Рюкзак картошки и красная денежка

- Дедуля, да клади под завязку, и морковки положи!
- Тяжело же, Ванечка! Тебе вон сколько идти по Волге!
- Ничего, дед, я сильный!
 - Конечно, внучок! - глаза Николай Петровича предательски заблестели. - Ты у меня парень взрослый, тебе аж восемь годов! Это я, старый пень одинокий-безногий, проводить тебя даже не могу!
- Ну так у тебя есть я, деда! Вот каникулы летние начнутся - я к тебе приеду!
- Да на что ты приедешь-то? Мамка вон тебе братишку родит, сама не работает, а папка... да где его искать?..

Дед только махнул рукой и от наплыва чувств - гордости за такого доброго и не по годам взрослого внука и от своей беспомощности недавно овдовевшего семидесятипятилетнего инвалида - поковылял на костылях и одной ноге на кухню: там у него в буфете стоял чирик с первачом собственного приготовления.

- Да запросто, дед! - кричал ему вслед Ванёк. - Мне дядь Лёша велик свой позавчера подарил... - Ванёк задумался на минутку. - Ну да, подарил, если мамка его не пропила, зараза! - он громко вздохнул:  - Дядя Лёша добрый, он мне куртку тёплую свою отдал, а она пропила! Тебе, говорит, большая, чего без дела лежит? А я, дед, её ушить хотел, она мне как раз бы стала, - Ванёк вздохнул так горько, что у деда сжалось сердце, аж не вздохнуть.

- Не, не пропьёт! - убеждал себя Ванёк. - Куртка была большая, а велосипед мне как раз. Значит, мне оставит!
 Он блаженно улыбнулся, представив, как покатит по деревне на велике, вот только снег растает.
Ванёк был ещё в том возрасте, когда родительские ошибки уже четко замечаются, но любовь к родителю столь сильна, что ребёнок просто принимает свою жизнь такой, какая она есть.

Николай Петрович решительно поставил дежурную рюмку на заваленный грязной посудой стол, обернулся к внуку, уже зашнуровавшему рюкзак с картошкой.
- Ты, Ванёк, не ходи давай домой. Чего там, она и не заметит! - дед хлопнул по косяку со всех старческих сил и глянул в окно.
- Не, дед, они с Настькой там с голоду помрут. Она меня вчера утром разбудила: Ваня, я кушать хочу, говорит. Я ей каши сварил овсяной. И к тебе побежал, за картошкой, пока на реке ещё лёд ночной. И печку топить не стал - мамка дома спала.  Только кашу на плитке сварил.
- Хоть на молоке кашу-то?
- А где его взять? – буднично и обречённо ответил мальчик. - Мамка фанфурики принесла из аптеки, а на молоко ей не хватило.
- У, стерва! - дед еще раз стукнул по косяку. - Уморит малую! Была бы бабушка жива, она б придумала, как быть! Эх, Маня, Маня! Что ж ты меня кинула? Сорок днёв сегодня! Как же ж правнуки будут жить? Горюшко, Маня, грюшко!
- Ты, это, дед, не переживай! И не пей, ладно? А то тебе нельзя, дед! У тебя сердце больное!
- Мне уж, Ваня, теперь все можно, жизнь моя бесполезная, к бабе Мане хочу!
- Дедуля, не надо! А как же мы? Я люблю тебя, деда! - кинулся ему на шею правнук. - На каникулы к тебе на велике приеду, Настёну привезу, она уже буквы знает, такая умница, я её учу! А через Волгу на пароме! Мне и денег не надо, меня дядька паромщик знает, он пропустит! Мы огород посадим, и всё у нас будет!

Не видевший от матери ничего, кроме подзатыльников, Ванька крепко, как только мог, прижался к деду, а он гладил его по голове.
- Ну хорошо, хорошо, Ванечка, славный ты мальчик. Сейчас, погоди, погоди, - он выпустил ребёнка из объятий и, растроганный до слёз, достал из шкафа хрустящую купюру.
- На, Ванёк! Пенсию получил. Вам с Настасьей хватит на молоко да на масло, а от матери спрячь и ни-ни, как бы ни просила. Спросит, на что купил молока, скажи, люди добрые дают. Ей - ни копейки!!! - погрозил пальцем он. - Понял?

Ванёк смотрел на пятитысячную купюру как заворожённый: вот это богатство! Насте даже шоколадку можно купить! И если тратить по сто рублей в день, как раз до каникул хватит! А потом он посадит Настю на велик и повезёт к деду. Наверное, у него и останутся!

- Спасибо, деда! Что бы мы без тебя делали? А как же ты, дед? - Ванька обнял дедушку ещё раз и всхлипнул от радости.
- Ничего, проживу, не переживай, мне уж и не надо ничего!
Ванька бережно обернул денежку в платок и спрятал в нагрудный карман лёгкой не по погоде и короткой не по возрасту куртёшки.

- Ну, я пошёл. Теперь уж до лета, дед. Прощай. Раньше каникул не жди:  Волга не сегодня - завтра тронется.
- Ступай, парень, с богом! Не могу я тебя остановить.
- Не переживай, я мигом дойду! И Настю накормлю!
- Иди, я в окно буду смотреть! Вдаль-то я как орёл вижу, всю Волгу насквозь, даже сосну у вашего дома примечаю, а под носом вот без очков ничего не разгляжу, - дед улыбнулся и ещё раз крепко обнял внука. - А вот у тебя слеза, что ли, на щеке или мне кажется?
- Кажется! - смутился Ванька и выбежал во двор. Красная денежка грела ему душу: он представлял, как Настёна ест кашу на молоке и в руке бережно сжимает киндер-сюрприз.

В приятных мечтаниях он по вчерашней дороге осторожно шагал по волжскому льду, уже настолько рыхлому, что лишь самые отчаянные решались по нему переправляться. Несколько рыбаков были в их числе и преспокойно сидели на своих ящиках. Солнце уже поднялось и грело изо всех апрельских сил. Ночной хрупкий лёд на глазах таял. Под ногами была зимняя ледяная толща, но она покрывалась чистой водой, и тропа просвечивала под ней. Ванька любовался невероятной прозрачностью талой воды, такой же чистой, как его душа, о которой он пока ничего и не знал.

Издалека казалось, что рыбаки сидят прямо в воде и лёгонький Ванька в резиновых сапогах идёт, даже парит над рекой. Со стороны это, наверное, было даже страшно! Но Ванька шёл, не чувствуя ни мокрых холодных ног, ни тяжёлого рюкзака с картошкой, просто радуясь весеннему солнышку, ощущая себя добытчиком, и с нежностью думал и о маленькой сестрёнке, и о непутёвой матери.
Ванюшкина бабушка, которую он так любил, добрая баба Маня, умерла в конце февраля. Деду, конечно, без неё плохо, думал Ваня. Ну ничего, быстрее бы лето...

                ***

Надька - хоть и было ей уже 33 года, а была она просто Надькой - шла по дороге, шатаясь и скользя на подмерзающих лужах. В конце улицы, около её дома, шумел народ. Надька не осознавала, что народу слишком много для деревни, - она вообще мало чего сейчас понимала.

- Вон она явилась, - закричала соседка тетя Клава и кунулась на неё с кулаками и ругательствами: - Изверг! Мразь! Дрянь! Гляди, тварь, гляди, что ты сделала!

Соседки окружили её, толкали, кричали, указывая в сторону дома. Силясь понять, чего от неё хотят, Надька посмотрела на какой-то предмет, валявшийся на земле, не признала, и стала отбиваться от баб.

- От-стань-те! - заплетающимся языком прохрипела она. - Я домой хочу! С-спать!
- Спать? Спать, паскуда, хочешь? А дитё твоё вечным сном уже спит, гадина! Уморила девчоночку! Гляди, гляди! - тётя Клава подняла край чёрного пакета, в котором лежало обгоревшее тельце четырёхлетней Настёны.

Надька тупо уставилась на обугленные останки, оттолкнула соседку.
- Дура! Говорю же, спать хочу! - и стала обходить какую-то большую машину, поскользнулась и грохнулась прямо на живот. Выругавшись, попыталась подняться, но не получилось, а бабы смотрели на неё с ненавистью, и никто не шевельнулся, чтобы помочь. Так и лежала она, не чувствуя ни боли, ни горя, не понимая ничего.

Пожарная машина уехала, участковый Сан Саныч подошёл к валявшейся Надьке - ему протокол осмотра места поисшествия надо было составлять, но та спала мертвецки пьяным сном.
Поскольку скорой везти в больницу было некого, федьдшер Валентина, выполняя клятву Гиппократа, вместе с водителем погрузила Надьку в машину, где уже лежала в чёрном мешке её маленькая дочь.
- Какая ей больница? Её саму в пекло надо, да потушили уже! - с ненавистью выговаривала тётя Клава. - В ад её, в геену огненную!

Надька лежала на больничной койке и стонала, отходя то ли от родов, то ли от запоя. Ей снилась бабушка Маня, которая была ей вместо матери (та свела счёты с жизнью совсем молодой, когда её бросил Надькин отец). Баба Маня прижимала к себе Настёну и Ванюшку, а рядом стоял дед Николай, и они были так счастливы и чему-то смеялись. Надьке страшно захотелось присоединиться к ним! Но между ними была Волга - горящая Волга: её огненные волны взмывались всё выше, и Надька уже никак не могла никого увидеть. Тут над головой её появился ангел, и она взмолилась: “Какие у тебя сильные крылья! Возьми меня, перенеси через огонь! Там они, там хорошо!” 

Ангел печально посмотрел на неё, словно жалея, и сказал:
- Нельзя, мамочка! Тебе только на коленях можно пройти, прямо по огню только! - а потом пропал над пламенем.
- Ну и пошли вы все! - разозлилась Надька, и от этого у неё так сильно заболела голова, что её затрясло, и, пытаясь унять боль, она стала кататься по берегу, а когда хотела окунуть голову в воду, та тотчас вспыхивала зловещим пламенем.

- Просыпайся, Надька, - жалобно пищала, теребя её за плечо, единственная школьная подружка Зина. Надька еле-еле открыла глаза, возвращаясь в действительность. Голова трещала, и не во сне.
- Что теперь делать-то? - заскулила Зина. - Ребёночка ты мёртвого родила!
- Пусть, - сказала Надька, с трудом ворочая языком, - туда этому приблюдку и дорога! Как болит голова! - она сжала её руками.
- Что ты мелешь? - запричитала Зина. - Кто ж теперь деток хоронить будет?
- А сельсовет похоронит: мне не на что! - оскаблилась Надька. - Всем жалко было дитя, когда с пузом ходила, вот пусть и хоронют теперь! Как болит голова!

Зина смотрела на подругу с испугом: она никогда её не понимала, но всегда жалела. А сегодня вот испугалась.
- А Настёнка? Как же так произошло-то? Ты что, печку не закрыла?
- О-о-о! - сквозь зубы и сжимая голову, протянула Надька. - Не топила я печку! Дров накидала и забыла! Думала, Ванька придёт и затопит. Сама к Иванычу пошла – велик он у меня купить обещал. Они сами, поди, топили...
- Конечно, холодно ж, тебя сутки не было, ты поди, и до этого не топила, - объясняла ей Зина, - разве ж можно детям? Ах, Настенька, ах, деточка!
Зина заплакала, а Надька, даже не силясь понять, зачем подруга вспомнила про её дочь, выдавила: “Не скули ты!”

Ей нестерпимо хотелось в туалет, она встала, будто и не рожала сегодня ночью, сказала Зине:
- Идите вы все со своими переживаниями! Ой, башка трещит! - и вышла в коридор, где столкнулась с участковым.
- Надежда! - схватил он её за руку, а она стала вырываться и вопить что-то нечленораздельное.
- Отпусти, она в туалет хочет, - сказала Зина, - она неадекватная. Ну как, дозвонились до Петровича-то? Ванюшке сказали?

Надька вернулась в палату: участковый сидел на пустой кровати, Зинка стояла у окна и беззвучно плакала. 
- Вы чего? Дайте лучше похмелиться! - она выругалась. - Си-и-и-л нет!
- Никого у тебя, дура, больше нет! Ни младенца, ни Настёны, ни Ванька, ни отца!!! Эх! Всё пропила! За что только бог тебя жить оставил?! - сорвался на крик Сан Саныч и выбежал, будто боясь, что задушит её на месте.

Николай Петровича нашли на крыльце: видно было, что он куда-то торопился, выбрался из дома ползком, без костылей, как был, в рубахе и тапке на одной ноге; дверь была настежь открыта. Врачи сказали, что сердце не выдержало, разорвалось, будто от испуга.

Деревенские не сомневались в причинах сердечного приступа: с крыльца, как на ладони, была видна Волга, от берега до берега, а за ней, у одинокой сосны, возвышавшейся над деревенскими садами, угадывался дом непутёвой дочери. Видно, увидал пожар, да как он добежит, одноногий? Вот сердце и не вынесло.

Некоторые, однако, думали, что приступ произошёл по другой причине. Ванька нашли у самого берега: провалился под лёд, а на плечах был рюкзак - он его и утянул, не смог пацан выкарабкаться. На глазах у деда и утонул. Не нужна уже больше никому картошка. А денежку при нём водолазы нашли - на неё всех вместе и похоронили.


                2015 г.