Маленький серый жучок

Юджин Дайгон       Маленький серый жучок
Это было страшно настолько, насколько может быть страшен только сон или галлюцинация, даже если они не содержат Зла.

Маленький серый жучок, ползший по раскрытой странице рукописи, словно по средневековому манускрипту, прыгнул мне прямо в глаза, целью его стала, очевидно, моя переносица. И в прыжке он вылился в черного льва с необъятным, поглощающим все остальные миры, зубастым прибоем беспросветной космической, идущей страшными волнами пасти.
Я вздрогнул – и он был таков. Канул, провалился невесть куда, в параллельную вселенную, с миром своей пасти, ответвился от моей реальности возможностью, в ней не реализовавшейся и не способной реализоваться уже никогда. Он выпал из моего четырехколесного, пожирающего дорогу корабля и мгновенно отстал, остался в точке сброса, унесся в далекое позади, дематериализовался за первым же поворотом. А я? Я следил за бушпритом, рассекающим придуманные мною призраки облаков. Потом задумчиво полюбопытствовал: что у нас там, за бортом? Что за его стеклом?
За бортом стояла гравюра темных, не имеющих, как и положено на гравюре, цвета деревьев – голых, еще не родивших листья. И домов, крыши которых мое воображение вытягивало, удлиняло и заостряло, так что дома шпилились, флюгерились и готообразились. Мелькнула откуда-то пара башен с бесконечными раздвоенными флагами. Может, из иного бытия, из прошлых измерений. Впрочем, что может быть пошлее измерения прошлого? Оно состоялось и в этом его прелесть и совершенство. Оно уже успело гармонично осуществиться, само себе и сообщив этим гармонию. Разве можно его рассчитывать и перерассчитывать? Это жестоко, это бестактно, это безжалостно.
Считайте, господа, свои акции и курсы. Стройте, товарищи, планы революций и переворотов. Дуйте, хозяева, мыльные свои пузыри. Все равно все у вас рухнет, провалится, лопнет – вместе с вами.
Занимайтесь чем угодно, только оставьте в покое прошлое. Оно не для вас. Для вас настоящее – как отравленная шпага, и будущее – как заманивающая тряпка перед носом действительности.
Солнце, уже не красное, но еще не ослепительно белое, а до совершенства желтое, не делающее влюбленного в него слепым, летело, не отставая, как сопроводитель, глядя мне прямо в лицо – за гравюрными ветвями древ, насквозь, через пары окон и внутренние двери, просматриваясь за домами. Я влюблен в это солнце. Сейчас оно юно, но и старое, оно прекрасно и не менее желто. Но зрело, и ласково, и жарко, запускающее свои невидимые щупальца в воздух и ворочающее, взбивающее его, как перину и в конце концов растворяющее их в нем. Воздух – его тело.
А юное солнце красиво более абстрактно, гравюрно, оно чурается тебя, как чья-то картина или экран.
Мои глаза – мои окна. Мои веки – мои ставни. Жалюзи мне – ресницы, а брови и надбровные дуги – карниз. Пелена мне – словно шторы. Нельзя же все время держать окна открытыми, есть свое время для штор. Хорошо иногда и задернуть шторы безумной пелены. Пелена безумия… Она отсекает лишнее от внешнего света. А ведь это так божественно – отсекать лишнее. Впрочем, смотря от чего…
В своих окнах я зажигаю и гашу свет – когда мне вздумается. А вернее, он зажигается (а то и вспыхивает) и гаснет сам, когда ему вздумается, и внушает мне (мой свет – великий гипнотизер, ах, этот внутренний свет!), что это мне, именно мне, а не кому-то, вздумалось его зажечь или погасить. Он большой проказник, пожалуй даже слишком буйный, дикий и неудержимый. Но, с другой стороны – кому же буйствовать, как не ему? Кто, если не он, способен на буйство и бурю? Страх? Мой страх способен только на то, чтобы панически забиться в какой-нибудь укромный уголок. А свет – то одного вассала Радуги он, то другого. Загадочен он и непостижим, он – тайна, таинство, он – таинства и тайны. Не знаю, право…
Куда я еду? Вот вопрос задался – неизвестно кем, откуда и кому. Важнее ведь – откуда. От себя.
Откуда же? Откуда? Откуда еду я?
Да от себя! От собственной персоны! Я только что не встретился с собой. И будь я, тот и этот, трижды проклят!
Я только что не встретился с собой.
Я сделал (этот я) такое, что лучше бы не делать было мне. Не важно, что. Здесь важно, как. Как? Сдуру. Я мало знал, я слишком мало знал.
Поскольку лучше бы мне этого не делать, решил себя (того себя) предупредить. Я знал, конечно же, когда и где я буду – тот я, то есть, когда и где я, этот я – был. И способ, средство и возможность под рукой имелись. Имелись-то имелись, но словно бы друг с другом – попробуй тут, побудь себе сам другом. Попробуй-ка, себе сам удружи, попробуй службу эту сослужи.
Явился я на место – так, чтобы пред очи собственные влезть наверняка. И что же? В последний же момент реальность на меня вдруг вырвало кошмаром, наважденьем. В вывернутой ею рвоте я чуть-чуть не захлебнулся. Видно, и над богами есть другие боги.
Мы – безымянные безликие боги, все время другие, независимые от одного времени, но подвластные другому. Мы меняемся, на место седьмых приходят тринадцатые. Мы знаем начало наших смен, но и мы не ведаем об их конце. Зная судьбы миров (еще бы – ведь они в наших руках, мы, что хотим, то и делаем с ними, все можем мы в мирах, которые мы держим в своих руках, держим, передавая из рук в руки, от стареющих богов к молодым, от одних богов – другим) мы не знаем своей, видя судьбы миров, все судьбы, мы не видим собственных судеб – и в этом мы ничем не отличаемся от тех, кто в нашей власти. Но время властно и над нами – не так, как над простыми людьми, а по особенному. И, не исключая этого – так же.
Мы – безымянные, безликие боги, бесконечно сменяющие друг друга в заботе о мирах. Но и над нами есть другие боги, неведомые нам. И точно так же держат они наш мир богов в своих ладонях. И точно так же превращают один наш мир – в иной, отличный, и точно так же несть числа превращениям этим. И каждый новый наш мир, только что превращенный из предшествовавшего ему, кажется нам единственным. Через нас они управляют простыми людьми.
Я вился вихрем, выл волчком от открывшейся мне чудовищной и неправдоподобной мысли: видно, и над нами есть другие боги, хоть мы и не знаем о них, и тем более не верим в них. Точно так же не знают о нас и не верят в нас. Таков удел всех безликих безымянных богов – богов Вечности. А те, что над нами, они тоже безлики и безымянны?
Я вился, пытаясь укусить мысль, проросшую из меня хвостом – это бешенство озарения, и пена, летящая из моего рта – священны. Я сам себе бог!
Как же быть?
Хочется быть самому себе богом. Хочется утвердить раз и навсегда, ясно и для всех сакральных тварей: я сам себе бог, никто не имеет права быть моим богом, кроме меня.
Но мои ослепительные одежды, сотканные из молний, украли у меня. Мне жаль их, даже если только я мог ими любоваться. Я часто чувствую нереальность, искусственную естественность своего единственного мира, словно кто-то воплотил в физику и плоть дифференциалы, пределы и переменные. Я ощущаю себя производной, отношением изменения функции к изменению аргумента. Нет слов, я плохо изучал математику. Это – скрытая неудовлетворенность или сверхреальная память о прошлых и будущих аналогах себя?
Мой отец был богом, хоть богам и не положено иметь детей. Моей матерью оказалась простая женщина. Наши высшие боги (не те, что над нами, а наши вожди) решили очередную судьбу ее реальности задолго до их встречи. Смерть ее становилась побочной, одной из самых мелких ветвей той судьбы. Отец познал это. Только из-за невозможности моего рождения вожди позволили ему этот союз. Но я родился преждевременно. А после она умерла – погибла. Бывает так, что бог оказывается бессилен – рано или поздно это случается почти с каждым богом. Вместе боги всесильны, а один бог – чаще всего ничто без остальных, если только сам он не захочет быть чем-то. Ощутив себя раз ничем, отец не захотел повторить себя ничем дважды – ему и одного раза хватило на всю оставшуюся Вечность. Готовился поворот судеб, стерший бы меня, если бы не он. Он не дал мне исчезнуть. Он тайно (а может, с попустительства тех богов, которые знали об этом – не всех, все не допустили бы, другое дело часть их, какая угодно часть, главное – малая, чем меньше часть, тем больше она способна допустить) выкрал меня и оставил в другом мире, на воспитании у людей. Я рос и в заветное время переступил порог Вечности – боги учат людей, выбирая их из миров, и избранные преемствуют им. Никто не знал, что я сын бога – меня выбрали за то, что воплотилось во мне от отца.
Мы не оставляем людям памяти о прошлых, неудачных их мирах, мы не смогли бы сделать это, даже если бы захотели. И это благо. И то же получается у богов, что над нами – с нами.
Вообразите безумцев, помнящих о прошлых неудачных мирах. Их безумство возведет себя в бесконечную степень боли и ярости. Одно дело – романтическая сказка, а другое – вечное вычисление и отбор вариантов, ни один из которых не останется лучшим – механический, бездушный, в сущности, перебор. Вечность заключается в вечном поиске и вечном эксперименте – вся. А вечные подопытные мыши? Они более вечны, чем мы. Многие из них прожили и еще проживут миллионы непохожих (зачастую – очень) друг на друга жизней. Но их беда в том, что они не помнят эти жизни и никогда и не запомнят ни одной из них. Если бы они помнили эти жизни, то надорвались бы от одного перечисления их. А они должны бегать по нашим лабиринтам – как мы бегаем по лабиринтам наших богов, конечным с нашей точки зрения и бесконечным, с частой перестройкой стен и проходов – с их. Бесконечность конечностей.
То, что мы не помним о своих неудачных мирах – благо. Таким образом наши боги даровали нам разум. Но ведь безумие – божественно. А кто и что даровал нашим богам? Кто или что стоит над ними? Оно неведомо им не менее, чем они неведомы нам.
Все божественное непостижимо и непредставимо – даже для самих богов.
Мы выглядим не так, как люди – обучаясь, мы метаморфизируем в моллюсков, ходящих на двух ногах. С рыбьей кровью в жилах. И равносильно – выглядим, подобно людям, приходя к ним, мы обращаем свой облик в привычный им. И некоторые из людей наделены двойным зрением – видеть нас людьми и моллюсками – багровыми или бордовыми моллюсками, равноокрашенными с брюха и со спины, в алых плащах, черных шляпах и сапогах со шпорами. Шпорами мы, разумеется, пришпориваем – что же еще можно делать шпорами? Кого? Наших хронорысаков. А может, не рысаков вовсе, а хроновепрей или хроноверволфов – мало ли, на ком мы ездим по времени между мирами.
А как выглядят наши боги? Среди нас они, ясное дело, неотличимы от нас. Мы беспомощны перед ними, как люди – перед нами. И сами они. Верно, беспомощны перед кем-то. А кто беспомощен перед людьми? Для кого они – боги? Должны же и они быть для кого-то богами. И власть – во власти. Ничто не укроется от наших глаз, но и мы сами никуда не денемся от чьих-то бесстрастных глаз. Все голо перед нами, но и мы сами голы перед теми, кто над нами властен. Мы всеведущи, мы вездесущи, но и меж нами кто-то и всеведающ и вездесущ.
Меняя судьбы мира, мы превращаем старый дурной мир в новый, лучший. Мы останавливаем его течение, и один из нас выходит в мир из Вечности – для совершения чуда, выглядящего как элементарное перемещение или переделка мельчайших составляющих этого мира. Но чудо заключается в знании того, что, как и когда перемещать и переделывать. Знание исходит из расчета, расчет – из наблюдений. Никто не наблюдателен более, чем боги. И пока превращающий в мире – мир неподвижен, только наше собственное время тикает там, в абсолютной, присущей превращениям тишине. А наши боги все это проделывают с нами. Что же их время, тикает оно? Или ухает? Или скрипит? Или пищит? Или злорадно скрежещет? Или жалобно стонет? И во времени ли власть их над нами? В Вечности ли они, более глубокой, чем наша? Может, они в чем-то ином, о чем мы не подозреваем, и власть их неуловима даже для наших догадок? Догадки – очень обширные сети, но и в них есть дыры. Дыр не быть не может, они в наличии во всем. Даже в нашей силе – во времени.
Любая Вечность может оказаться мелководьем – это свойство всех Вечностей. Любой бог может оказаться рабом – это свойство всех богов. Любой господин может оказаться слугой – это свойство всех господ. Любое солнце может оказаться луной – это свойство всех солнц. Любой день может оказаться ночью – это свойство всех дней. Любое отражение может оказаться тобой – это свойство всех отражений. Любая тень может оказаться отражением – это свойство всех теней. Любая тень может оказаться тобой – это свойство всех теней. Любая вещь может оказаться тобой – это свойство всех вещей.
Любой ты можешь оказаться любой вещью: Вечностью, мелководьем, богом, рабом, господином, слугой, солнцем, луной, днем, ночью, отражением, тенью…
Но, с другой стороны, любое мелководье может оказаться Вечностью – это свойство всех мелководий, любой раб может оказаться богом – это свойство всех рабов, любой слуга может оказаться господином – это свойство всех слуг, любая луна может оказаться солнцем – это свойство всех лун, любая ночь может оказаться днем – это свойство всех ночей,, любой ты можешь оказаться отражением – это свойство всех тебя, любое отражение может оказаться тенью – это свойство всех отражений, любой опять же ты можешь оказаться тенью – это опять-таки твое свойство, любой восход может оказаться закатом – это свойство всех восходов, как и любой закат способен стать восходом – это свойство закатов. Ты можешь стать любой вещью – это твое свойство…
Любая полночь может стать полднем.
Любой полдень может стать полночью.
Любая смерть может стать жизнью.
Любая жизнь может стать смертью.
Таковы свойства полуночей, полудней, смертей и жизней.
Время не тикает, время звенит – оно, словно будильник, постоянно нас будит. Что будет с нами в будущем? Что настало с нами в настоящем? Что прошло с нами в прошлом?
Облепиха – это ива, которая плодоносит.
Ива, которая плодоносит – это облепиха.
У старенькой Тортиллы жил да был внук, Тортилл Тринадцатый. Он очень любил торты – как и все представители славной правящей династии расчудесного черепашьего королевства. В их честь, а вернее, в честь их любви (настоящей, большой, истинно вечной, Вечной  с большой буквы) торт и назвали тортом. А может, наоборот, их династию назвали в честь всех тортов мира – съеденных и не съеденных ими. Это не важно, потому что этого никто не помнит. В общем, прославились они тем, что в память о каждом съеденном ими торте (а ели они много) они ставили памятник – каменный торт в натуральную величину. И столько вся эта милая династия съела за время  (опять время – куда от него деваться? а куда от него денешься?) своего правления, что в королевстве не осталось ни одного квадратного метра, свободного от памятников. Еще бы, ведь они ставили памятник каждому съеденному ими торту – поистине милое сердцу моему семейство (представьте, я тоже очень, ну очень люблю торты). Так бы и задавили они всех своих многострадальных (в самом деле, страдали они много) подданных памятниками, если бы не сверг их Лжетортилл Первый. Он приказал снести все памятники.
Однажды я мчался в мир, и вспомнил, что не знаю, в какой. Мой друг наугад остановился в нем, а я не обратил внимания, в каком. И тогда я тоже наугад остановился – и попал именно в тот самый мир.
А вот кошмар, который вывернула на меня реальность, прежде чем я вновь увидел прямоугольник проема, в котором таяло изображение мира, лежащего за ним, наливающийся проступающими серыми облачно-размытыми рыхлыми шевелящимися, не существующими, но дающими видимость свою и в мир, и в Вечность, буграми – шершавостями великой незримой беспредельной, всезащищающей, но ничего не ограничивающей, замкнутой, но не имеющей внутри объема, Стены (стены обители богов часто еще более непостижимы, чем сами боги). И когда они пропризрачнели, изъяснились – покрытые темными туманными рунами и иероглифами щиты зеркал Вечности (о, зеркала, тем более зеркала Вечности! нет ничего более загадочного, чем вы!) – я находился в прихожей, обычной, отделанной пластмассовыми панелями, которым придали, довольно грубо, фактуру дерева, прихожей. Как вдруг панели оплыли, и цвет их, ореховый, вместе с фактурой, оплыл, и из всего оплывшего вылепилась безвыходная дьявольская кухня, маниакально-хирургически стерильная (белый фарфор, мягко тонированное стекло, большие красные квадраты – по одному на каждую стену, должно быть, вместо окон), увешанная прозрачными, стеклянными, должно быть,  и никелированными, зеркально блестящими чистейшей глубокой зеркальностью зеркал Вечности, но так, как будто кто-то стер с них письмена, ножами – ланцетами и скальпелями нормальных размеров и величиною с меч, криссами, раздвоенными альпенштоками, саблями, шпагами и ассегаями, решетчатыми чугунными щитами – и всего развешанного (кроме щитов – прямоугольных, треугольных, круглых и овальных с решетьем шахматным, параллельно-перпендикулярным, спирально-концентрическим, радиальным, хордовым переплетением, параллельно-меридианным, спирально-радиальным) получалось по двое – блестящий и прозрачный экземпляры, висящие рядом парааналогами. Пол и стены ходили волнами, звеня вооружением, тут же дверца одноместного крематория гостеприимно и медленно распахнулась прямо при мне, и невидимка, распахнувший ее и развешавший ужас (включая через чур натуральные, как охотничьи трофеи, агонизирующие и застывшие, замершие в этом действе, маски чертей, вампиров и полуразложившихся мертвецов – всех тварей с желтыми глазами) засмеялся ломким бьющимся смехом. А вскоре он и вышел на меня, приросшего к кафелю, скрюченного гориллой – похожий на серый формалиновый труп, пролежавший достаточно, чтобы успели отрасти волосы и когти – самое сатанинское, что есть в людях и богах, ибо растут они и после смерти. Дело пахнет формалином, понял я и рванулся в одну из дверей (сначала их не было, потом их появилось много – в одну из них он и вошел), но кафель вязко потек под ногами, и хоть я бежал, а он почти не шевелился – он приближался ко мне. Тогда я повернулся к нему спиной и кафель разом затвердел – и я вылетел в другую комнату, так быстро, что не успел ее рассмотреть (благо ворвался я в открытую дверь), а толкнув следующую, вылетел на ту же кухню, к обращенному ко мне оскалившемуся человеческими зубами невидимке, голому и бриллиантово сверкающему глазами. Я ринулся в другую, услужливо распахнутую дверь и. через ту же неопределенную непознанную комнату – опять на кухню. В третьей комнате я открыл очередную входную на кухню дверь и чуть не столкнулся с тем же хозяином, а обернувшись, встретился взглядом с ним же – доблестным неподвижным победителем. Оба они ухмылялись. Я рассмотрел, наконец, непонятную комнату между кухнями (ибо за широкими пушистыми плечами каждого невидимки висели никелированные и стеклянные сдвоенные противосторонние алебарды и шипастые палицы) – она показалась мне щелястым, сляпанным из заборных досок сараем с темными углами, от которых еще неизвестно, чего ждать, и ждать ли от них чего-нибудь вообще.
И, не менее внезапно, чем кошмар, обрушившийся на меня пронзительным цельноструйным ливнем среди ясного летнего лета (ведь и зима может быть летом – таково свойство всех зим), я сказал себе:
-Разве мало видел ты страшного и необъяснимого?
Невидимки заинтересовались и я продолжил, не менее для них, чем для себя:
-К примеру, Вечность. Она одна – и составлена из параллельностей, в которые переходишь произвольно. Она – ничем не преграждаемый ни в пространстве, ни во времени трехмерный вавилонский лабиринт (был такой город – Вавилон некогда в одном из подвластных нам миров, нет теперь такого города – Вавилона ни в одном из подвластных нам миров), столпотворение богов, снующих по делам сквозь друг друга. Хотя, какие они друзья? Боги друг другу – боги, старшие и младшие, мудрые и глупые. Бог определяется знанием. А Вечность, может, в чем-то и ограничена (в чем-то наверняка ограничена, например – отсутствием богинь), но только не в пространстве и не во времени. В чем угодно – только не в них.
И, слушая меня, ужасный невидимка (вернее, ужасные невидимки), вместе со своими кухнями и развешанным по кухонным стенам ужасом и запечатанными окнами, сморщился, потускнел и остался от него один сарай. А вскоре и сарай пропал, но не так, как невидимка, а неожиданно.
И я узрел зеркало Вечности.
Но в нее я не вошел, а пошел пешком – к четырехколесному общественному кораблю. И капитан, приняв плату, принял и меня – пассажиром.
Что нужно богу для полного счастья? Мир, да корабль, пересекающий мир – все равно, какой, едущий, плывущий или летящий. Мир, куда летишь ты? Куда плывешь? Куда едешь?
Не дают ответа боги, словно их и нет вовсе. Они всегда притворяются, что их нет.
Все боги вездесущи и всесильны, но некоторые вездесущи и всесильны более, чем остальные.
Я раздернул шторы своих глаз. Те же невидимки, и за спиной у каждого – его собственная спина. Спина, отделяющая меня от меня же, а за мной – опять невидимки…