Застывший шедевр. Пролог

12 июня 2012г., Эстония, г.Тарту

Не часто ему выпадала возможность побывать на исторической родине. В сущности, кроме того, что он родился в Эстонии и прожил в городе Тарту первые восемь лет, о своем прошлом он ничего не знал. Человек, спасший его из пятилетнего заточения, обладал скудной информацией. Вместе они пытались по крупицам разузнать о его семье, но каждый раз натыкались на непреодолимую стену, словно кто-то хотел, чтобы он так и остался недочеловеком. О таких Гомер говорил: «Без рода, без племени, вне закона, без очага». Поэтому логичен был вопрос: а мог ли он бывать здесь раньше? В той другой жизни, где наверняка у него были родители, а возможно даже братья и сестры.
Таких людей как он в Америке называют Vigilante, что в переводе означает человек, пытающийся без суда и следствия совершить правосудие. На дело, которому он собирался посвятить всю свою жизнь, его вдохновил американский фильм «Ночной мститель». Он был не в восторге от сценария – уж он-то смог бы раскрыть идеологию судьи-карателя с точностью фармацевта, – но идея отмщения намертво засела у него в голове. После обретения свободы он с упоением читал о суде Линча и восхищался решительностью и фанатизмом, с которым он был предан своему делу, отсюда и появился его псевдоним – Линчеватель. Под этим именем его знали все мировые СМИ. Свое настоящее имя он вспоминал изредка, с большой неохотой и душевной болью. Эта боль нескончаема, невыносима и притуплялась только в моменты слежки и погони. Именно поэтому он не может остановиться – внутри еще слишком много боли.
Он взглянул на часы. Через десять минут в университетском актовом зале должна начаться лекция, ради которой он пролетел полторы тысячи километров. Быстрым широким шагом он пересек площадь, поднялся по каменным ступеням и преодолел просторный вестибюль. В глаза бросилась вереница цветных фотопортретов лучших преподавателей университета, а в особенности одно лицо. Линчеватель мог поклясться, что видел его раньше, только не помнил где и когда. Выдающийся волевой подбородок, прямой немного зауженный к низу нос, синие, словно бескрайнее море глаза. Подойдя ближе, он прочитал подпись «Ёхан Тонц», ниже дата рождения и смерти. Из глубин памяти, словно разряд молнии внезапно всплыл размытый образ мужчины в синем пуловере, он улыбался и протягивал руку. Шокирующее видение на минуту выбило из рабочего настроя. Годами он безуспешно пытался вспомнить хоть что-нибудь из детства, но, увы... Иногда, правда, в сновидениях он видел мать, ее образ спасал и утешал в самые трудные моменты испытаний, выпавших на его долю. Но годы не щадили его память, с годами воспоминания скудели, сейчас ему уже трудно было представить ее лицо, лишь общие ощущения нежности, теплоты и бесконечной доброты. С большим трудом ему удалось отогнать отрывистые воспоминания, он сделал несколько фотографий на мобильный телефон и поспешил дальше по коридору.
Еще один портрет был выставлен на мольберте перед актовым залом. Бельгийский профессор истории и психологии Герберт Маттис смотрел на него с рекламного плаката, словно голливудская кинозвезда: белоснежная улыбка, чуть припыленные сединой виски, прямой нос, ямочка на подбородке и выразительные карие глаза. Он будто ухмылялся и бросал ему вызов. «Тридцатый номер» появился на его горизонте совсем недавно. Не прошло и месяца, а Линчеватель уже успел познакомиться с его второй, тщательно скрываемой от окружения натурой – жестокой, беспощадной, злобной. Свое истинное лицо профессор не рискнул бы показать ни красавице жене, ни двум сыновьям-подросткам, а вот хрупкие миловидные блондинки с голубыми глазами частенько удостаивались чести. Правда, после этого они бесследно исчезали. Последней жертвой профессора стала восемнадцатилетняя студентка Массачусетского университета. На второй день после лекции профессора, когда сам он уже летел над океаном, волонтеры расклеивали ее портрет с красноречивым вопросом «Вы меня видели?». Если бы не Линчеватель, тело бедняжки так бы и не нашли.
В колонном зале студенты с шумом заполняли свободные места. Белый рояль был накрыт зеленым сукном, на котором на время лекции разместились: проектор, коробка со слайдами и музыкальный центр. Свет начал гаснуть, в актовом зале воцарилась тишина. Кто-то из студентов закрыл входную дверь. Через минуту из динамиков, расставленных по всему залу, зазвучал женский глубокий, словно из самого недра земли голос. Из проектора вырвался пучок света, на стене замелькали слова песни, переведенные на разные языки. Линчеватель сразу узнал голос американской певицы по ее расслаблено-ленивой манере исполнения – Билли Холидей.

Южные деревья принесли неизвестные плоды,
Кровь на листве и кровь на корнях,
Черное тело раскачивается на южном ветру
Неизвестный фрукт повешен на тополе.
Чудесный южный пейзаж.

Выпученные глаза и изуродованный рот
Аромат магнолий, сладкий и свежий
Потом внезапный запах горящей плоти.

Этот фрукт для вороньих клювов,
Для дождя, чтобы поливать, для ветра, что бы иссушать,
Для солнца чтобы разлагать, для деревьев, что бы выжать его до капли.
Это странный и жестокий урожай.

– Песню «Странные плоды» в 1999 году журнал «Тайм» назвал «Песней столетия». Она была написана евреем-коммунистом, исполнялась негритянкой-наркоманкой, а слушала ее вся Америка... – разлетелся по актовому залу бархатистый баритон, – Америка слушала... рыдала... и еще тридцать лет продолжала вешать без суда и следствия.
Внезапно в центре зала, словно призрак возник темный мужской силуэт. Профессор Маттис. Его руки были спрятаны в карманах брюк. Он плавно раскачивался с пятки на носок и обратно.
– Эту песню я называю «Гимном самосуда», процветавшего в Америке весь девятнадцатый и первую половину двадцатого века. За это время в США линчевали свыше трех с половиной тысяч негров и тысячу триста белых преступников. Но не думаю, что среди них все были таковыми.
Послышался чей-то настойчивый кашель и одна из студенток гнусавым голосом провещала:
– Это некорректное выражение, профессор, нужно говорить афроамериканцы.
Профессор сделал вид, что не расслышал и продолжил лекцию.
– Виновного обычно били толпой, затем вешали, реже сжигали, фотографировались на фоне трупов, а потом рассылали в виде почтовых открыток. Вот такая своеобразная демократия.
На экране замелькали фотографии, на каждой из них примерно одинаковый сюжет: в фокусе повешенный или сожженный, а вокруг него разгоряченная, а порой и жизнерадостная толпа. В зале стояла такая тишина, что Линчевателю было слышно прерывистое и сиплое дыхание профессора.
– Вы видите одну из таких открыток, на ней казнь Лайге Дэниелса. Представьте, что такую открытку с наилучшими пожеланиями вам прислал кузен на Рождество.
По залу нарастающей волной пронеслись язвительные комментарии и отрывистые возмущенные реплики.
– Да, вы правы. Мы в современной Европе, но подобное варварство у нас тоже случалось, хотя редко, эпизоды можно пересчитать по пальцам, – рука профессора выскользнула из кармана брюк и взметнулась в сторону пучка света, в котором уже мелькнула следующая фотография. – Это Техас. 1920 год. В этом штате, как и во многих других, линчевание процветало. На этой открытке некий Джо написал своей матери: «Это барбекю, которое у нас было вчера ночью. Я слева у столба с крестом. Твой сын Джо». Его мать, наверное, им гордилась, хотя не помнила, как он выглядит, – профессор хохотнул. – А иначе, зачем он указал свое место на снимке?
В зале послышались короткие смешки.
Перед глазами Линчевателя навязчиво мелькал портрет преподавателя университета с голубыми глазами. Он еще раз взглянул на фото в мобильном телефоне и погрузился в детские обрывочные воспоминания. Этот человек ему явно знаком, он не испытывал к нему неприязнь, но и радость от созерцания голубоглазого лица тоже не посещала. Кто же он? Как был с ним связан? Он отправил фото своему помощнику и попросил прислать о преподавателе как можно больше информации.
«Тридцатый номер» прошел совсем близко, оставив после себя шлейф из смеси запахов: туалетная вода «Hugo Boss», аэрозоль для обуви «Salamander», кондиционер для белья и земляничный спрей для полости рта.
«Профессор в полной боевой готовности, – подумал Линчеватель, – похоже, у кого-то сегодня свидание. Пришло время для действий».
Мрачная маска, намертво приклеенная на лицо Линчевателя, на мгновение дрогнула, а мысль, которая его посетила, заставила от удовольствия прикрыть глаза. Как же это одновременно символично и прозаично: профессор, читающий лекцию о самосуде, будет убит без суда и следствия. Ирония жизни, которая лишь подтверждает его верно выбранный путь.
Когда вернувшаяся в конференц-зал тишина позволила профессору продолжить лекцию на экране появилась новая фотография.
– А это Флорида. 1935 год. Курортный городок. Как видите, при линчевании присутствуют малолетние дети, – профессор усмехнулся и развел руки в стороны, – практически семейное мероприятие.
Смена слайдов и профессор продолжил:
– Эта фотография облетела весь мир. Штат Индиана. 1930 год. Толпа из двух тысяч человек отбила у полиции двух обвиняемых в убийстве и изнасиловании негров... ах простите, афроамериканцев, – внес поправку едким тоном профессор и посмотрел в сторону сделавшей ему замечание студентки. – Там на дереве висят только что повешенные Томас Шипп и Абрам Смит – странные плоды, о которых нам только что пела Холлидей, – а вокруг них, так называемые добропорядочные представители гражданского общества. Они фотографируются, улыбаются, а один из них с безумным взглядом показывает пальцем на повешенных, мол, взгляните туда, мы только что совершили демократический акт: наказали убийц, я был тому свидетелем.
Профессор еще долго комментировал снимки, которые могли посоревноваться между собой в жестокости и бессердечии. Линчеватель на экран не смотрел, он знал каждую из показанных фотографий наизусть и мог еще подробнее профессора рассказать о любом из этих случаев. Да, Маттис был прав, не каждый из казненных был виновен, бывали и промахи, но очень редко. С ним, правда, такого еще не случалось. Установление факта убийства являлось обязательным атрибутом его миссии. Линчевателю необходимо заглянуть в глаза безумию и бесконечному злу, прежде чем вынести свой приговор. Вот как сегодня. Профессор, по-видимому, уже наметил очередную жертву и Линчеватель ей помочь не сможет. В конце концов, она все равно бы умерла, а так ее смерть станет доказательством деяний хладнокровного, хитрого и расчетливого убийцы.
Щелкнул выключатель, многоуровневые люстры из латуни осветили актовый зал пятью десятком лампочек. У белого рояля, как после гениально исполненного музыкального произведения, стоял профессор Маттис. Его лицо расплылось в самодовольной улыбке, а голова то и дело склонялась в еле заметном кивке, принимая восторженные отклики и щедрые аплодисменты студентов.  Хрупкая голубоглазая блондинка отключила проектор из розетки и собрала показанные на лекции слайды в металлическую коробку.
На следующий день, покидая Эстонию, Линчеватель увез с собой ту самую коробку в качестве сувенира. Содержимое коробки пополнилось CD-диском, на крышке которого красным маркером был выведен порядковый номер – «30».

†††
18 июня 2012г., г.Рязань, художественная галерея
В светлой полупустой пропитанной запахом лимона и масляными красками комнате каждый звук, словно гром, отражался от голых стен раскатистым эхом. В этом сакральном для галерее месте витал дух драматизма, эвальвации  и ораторских битв, которым позавидовал бы сам Перикл – отец афинской демократии. В будние дни в кабинете эксперта вершились судьбы не только новичков, но даже опытных мастеров живописи.
По обе стороны от рабочего стола вдоль стен выстроились две вереницы картин в разнообразных багетах. Среди них позолоченные классические рамы, логично дополняющие полотна российских художников придерживающихся академических приемов в живописи и лаконичные рамки, обрамляющие работы абстракционистов. Каким-то из них посчастливится, их клеймят высоким понятием «произведение искусства», другим же уготована менее завидная судьба – покоиться в загашнике галереи до очередной тематической выставки.
У окна стоял большой мольберт, на который только что молодой художник, одетый как панк-рокер с обесцвеченной копной торчащих волос поставил свой очередной «шедевр». Он отошел на несколько шагов назад, освобождая подход к картине и, заламывая руки от волнения, с надеждой в голосе спросил:
– Что скажите на этот раз? – голова художника склонилась на бок, пальцы нервно затеребили серебряное кольцо в ухе.
Один критический взгляд и дежурная улыбка эксперта сползла с лица, глаза заметно потускнели. Обычно плохие новости он подавал не спеша, аргументируя и стараясь не задеть и без того обостренные чувства художников, но этот приходил уже в четвертый раз и следующей встречи эксперт бы уже не выдержал. Поэтому, несмотря на свой мягкий характер, принял героическое решение.
– У меня мало времени, поэтому скажу сразу: это плохо.
В подведенных черным карандашом глазах художника блеснул злобный огонек.
– Но я все сделал, как вы просили... – попытался возразить он эксперту.
– Я ничего у вас не просил, – грубо прервал его эксперт и пожелтевшими от лимонных корок пальцами снял очки с переносицы, – я советовал, но, похоже, мои советы вам только вредят, поэтому больше не утруждайте себя визитом.
От нахлынувших эмоций руки художника затряслись, глаза увлажнились, его взгляд беспорядочно блуждал от стены к стене.
– Но... я так старался... хотел, чтобы вам понравилось... чтобы меня выставили в галерее с другими современниками, – лицо художника стало как кадмий пурпурный, которым он нарисовал предыдущую картину.
– Пока я жив... этому не бывать, – эксперт вернулся к столу и с глубоким вздохом опустился в кресло, – у меня создается такое впечатление, что с каждой картиной вы все дальше и дальше от своей цели.
– Но почему?! – в отчаянии почти прокричал художник.
– В прошлый раз был переизбыток красного, сейчас черного.
– Но это ночь, – возразил художник.
– Вижу нарушение перспективы и неуравновешенную композицию. Почему на переднем плане мельтешат мелкие предметы, а на заднем крупные?
– Это мир-перевертыш... абстракция... я так задумал...
Неприятный разговор выбивал эксперта из колеи, впереди ответственная встреча, а ему приходится тратить время на упрямого паренька, возомнившего, что он гений.
– Я понимаю концепцию, но мазки мастихином по холсту, это еще не живопись. У кого-то есть талант, у вас его нет. И не старайтесь меня переубедить. Дело даже не в вашем возрасте или отсутствии опыта, простите меня за откровенность, но кто-то вам должен это сказать: вы бездарны.
Эксперт поразился внезапной белизне лица горе-художника, которая резко контрастировала с черной одеждой из грубой кожи. Он взглянул на часы и недовольно скривился. Затем сгреб ребром ладони со стола лимонные корки в мусорное ведро и отряхнул руки.
Художник еле держался на ногах. Поток злобы обжигал легкие. Обида и отчаяние кромсали оставшуюся надежду в клочья.
«Зачем рисовать, если картины никто не увидит? Зачем тогда жить, если не рисовать? – думал он, задыхаясь.
Перед глазами все поплыло, не чувствуя ног, он качнулся вперед, затем назад и рухнул как подкошенный.
Когда он очнулся, то увидел перед собой испуганное лицо эксперта.
– Уф, как вы меня напугали, голубчик. Как вы себя чувствуете?
Молодой человек осторожно поднялся и увидел свою картину на полу. Перевернутый мольберт лежал рядом, видимо, когда он падал задел мольберт ногой. Он поднял картину и понял, что она безнадежно утрачена – сломанный подрамник проткнул ее в двух местах. Резкая боль пронзила позвоночник. Голова все еще кружилась, но переполнявшая его злоба твердила только об одном. В кармане джинс лежал мастихин. Почему бы ему им не воспользоваться? Мысленно он представил, как одним точным движением наносит смертельный удар по горлу своего обидчика. Больше он никому не позволит над собой глумиться. Его рука потянулась к карману, но в тот момент, когда он уже схватился за деревянную рукоятку, в коридоре послышались торопливые шаги.
– Я в порядке, – выдавил он из себя, словно желчь.
– Похоже, вы не впервые падаете в обморок... – предположил эксперт с растерянным видом.
Художник прижал поврежденную картину к груди, вышел из кабинета и с обреченным видом медленно поплелся к лестнице. Его шаги звонким эхом разрывали тишину в коридоре. Навстречу бежала перепуганная брюнетка среднего возраста, на вытянутой руке покоился пузырек с нашатырем. При виде молодого художника она начала заикаться:
– А... к-к-как... вы...
– Я в порядке, – на автомате повторил художник и еще крепче прижал израненную картину к груди.

†††
19 июня 2012 г., г.Москва, ул.Большая Пироговская
Летние солнечные лучи проникали в комнату через распахнутое окно и игриво искрились в хрустале. На фоне белоснежной кружевной скатерти посуда с экзотическими птицами и витиеватой флорой из костяного фарфора – особый сервис для особых гостей – казалась зелеными островками посреди молочного озера. Из чашек струился насыщенный аромат байхового черного чая сдобренного чабрецом и наполнял небольшую светлую гостиную. На протяжении нескольких неловких минут, Полина Сергеевна пыталась заполнить своими рассказами пустоту, но напряжение, словно скоростной поезд нарастало, а зловещая мимика гостя приводила в ужас. Встречалась она с ним не впервые, но так и не привыкла к его невралгии. Каждый раз, смотря в его искаженное очередной гримасой лицо, ей казалось, что она говорит не с человеком, а со сломанным биороботом, у которого сбилась программа, из-за чего он не может понять, когда ему нужно сопереживать и удивляться, а когда злиться.
– Попробуйте клубничное варенье, – любезно предложила гостю Полина Сергеевна и, дождавшись кивка, протянула фарфоровую розетку, – мой личный рецепт, в нашей семье переходит из поколения в поколение. Сколько пыталась научить Русю готовить, все бестолку, а вот Ася прекрасная кулинарка.
Не сводя глаз с ее старческих рук, покрытых темными пятнами, гость попробовал варенье. Через стекла его очков в черной оправе хозяйка дома подметила, как веером прорезались морщинки вокруг глаз. Губы дрогнули в улыбке, но лишь на мгновенье, словно он боялся, что кто-то увидит эту чуждую ему эмоцию и случиться что-то непоправимое.
– Очень вкусно, – искренне восхитился гость.
– Я, наверное, утомила вас своей болтовней. По телефону вы сказали, что хотите поговорить о чем-то важном.
Еле заметный кивок, гость поправил квадратные очки на переносице, и тяжело вздохнув, встал из-за стола. Затем смерил комнату неуверенными шагами, все в его облике кричало о сомнениях и нервозности. Она тут же пожалела о своей настойчивости, наверное, это было бестактно, нужно было дождаться, пока он сам заговорит.
– А почему вы ее называете Руся? – вдруг спросил он, поправляя шелковый шарф на шее, который мастерски скрывал уродливый шрам.
С лица Полины Сергеевны сошла вежливая улыбка, она опустила голову и тихо произнесла:
– Ох, это давнишняя и очень трагическая история.
– Расскажете? – казалось, его впервые что-то заинтересовало.
Когда гость вернулся за стол, хозяйка дома пересела в кресло с чашкой в руках и, попивая чай, начала свой печальный рассказ:
– Каждый год на лето мы отвозили Киру к бабушке в Карелию – хвойный воздух, рыбалка, грибы, прогулки в лесу шли ей на пользу – но в тот год, свекровь ухаживала за сестрой после операции и мы отправили дочь в Ялту в пионерский лагерь сразу на два потока. Ей тогда было восемь. А сами поехали в Ессентуки, уже тогда у мужа начались проблемы со здоровьем. Кире, конечно, ничего не сказали, не хотели волновать. К концу второго потока, когда мы уже собирались за ней ехать, нам позвонили и сказали, что дочь попала в больницу с нервным срывом, – хозяйка квартиры хмыкнула и подняла глаза на гостя. – Представляете восьмилетнего ребенка с нервным срывом?
– Да, к сожалению... – сухим, словно треск ветки голосом ответил гость и опустил подбородок так низко, что на нем образовались две тонкие складки.
– Ах, я забыла про вашу специализацию, – сконфузилась она, – такие случаи ваша практика... а для нас это был нонсенс, мы были просто выбиты из колеи. Пока мы с мужем добрались до Ялты, от догадок чуть с ума не сошли. Дочь была в ужасном состоянии, пугалась малейшего звука, постоянно плакала и в каждом прохожем видела монстра. Там мы узнали, что мальчик, с которым она подружилась, а говорили, что они были не разлей вода, внезапно исчез, а саму Киру нашли без сознания с процарапанным до крови боком, будто ее волокли по земле. Мальчика долго искали, но так и не нашли. Кажется, его звали Сашей... или Мишей... я точно не помню. Эта тема очень болезненна для Киры. Это он называл ее сначала Кирусей, а потом сократил на Русю. После того случая, она еще долго всем представлялась этим именем, словно таким образом хранила память о нем. Мне кажется, это была первая и очень сильная детская любовь. Жаль, что все так трагически закончилось.
– Да... жаль...
Все это время Полине Сергеевне казалось, что сослуживец дочери не слушает, а рассматривает книги на полках, но заданный им вопрос убедил ее в обратном.
– Вы видели родителей пропавшего мальчика?
– Нет... поговаривали, что должен был прилететь отец, но он так и не появился. Позже в больницу к дочери приезжали мать и старший брат-студент. Они тоже искали ответы, но беседа с Кирой им не помогла.
Из груди Полины Сергеевны вырвался тяжелый вздох. Ее визави не сводил с нее пристального взгляда.
– Но на этом, к сожалению, история не закончилась...
– Вот как? – он снял очки и стал протирать линзы салфеткой.
– На следующий год Кира упросила нас снова отправить ее в тот же лагерь, а прибыв туда, дочь начала вести собственное расследование. Маленькая девочка устраивала допросы всем, кто мог быть свидетелем похищения ее друга. Несколько раз сбегала из лагеря и часами дежурила то в милиции, то на автобусной остановке. Нас корректно попросили ее забрать и показать специалисту. Психолог посчитал ее одержимой. Мы спросили Киру, зачем она это делает, на что она ответила, что ее друга без нее никогда не найдут. Мы не знаем, почему она так сказала. Ведь она ничего не помнила о произошедшем. Врачи, наблюдавшие ее в Москве, сказали, что она заблокировала болезненные воспоминания, что это своего рода защитная реакция.
Бирк закивал, соглашаясь с выводами врачей.
– Она так и не вспомнила. Если честно, я этому даже рада... но... после этого дочь помешалась на криминалистике.
– Выходит случай из детства помог ей выбрать профессию, – весомо подметил гость.
– Скорее всего... – с задумчивым видом согласилась Полина Сергеевна, затем взглянула на доктора Бирка и обеспокоено добавила: – Мы снова отвлеклись от цели вашего визита.
– Да-да, – быстро отозвался доктор и снова вскочил на ноги, словно не мог изложить причину сидя, – я хотел с вами обсудить один щекотливый вопрос, думаю, только вы сможете мне помочь.
– Хорошо, я вся во внимании.
Бирк отмерил шагами гостиную, затем остановился у стола и уставился на хозяйку квартиры.
– Дело, конечно же, касается Киры... Министерство в скором времени отправит на обучение в Европу одного следователя из отдела профайлинга и полковник Лимонов обратился ко мне с просьбой выбрать из команды человека более достойного. Вот почему мне пришлось всю прошедшую неделю изучать личные дела сотрудников. Так вот, я хотел спросить, как вы отнесетесь к тому, если я выберу вашу дочь? Вы готовы, с учетом вашего состояния здоровья обойтись без нее два месяца?
Бирк намекал на рак яичника, который недавно диагностировали Полине Сергеевне. На лице женщины отразилась гамма чувств. С минуту она смотрела на стену, завешанную семейными фотографиями, ее глаза немного увлажнились.
– Плохая из меня советчица... – призналась она гостю, – с одной стороны мне хочется, чтобы моя дочь была счастлива, а такое возможно, если она реализует себя в работе... такой уж у нее характер. С другой стороны, я как мать, желаю ей простого женского счастья.
Доктор Бирк отвел взгляд, чтобы женщина не заметила, как называет это полковник Лимонов – его друг и начальник отдела профайлинга –  метаморфозы на лице. Бойкое воображение мигом нарисовало измученную Киру на кухне рядом с плитой, помешивающей борщ в здоровенной кастрюле, к ее ноге прильнул годовалый малыш и орет без остановки, требуя любви и внимания, которое Кира от усталости и раздражения дать никак не может. Она протягивает к нему руки и молит о помощи.
– Если честно, доктор Бирк...
– Называйте меня Расмус, – быстро поправил ее гость, мысленно смахивая внезапно возникшее видение.
– Расмус... признаюсь вам честно, отношения между нами не такие теплые, как бы мне того хотелось. Моя дочь не приезжает ко мне в гости, не звонит по телефону, чтобы узнать как мои дела. Все новости из ее жизни я получаю от Аси. Кира всегда предпочитала общество отца, а когда он умер, замкнулась в себе. Это просто чудо, что после предательства мужа, которое, к слову сказать, высушило дочь изнутри, она подпустила к себе Асю и племянников, – женщина сделала глоток уже остывшего чая и поставила чашку на стол. – Если вы выберете ее кандидатуру, она вас никогда не подведет. Я знаю, какое место в ее жизни занимает работа – это главное... по крайней мере, на данном этапе.
– А что вы скажете о ее бывшем муже?
– Романе?
– Да... они поддерживают отношения? С его стороны проблем не будет?
– Нет-нет... они больше года не общались, а месяц назад развелись.
– Правда? – в глазах Бирка блеснул огонек. – Этого нет в ее деле.
– Видимо, Руся еще не забрала из Загса свидетельство о расторжении брака,  – Полина Сергеевна кинула на Бирка встревоженный взгляд. – Это так на нее похоже... тянет до последнего...
Женщина поджала губы и впялила взгляд на семейную фотографию, Бирк никак не мог понять: мать сожалеет о разводе дочери или ей претит мысль о карьерном продвижении, которое еще дальше отбросит ее дитя от создания новой семьи. Для отвода глаз, он задал еще несколько вопросов. Затем сослался на занятость и, взяв с Полины Сергеевны обещание держать их разговор в тайне, покинул квартиру.
У подъезда его ожидал «БМВ» седьмой серии, доктор сел на заднее сиденье, сделал несколько глотков «Перье» и скомандовал водителю:
– Домой!
Это был сбор информации, завуалированный под рабочий визит, в связи с исчезновением младшего брата Расмуса, свидетельницей которого много лет назад стала Кира Митяева. Новая сотрудница отдела профайлинга в данный момент временно проживала в гостевом домике доктора Бирка после полученной травмы во время расследования убийств четырех семей – первого дела недавно созданной группы профайлеров.
Обращаясь к своему помощнику, двадцатилетнему брюнету с восточно-азиатской внешностью, доктор спросил:
– Все слышал?
– Да, – тут же отозвался тот, вынимая наушник из уха, – мне кажется, мать что-то скрывает. Киру в Москву привезли только к учебному году в сентябре, а это значит, что в ялтинской больнице она пролежала почти полтора месяца. За это время они должны были узнать гораздо больше, чем она говорит. Я сопоставил с показаниями очевидцев, Митяевых допрашивали не один раз, но в деле нет ни одного протокола. Здесь что-то не так.
– Этому может быть простое объяснение.
– Какое?
Бирк не ответил, его взгляд был прикован к мелькающей за окном хорошо знакомой больнице имени Сеченова, где много лет назад он в качестве ординатора-хирурга проходил стажировку. На данный момент его беспокоил не пропавший протокол допроса, а то, что его отчим, отец Михкеля не приехал в пионерский лагерь. Это было, по меньшей мере, странно и наводило Расмуса на мысль о том, что отчим знал о похищении гораздо больше, чем говорил следователям. Скорее всего, он не поехал в Крым потому что знал, что там не найдет сына, а значит, точно знал где тот был на самом деле.
– Похоже, вы уверенны в ее невиновности, иначе не разработали бы целый план по сближению, – заметил Сото и взглянул на босса в зеркало бокового вида.
Бирк снова не снизошел до ответа.
– Ее мать подметила, что Кира считает, без ее помощи Михкеля не найдут.
Доктор поджал губы.
– Она собрала вещи утром, сказала, что не хочет злоупотреблять вашим гостеприимством.
На этот раз Бирк недовольно пробурчал:
– Она не должна уехать... придумай что-нибудь. Да... и пусть она сменит машину... не могу смотреть на античный экспонат в своем гараже.
Помощник скривился в ухмылке, вспоминая старенький «Фольксваген» майора Митяевой, похожий на проржавевшую консервную банку.


[1] Эвальвация (лат.) – Оценка. Определение цены, стоимости.

http://idavydova.ru/
https://www.facebook.com/inessa.davydoff
https://twitter.com/Dinessa1
https://ok.ru/group53106623119470