Пятница и воскресенье

Человек подошёл к берегу, к полоске спокойной, едва колышущейся воды. Позади чуть слышно наигрывала в чьём-то транзисторе музыка. Глазами памяти человек видел вечернюю тёмную улицу, искры из-под трамвайных дуг, обруганную Магдалину в чьих-то грубых руках, её пьяное лицо.
Вода в этом месте была мелкая. Он шагнул раз и два. Ноги легко несли его вперёд. Только сердцу с каждым шагом становилось тяжелее. Ему не надо было предаваться воспоминаниям. Они тяжелили сердце.
Он постоял, потом упал ничком. Вода была  тёплая и мягкая. Это была вода Стикса. Он лакал её и выплёвывал. Одежда намокла. Стало свежо и холодно. Он приподнялся. Вода доходила ему только до пояса. Оглядевшись, он увидел, как лодка с хмурым человеком в засаленной робе наплывает на берег. Лодочник грёб не глядя, как будто хорошо знал дорогу. Чёлн стукнул носом в песок. Деловитый перевозчик скрутил цигарку. То был Харон, паромщик молчаливый, весь серый от надоедливой работы. Пассажир сел в лодку. Она отчалила. На другом берегу был конец страданиям, сомнениям, неопределённости. Там было «да», которого на покинутом берегу многие тщетно ждут всю жизнь. Но пассажир знал, что ничто не даётся просто так, даром, и со страхом ждал «нет». Не может быть, чтобы оно исчезло без следа. Он ждал подвоха.
Перевозчик смотрел сурово. И пассажир подумал, что и здесь, как всегда, сделал что-нибудь не то, пришёл, когда не звали. И вдруг понял: Харон и его служба - это было «да», в котором ничего не прекращалось, потому что ни на том, ни на этом берегу не было абсолютного «нет».
И это была пятница.

***

- Его распяли. Слышали? - спросила Мария.
Магдалина села поудобнее, закинув ногу на ногу.
- Дай-ка огоньку, - сказала она.
Пётр щёлкнул зажигалкой. Кончик сигареты лизнул язычок пламени.
- Я от него отказался, - сказал Пётр и вздохнул.
- Трижды? - спросила Магдалина.
- Не помню. Кажется, да.
- И я, - сказала Магдалина. - Я тоже. Уж и не знаю, как это случилось.
Мария, со своей веснушчатой кожей и некрасивым лицом, молчала.
- Я от него отказался, когда он был болен, без денег и без работы. Может быть, это нехорошо, но он сам виноват, - сказал Пётр. - Эти вечные фантазии. Что я мог сделать? У меня своя жизнь, семья, дети. Я не могу её ломать.
- Разве он так много просил у тебя?
- Я живу, как умею. Мне никто не помогал. Я всю жизнь работал. И никому ничем не обязан.
- Но ведь тебе его жалко?
Пётр опять вздохнул.
- Что я могу? Да, я любил его. Вы это знаете. Но что я могу?
- Что такое он сделал? - спросила Мария.
- Не знаю. Я простой человек. Живу, как все. И дайте мне умереть спокойно.
После этого они замолчали. Они вообще говорили мало, словно стыдясь слов, которые могли бы выдать их чувства. Молчание было как договор о том, что всё, что их волновало, скручивало гневом или жалостью, не должно, не может быть высказано и что исчезнет само собой, не будучи названным. Упрямые и молчаливые, также упрямо и молча делались они врагами тому, кто не соблюдал их правил. И только Петр, который в молодости тоже тосковал в тесной родственной клетке и рвался на волю, иногда вспоминал об этом, впрочем, без сильного чувства и никогда не облекал это в слова.
- Ладно, - сказал Пётр, - уже поздно. Завтра звоните, если будут новости.
- Я позвоню, - сказала Мария.
Она связалась с больницей.
- Он пришёл в себя, - ответили ей. - Вероятно упал в воду вследствие обморока. У него слабое сердце.
Врач помолчал. Потом добавил:
- Но есть и другое. Вы не думаете, что это могло быть покушение на самоубийство? У него не было суицидных настроений?
- Нет, нет, - ответила Мария. - Я не знаю. Мы не знаем.
У Марии дрожали руки. Казалось, ещё мгновенье, и она громко заплачет прямо в трубку, в это чужое, говорящее ухо.
- Ну, что ж, будем считать это следствием обморока. Тогда дня через два  мы можем выписать его.
- Спасибо, доктор. Мы приедем. До свидания.
На другом конце провода повесили трубку.
- Это обморок, - сказала Мария родным. - Вы ведь знаете, у него больное сердце. Всё, слава богу, хорошо.


***

Харон докурил цигарку и бросил окурок в воду. Потом взялся за шест, жестом руки отправил пассажира на берег, от которого не успел отплыть, и не без труда оттолкнулся от илистого дна.
Несостоявшийся пассажир проводил глазами удалявшийся паром. Слабая радость, что он видел Харона, шевельнулась в душе. Он повернулся и стал взбираться на обрыв, где белые облака шевелились, колеблемые ветром. Сердцу было так же тяжело, вязко в густых омутах крови.
- «Осанна!» - гудели большие колокола. «Осанна!» - подпевали им маленькие.
И это было воскресенье.
А в понедельник, как всегда, он шёл утром на работу, чистый, надушенный, в свежем белье, и на лице и ладонях не было никаких следов пятницы.