Замкнутый

        С детства ему не везло. Со всех сторон он был окружён близкими ему людьми, которые неизменно придавали дурное значение его словам. Совестливый и деликатный по натуре он и помыслить не мог о том, чтобы кого-то обидеть, – он боялся этого, как огня, хотя геенной огненной в то безбожное время его никто не пугал. Ему просто говорили, что он не прав, что своими словами он непременно обидел человека, а если тот и не показал, что обижен, то только потому, что достаточно хорошо воспитан.
        Дня, часа не проходило, чтобы кто-нибудь из его окружения не сделал ему замечания, начиная от старших родственников и заканчивая младшим братом. Учителя в этом смысле тоже, словно соревновались друг с другом. Не было оценки, не заниженной из-за того, что он «бубнил», отвечая урок, или сутулился, стоя у доски. Все хотели сделать из него «Человека с большой буквы», и каждый, обращаясь к нему свысока, с лёгкостью находил повод уязвить его поправкой или поучением. Это была какая-то эпидемия «поучения», которой поголовно все окружающие его люди были заражены.
        Поначалу, пытаясь хоть как-то оправдать себя в их глазах, он иногда с ними ещё разговаривал, ужасаясь при виде того, как они взрываются от раздражения и заходятся в истерике после первых же его слов. Потом, понимая каких трудов стоит им  успокоиться,  перестал  с ними  разговаривать из деликатности. Он пользовался минимальным набором слов, исключающих продолжение общения, ничего о себе не рассказывал,  но сам  внимательно наблюдал за их поведением, осуждал их и старался себя убедить, что не очень-то дорожит их мнением и оценкой.
        Больше всего в них раздражало его то, что вместе со злонамеренным значением его слов, действий и мыслей, они приписывали ему и какой-нибудь диагноз, обвиняя его и в эгоизме, и в мизантропии, и ещё во многом другом, на что хватало фантазии и эрудиции. Его возмущало то самомнение, с каким они отмечали каждое его «отклонение от нормы». Общение с ними было для него пыткой, а они словно нарочно провоцировали его на скандал, находя повод для новых придирок.
        Его молчание они считали «оскорбительным для окружающих», его разговорчивость, которой он время от времени разряжался, устав воздерживаться от общения, объявляли навязчивой и бестактной. Ему казалось, что он бы ещё вытерпел эти замечания, если бы только они не сопровождались брезгливыми, презрительными гримасами, искажающими эти некогда любимые и дорогие ему лица. И его шокировало то, что о его, казалось бы, не имеющих никакого злого умысла словах или поступках, самые близкие ему люди и родственники, которые давно должны были бы научиться его понимать, говорят с брезгливостью и отвращением.
        По большому счёту это он должен был обижаться на них на каждом шагу, но он слишком хорошо знал, что своей вины они не признают, а его обвинения перекинут  на него самого, приписав ему ещё какой-нибудь диагноз, вроде паранойи или маниакально-депрессивного психоза, поскольку всесторонне униженный и измученный их тотальным террором, он вполне мог проявить черты похожего заболевания.
        Поминутно ожидая града новых нападок и оскорблений, иногда он и вправду начинал чувствовать себя больным, подолгу бывал не расположен к общению и тяготился их обществом, что в свою очередь становилось поводом для нового недовольства.
        Отношения с девушками у него не складывались совершенно к ещё большему отчаянию родственников, мечтавших поскорее сбыть его с рук. С ними он был такой же молчаливый и угрюмый, как и со всеми вокруг. Просить их рассказать о себе он не решался, считая это неделикатным, по той же причине и не решался расспрашивать их вообще о чём бы то ни было. Как назло и девушки ему попадались неразговорчивые, и вскоре он перестал с ними даже знакомиться.
        Друзей по интересам у него тоже не было, поскольку любое новое увлечение встречалось его окружением в штыки или сопровождалось замечаниями  до такой степени колкими и скептическими, что он и сам начинал испытывать к своим новым занятиям отвращение.
        Всё изменилось совершенно случайно, когда он однажды сходил в кино. Старый английский  фильм, поставленный по нескольким пьесам Шекспира, произвёл на него такое ошеломляющее впечатление, что он моментально почувствовал себя хранителем бесконечного множества глубочайших тайн, сокровенных мыслей и озарений, наполняющих его внутренний мир новыми чувствами и ощущениями.
        С этой минуты он больше не мог молчать. Он стал невероятно общительным. При каждом удобном случае он не переставая говорил об этом фильме, об исторических  событиях, представленных в нём, об актёрах, снимавшихся в главных ролях, о пьесах Шекспира, на которых был основан сюжет.
        Теперь ему уже было о чём поговорить и с друзьями, и с девушками, которым он наизусть читал сонеты Шекспира и декламировал монологи из разных пьес, чем не одну из них подбил подать документы в театральный институт, убеждая что из неё  непременно бы получилась превосходная Джульетта или Офелия. 
        Он увлёкся  культурой и историей Средних Веков,  он увлёкся историей Англии и драматургией эпохи английского Ренессанса, литературоведением, всемирной историей искусств, английским и французским языками. Он начал учиться рисованию и пробовал писать стихи. Стал заядлым театралом и посетителем всех новых выставок, имеющих отношение к интересующей его теме.    
        Коренной петербуржец, он исходил вдоль и поперёк все залы Эрмитажа,  отмечая взаимное проникновение культур различных стран и эпох. Он неустанно водил девушек в Эрмитаж и устраивал им такие экскурсии, что другие посетители музея оставляли своих экскурсоводов и толпами ходили за ним, как стадо овец за пастухом.
        Упрёков и придирок родных он уже не слушал, равно как и язвительных их замечаний о том, что искусствовед – не профессия! Он  открыл для себя  мир поразительно волнующих  интересов и знаний и насытиться им не мог.      
        Ослеплённый множеством многообещающих творческих перспектив, он  не обращал внимание ни на серость и уныние бытия, ни на брюзжание вечно обиженных и недовольных им родственников.
        И тем неожиданней было прозрение, когда он, встретив однажды свою бывшую одноклассницу – тупую, вечно сонную девицу с тусклыми, коровьими глазами, в ответ на её вопрос: «Чем интересуешься?», увлечённо заговорил о Шекспире. Девица некоторое время его слушала молча, сонно пялясь и пожёвывая губами, а потом,  выкатив на него округлившиеся от внезапной догадки глаза, убеждённо ляпнула:
        – Да у тебя это мания какая-то! Тебя лечить надо! Ты больной!   
        Он осёкся, замолк, почувствовал, как проваливается в пустоту,  ощутил  онемение всех суставов и мышц,  попытался  пошевелить  хотя бы пальцем руки и не смог. Попытался сдвинуться с места, и у него это тоже не получилось. Несколько минут он в оцепенении стоял перед ней, а она смотрела на него коровьими глазами и жевала жвачку. Потом сказала:
        – Я пойду. С тобой скучно! – и ушла.
        А он присел на скамейку, пытаясь отдышаться и собраться с мыслями, но  ему это не удавалось. Он попытался подумать о Шекспире и не вспомнил ни слова из того, что говорил ей сейчас и рассказывал раньше своим друзьям и знакомым. Он попытался вспомнить отрывки из великолепных своих рефератов о Шекспире, но не смог припомнить ни строчки – сплошная пустота в голове, словно корова языком слизнула.
        «Корова и слизнула! – подумал он, ощущая чудовищную слабость в руках и ногах. – Вторглась в святилище и осквернила его!».
        Ещё какое-то время он сидел, оглушённый навалившейся на него пустотой, потом  попробовал встать, успокоиться, и когда ему это удалось, побрёл домой.
        Дома на него с упрёком надвинулись родственники:
        – Неужели нельзя было позвонить?! Как можно быть таким эгоистом! – с остервенением грызли они его, словно соревнуясь друг с другом. Но он больше не слушал их и не замечал.
        С этих пор он снова стал замкнутым. Нет, интерес к Шекспиру у него не пропал, хоть и сконцентрировался на одной узкой теме, в которой он стал  глубоким специалистом и исследователем. Но ни с кем из посторонних он об этом не говорил. Он сделал  это своей тайной.