Тяжелые минуты

Мы вышли из дома ранним утром совершить свою обычную прогулку и запастись необходимым провиантом, запасы которого растаяли на наших глазах как тростниковый сахар в ледяной воде. Мы уже несколько дней не выходили из своего жилища и, честно признаться, истосковались по белому свету. Тому было много причин: тяжелая болезнь брата, и все же неожиданная его смерть, нежелание видеть посторонние лица, страх попасть в какое-то происшествие, да и просто лень не давали возможности выхода. И вот, настал час, когда мы смогли выпорхнуть как птицы небесные из мрачной клети своего заточения. Нервы наши, вероятнее всего, были порядочно расстроены, но не более чем расстроенная система самого мира. Прогулкой мы надеялись поправить положение. 

Вышли мы очень рано. Так рано, что еще тени ночной мглы не до конца покинули синеющий воздух наступающего дня. Прохлада и сырость неприятно касались кожи, которую едва удалось покрыть приличной одеждой. Мы ведь спешили; чем раньше выходишь из дома, тем лучше. Мы давно это заметили: я и мой неведомый спутник; то ли тень моя, то ли второе мое Я, то ли тяжкий след моей непрожитой жизни… Не знаю. Но это не важно. Всегда мы чувствовали одно и то же в это благодатное время, время наступавшей утренней зари. Больший поток неиспорченной жизни входит светом невинной радости и горе прошедших дней не так сильно ранит и тревожит душу. Целебная сила утренней свежести равна шуму зимней вьюги или пенью иволги в глубине лесного мрака.

Было непонятно, какое время года сейчас на дворе. Как дети, мы наслаждались темными проталинами чуть подмерзшей воды, причудливыми пятнами, расползавшимися по влажной  земле. В них мы видели странные и загадочные фигуры диковинных существ, напоминавших отчасти зверей, отчасти цветы, отчасти геометрические неправильные фигуры. Они переплетались в своих чудовищно-сладострастных объятьях, образуя невероятные конфигурации форм, линий и соцветий, которым мог бы позавидовать любой мало-мальски даровитый художник или поэт. Когда же взгляд поднимался вверх и упирался в сероватую синеву хмурого неба, то это не сдерживало восторженный порыв фантазии, которая безудержно стремилась в светлую лазурь вечности. Невзначай пролетевшая птица разрушала унылую статику природы, чья хмурая серость могла возбудить действительное уныние, особенно после плохо проведенной ночи.
В общем, мы были свежи и бодры, собираясь проделать свое очередное кругосветное путешествие в пределах нашего двора. Мы взяли курс на кладбище, которое было единственным местом, походившим на парк. Мертвые склепы каменных домов теряли свою мертвящую силу в живительных тропинках этого древнего кладбища, давно превратившегося в удивительную лакуну, сочетавшую привычную тишину потустороннего мира и робкое дыхание вечно-живой жизни, странным образом именно в этом месте проявлявшую себя особенно мощно и властно. Здесь было всегда пустынно, поскольку людская молва, запуганная бесконечной вереницей суеверий, не пускала здравый смысл совершать прогулки в тех местах, которые были не предназначены, по их мнению, для жизни. Но именно здесь, в этой страшной для обыденности пустоте мертвого мира, и сияла какая-то неведомая легкость неувядающей его юности. 

Редкие прохожие, чьи невыразительные лица с нестираемой печатью вековечной заботы, встречавшиеся по пути, не смущали таинственного очарования уже ускользавшего утра, грозящего вот-вот перерасти в приторно-однообразный день с его привычными тяготами, заботами и лишениями. Мы ловили последние мгновения молчаливой радости, которая так беспечно и беззаботно посещает наш свет строго в одно и то же время, одаривая незаслуженной благодатью тружеников мира сего, намекая как бы на то счастье, которое дивной птицей безумно-манящей красоты, время от времени пролетает над жилищем обездолено-сиротливых скитальцев бытия.

Но мы не чувствовали себя в ту удивительную минуту скитальцами. Нас поразила утренняя тишина. Утренняя тишина – это особая музыка мира, это особое созвучье отступающего в неимоверную тень ночного мрака и грядущей пустоты дневной суеты. Утро – это точка встречи, пересечение двух миров – света и мрака, тишины и гула, забвения и маяты. Блажен тот, кто может вынести ослепительный блеск утренней зари, не проронив при этом ни одного пустого слова восторга или безумья. Мы стояли в глубине покоя свежего дыхания земли, предавшись сладостным мечтам о невероятно счастливом и безмятежном будущем, которое непременно должно наступить, принеся с собой розовый букет душистого чая, которым мы могли бы наполнить наши нестареющие в чаду и мгле этого мира души.   

В то утро не произошло ничего особенного. Ничего особенного с точки зрения стояния мирового бытия на одном и том же месте, в одной и той же точке неизвестного времени-пространства, которую иногда почему-то называют историей. С личностной же перспективы, которая всегда подмечает всяческие нюансы, граничащие с нелепицей, кое-что значительное все же произошло. Как обычно по дороге на кладбище, мы с моим неведомым спутником прошлись вдоль тенистой аллеи, которая в это несолнечное утро была как-то странно пуста и безлюдна. Словно сама безжизненность опустила свои темные крылья на несчастных обитателей мира, придавив их легкой бесперспективностью дальнейшего существования. Откуда-то сверху раздался глухой и раскатистый гул, в давящем шуме которого неявно послышалось: «всеобщее коленопреклонение». 

Мы вздрогнули, поразившись необычности этого звукового видения. Однако, продолжили свое шествие, твердо решив исполнить все свои намерения. Среди однообразной шеренги серо-унылых домов, застывших в своей похоронной церемониальности, почему-то выделился один, зловеще блеснув тенью беды, свершившейся в нем накануне. Я вспомнил, как долго не гас желтый свет в одном из окон этого дома, который располагался прямо напротив наших, однако все же в некотором отдалении. Помню, как долгими зимними вечерами, под убаюкивающие звуки чуть слышной вьюги, я часами смотрел на этот свет, рождавший в моей душе одновременно страх и тревогу. Но мне почему-то сладостно было это смотрение, возбуждавшее в душе самые невероятные картины случившегося. Но только одинокий желтый свет на фоне ночного мрака был ответом на мою распалившуюся и безумную фантазию.

Неведомая сила стремления к чужому горю властно и безумно потянула нас к этому дому, к одному полуоткрытому подъезду, из которого выкатилась тьма пронзительного несчастья. Постояв минуту в странном оцепенении, окинув взором окружающую нас вереницу домов и деревьев, мы вдруг подумали о том, что люди постоянно умирают в этих домах, с печальной периодичностью какого-то никому неведомого закона. Каменное обиталище людей как склеп, в котором заживо погребены все людские надежды на тихую радость и безмятежно-спокойную жизнь. Каменный муравейник, в котором все по полочкам разложено, все упорядоченно и превращено в размеренно-бессмысленное существование.

Но разве лучше умирать на природе под умиротворяющий шелест лесных деревьев и безмятежное щебетанье лесных птиц?

Но в домах как-то особенно отвратно. Эти проклятые дома-гробы, в которых безумные влачат бесцельные дни свои, то радуясь и веселясь, то плача и рыдая…. Какой-то пьяный нищий в рваном пиджаке промелькнул в сером сумраке подвала, к которому мы неожиданно для себя подошли в ту действительно трудную минуту нашей жизни. Этот нищий как-то жалобно свернулся в комок и заскулил пронзительно-тоскливо, что мы подумали, что это кошка. Присмотревшись, мы увидели, что это все же человек; он плакал, судорожно сглатывая слюну и протягивая к нам свою лихорадочно дрожащую руку. Он хотел пить, вероятно, есть, может быть просто поговорить. С отвращением мы ударили этого мерзавца прямо в рот, в кровь разбив и без того опухшие от голода его желто-синие губы. Он странно покривился, бросив на нас последний взгляд мольбы и покаяния, которое мы с жестоко-сладострастным наслаждением отвергли, чем обрекли его на вечную гибель людского непрощения.

Когда мы обыскали карманы его бездыханного тела, то среди крошек хлеба, мелочи, скомканных бумажек неизвестного происхождения, и прочей тошнотворной дряни, мы нашли кусочек цветной фотографии, с которой на нас заструился свет вечно-неувядающего детства. Реальность слегка потеряла свои привычные очертания, но, собравшись с силами, мы умудрились предать это тело земле, совершив над ним быстрый обряд захоронения. Поймав двух испуганных старушек, которые шли за хлебом и молоком, мы заставили их читать псалтырь по умершему, тем самым, ускользнув неузнанными никем и никогда.   

Когда мы вышли из этой хмурой мглы сырого подвала, в котором провели ни много ни мало три дня, то мы с радостью стряхнули с себя сладковатый запах разлагающегося неомытого и неотпетого тела. Как легко и хорошо было видеть даже серую мглу этого непроходящего утра. 

Мы забыли о цели нашего утреннего шествия, подпав во власть сковывающей тоски, которая тлилась над скорбной тишиной утренней мглы, создаваемой равномерными звуками плача по умершему человеку. Даже пение утренних птиц, всегда такое бодрящее и трезвящее не могло разомкнуть ужас каменного горя человеческих домов, в которых непрерывно свершается одно и то же. В нас родился протест, что-то наподобие праведного гнева; но мы не могли разрушить каменные стены неприступного существования. 

Я вспомнил, как вчера в полдень около этого места собралась кучка людей, похожих на черных воронов, слетевшихся на страшную добычу. Всегда понятно, зачем собираются эти люди. Страстное желание заглянуть поближе и поглубже в стальные глаза мировой неправды странным образом сближает смертных, которые что ли сообща хотят вынести и пережить весь этот смрад постоянно распадающейся жизни. Боль привычного равнодушия слегка кольнула мое уже наполовину помертвевшее сердце, однако чувство живой скорби пробудило какую-то радостную надежду. Быстро осознав, что произошло что-то страшное, я развернулся и направился в противоположную строну, встретив на пути раздавленного голубя.

Зрелище мерзкого надругательства над живым существом, ставшее таким привычным и обычным на наших праздничных улицах, заставило меня остановиться на несколько минут и пристальнее вглядеться в кровавое  месиво несчастного создания, явно предназначенного не для того, чтобы окончить свое существование столь неоднозначным образом. Прежде чем я очнулся от чар мертвого тела, я почувствовал на себе чей-то любопытно-тяжелый взгляд, который словно стальная дрель вонзился в мой затылок, достигнув какого-то последнего предела терпения. Я увидел перед собой изумленно-похотливый взгляд старика, который был тяжело болен и которому, по-видимому, оставалось жить всего несколько недель. Глубокая одышка, в которой явно прослушивался стон смертельно больных органов, выдавал его с головой. Он никак не мог уже спрятать свой близкий конец.

Старик смотрел с той степенью наивности на мою склоненную над мертвой птицей голову, что меня передернуло странное чувство, родившееся внезапно в стремительно пустеющей душе. Смущенный его наглостью, я хотел было толкнуть этого престарелого наглеца, раздавать, растоптать этого, видимо бездарно прожившего жизнь старца, плотоядного насекомого, кровавого паука, теперь мстящего всему миру неизвестно за что… всему молодому, радостному и здоровому. Сколько подлости и низости отразилось в его любопытном взгляде! Сколько ненависти ко всему высокому и прекрасному! Но чувство внезапного сострадания парализовало мою злую волю, когда я увидел, как на глаза старика навернулась капля крови, в черном отражении которой я увидел немую скорбь вселенной и безответный упрек неведомому творцу. Я вынул золотую монету и судорожным движением вогнал ее в неуспевшую опомниться руку.

Да разве он виноват, что прожил такую вот жизнь, совершенно обычную жизнь обычного человека, в которой умирают люди и голуби? Разве человек виновен в своем существовании? Я вдруг понял, что, убив этого старика, я совершил бы более чудовищное преступление, чем тот неведомый злодей, задушивший молодую девушку, над чьим бездыханно-нерожавшим еще телом билась в безумном приступе яростной скорби ее несчастная мать в глухой черноте страшного подъезда, из которого молча стали выходить какие-то люди, держа в руках странные предметы, явно не предназначенные для жизни. Мне захотелось крикнуть в небо и бежать.

Но разве может кончиться то, что еще и не начиналось, подумал я, решив развеять навалившуюся на меня непереносимую тоску, зайдя в первую попавшуюся забегаловку, где моментально мы облегчились, приняв солидно непривычную порцию спиртного. Тут я заметил, что мое существо постоянно двоится – то я ощущаю себя самим собой, то все время со мной этот неразлучный спутник. Вначале, мы вроде бы успокоились, почувствовав сладостно-расслабляющее действие волшебной жидкости на внутренние органы нашего тела, которое плавно перешло в одурманенную душу, растворив в мареве синеватой мглы появившиеся невзгоды. Стали казаться привлекательными лица незнакомых нам девиц, чье вызывающее поведение раскрепощало парализованную страхом и несчастьем волю. Пенье дешевой певички показалось сладкозвучным пением сирены; умиротворение и слезливая безмятежность окружили мой ум, отодвинув в глубину сознания, терзавшие меня картины увиденного, свершенного и пережитого.

Появилась нагловатая развязанность, захотелось совершать прекрасные и безумные поступки, писать прекрасные стихи, сочинять удивительную музыку, совершать глубочайшие открытия, постигать непостижимые глубины мироздания, удивляя мир своей добротой и гениальностью. Но действие волшебного напитка оказалось недолговечным; протрезвев достаточно быстро, я вспомнил тот зловещий подъезд и этих людей-воронов, собравшихся посудачить вокруг чужого горя. Моментально я оказался у этого подъезда. Но только одинокий лай собаки, доносившийся с верхних этажей дома, был единственным ответом не все мои недоумения. Я подумал, о том, как страшна и прекрасна жизнь, жизнь, в которой рубиновый цвет тяжелой смерти переплетается с невероятной легкостью голубой лазури небес, и в которой невинная улыбка младенца стирает преступную печаль морщин, раковой опухолью покрывающей с годами лицо всякого живущего и уходящего. Я понял, что вой собаки, доносившийся из подъезда, был единственной реальной реальностью в тот момент, которому ни одна наука не смогла бы подобрать точного названия.

…И вот оно, то самое утро, прекрасное утро наступающего дня, с которого мы и начали свое повествование, повествование, не имеющее ни цели, ни смысла, ни значения. Пустота данного повествования равна пустоте жизни, в бессмысленно-равномерных чередованиях которой все больше и больше раскрывается черная бездна, которую я однажды увидел в соседском дворе, еще, будучи ребенком. Там была какая-то незатейливая стройка, копошились люди, стоял гвалт машин и человеческих голосов. Детское внимание привлекала всякая всячь; и вдруг, совершенно неожиданно для сознания ребенка, оно сосредоточилось, напряглось, сконцентрировалось, моментально вобрав в себя всю взрослую мудрость понимания, вокруг темной точки на земле. Подбежав к ней и торопливо заглянув в ее глубокую расщелину, я был моментально отринут, словно какой-то взгляд страшного незнакомца пронзил меня и заставил трепетать и в безумной лихорадке провести несколько ночей к ряду.      

Тогда взрослые серьезно обеспокоились, если и не за мою жизнь, то за душевное здоровье точно. Врачи никак не могли установить причину поразившего меня недуга, в котором странным образом сочеталась невероятная горячка с необычайной концентрацией внимания, влекшая меня к окну и заставлявшая внимательно вглядываться в предметы знакомого уличного ландшафта. Меня часто стали стаскивать с окна, боясь, как бы я не бросился вниз, ведь жили мы тогда на пятом этаже.

С этого времени я стал несколько замкнутым и нелюдимым, и только страшные истории, рассказанные тогда моей умершей сестрой, приводили меня к жизни. Так или иначе, болезненные состояния прошли, но изумление от происшествия в соседском дворе, нет. Взрослые так и оставались в недоумении от моей «болезни», пока я сам, не став взрослым, не попытался объяснить им суть происшедшего тогда события. Но все было тщетно. Никто так ничего и не понял, даже наше страшное преступление осталось нераскрытым. Даже и не понятно, было ли это преступлением, и что было собственно преступлением…?   

Что это было, мы теперь не знаем, и никогда уже не узнаем, это точно. Всякие попытки точно отыскать причину происшедших бессмысленных событий совершенно бессмысленны. Однако смутное волнение и тревога, появившаяся с тех незапамятных пор, продолжает подтачивать надломленный ум и слегка кровоточащую совесть. Что было в том соседском дворе неизвестно, как и неизвестно то, что произошло  около того зловещего подъезда, и куда мы отправились в то утро, показавшееся таким знакомым и радостно-привычным, однако, наделавшим столько шума и смятения в моей вроде бы уже успокоившейся душе…

Вот я стою у берега широкой реки, пристально вглядываясь вглубь темных вод постоянно ускользающей человеческой жизни. Вдали горы, непролазный лес, какие-то звуки, напоминающие сладкозвучное пение умерших сирен, душистый аромат неведомых растений… Но я снова и снова, с упорством несдающегося воина, вглядываюсь в манящую глубину темных вод мерно текущей реки. Синева небес, ласково и трепетно отражающаяся в этих безмятежных волнах счастья и покоя, радостно принимает меня, делающего шаг самой удивительной самоотверженности расставания с таким яростно-прекрасным миром.

P.S. А потом пробежала девочка в голубом платье, поскользнулась, упала, разбила коленку и горько заплакала. А ее мать, стоявшая неподалеку, не заметила этого, продолжая смотреть на проплывающие в небе облака человеческого безумия.