Письмо

Уставший, не столько от тяжелого и продолжительного рабочего дня, сколько от тяжелых дум охвативших, возвещающих об истерзанности духа, Георгий сидел в глубоко кресле и взгляд его, уставленный в одну точку, растекся по комнате. Выныривая из своей дремоты, он обратил свое внимание на журнальный столик, на котором находилось некогда содержимое почтового ящика. Преодолевая тяжесть собственного тела,  рывком он схватил бумаги и вновь погрузился в глубину кресла.
Содержимое почты его не интересовало, и в сем действии он находил лишь способ занять руки и голову, отвлечься, отдохнуть. Тщательно рассматривая рисунок, сложенный из напечатанных слов, цифр, линий, он мял бумагу, слушая ее шелест и скрип, вдыхая ее аромат, представляя какой путь, прошли эти все возможные счета, квитанции и прочий бюрократический и рекламный мусор. Так продолжалось  до тех пор, пока он не дошел до конца стопки и последним, что осталось в его руках, был конверт.
Георгий насторожился. Письмо было частным. С негодованием и тревогой, а главное с непониманием, кто мог прислать ему бумажное письмо, повернул его лицевой стороной к себе. Там не было ни наклеенных марок, ни индекса, лишь неразборчивую подпись дрожащей рукой: Олег Горенеев. Георгий пришел к спокойствию, на конверте были имя и фамилия его давнего товарища, однако, настороженность осталась.
-Зачем ему писать мне письмо? – на момент задумался сидящий, исступленно смотря на конверт.- И при том, он знает, что я забираю почту раз в месяц. Он медленно с опаской распечатал конверт и вынул оттуда измятый не ровно сложенный листок. Сомкнув веки, Георгий с чувственной аккуратностью в движениях, с беспокойством в сердце развернул лист. Перед ним предстал текст, мелко написанный дрожащей рукой, весь в зачеркиваниях и правках. И он, открыв глаза, с настойчивостью принялся читать его содержимое.
“Дорогой мой друг, Георг.
Я сожалею, что давно не навещал тебя и не выходил на связь. Если бы мы увиделись, ты, бесспорно, смог бы помочь моему безнадежному положению. Но теперь уже слишком поздно. Я не хочу, ни отнимать твоего времени, ни порочить твой дом своим присутствием.
Ты поймешь, почему я так говорю, и даже будешь полностью согласен с моим решением  не представать перед твоим взором и не раздражать твой слух своими речами, когда я поведаю через какой ад я прошел и кем я стал после последней нашей встречи и перед написанием этого письма.
Ты, бесспорно, знаешь мою тягу к философствованию и замечал за мной мгновения раздумий, в которые я часто впадал без видимых на то большинству причин. Но мое философствование имело особенный вид. Мгновения мыслительного напряжения были лишь итогом, способом подвести черту. Пища же для моих исследований заключалась во мне самом, в моих ощущениях, реакциях, в вибрациях струн моей души. Мой так называемый «философский путь» начался с первыми каплями материнского молока и с тех пор размазан по всей моей жизни.
Каждый раз, когда я вкушал сочный фрукт, молодую девицу, горький алкоголь, праздную беседу мое сознание как бы отдалялось и наблюдало за происходящим со стороны и с наслаждением и детской истеричной радостью, смакуя. И в такие моменты мое тело как бы не управлялось мной, делало все по наитию, по инерции. И меня завлеченного удовольствиями это совершено не пугало кроме того я этого даже не замечал. Наверное, от этой странности у меня всегда были проблемы с курением табака. Я всегда наслаждался, но не мог позволить себе остановиться. Непозволительная роскошь. Кто же знал, что это обернется таким кошмаром.
Когда я очень явственно заметил свою бесконтрольность, свою запутанность в сетях наслаждений, я начал разделять свою задумчивость с вопросом несколько тревожащим меня, поглотившим меня: “Сколько во мне меня? И какое место я занимаю в этой богоподобной структуре бездельно бродящей изо дня в день, сотрясая лишь пыль под ногами?”. Но что еще более интересно: “Я ли задаю направление движению этого тела или оно несет меня, как ему вздумается, а я лишь безмолвный свидетель всех его поступков?”.
Я тратил на разгадку этих ребусов уйму времени, но впустую. И с тех пор как я задал себе эти вопросы, я стал меняться и тем сильнее менялся, чем больше времени я тратил на осмысление этого дьявольского механизма под именем Я.
Я все больше и больше отдалялся от себя. Все больше и больше высмаковывал все, что рождало в моей душе хоть каплю вожделенного или тревожного волнения. Все больше и больше я этого желал. Все меньше и меньше я себя контролировал…
Порой доходило до того, что я словесно нападал на друзей, коллег чтобы потешить себя и насладиться их реакцией: недоумеванием и негодованием.
Кульминацией этого недуга и мрачным пятном позора и грязи, от которого мне уже не отмыться, стало событие невиданной жестокости и ужаса.
Я убил Марию. Старуху. Может ты ее видел, мою соседку, постоянно орущую на всех, в том числе и на меня, в силу скверного характера и помутненного от возраста рассудка. Георг, она больше не кричит… Она лежит в своей прихожей и скорее всего уже не встанет.
Я возвращался домой в пьяном угаре вчерашнего дня, и как часто это бывало, передо мной приоткрылась дверь и из образовавшейся щели вылезла голова старухи. Она начала орать на меня своим беззубым ртом. Что именно неслось из него, я не помню. Помню, что гнев во мне взял верх, и я с силой вырвал дверь из ее рук, схватил ее за шею, другой рукой схватил массивный светильник с тумбочки и остановил руку в замахе над головой старухи, дрожащей от страха не способной вымолвить ни слова, не издать ни писка.
Клянусь, я хотел лишь напугать ее, чтобы это тварь заткнулась и больше не смела, поносить всех своим ором. Но снова я отдалился от своего тела, наблюдал со стороны, смаковал свое превосходство и ее страх и беспомощность. Сладкий мед наслаждения с примесью гнева обволакивал мое сердце, но на смену этому ощущению пришел леденящий ужас, проходящий током по всей моей душе, когда моя рука, державшая увесистую лампу, с силой бросилась на лицо остолбеневшей от ужаса старухи.
Череп под ударом провалился, старуха упала. Я рухнул с ней и продолжил наносить удары один за одним. Все большее чувство ужаса охватывала меня, но я не мог остановить себя. Проступили слезы… Я плача наносил последние удары. Наконец, самообладание вернулось, и я диким прыжком кинулся к двери, закрыв ее за собой, влетел в свою квартирку и заперся.
И теперь я разгадал загадку… Человека и нет вовсе. Он лишь раб страсти. Пусть и говорит, что не так ,себе противится не в силах. И все что говорит лишь оправдание его желанием страсти.
Когда ты  заберешь почту и найдешь это письмо меня уже не будет в живых. Прости меня, Георг… Прости за каждую мелочь.
Извечно твой О.Г.“

- Что ж, очень жаль. – хмуро со злом бросил Георгий, швырнул измятый лист на стол и грузными движениями встал и мрачно побрел в спальню.