Бесконечный марафон с загоном для лошадей

К нему подошла знакомая собака, чтобы он ее погладил. Он погладил, потом сел в машину и уехал. Когда вечером он вернется домой Буся, собака, будет гулять во дворе, и снова к нему подойдет.

Это была странная дружба. Вообще-то у Буси были хозяева: жена, муж и мальчик-школьник. Но Буся вечно бегала по двору, облаивала незнакомых, и подбегала к жильцам подъезда, которые иногда ее угощали куриными косточками. А к нему она подходила, потому что ей нравилось, что он гладил ее по голове, чесал за ухом, говорил ласковые собачьи слова.

Потом Буся на центральной улице попала под машину, ее лечили в ветеринарной клинике, а когда она выздоровела, то стала гулять только с хозяевами, и только на поводке. Прошло полгода, и собака опять вышла гулять во двор. Но  сейчас она стала очень сдержанной, вежливой и спокойной, от хозяев почти не отходила.

Но вот к нему подошла, видимо, по старой дружбе.

Он ехал на работу и до первого светофора думал о собаке, о том, что это за существо такое: ничего не забывает - ни плохое, ни хорошее. После зеленого он переключился на другие мысли, впрочем, надо было только вспомнить первые три пункта из рабочего блокнота, остальное начнется часа через полтора.
 
И еще он пытался вспомнить, не вклинивается ли в рабочий план что-нибудь из того, что он должен был сделать для жены. Кажется – ничего? Новый мебельный шкаф они обсудили вчера. Привезут в субботу после двенадцати, начнет собирать сам, потом сын из школы подтянется, при необходимости поможет.

Что ж? Смена деятельности – своеобразный отдых, иногда полезно и шкафы собирать.

До работы ехать было еще минут десять. Нина? Да оставалась еще Нина. Любить ее приходилось через запятую. Был какой-то длинный ряд событий: утренние телефонные звонки, поездки по городу, необходимые встречи, анализ новой информации, деловые совещания, и где-то там, на пятом – шестом месте стояла она, Нина.

Нужно было ей коротко перезвонить, бросить две фразы в телефон, при встрече сухо ткнуться губами в ее правую щеку и все – до воскресенья или до следующего воскресенья.
 
Что-то в его жизни она значила. Без нее все порой казалось серым, некрасивым и уродливым: дождливая погода, грязь на тротуаре, сморщенные лица и главное - бестолковость и бесполезность движений людей, которые находились у него в подчинении. И в тоже время он прекрасно понимал, что сегодняшняя бессмысленность, возможно, превратится  в завтрашнюю необходимость.

Но вот так бурлила река жизни, а ему чаще приходилось плыть против течения, и было очень неприятно, словно в лицо летели брызги, грязь, мусор и даже целые куски, то ли деревьев, то ли разбитых надежд и судеб.
 
Когда он видел и чувствовал  это стихийно-неуправляемое суматошное  движение, то всегда вспоминал ее голос, запах волос, изящные движения рук, и тогда другие люди, женщины, мужчины не казались уж такими нескладными, неумными и неумелыми.

Когда он был с ней рядом, в голове всегда присутствовала мысль, что если всё остальное убрать, вычеркнуть, отбросить, забыть, и рядом оставить только Нину с ее всегда чуть обиженно-задумчивыми глазами, то все равно счастья и покоя не будет.

Время, когда можно было думать о счастье, у него появлялось только во время редких встреч с Ниной, и вечером, когда можно было постоять у окна или на балконе, выкурить третью сигарету за день. Больше трех сигарет в день ему курить было нельзя, так сказали врачи, а он решил, что раз сказали, то почему бы и не выдержать трехразовое  сигаретокурение.

Это была тренировка характера с одной стороны, а с другой – он знал, что если будет курить, то будет думать о ней. А когда мужчина думает о женщине слишком часто, он становится слабым. Во всяком случае, с ним это происходило именно так. А слабым ему быть нельзя, потому что сыну было еще только пятнадцать, и рядом с парнем должен стоять сильный мужчина. Потому что жена, с которой они прожили уже двадцать лет, полюбила его, когда он был молодым, сильным, красивым и веселым, и привыкла к нему именно в этом образе.

Слабым нельзя было быть и потому, что на работе он тащил на себе кроме воза и маленькой тележки еще и многотонный грузовик, попутно умудряясь не портить с людьми отношений, не унижать их достоинство и заставлять работать так, как этого требовали интересы дела. Силы были нужны нечеловеческие, мало кто догадывался, чего это ему стоило, поскольку он был скрытным с детства и не любил выставлять напоказ свои слабости.

И вот она… Они были знакомы уже лет пять, а встретились первый раз в Таллинне, куда он приехал по делам компании, в июле месяце накануне очередного короткого отпуска, уставший и измотанный настолько, что даже позволил себе отправиться на вечернюю прогулку, не поменяв измятой и пропотевшей рубашки на свежую.

И тогда возникла она… Она именно возникла, из ничего, из вечернего полумрака, из тишины, когда он сидел за столиком летнего кафе и допивал свое вино. Просто он поднял глаза и увидел ее, стоящую перед пустым стулом.
- Похоже, эстонка – подумал он, – глазищи какие, а косметики не много и губы бантиком держит.

Его поразил и потом поражал еще много раз ее голос, он был низковатый, грудной с легкой хрипотцой, она чуть растягивала слова и твердо, но тихо произносила окончания. Он подумал, что это похоже на какую-то музыку, может быть космическую, а может быть тихую ночную. 
      
Он даже придумал слово, обозначавшее то, как она говорила по телефону. Шелестела…, как может шелестеть осенний лист на мокром асфальте, страница бумажной книги – тихо и вкрадчиво.

Ее изящная и благородно-задумчивая  сдержанность заставляла думать и его, а думать он умел только математически: сравнивать, выбирать, суммировать, вычитать, подсчитывать потери.

Иногда он пробовал думать о себе и о Нине как умел думать всегда, как думал на работе, в жизни и когда надо было принимать тяжелое и, допустим, болезненное решение. Опять все сводилось к математике и цифрам, и чаще всего - к элементарному вычитанию.
 
Без Нины было порой плохо и тревожно. Вычитание остального мира и выведение Нины в остаток не давало искомого результата, и к тому же без всего остального было  пусто и неинтересно, а заполнять пустоту Нина не умела.

Вдруг ему начинало казаться, что она просто дурочка, да именно вот так – дурочка и всё! Потому что некоторые ее поступки ставили его в тупик, а на некоторые ее вопросы он не мог найти ответа. Ни сразу, ни потом.

Она мало смеялась,  никогда не обижалась, вернее он знал, что в этом месте жизни она должна  обидеться, на него, на погоду, на нехватку времени, денег, внимания, а по ней этого не было видно. Совсем не видно.
   
Допустим, она спрашивала:
- Почему?

Для себя он понимал, почему ему нужно было много работать, добиваться положительных результатов, по ночам сидеть над бумагами  и расчетами, по три дня помогать собирать какой-нибудь заумно-капризный прибор в лаборатории, а потом еще неделю тщательно проверять документацию. Потому что Дима, он же Димыч, он же Димон-батон колбасный  был гениальным конструктором, но абсолютно безграмотным от рождения.

Он называл  это просто «подчищать хвосты», но за простым названием скрывался такой расход времени, такая погруженность в мелочи и внешняя активность, что Нина, которой доставалось минут пятнадцать от его рабочего дня, говорила:
- Почему? Ты же можешь опоздать на полчасика? Вот и опоздай!

Он мог, но не хотел, все внутри противилось, а объяснить, что вот эти пятнадцать минут он выкраивал с самого утра, что это потребовало неимоверных усилий, что это очень большой отрезок времени, что за эти минуты можно три раза умереть и воскреснуть – все это объяснить ей он не мог, не успевал, Да она и не захотела бы понять.

Она жила сердцем, чувствами, отсутствием точности во времени и пространстве, но, что странно, это несколько не мешало ей оставаться сдержанно-спокойной, хотя на уличные свидания она, к примеру, постоянно опаздывала ровно на восемь минут.

Тратить время на пустые слова он не хотел, поэтому просто брал ее за руку и смотрел сначала в сторону, а потом в ее глаза. Примерно через три минуты она каким-то  особым своим чувством понимала, что он не врет про пятнадцать минут, что ему действительно так надо.
   
А потом она просто проводила слегка подрагивающими пальцами по его щеке, и уже кончиками ногтей по подбородку туда-сюда. На большее не хватало времени.

Никто и никогда не гладил его по голове. В детстве он был сдержанным и сосредоточенным мальчиком, и матери никогда не приходило в голову сделать это хоть однажды. А отец  был просто сильным мужчиной, сильным и уверенным.

У его единственной жены были другие ласки, она трогала его за руку, чуть прикасалась к плечу, кончиками пальцев дотрагивалась до груди. Но делала все осторожно и боязливо.

А Нина, в тот первый таллиннский вечер через час после знакомства, как-то сумела разглядеть и почувствовать его недолгую слабость, его опустошенность, измочаленность и просто подошла и погладила по голове своей узкой ладонью. Это было так неожиданно, но он вдруг почувствовал, что усталость пропадает, зубы разжимаются и начинают дрожать губы.

Он опустил голову на мгновенье, потом встал, взял Нину за руку, обнял другой и они все понял без слов. Что она будет его источником, солнцем, генератором тока, а он…, он – просто будет приходить к ней и забирать киловатты, мегабайты, гигабайты, потому что это отныне стало принадлежать ему.
 
Иногда он вдруг понимал, что у нее должна быть еще какая-то другая жизнь. Возможно, в той ее жизни были планы, обязательства, другие мужчины, которые что-то ей говорили. А она вежливо, спокойно и негромко им отвечала. Это спокойное  достоинство можно было истолковать  и как проявление симпатии. Он однажды видел, как от ее вкрадчивых слов завелся молодой таксист, несмотря на то, что рядом был он, сильный и уверенный мужчина.

Тогда он начинал терять самообладание, испытывал внутреннее раздражение и нервно царапал карандашом по бумаге. Если шло совещание, то присутствующие просто замолкали, потому что не понимали его неожиданной реакции. А если рядом в кабинете находилась секретарша, то она начинала пятиться к двери задом и потом боком выскальзывала, вытекала из кабинета в приемную.

Спасало одно, он набирал ее номер и коротко спрашивал:
- Ты как?   
После паузы в трубке шелестел ее голос, а еще через паузу она сообщала, что все хорошо. 

Вечером во дворе собачка Буся снова подошла к нему, и он снова гладил  ее по голове и говорил:
- Собачка! Хорошая собачка, хорошая!
И вдруг он подумал:
- А в паре Нина и я, я – кто? Собака или человек? А интересно,  действительно - кто?

Потому что в паре с женой он был точно не собакой. Но и его домашней женщине эта роль не очень-то и подходила.
 
В это время на балкон второго этажа вышла жена, помахала ему рукой, и прямо оттуда с балкона начала рассказывать, что она сегодня приготовила на ужин. Судя по ее рассказу, ужин обещал быть замечательным, готовила жена прекрасно, и он всегда с удовольствием и аппетитом  съедал все ее блюда, а в конце говорил:
- Очень вкусно… было. Особенно…!

Он знал, что жена ждала этой последней фразы, потому что, когда он был погружен в свои мысли и забывал ее сказать, она всегда спрашивала:
- Вкусно? А особенно что?

Собачка Буся вернулась к хозяину, а он пошел  к себе домой на второй этаж, по дороге вдруг вспомнив, что совершенно не знает, умеет ли Нина что-нибудь готовить.
- За пять лет я не попробовал ни одного блюда, которое бы она приготовила. Смешно?

Дальше была дверь в квартиру с радостной женой и  спокойным сыном. Его уже ждали, и надо было просто шагнуть через порог и переключится на волну счастливой семейной жизни. 
Он успел только подумать:
- А завтра будет примерно также! Только ужин – попроще, но все равно – замечательный!

Завтра плавно перетекло в послезавтра, потом была пятница, а потом он собирал шкаф, и закончил работу в воскресенье. Шкаф оказался зеркальной горкой, и жена поставила туда лучшую посуду. По квартире плавала тихая радость, а встретится с Ниной - не удалось, из-за шкафа.

Понедельник походил на все понедельники, которые он еще помнил, а во вторник на работе Димыч, он Димон батон колбасный заявил, что видел он в гробу этот новый умный механизм, потому что там изначально не хватало маленькой такой хреновины, из-за которой весь агрегат придется разбирать полностью, иначе он никогда не заработает.

Все начальники, в количестве трех человек, что были над Димоном сверху, сначала начали орать, потом вспоминать законы Мерфи, снова орать, а потом потащили конструктора в кабинет директора, но когда выяснили, что директор уехал, то решили, что Димона сможет обуздать и заместитель директора.

И вот вся эта веселая четверка стояла у него в кабинете и, перебивая друг друга, говорили, что если дела идут хуже некуда, то в ближайшее время, согласно Мерфи, они пойдут еще хуже, потом  про маленькую хреновину, про срочность и важность работы, а в конце, изругав Димона в три голоса, сообщили, что вообще-то этой детали на складе нет, поскольку ее не догадались заказать.

В кабинете повисла нехорошая пауза, конструктор Димон торжественно и зловеще засмеялся и сказал:
- А что я вам говорил? – после чего гордо удалился на свое рабочее место, не забыв мягко прикрыть  за собой дверь.

Решение проблемы затянулось на два дня, ему прошлось обзванивать примерно десять мест, а потом еще и мотаться по городу, и Нина передвинулась со вторника сначала на четверг, а потом отступила на воскресенье.

В субботу он увидел во дворе Бусю, ее вела на поводке хозяйка. А в этих случаях собака даже не смотрела в его сторону.

Похоже, что его отношения с близкими существами развивались не по треугольному, а по квадратному варианту: он – жена – Нина и собачка Буся.

Он рассчитывал, что жена сыграет роль Буси, помнящей, преданной и спокойной, но что-то начинало идти не так, и в голосе жены вдруг появились твердые и решительные интонации, которых раньше не было, вернее их не было никогда.

А вечером сын, уже крепкий, плотный, накачанный пятнадцатилетний парень вдруг спросил:
- Папа, а может так быть, что парню нравятся одинаково две девушки, а любить надо одну?

Жена находилась рядом в комнате, и она первая начала объяснять что-то про возраст, про узнавание и открывания молодыми людьми в себе первого чувства, про то, что эмоции могут быть направлена на несколько объектов, и что не надо торопиться и делать ненужные движения, потому что они потом могут заканчиваться болезненно.

Они с сыном все это выслушали, а сын спросил, обращаясь почему-то к нему:
- А как надо выбирать, чтобы не ошибиться и потом прожить двадцать лет вместе?

В это время зазвонил телефон, жена отвлеклась, а он сказал:
- Понимаешь, парень, что-то там внутри тебя, сердце, чувства, не знаю, как правильно это назвать, тебе должно подсказать. Надо просто дождаться подсказки, а торопиться, мама правильно сказала, не стоит!   
- А ждать долго?
- Если бы люди это точно знали и не торопились, представляешь, сколько счастливчиков было бы вокруг!
- Да, что-то не очень много…их…

На том разговор и закончился, а он пошел на балкон выкуривать третью сигарету и думать о том, что у квадрата, похоже прорисовывается пятый угол.
   
Лето плавно переместилось и втиснулось в осень, а октябрь, начавшись солнечно, весело и разноцветно, вдруг неожиданно ощетинился голыми ветками деревьев.

Он шел по тротуару и машинально считал кучи грязных и мокрых листьев, которые нагребали равнодушные дворники. Это была его первая прогулка за два с половиной месяца, с Ниной он встречался три раза, по телефону разговаривал, раз пять, не считая коротких обсуждений места и времени встреч.

В начале августа он, было, уехал в деревню на Волге, где родилась его жена, и куда она ездила каждое лето к родственникам, Но семейный отдых втроем, он, сын, жена, продлился ровно три дня. Ему пришлось срочно возвращаться в город, пообещав, что как только разгребут очередную кучу дел международного уровня на работе, и чуть-чуть «подчистят хвостики», он сразу вернется.

Сразу – не получилось, потом не получилось тоже, а дальше – уже не имело смысла, поскольку жена с сыном вернулись из деревни обратно. В обычном поведении обоих появилось что-то новое: сын стал более задумчивым, а жена более решительной  и уверенной в словах и поступках. Такие вещи он чувствовал сразу, как, скажем, понимает неотвратимость перемен матерый волк в лесу, когда еще только слышит одиночные посторонние звуки и чужие голоса где-то там далеко.
      
Осень началась нервно, причем по всем позициям, он уже не помнил всех проблем, но помнил, что их было больше, чем всегда. Настолько больше, что даже непробиваемый Димон батон колбасный, гениальный мыслитель-конструктор спросил:
- А наша контора случайно не запускает ракету в космос в сжатые сроки?

На что мудрый и спокойный директор ответил:
- Дмитрий Михайлович, вы как всегда смотрите в самую суть, это делает вам честь. Но как говорит ваш любимый Мерфи, неразбериха в обществе постоянно возрастает, и мы сегодня это отчетливо ощутили.

Димон ответил в своем стиле, правда, уже в коридоре:
- А я думал – война! И скоро все пойдут на фронт или…  там хрен знает куда!

Этого у Димыча было не отнять, хренообразные слова он вставлял в каждую третью фразу, что видимо, помогало ему переживать трудные жизненные моменты и не терять оптимизма.

Это был один из способов приспособления в современной  обстановке, и неплохой надо сказать способ.

А сейчас он шел на встречу с Ниной. Она позвонила и сказала, что ждет его в парке в три часа, а поскольку о встрече в такое время она попросила первый раз за пять лет, он понял, что надо идти.

Пошел он пешком, зная, что на дорогу к парку потратит около получаса, а значит, будет время подумать.  Что будет потом, он не знал, поэтому на работе сказал, что возможно зайдет к смежникам, и чтобы его не теряли и по телефону не разыскивали.

Секретарша сделала большие глаза, такого от него она никогда не слышала, но послушно кивнула головкой с новенькой модной стрижкой. Тоже к чему-то готовилась.

На улице все двигались быстро и целеустремленно, может прохладная погода заставляла это делать, а скорее всего многочисленные дела, которые всем надо было заканчивать к вечеру. Он шел чуть медленнее и выпадал из общего людского потока, что было для него непривычно.

В окружающей жизни были другие скорости, а он, первый раз в жизни, не захотел под них подстраиваться.
   
Вчера жена ему сказал, что их сын стал дерзким, грубым, и это началось как-то внезапно, и с мальчиком надо разговаривать.

А кто с ним, отцом этого внезапно грубого мальчика будет разговаривать? Хотя нет, вот и его пригласили в парк к трем часам, тоже, наверное, разговаривать?

А еще жена сказала, что у ее мамы, его деревенской тещи с Волги, есть какие-то проблемы, и им вместе их надо обсудить и принять решение. Судя по выражению лица и голосу жены, там действительно могло быть что-то серьезное, старушке почти семьдесят.
      
Он шел и шел, мимо ехали машины, троллейбусы, сновали туда-сюда люди, тучи нависали, становилось темнее, хотя до вечера было еще далеко.

Он начинал догадываться, что окончательно загнал себя в рамки цифр, дел, времени и личных перед самим собой обязательств. Что началось это давно, когда он был совсем молодым и сильным, и когда ему тогда хотелось везде успеть и отметится.

Хотя если подводить какие-то итоги, то он добился неплохих результатов и в карьере, и в личной жизни, и по внутренним ощущениям. Но вот что-то пошло не так, надо было готовиться к  переменам, а что менять, и главное  - как, было пока непонятно.

Вообще это ощущение, когда ожидание смешивается с неопределенностью, было ему знакомо, и он очень его не любил. На раньше это были кратковременные моменты: час, два, самое большое полдня. А сейчас это измерялось днями, неделями и не факт, что не растянется на еще большие сроки.

А что от него хотела Нина? Или что-то случилось?

Он никогда не слышал, чтобы она говорила о будущем или что-то планировала. Жила она только настоящим, и к прошлому уже не возвращалась. Поэтому, в первые минуты любой их встречи, он всегда был в недоумении, кто это женщина, и что он делает рядом с ней. Но потом он привычно чувствовал, что она - то самое солнце, та звезда, которая может посылать в его сторону свет и очередные киловатты и мегабайты.

Она сидела на скамейке в полуоборота к дорожке, а он подходил к ней со стороны спины и еще издали заметил, что в ней присутствует  какая-то обреченность и растерянность. Черное длинное пальто, волосы, небрежно сброшенные на плечо, и самое главное в спине не было того, что он называл породистая стройность.

Он впервые заметил, что на ее лице уже читался возраст, а ведь раньше этого никогда не было видно. Всегда было непонятно, сколько ей лет, двадцать пять или тридцать девять, а сейчас проявилось и отпечаталось: уже - за сорок. И с прической – что-то не то…

Она сразу сказала, что выходит замуж и улетает в Нью-Йорк. Бывший одноклассник разыскал ее и сделал предложение, он живет на две страны, но вот нашел ее в большом российском городе, а это о чем-то говорит?  Что из-за здоровья ей нужно поменять климат, оказывается российский ей не очень подходит, в Америке ей можно будет не работать, будущий муж обещал. Также он обещал, что будет посылать деньги в Таллинн, где живет ее мама, которая всегда нуждалась в материальной поддержке, а сейчас в особенности.


Она говорила все это так, словно у нее не было другого выбора, как будто это был  единственный вариант развития событий. А он всегда знал, что в любой ситуации вариантов должно быть как минимум – два, иначе это безысходность, туннель с одним выходом, загон для лошадей.

Потом она просто встала и ушла, даже не стала дожидаться, чтобы он что-нибудь ей сказал. Пошел снег, хотя было еще только начало ноября, и людям такой крупный снег был совершенно и точно не нужен.

Из-за наплывающих туч и висящей в воздухе белой пелены совсем стало сумеречно, и  вместе с темными парковыми фонарными столбами и голыми кустарниками пейзаж получался вполне фантастический и далекий от реальности.

Интересно в Нью-Йорке такое бывает? Или только под Новый год?

Крупные снежинки скользили по его лицу, и это напоминало легкое и острожное прикосновение женских рук. Ему вдруг показалось, что его начали гладить по голове, но это оказалась голая ветка дерева.

Рядом со скамейкой прошла парочка. Они шли в обнимку, весело смеялись и отрывисто разговаривали, им было меньше двадцати и они радовались этому снегу, тому, что они вдвоём, и  что у них точно было какое-то будущее.
   
А что осталось у него? Работа? Он же не Димон батон, гениальный конструктор и ругатель, способный и по воскресеньям заниматься своими хреновинами, а потом по телефону радостно сообщать, что кажется, он нашел оптимальное решение, но нужно, чтобы в понедельник…
Эх, Димон, если бы счастье сводилось к паре лишних железок?

Дома? А что дома, быт организован идеально, порядок, питание, общение по минимуму, проблем – нет! По большому счету, мелочи – не в счет…

А Нина выбрала Нью-Йорк… Тогда что, значит в Таллине пять лет назад она его просто пожалела? Сука… вот…, нет, это вслух говорить не надо, такое вслух не произносят. Хотя, что Нью-Йорк – можно же и по телефону, и по скайпу, все можно…, было бы желание…

Он шел в сторону  работы, его машина осталась там, без машины домой не попадешь, далеко, хотя Нью-Йорк еще дальше. И что из себя представляет, этот эстонец-одноклассник, этот хренов будущий муж?

Ну, ладно, хотя бы ясность какая-то начала появляться, а там мы еще посмотрим, господин эстонец-американец, чья лошадь еще будет первой на финише? У нас под капотом еще хватает лошадиных сил.
- Сука! А ты-то что под колеса лезешь, видишь же, что уже красный, думаешь, если мордашка ничего и стрижка модная, то можно и на остатки желтого лететь. Одна вон тоже полетит скоро… Да уж, а погода – сегодня явно нелетная, но для автомобилей – в самый раз.

Пока он ехал домой, снег прекратился. Такие природные штучки с выбросом крупных белых звезд причудливой формы долго не работают. Как говорит Димон-батон мыслитель, нестандартный выброс – это ненадолго, кратковременное отклонение от траектории движения только подтверждает правильность направления.

Философ! Мать его… не туда! А вот и парковочка, загон для наших мерсолошадей. Мерсо, а не мерзких…

На крыльце дома его встретила собачка Буся, она стояла под козырьком вместе с хозяйкой и поэтому только слабо двинула хвостом, в знак того, что да – она его увидела, но вот сейчас она с хозяйкой, и поэтому больше ничего сделать не может.

Только хвостом – влево и вправо.