Я помню тебя, Тахасе

    

    Был обычный, не предвещавший  ничего интересного летний день. Малыш вышел из дома, постоял на крылечке. Всего-то три ступеньки, и можешь идти, куда захочешь.  Вместо этого он присел на верхнюю ступеньку и, подперев кулачком подбородок, привалился спиной к тёплым брёвнам. Мама не скоро придёт с работы, а в животе всё настойчивее урчит. Малыш смотрел по сторонам, а глаза сами по себе останавливались на соседнем крыльце, таком же высоком, как и у них. Через распахнутую настежь дверь слышится непонятная речь и звон посуды, а главное – каждое дуновение ветерка наносит чудный запах, от которого у Малыша сводит живот и кружится голова. Мама строго-настрого запретила ему заходить туда, но он-то знает, что это – кухня.  Иначе, почему так вкусно пахнет? Он многое уже знал в свои неполные шесть лет, только не понимал, почему и как они с мамой оказались  здесь, в бараке, в котором живут пленные японцы, почему из этой кухни так вкусно пахнет, а у них в доме нет даже корочки хлеба.
    Для него здесь всё привычно: большая мусорная куча со стайкой воробьёв, самолётная лыжа, берёзовые дрова, два маленьких японца  в  солдатских обносках. Упершись ногами в кряж,  японцы сидят  на земле с бесстрастными лицами. Щёлки их глаз прикрыты. Медленно двигается пила. Только-только спряталась в кряж и теперь нехотя выплёвывает оттуда мелкую стружку, которая тут же пропадает в пожухлой траве. Шуршит пила, нехотя вгрызаясь в дерево, а ей вторит монотонное: «Сайно-юса, Сайно-юса», - словно из земли выходящее, а  не из этих, качающихся жёлто-зелёных фигурок. Они не обращают внимания ни на прикаливающее солнце, ни на сидящего на крыльце  мальчонку, ни на собаку, задравшую ногу у кряжа. Вот собака отбежала в сторону, упала в пыль и стала кататься, посматривая на Малыша. Вдоволь навалявшись, отряхнулась и потрусила по пустырю, оставив после себя пыльное облачко. Не отрывая руки от подбородка, Малыш следил за ней, пока та не скрылась за углом соседнего барака. Время словно остановилось, задохнулось в знойном воздухе. Над головой и за окном назойливо жужжат мухи. Бьются о стекло, падают и снова жужжат, жужжат… Одиноко, голодно и так тоскливо, словно, кроме него и этих двух японцев, во всём мире никого больше нет. «Сайно-юса, Сайно – юса», - поёт пила, вгрызаясь в кряж.
    Малыш посмотрел на пустырь, на барак, из-за которого могла появиться мама, на соседние ступеньки, ведущие в запах, встал  и осторожно, на цыпочках вошёл в сени, переступил порог - и вот он, заветный шкафчик. Висит на стене рядом с печкой.
    То и дело оглядываясь на  распахнутую дверь, Малыш подтащил к стене табуретку. С замирающим сердцем взобрался на неё. «Только бы мама не пришла. Ругать не будет. Просто посмотрит», - подумал он и потянул на себя дверку. В животе заурчало, да так громко, что он едва не свалился с табуретки. Подождал, пока успокоилось в животе, и, стараясь не дышать, открыл дверку. Белый мешочек лежал на верхней полке, так что пришлось встать на цыпочки. «Я только ложечку, - упрашивал он кого-то, стоя  с закрытыми глазами.
    - Только одну. Мама ничего не заметит. - Манка, медленно насыщаясь слюной, разбухала во рту. "Только не проглотить сразу», – уговаривал он себя, прислушиваясь к тому, как заполняется пустота во рту. Посмотрел на мешочек и с сожалением  вернул его на полку. За стеной послышались громкие голоса. Испуганно вздрогнув, Малыш захлопнул дверку, слез с табуретки и выбежал на крыльцо. Ничего не изменилось за то время,  что он провёл на кухне. Разве что солнце стало ярче светить. Едва присев на ступеньку, стал аккуратно выискивать языком затерявшиеся во рту крупинки и, не найдя ни одной, с огорчением вздохнул.
    Подбирая, втягивая в себя всё, что попадалось на  пути, со стороны степи  огромной пыльной юлой налетел смерч. Подчиняясь чьей-то воле, он то поднимался чёрной вихревой воронкой вверх, разбрасывая по сторонам собранный мусор, то, словно сопротивляясь чьей-то силе, прижимался к земле. Вот он пронёсся по школьному пустырю, на котором только что бегали дети, ударился о берёзовые кряжи - и, утеряв силу, рассыпался на пыльно-мусорный водопад. Запоздалый клубок перекати-поля перелетел через сидящих у кряжа японцев и затих в углу барака.
    Когда Малыш открыл глаза, первое, что он сделал, - посмотрел на соседнее крыльцо. Крыльцо было на месте. А вот откуда на нём взялся этот японец в белой куртке? Малыш  никогда раньше его здесь не видел. В левой руке - поварской колпак, правая приглаживает жесткий ёршик волос на голове. Вот он весь потянулся навстречу солнцу и вдруг напрягся. Излучавшее до этого благодушие и спокойствие  лицо превратилось в жёсткую маску. С вытянутых в ниточку губ слетело несколько незнакомых отрывистых слов. Этого хватило, чтобы сидящие на земле японцы подпрыгнули, а пила захлебнулась опилками. Мгновение – и берёзовая чурка, сверкая белым нутром, отвалилась в сторону. Повар же, как ни в чём не бывало, продолжил наслаждаться солнышком, повернул голову в сторону соседнего крыльца, с улыбкой поклонился, развернулся, перешагнул порог и словно утонул в одуряющем запахе кухни.
    Вслушиваясь в доносившийся из распахнутой двери  перезвон посуды, Малыш мгновенно забыл о застывших у кряжа японцев, побелевшими пальцами сжимающих рукоятки пилы - настолько скоротечно всё произошло: и этот неожиданно налетевший смерч, и улыбнувшийся японский повар…
    Малыш медленно перевёл взгляд с опустевшего крыльца на клубок перекати-поля и с трудом проглотил набежавшую слюну. Вместе со щекочущим ноздри запахом  (его Малыш ни с каким другим никогда бы не спутал) из распахнутой настежь  двери лилась полная нежности и тоски  незнакомая мелодия.
    Малыш сидел сжавшись в комочек. Он даже оглянулся, чтобы удостовериться, что, кроме него, здесь никого больше нет. Что это его зовёт, приглашает рука повара. Второго приглашения не потребовалось.
    Забыв про все мамины запреты, он стоял на пороге заветной кухни (угловая комната барака была приспособлена под кухню для японских офицеров). Два больших окна заливали её светом, и от этого она казалась ещё больше. Повар колдовал у плиты, он даже не повернулся, давая возможность Малышу осмотреться, освоиться. 

    Всё здесь сияло чистотой: посуда, оконные стёкла без единой мухи (это почему-то сразу бросилось Малышу в глаза), но самое главное – стол. Большой, деревянный, выскобленный до первозданной белизны, он сверкал посреди кухни. Всё это запечатлелось в одно мгновение, с одного взгляда.
    Разве можно ещё с чем-то спутать ни с чем не сравнимый запах жареного сала? Именно его  держал в своих руках улыбающийся японец. Малыш как зачарованный последовал за ним, не спуская глаз со  скворчащей на большой сковороде картошки. В то время как повар водрузил сковороду на середину стола, Малыш уже сидел за столом. Не обращая внимания на настоящий белый хлеб, он вонзил вилку в  хрустнувший ломтик картошки. Сосем такая же, как та, от которой когда-то отказывался, как говорили, «воротил нос».  Его уговаривали съесть хотя бы ещё ломтик! Сейчас же голод затмил все наказы и страхи. Как голодный волчонок, обжигаясь, давясь, он торопился насытиться.
    Повар стоял у окна, с тоской и нежностью всматриваясь в белокурого русского мальчика, чем-то похожего и в то же время совершенно не похожего на его сынишку, круглолицего, черноглазого, которого он поцеловал, перед тем как уйти из дома на долгие годы.
    Почувствовав сытость, Малыш незаметно, как ему казалось, спрятал кусок хлеба за пазуху, сполз с табуретки и, не оглядываясь, потихоньку вышел на крыльцо.
    Так началась дружба маленького русского мальчика и взрослого японского мужчины. Это в какой-то мере заменило одному - отца, другому - сына.
    Четыре раза накидывала река на себя белое покрывало. Четыре раза сбрасывала с себя ледяные доспехи, подставляя озябшее тело жаркому сибирскому солнцу.   Нежилась, любуясь изумрудной зеленью берегов. Лизала губы разномастных коров, пришедших на водопой. Любовалась загорелыми телами мальчишек, скользящих в её прозрачной воде.
    Четыре раза засыпала и просыпалась река. Четыре долгих года, затянутых туманом, через который  проскальзывали мутные, как в немом кино, картинки. Но чаще туман сплошной стеной скрывал от ещё не окрепшего человеческого существа «прелести» взрослой жизни.
    Прошли годы. Туман рассеялся, оставив многое недоступным, а потому и дороги те немногие «высверки» памяти, позволяющие хоть на время вернуться в невозвратное прошлое. Пустяк, прошедший мимо детского сознания, через годы приобрёл совершенно другое значение и смысл. Наверняка, были эпизоды  ярче, значительнее, но почему-то остался именно этот, а все другие ушли в небытие. Стёрлись из памяти.
 
                Сибирь. Ст. Белая   1945-49г.