Дневник учителя. Окончание

30/I/55
Сегодня на педсовете Леонид Аршакович громит всех за то, что на уроках показано за полгода всего 16 фильмов. Инициатива , понятное дело, спущена сверху из районного отдела народного образования.

— Каждый учитель должен знать фильмы по своему предмету. Вы подходите к Лошакову и говорите ему: "Послушай, Лошаков, мне нужно кино показать по этой теме, сделай, пожалуйста".  А он не хочет, лень ему. "Нету, говорит, такого кино."  Тогда вы ему прямо скажете: " Как же вам не совестно так говорить, ленивый вы человек. Да вот же этот фильм, пойдем покажу список!"
А если учитель будет говорить, что нету, Лошаков ему скажет, я его научу, что сказать".

        — Это хорошо, когда столкновение между учителями. По делу нужно ругаться. А то учитель считает, что это ер-р-унда какая-то! Вы думаете, что директор с ума сошел, что ли? Ничего подобного. Пока не сошел. А скажите, в 1918 году был такой аппарат в школе? Не было его. Он служил бы тогда в областном масштабе. Прямо интересно получается, ей-богу! Сто раз сделай хорошо, один раз плохо — и уже плохо. Современные требования таковы, что делай всегда хорошо! А потом лучше!

       — А то черчение! В этом вопросе у нас вопиющий ба... недостаток. Большинство учащихся пойдут в технику и будут чертить не какие-нибудь безделюшки ( он так и сказал — безделюшки), а ос, оси, фракционные передачи...

Учителя переглянулись, но промолчали.
— Плохо осуществляют политехнизацию географы. Хватит обманывать себя и других! Вы что, в жмурки играть собираетесь? Мы не научно-исследовательский институт, а школа,  нам пусть учащиеся направление ветра ежедневно определяют... 
Буреенко.
— Мы каждый день смотрим на флюгер...
Саркисян.
— Так и я каждый день смотрю на флюгер, вы мне ер-р-рунду не говорите! Можно, я говорю, сделать солнечные часы или нет? А то многие ученики не знают и думают, что солнечные часы на руках носят, он их только по-книжному знает. Всё. А комнаты вам не дам, не дам, повторяю, потому что у меня самого нет лишней комнаты.

— И как интересно, что на тридцать восьмом году революции мы снова говорим о наглядности. Ведь с первого года революции был установлен этот принцип. Но учитель может и теперь, с позволения сказать, принести на урок ер-р-рунду, которую другой учитель, настоящий учитель, постеснялся бы принести. Я не постесняюсь сказать вам, товарищ Буреенко и Холодов, что это безобразие, когда я вижу вместо карты какие-то жалкие лохмотья, как у подзаборного нищего рвань какая-нибудь на заднем месте...

— Буреенко рваных карт не носит на урок.

— Тогда прошу это отнести на счет Холодова.

— Ничего подобного. У нас много новеньких, замечательных карт! Красивых. Мы их получили в этом году. Зачем мне рваные карты?

Саркисян.
— Хватит, хватит. Довольно ер-р-унду говорить. Тише. А вот с дежурством у нас дело налажено. Хорошо дежурят Буреенко, Парюхина. Черт ее знает, как это у нее получается. Она, как офицер, командует, так это здорово распоряжается, а глупые дети слушаются.

   Саркисян заканчивает доклад. Тут же поднимается Буреенко, но ему мешает живот, и он выходит из-за столика.
— Вот тут, конечно, я хотел сказать, что решение педсовета об освоении аппаратуры — правильное,  но о барометре... комиссия из облоно не рекомендовала изучать барометр. А вот для политехнизации мне совсем не хватает контурных карт, и администрация мне не помогла. Потом я хочу сказать, что администрация ничего не делает, чтобы навести порядок в школе. Учитель один ничего не сделает, если директор будет только молчать. А то мы не можем справиться со сморчком Волковым. Почему его не заставили до сих пор подстричься, как и всех, под нуль? Ходит такой красавчик, а другим, значит, тоже можно не выполнять распоряжений?

Шнейдерман.
— Я, товарищи, хотел бы сказать о газете. По-прежнему ей никакого внимания не уделяется. А нужно давать заметки, понимаете, снизу, от учителей и от учащихся, тогда и газета будет действенней. Я хочу прямо сказать, что это действует на людей, может, это не совсем касается учеников, но все равно, ведь факт, что Сержантова купила свечи!
 
Сержантова — грубиянка, техник-смотритель, упомянутая в новогоднем номере стенгазеты за отсутствие свечей в школе, хотя электричество часто отключали, и занятия в вечерние часы срывались.

Арапов.
— Верно, я тоже так считаю. Пора, пора прислушаться к голосу Тома Карловича. Газета — это коллективный организатор и пропагандист.

Саркисян.
— Товарищи, в географии нужно учить ориентировке, это важно не только с учебной, но и с практической точки зрения. Кругом нашей великой Родины враги. Они губы кусают от злости, локти далеко, так они губы кусают, чтобы нам навредить. А если война, а мы не знаем, как прорваться побыстрей  в логово. Поэтому учителю географии надо показать ученику Полярную звезду ночью, чтобы он не заблудился.

И вот этот человек ругается, задевает, но он человечный, понимает людей, любит и понимает шутки, сам острит, смеется, способен поговорить по душам, однажды даже читал в учительской  вслух "Письмо к ученому соседу", делая при этом своеобразные, армянские ошибки в тексте, что ничуть не мешало всем весело хохотать.

Но если некоторые противоречия выделяются у Саркисяна, то и сама администрация в целом противоречива, в ней очень разные люди. Если Саркисян — это орел, то Арапов, завуч — это решка, пользуясь языком любителей орлянки.

Михаил Аркадьевич Арапов такой же маленький человечек, что и директор. Идет он, немного раскачиваясь, голову держит прямо, с  бесстрастным выражением лица,   глаза неподвижны, а когда его губы чуть раздвигаются в хищном оскале, искривленные злобой, дети замирают, как кролики под гипнотизирующим взглядом удава.

Его ученикам всё воскресенье отравляет, что в понедельник будет спрашивать Арапов. Им, наверное, снится история в виде худого существа с лимфатическим тощим лицом учителя.  Это существо мечется у доски:
— Как, когда, почему, что сказал Маркс, Ленин, Сталин, что такое марксизм?

— Марксизм — это наука, которая знает всё о прошлом и будущем, — лепечет 16-летний юноша и запнувшись, замолкает...
 — Садись, болван, двойка. Дубина ты бестолковая, стоеросовая. Настоящий пень.

Ухмылка обнаруживает все морщинки его лица, и оно тогда напоминает сморщенное личико старика в модном пиджаке и брюках.

   После того случая, когда Прягин так резко осудил Арапова, тот не может его простить и упорно занижает оценки ответов. Не грубит ему, не оскорбляет, а оценки выше четырех не ставит. Ему указывали на это и Леночка, и Глеб Никитич, и сам Саркисян, и все бесполезно. Срывались его планы на получение хотя бы серебряной медали. По трем математикам у него пределом были четверки, но остальные все предметы он знал на пять. И тут история с историей.

     Арапов — щеголь, любит хорошую одежду, часто меняет костюмы, рубашки у него одна лучше другой.

Перед самым новым годом в  учительскую робко вошла девушка с ребенком на руках, круглолицая, румяная. Арапов, и без того бледный, стал еще бледнее.
— Здравствуйте, Михаил Аркадьевич! Принимайте нас с дочкой!

         Ухаживая за молодыми учительницами,  он умалчивал об одной важной странице паспорта. А скоро привез жену, молодого врача, с которой должен был расписаться, то-есть зарегистрировать брак в ЗАГСе... Не успели его отпоздравлять, как в школу, а затем в горком партии явилась эта девушка с ребенком на руках. В горкоме ему прямым текстом сказали: "Или в течении недели разберешься со своим гаремом, или простись с должностью. Уедешь учителем в хорошую деревню. В самую дальнюю".

         В конце концов он решил взять эту вновь прибывшую, красивую, хотя и окончившую всего четыре класса, девушку. Молодая врачиха бушевала. Скандалы, вплоть до драк, ехидное копание окружающих в его неприглядных проблемах, видимо, издергали его и озлобили. Но мечты об аспирантуре он не оставляет и потихоньку готовится — это делает ему честь.

                Обычная школа. Обычные люди. Обычное производство годных для использования государством людей.  Массовое производство винтиков для государственной машины. Но сами производители далеко не ангелы. А заготовки сложные. Каждая вторая семья без отца. Война. А тут это чудовище по имени "улица". И нищета, и непреходящие временные недостатки. Какие винтики получатся из учеников? Увидим лет через двадцать, тридцать. 

А учитель так загружен, что некогда подумать о себе, как о личности. Он только отдает. Всех, как чудовищный водоворот, затягивает работа. Некоторые уже совсем погрузились в него и скрылись с головой, другие барахтаются около самого центра, где затягивает особенно сильно и беспощадно, третьи, беспечно плавая невдалеке, не замечают невидимого движения своего ближе к гибельному месту.   


14/II/55 
13 февраля был день учителя, в Доме культуры встретились воспитатели детства и юношества.   
Учителя расслабились, и охотно делились впечатлениями. Мужчины говорили в основном о женщинах. Обсуждению  подверглись: платье Ольги Семеновны, зеленого цвета, суживающееся книзу, ее неутомимость в танцах; какая она  милая, благородная (это Яков Дмитриевич); а вот эта девушка, посмотрите, она такая нежная, как ангел и как ей идет голубой  цвет платья  (это Михаил Аркадьевич, оставивший свою жену дома) о полненькой девушке с длинными ресницами. Обсуждали общие вопросы любви и, конечно, грядущую женитьбу Холодова.

— Выбирай с восьмого класса девочку и расти ее в своем духе, а окончит десять классов — руку и сердце предлагай — советует опытный Михаил  Аркадьевич. — Яков, выбирай, смотри их сколько!
— Клянусь, в этом году обязательно женюсь! — обещает в рифму пылкий холостяк.

Евгений Федорович, биолог в блаженном настроении,  рассказывает в лицах о своих наблюдениях жизни.

— Вы знаете, на базаре много интересного. Я вчера был в  городе и зашел на базар. Сидят с семечками... — Он умолкает, как будто  подыскивает слова, осматривает, все ли смотрят и слушают. 

Один кричит:
—Жареные семечки!
Другой:
—Крупные, хорошие!

 Здесь же старик с мешком семечек, перебирает их руками, они мелкие, пересыпаются через края ладони, и зазывает:
— Легкий плевок! Легкий плевок!— И показывает, как легко плевать. И добавляет:
— Положите сразу пять штук и плюйте все вместе!

 Вы понимаете, "легкий плевок", говорит, а?!

Евгений Федорович оглушительно смеется и поворачивается сразу ко всем.

 — У самого входа, — продолжает он, — вижу магазинчик с вывеской "Магазин по продаже ВСЕГО на кондиционно-коммерческих началах (условиях)". Какие это, думаю, кондиционно-коммерческие начала, дай зайду. Захожу, а там, знаете, с такой мордой продавец возится, мясо заворачивает.

— Что вы продаете? — спрашиваю.
— Всё продаем, — он даже, знаете, реверанс такой  сделал, рукой  широко махнул и добавил — как в Париже!

— Как в Париже, — говорит, — да вот мясо кончается. Масло было, все продали. Зайдите в другой раз, завтра загляните!

Вижу, в углу мешки стоят с овсом, тут же гвозди рассыпаны, дуги, постромки висят... Знаете, такая вывеска, такой  продавец, это все как-то не вяжется с нашим временем, а? НЭПом отдает, такие вот дикие рекламы, а?

Потом он, уютно развалившись в кресле, в углу обширного зала и далеко вперед поместив ноги, рассказал историю из времени его работы на Урале, где, по его словам, народ дикий, некультурный, неразвитый.

       — Представьте себе, в вагон, вместе со своими мешками, с суетливым шумом, влезают две бабы,, повязанные красными косынками. Они усаживаются  рядом, поместив часть мешков на колени и, обхватив их любовно руками. Недалеко сидит женщина с накрашенными ногтями. И вот она берет кусочек хлеба с сыром и начинает есть. Бабы тоже достают хлеб, колбасу,  и, чавкая, пожирают все это. В горле одной кусок застревает, рот приоткрывается, она замерла, выпучив удивительно глупые глазки  на багровом, грубейшей кожи, лице. Не мигая, она осмысливает увиденное, наконец, мысль оформляется в слово и она, судорожно глотнув и устранив препятствие для излияния, хватает руками свою товарку за плечо и говорит ей, тыча пальцем в маникюр женщины, которой неловко и за себя и за нее.
 — Гли, гли-ко — штой-тось ето, а, Мотька?

Посмотрев спектакль (на праздничный день решили показать трагедию "Испанцы" Лермонтова) и поговорив, учителя и шахтеры принялись за песни, танцы и даже пляски. Баянисты тоже заметно хлебнули перед сценой для храбрости, шли и садились не совсем правильно, но пальцы слушались хозяев безупречно.
       Общее впечатление от вечера совсем неплохое.

6/V/55
    Несмотря на тишину, в классе неуловимое оживление, блестящие глаза учеников, более резкие движения,  когда нужно открыть или закрыть книгу, повышенная восприимчивость  к шутке таких завзятых остроумцев, как Трушин и Арефьев. Попробуй спокойно усидеть под крышей, когда на дворе настоящий весенний день, 16 тепла, солнце светит и пришкольный сад цветет!
 
   Все же тишина полная, и Верохин у доски неплохо рассказывает о гражданской войне в Америке. Я внимательно слушаю, стоя у окна, когда тихо открывается дверь и в класс заглядывает толстая, заплывшая розовым мясом "морда" Ерёмова, пятиклассника-хулигана. Он — в предвкушении наслаждения артиста, который удачно будит смех в зале, корчит рожу всему классу и, конечно, привлекает внимание. Но шума еще нет. Мне нравится за такую выдержанность 8 "Б".

Верохин недоволен, так как тянет на пятерку, а Ерёмов — шут, его сбивает. Несколько секунд они стоят совсем рядом. И тогда с великолепным самообладанием Верохин, не прерывая рассказа о гражданской войне в Америке...

— Многие капиталисты Севера продавали мятежникам Юга оружие и мешали отмене рабства, — поднимает указку, поворачивается к двери и, сделав ударение на слове "мешали", бьет по голове Ерёмова. Звучно так хлопнул, красиво. Хохот всего класса, более громкий, чем рассчитывал виновник, был единственной наградой молодого артиста. Сорванец добился своего, но слишком большой ценой.

Ерёмов скрывается неожиданно тихо и скромно , аккуратно закрыв дверь.

А вот и большая перемена. Еще урок в 10 классе, и половина дня свободна. И я немного забыл об осторожности. Достал дневник, положил перед ним портфель и начал писать. Уже вторую неделю я заносил в дневник личные характеристики учеников и особенно учениц. Потом уж я понял, как много  в этом было мальчишеской дури, и убрал эти опасные страницы. Но в тот день они еще были в дневнике.

  Заканчивается перемена. Звонок. В дверь заходят и рассаживаются вполне взрослые парни и девушки. Я сунул  дневник в портфель.
Дверь класса открылась. Там Леночка жестом зовет меня.
Вышел.

— Лен, урок же.
— На секунду. После урока загляни ко мне на десять минут. Обсудим план проведения Дня Победы.
— А где же план?
— Да я поленилась переписывать. Короче, не убегай.
 
      Урок на удивление шел тяжело, хотя отрабатывали ответ на интересный вопрос о развитии культуры, образования, литературы после войны. Ни цитаты из озорного выступления Шолохова на съезде писателей, ни впечатляющие цифры роста образования в СССР не могли заглушить непрерывное жужжание  осторожных голосов, прерываемое сдавленным смехом.
 
    Напомнив, что в понедельник День Победы, и это обычный рабочий день, я закончил урок.

   Лена подготовила хороший план, обсуждение заняло немного времени. Учительская опустела. Лена сегодня была явно чем-то расстроена.

— Чего случилось? Вид у тебя мрачноватый.
— Ничего, но меня просто тревожит случай с Прягиным. Понимаешь, его откровенно травит Михаил  Аркадьевич. Недопустимо!

— Ну, соберите треугольник — партбюро, комитет комсомола, профком и потребуйте.
Нельзя же так! Это уже напоминает вендетту! Мы же не на Корсике, нельзя так давить человека.
 
— Вот и я так думаю. Но его просто понесло, зарвался. А паренек хороший, но опасается, что по экзаменам не пройдет по конкурсу. Он мечтает поступить в МГУ на исторический факультет. Серебряная медаль тем хороша, что дает право без экзаменов поступить в любой институт и университет. Только заявление написать.

— Да я знаю, похвастаюсь, что у меня было серебро.
— Что же делать?

— Слушай, ведь отметки ставятся экзаменационной комиссией. А если разногласия, то большинством голосов. Так что обеспечивай в комиссии большинство! И чтобы у всех — высшее образование.

    В прекрасном настроении я шел к выходу, но шум из моего класса насторожил. Что-то развеселилась молодежь. И домой не рвется. Какие-то взрывы хохота. Вернулся.
    На меня веселые, чуть насмешливые взгляды.

— Чему радуемся?
— Владимир Афанасьевич. а вы кого из классиков любите?

— Да мне все нравятся.
— А нам особенно  Островский Александр Николаевич. Какие у него жизненные комедии!
— Верно.

— "Неожиданный случай", "На всякого мудреца довольно простоты". А Глумов какой коварный! Злой и насмешливый.

У меня холодок пошел от сердца вниз. Я открыл портфель. Дневника там, конечно, не было. "Только не сорвись! Не повышать голос! Не угрожать!"

— Ну, шутники, может, хватит говорить загадками? Прочитали, повеселились, и баста. Дневник на стол. Вот сюда. Давайте по пьесе вашего любимого Островского: "Свои люди — сочтемся!".

— Какой дневник? Какие загадки?
— Дневник, который я давно веду и который кто-то ловко увел  из портфеля.   

— Так это ваш дневник мы нашли в парте? Как интересно! А мы все гадали, кто это написал, хотели показать директору, чтобы узнать автора по почерку. Ведь в нем ни подписи, ничего нет. А это оказывается вы.

— Мой дневник. И согласитесь, ничего плохого, надуманного я ни про кого не написал. Да вы в своих общениях наверное говорите друг о друге иногда намного резче и грубее. Или не так?

И посыпалось.

— А почему вы считаете, что я рано задумалась об отношениях мужчины и женщины? Вот Лиля из 10 "б", она даже попала в интересное положение, она даже из нашей школы ушла. Вот она рано!

— А почему это я толстушка? У меня нормальная фигура!
— И вовсе я не прижимистая, а за билеты не сразу отдала деньги, потому что их у меня не было!

И обиженный низкий голос Буянова:
— И вовсе я не мямля какая-то. Просто не люблю препираться, спорить...

— Ну всё, ребята, всё. Дневник на стол!
Отдали. Положили. Да-а-а.

Дверь открывается. Там опять Елена.
—  Что тут у вас? Смех по всей школе слышен.
— Да мы поспорили, как зовут Глумова из "На всякого мудреца довольно простоты". Одни говорили — Владимир, а правильно — Егор.

 9/V/55
В этот день Арапов особенно нарядный, подтянутый, красивый. И необычно добрый. Он договорился в московском институте, что будет поступать в аспирантуру. 
Все веселы. Весна на дворе. Каникулы на носу. Учителям положен отпуск в 48 рабочих дней. Почти два месяца!

Уроки пронеслись быстро. Под вечер я возвращаюсь в интернат, где кипит своя, так непохожая на школьную, жизнь.
Кухня, наиболее посещаемое (после уборной) место в интернате.
У плиты появляется учитель со сковородой, на которой нарезанное сало, прикрытое алюминиевой глубокой миской.  На ней, в свою очередь, помещается соль, завернутая в кулек с неровными, рваными краями (нечем бывает иногда вытереть руки), и хороший нож с деревянной коричневой ручкой. Он ставит на одно закрытое отверстие плиты  сковороду разжарить сало, идет в соседнюю комнату-склад, набирает из тумбочки новую, недавно купленную крепкую картошку в алюминиевую миску, возвращается на кухню и моет картошку в тазу около металлической бочки с водой, затем набирает воду в другой таз для ополаскивания,  быстро чистит клубни, снова ополаскивает, и режет тонкими кусочками картошку  на шипяще-шкворчащее сало в сковородке.

Демобилизованный солдат (он в гимнастерке) чистивший картошку только что передо мной, добавляет на плиту свою сковородку к трем другим сковородкам и четырем кастрюлям,  в которых варится холостяцкий не разнообразный, зато обильный ужин.
Плита переполнена. И владельцам сковород и кастрюль  вдруг сразу всем понадобилось проверить вкус, запах , степень готовности своего жарева и варева. Враз у плиты стало тесно. И еще толпа полупьяных протиснулась в дверь и уселась играть в домино. В их числе кладовщик Тимофеич.

— Вот это телефон нам поставили! — Восхищается игрок. — Такой топором не возьмешь, как тот! — Он имел в виду, что предыдущий аппарат разбили топором, хотя и тот был не стандартный, а более прочный.
 — Об этот голову разобьешь! РВ — шахтерский, водонепроницаемый.

Появляется Коля, мрачного вида брюнет крепкого сложения в полусъехавших брюках — ремень потерял,— в коричневой рубашке с молнией. Он ставит свою сковороду с салом  на печку, потеснив остальные. 
С ним его друг Валя, небольшой паренек, пьяненький, оба студенты. Валя моет малюсенькую, с хорошую кружку, кастрюльку.

— Коля, мыть много не надо, верно? А то жир смоешь.
Налив воды в кастрюльку, они уходят.

Врывается еще один малый.
— Тимофеич! Дай гармошку, играть будем!
— Бери, пожалуйста, играй.
— Вот это я понимаю! Пойдем, откроешь кладовку.
Вскоре, раздаются знакомые, резкие, пронзительные звуки, там, в коридоре, накапливаются девушки, они уже кружатся в вальсе или визжат частушки, очень даже фривольные.

Ах, подружка моя Маня,
 Расскажу тебе секрет:
Я кому уже давала,
А кому пока что нет!

Вновь появляется Валя в серой кепочке, делая вид, что сгибается под тяжестью наволочки с рожками.
— Граждане, помогите, тяжело нести!
Коля берет за нижнюю часть наволочки, Валя — за открытый конец, нацеливает на кастрюльку. Рожки вываливаются, частью, конечно, на пол.

— Да, рожков много, а кастрюлька маловата, — замечает Коля, — надо побольше найти.
Коля приносит средних размеров алюминиевую кастрюлю и моет ее, несмотря на протесты  Вали.
Появляется Петровна, сестра-хозяйка и с негодованием видит, что Коля берет для мытья воду из бака с кипятком для чая.
— Я вот кочергой счас! Чаем еще мне будет кастрюли мыть!
— Да мне все равно, я не знал.

Гудение и шипение печи, визг голосов под варварские звуки гармошки, грохот фишек домино...
Муж и жена около печки  проверяют, сварилась ли картошка.
Муж: это наша ложка?
Жена: Нет, не наша. Наша блестящая, только сейчас здесь была.
— Так где же наша?
— А, вспомнила, я ее на стол отложила.

Здесь же Коля.
— Наступает самый ответственный момент. — Он слил воду из кастрюли и готовится вывалить рожки на раскаленную сковороду.
— Сюда бы музыку, такой момент.
Валя играет губами туш. Коля хвастается.
— Смотри — сварил рожки, жарю и посолить не забыл! Теперь гляди в оба, чтобы не сгорели рожки!
— Не рожки. а дудки!

Тот малый, который восхищался телефоном, подошел к нему, снял трубку.
— Алло! Красавица, дай мне отделение милиции. Милиция? Алло! Здесь кровавая драка, вызовите немедленно в поселок милицейский наряд...Срочно!
Подбегает культработник Любовь Степановна.
— Брось, Саша! Трубку оставь! Какая кровавая драка?
— А, ... твою мать, слово человеку сказать не дают!

Любовь Степановна возмущена.
— А ты мне обещал, что не будешь ругаться!
— А я и не ругаюсь...почти!
— Вот это не ругаешься! Где же не ругаешься? Еще как ругаешься!

Далеко за полночь интернат затихает.
Завтра опять в школу, сеять  разумное, доброе, вечное.