял, зачем он приехал и из любезности хозяина завёл речь сам о его статье.
--Ах,да—притворился равнодушным Саханов.—Я уже получил несколько ругательных рисем. Самое обидное было от одной очень молоденькой и очень хорошенькой дамы, которая назвала меня лысмым ослом. Я нахожу, что не совсем заслужил такоеиназвание, потому что есть люди более лысые, чем ваш покорный слуга.
--Я тоже читала вашу статью,--заметила Ольга Спиридоновна, подбирая строго губы.—У вас ничего не сказано о балете...Нынче Бог знает кто пишет про нас. Придумали какую-то поэзию спины...Решительно ничего не понимаю..О женщинах нынче пишут, как о лощадях..
--Следовательно совершенно верно,--поддержал её Ши пилин.—Именно как о лошадях...Что касается специально статьи господина Саханова, то, как мне кажется, он сделал выстрел из пушки по воробьям и просмотрел одно, именно, что голая женщина постепенно уходит из искусства. Есть целый ряд больших художников, которые, кажется, ни разу её не выводили. Как Репин, Верещагин и другие. Насколько мне помниться у Игоря Анатольевича тоже не было ни одной нимфы или богини.
--Нет, был такой грех,--сознался Чумаченко.—В юности пробовал лепить русалку, но дело не состоялось, потому что не нашёл подходящей модели..
Саханов остался недоволен малыми размерами уделённого ему внимания и скоро уехал.
--Следовательно жалкий человек,--заметил Шипилин, не обращаясь в частности ни к кому.


                43

Время от Рождества до выставки пролетело стрелой. Чумаченко почти не выходил из своей мастерской. Он решился во что бы то ни стало кончить всё. В сущности, это была даже не работа, а что-то в роде запоя. Даже завтракать подавали в мастерскую. Из знакомых позволялось входить сюда только Шипилинуи Ольге Спиридоновне, приезжавшей на сеансы. Последняя продолжала откровенно возмущаться собственным бюстом.
--Старуху, какую-то вылепил...Очень нужна такая старая кожа кому-то!
Только раз, вглядевшись, она с удивлением проговорила:
--А ведь старуха-то наполовину молодая...
Это замечание страшно обрадовало Чумаченко. Он даже покраснел от удовольствия. Именно, дороже всего было то, что это сказала Ольга Спиридоновна, откровенный и вполне непосредственный человек.
Только авторы художественных произведений в любой области искусства понимают, как трудно кончать даже самую маленькую вещь. Ведь нет такой работы, которую нельзя было бы сделать лучше. Замысел всегда бледнеет в исполнении, не выражая и сотой доли того, что желал бы сказать художник. А муки поправок, дополнений  и переделок! Чумаченко даже во сне продолжал свою работу и страшно мучился. Нервы были напряжены до последней степени и он начинал галлюцинировать наяву.
Чумаченко дошёл в конце концов до какого-то мучительства. Моменты отчаяния, неизбежные при всяком творчестве, делались всё чаще и оставались дольше, пока Чумаченко  не возненавидел собственную работу. Последнее чувство охватило его в последние две недели и он доканчивал свою работу в каком-то отупелом состоянии.
«Э, не всё ли равно?—думал он.—Какой я художник, какой скульптор?».
Конец наступил как-то гнеожиданно, точно всё оборвалось. В сущности оставалось сделать ещё немного, но Чумаченко понял, что дальше ему уже ничего делать и он со своими поправками будет только портить то, что уже сделано так или иначе. За неделю до выставки он бросил всё и даже не заглядывал в мастерскую, как боятся зайти в комнату, где лежит дорогой покойник, которого ещё все привыкли видеть живым. Из всех близких людей только один Шипилин понимал это настроение и тоже не заглядывал в мастерскую. Он боялся увидеть не то, что предполагалось. С Чумаченко он старался не говорить о выставке и вообще о художестве, что было бы просто жестоко в виду его настроения. Гаврюша вперёд торжествовал. Он отлично видел, что в настоящей работе прежнего Чумаченко уже не было, а только одни намёки на то, чем он мог бы быть. Да, не было целого, а только отдельные «счастливые места», как выражался Саханов.
В самом отчаянии есть кульминационные  точки, когда все чудачества достигают последней степени напрряжения. Именно такое состояние переживал Чумаченко, отправив свою работу на академическую выставку. Он даже не пожелал посмотреть, как будут их выставлять и предоставил всё Гаврюше.—«Не беспокойтесь, Игорь Анатольевич, я уже всё устрою,—говорил Гаврюша, на этот раз вполне искренне.—Место у нас отличное, да и конкурентов очень мало».
У Гаврюши явилось опасение за работу учителя и он теперь относился к ней ревниво. Разве публика, которая толчётся на выставке, что-нибудь понимает? Конечно, Чумаченко мог сделать всё лучше, но всё-таки это работа Чумаченко. Пусть попробуют другие сделать так.
Отправива работу, Чумаченко долго стоял в опустевшей мастерской, точно напрасно старался припомнить что-то, как напрасно припоминают иногда счастливые молодые сны. Да, вот он здесь работал, волновался, мучился и всё вдруг отпало и точно умерло. Больше не нужно волнений...Довольно. Он чувствовал, как его начинают душить бессильные слёзы, и, пошатываясь, как пьяный, ушёл ва свой кабинет.

«Зачем я отправил всё на выставку?—думал он с тоской.—Нужно было всё разбить...уничтожить...»
У него явилась мысль даже о том, чтобы вернуть с выставуи всё, но потом его охватила всего такая усталость, что не хотелось ни о чём думать.
В молодости для Чумаченко открытие академической выставки смоставляло настоящий праздник, наступления которого он ждал с величайшим нетерпением. А сейчас он думал об этой выставке со страхом. Даже когда она открылась, он переждал первые три дня, когда выставку посещала настоящая дорогая публика и пошёл только на четвёртый и то в сопровождении Шипилина, тащившего его насильно.
--Следовательно это невозможно,--ворчал друг детства.—Выставка имеет успех...Около твоих вещей целая толпа. Странно, что всем нравится больше всего бюст Ольги Спиридоновны...Не понимаю....
Выставка была удачною. Публика переходила из залы в залу толпой, останавливаясь главным образом перед излюбленными ей «стариками», репутация которых установилась давно. Молодые художники, а особенно начинающие, фигурировавшие на выставке в первый раз, возбуждали толки, разницуу мнений и критику. Публика точно не решалась сказать окончательное и решительное слово, то слово, которое даёт художнику имя. Чумаченко и Шипилин, рассматривая картины, долго прислушивались к толкам и пересудам этих неизвестных людей, мнение которых имело такое роковое и решающее значение.
--Это удивительно, как в массе публика оценивает верно,--говорил Чумаченко.—Людей с настоящим художественным пониманием и вкусом у нас ничтожная кучка, а судит вот эта масса.
Васяткин, конечно, был на выставке и суетливо перебегал от  одной группы в другой.  У него на каждом шагу встречались знакомые. Он что-то такое объяснял, размахивал руками и вообще производил впечатление завзятого специалиста и тонкого знатока. Чумаченко поморщился, когда Васяткин потащил своих знакомых к его работам. Его сердце невольно сжалось от страха. Недоставало для полноты картины только Саханова. Но и он явился и сделал вид, что не замечает Чумаченко.
«Эге, дело неладно»,--подумал Шипилин.
К своим работам Чумаченко подошёл после всего, когда публика отхлынула с выставки.. Гаврюша постарался и поставил барельефы при очень выгодном освещении. Здесь они много выигрывали сравнительно с мастперской.
--Что же, не вредно,--похвалил Шипилин.—Говоря между нами, мне больше всего нравится Сергий. Вещь капитальная...
Сейчас Чумаченко смотрел на собственную работу уже глазами постороннего человека. У него явилась даже мысль, что уж не всё так плохо, а есть и некоторые достоинства. Конечно, можно было многое сделать лучше, чувствовалась торопливость работы и некоторая недоконченность, но в общем получилось довольно цельное впечатление. И бюст человека Андрея вышел у Гаврюши тоже недурно и его портила только намеренная небрежность в отделке деталей.
--Ничего, хорошо,--похвалил Шипилин работу Гавюши.—Следовательно будет настоящий художник со временем.
--Очень может быть,--согласился Чумаченко.
Вернувшись домой, Чумаченко ещё из передней услышал голоса Бехтерева и старика Гаузера. Они о чём-то горячо спорили и сразу замолчали, когда Чумаченко вошёл в кабинет. На письменном столе валялся скомканный номер газеты и Чумаченко понял сразу, в чём дело.
--Обругал Саханов?—спросил он, сдороваясь.
--Это чорт знает что такое?—вспылил доктор, бегая по комнате.—Всему наконец есть границы...
--Просто: негодяй и мерзавец!—подтвердил Бехтерев.
Чумаченко взял номер и принялся читать посвящённый ему фельетон. Саханов разбирал его по косточкам, доказывая пункт за пунктом, что Чумаченко конченный человек. Нужно отдать справедливость, что статья была написана великолепно, как давно уже не писал Саханов, и главное, в серьёзном тоне, без всяких грубых выходов и специально-газетного подтекста. Прочитав статью, Чумаченко положил газету на стол и проговорил совершенно спокойно.
--Да, к сожалению он прав...Было бы хуже, если бы он начал хвалить меня ни за что. Да...Поверьте, что никакой критик не может ни прибавить ни убавить даже полвершка моего роста.







                Э П И Л О Г

Что хуже: женское письмо или Тамбовская губерния? Этот немного странный вопрос задал себе Евстрат Павлыч Бехтерев, остановившийся, как в сказке, на распутьи трёх полевых дорожек. День был жаркий, настоящий июльский. Кругом без конца разлеглись поля назревавшей пшеницы. Местами в пяти отдельными купами круглились рощицы, в которых прятались заброшенные помещичьи усадьбы. Одна из этих куп принадлежала усадьбе «Уланка», куда Бехтереву нужно было пройти. На железно-дорожном полустанке бестолковый сторож ткнул пальцем прямо и сказал:
--Иди всё прямо, барин...Дорога одна.
Вот тебе и дорога....Бехтерев в отчаянии сел на землю, достал из кармана письмо Бачульской и ещё раз перечитал его. Конечно, числа, как на всех женских письмах, не полагалось, а самый адрес можно было прочитать только по догадке: Уланка, Ульянка, даже выходило что-то вроде Улыбки.
--Очень даже трогательно,--ворчал Бехтерев, пряча письмо.
Бачульская писала ему в Воронеж, где Бехтерев гастролировал, и просила убедительно навестить её. До рокового полустанка всё шло благополучно, а тут сразу точно на необитаемый остров приехал: лошадей нет, послать за ними некого, фамилии Бачульской никто не слышал. Одним словом, получалось Тамбовская губерния, о которой все сведения Бехтерева ограничивались тамбовскими окороками и знаменитой «кашей из Тамбова», которой «не было приятней, весёлой».
После некоторого колебания Бехтерев решил, что нужно идти по средней дорожке, тем более, что по ней навстречу ехала деревенская телега,--последнее было только предположением, потому что где-то далеко впереди, над доносившемся шёлком бесконечной пшеницей медленно двигалось облако пыли.
Бехтереву пришлось идти по меньшей мере битый  час только для того, чтобы убедиться, что предполагаемая деревенская телега точно провалилась сквозь землю. Но, когда он хотел придти в отчаяние, из живой стены пшеницы появилась баба. Да, настоящая российская баба—в лапотках, с замотанной, несмотря на летний зной, шалью головой. Когда Бехтерев задал вопрос об Уланке, баба ткнула рукой прямо и ответила:
--А вон она...
Очевидно, эта тамбовская баба была родственницей железнодорожного сторожа. Бехтерев пошёл вперёд с твёрдой решимостью куда-нибудь дойти. Попался какой-то глубокий овраг, по дну которого пряталась в лозинках безымянная речонка. Потом глинистый косогор, потом плотина, а за ней барская усадьба в уютной рощице.
--Здесь,--решил Бехтерев.
Усадьба походила на помещичьи усадьбы. Двухэтажный деревянный дом с колоннами, террасой, с какой-то башенкой, кругом запущенный садик, за домом неизбежная «вековая аллея», которая хранила воспоминания о счастье дедушек и бабушек. Бехтерев вошёл прямо в открытое парадное крыльцо. Потом попал в какой-то коридор и наконец очутился в уютном садике из сиреней и акаций. На зелёной садовой скамейке сидела женщина с какой-то женской работой, рядом с ней в колясочке, покрытой кисеёй, спал ребёнок. Появление Бехтерева заставило женщину подняться.
--Боже мой, кого я вижу?—сказала она.
--Марина Игнатьевна, вы ли это?—в свою очередь удивился Бехтерев и покосился на детскую колясочку.
Она густо покраснела и театральным жестом пригласила говорить тихо.
--Он спит...—объяснила она с виновато-счастливым видом.
Бехтерев принял позу благородного отца из «Жизни Наполеона» и даже заложил правую руку за борт летнего пиджака.
--Фамилия?—коротко спросил он.
Она ещё сильнее покраснела и ответила, опустив глаза:
--«Домби и сын»...
--Ага, понимаю...
Они оба рассмеялись. Вероятно, старая боярская усадьба давно не слышала такого счастливого, хорошего смеха.
--А где же он?—спросил Бехтерев.
--Он у Шипилина...Я сейчас пошлю за ним. Это совсем близко—версты четыре. Мы считаем расстояние по-деревенски.
Она встала и позвала горничную. Отдан был приказ и горничная отправилась бегом, шлёпая босыми ногами. Когда Бачульская возвращалась, Бехтерев её обнял и поцеловал.
--Ах, это нельзя...--, смущённо объяснила она.—Я уже начинаю забывать наши добрые актёрские поцелуи.
--Не актёрские, а дружеские...Да и я уже настолько стар, что мне можно это позволить. Притом я вижу, что вы счастливы и моё старое сердце забилось...
Они сели на зелёную скамеечку и Бачульская в коротких словах рассказала всё, что случилось за этот год. Чумаченко после выставки сейчас же исчез неизвестно куда. Она и Шипилин страшно перепугались, пока не пришла мысль искать его в Фыинляндии,--действительно, Чумаченко уехал на Иматру и там поселился. С ним было очень нехорошо. Временами он заговаривался, потом были истерические припадки, безграничный страх и страшная тоска.
--О, нам было много с ним хлопот,--рассказывала Бачульская и прибавила уже в полголоса.--Да и сейчас бывают несчастные дни...Но всё-таки жизнь в деревне точно воскресила его, хотя о работе нечего и думать. Надо подождать...Мы теперь занимаемся больше всего деревенскуим хозяйством. Есть две лошади, две коровы, Анита выкармливает тёлку—одним словом, настоящие помещики. Я ужасно рада, что его всё это интересует и даже больше—он увлекается. Прошлое мне иногда кажется каким-то тяжёлым сном...Кстати, когда будете писать мне, адресуйте на имя мадаме Чумаченко. Бачульская больше не существует.
Бехерев крепко пожал её руку и проговорил с тяжёлым вздохом:
--Да, да... чувствую, что вы счастливы...Может быть, когда-нибудь забредёт вам старый товарищпо сцене...Да, не оставьте его...Одно слово участия...несколько дней отдыха...
Она со слезами на глазах его расцеловала. В этот трогательный момент на террасе показались Чумаченко и Шипилин, оба загорелые и оба в одинаковых костюмах. Чумаченко страшно обрадовался гостю и тоже заключил его в свои объятия.
--Боже, как я рад вас видеть, Евстрат Павлыч,--повторял он.—Да, рад...Жена вам писала уже не первое письмо и мы частенько вас вспоминали.
--Следовательно и я тоже рад,--прибавил от себя Шипилин, оглядывая гостя с ног до головы.—А какой бы из вас отличный рабочий вышел...да.
Вечером они долго сидели в саду вокруг самовара, вспоминая прошлое и Чумаченко, как случается с семейными людьми, проговорил жене:
--А, знаете, прошлое мне кажется каким-то тяжёлым сном...Это и был сон.





                ПОСЛЕСЛОВИЕ

--Хватит притворятся, открывай глаза и вставай!
Чумак действительно открыл глаза и оглянулся. В комнате никого не было. Но голос продолжал звучать.
--Теперь ты узнал как живут творческие люди, как работают на золотых приисках и многое другое из разных эпох в разных странах. Теперь ты готов в настоящим расследованиям в любой точке земного шара и с наилучшими показателями. Дерзай! Мы расстаёмся!!!