Дом

На излете зимы неожиданно потеплело.

Казалось бы, конец февраля, быть бы самым лютым морозам. Но откуда-то подул сильный теплый ветер, нагнал туч, и они стали капать на снег скупыми зимними каплями. Дождь буравил лежалые сугробы, превращал их в жесткую пемзу; тротуары стали опасны, как горные ледники. Прохожие ступали робко на всю подошву разом, придерживались за стенки домов; поругиваясь, обходили опасные места, огороженные полосатой лентой с наклеенными бумажками «Осторожно: сосули!». Черт знает что, а не климат. Ерунда, а не февраль!
Семен толкнул массивную дверь, поднажал, открыл, стал на пороге. Темно, а фонари все не горят. И ветер, ветер! Теплый, как парное молоко. Лицу тепло, а тело зябнет. Крыльцо, ступени вниз к тротуару. За тротуаром бордюр, а за бордюром сугроб. Ровный такой сугроб. Это у Степана дворника манера: снег сгребает в сугробы, да ровняет лопатой сверху. С чего бы тело зябнет? Что-то не так. Не хватает чего-то. А! Пальто. Не хватает пальто! На нем нет пальто и шапки, вот он и мерзнет. Только с чего бы это он без пальто вышел? Верно, в гардеробе забыл. Или он без пальто пришел? Зябко…
Семен зарыл дверь и сделал несколько шагов обратно, в вестибюль. Вот гардероб, тут должно быть пальто. Но он не помнил, чтобы раздевался и сдавал пальто. Не было этого. И шапки не было. Но не мог же он прийти в одном только пиджаке, верно? Человек не может прийти на работу в пиджаке по такому холоду. Ах, ну что за голова, что за память?! Без Веры он не жилец. Как хотите, а без Веры ему не прожить. Она все знает и про пальто, и про шапку, она только в живописи не понимает, но это и к лучшему. Про живопись он ей объяснит, а она ему про пальто и шапку.
Семен посмотрел на ноги. На ногах были ботинки с узорами соли. Кожа сначала промокает, а потом подсыхает, и проступают узоры. Если бы не Дом, то он написал бы узоры, но это после. После.
А сейчас надо писать Дом. Придет Вера, ей надо объяснить про Дом. Она, дурочка, никак не поймет. Ты, говорит, все дом какой-то пишешь, а лучше бы портреты писал. Семен улыбнулся и медленно двинул в мастерскую.
Тихо в училище, сумрачно и пусто. Шаги отдаются гулко. Прекрасное здание! Всякий раз, проходя у крайней правой колонны вестибюля, Семен непременно чуть задерживался и его переполняли восхищение и благодарность. Он не смог бы объяснить почему из этой точки ему открывалось все великолепие замысла мастера. Но именно отсюда он видел как бы все здание разом изнутри и одновременно снаружи, ощущал всю его легкость, полет! Видел воздушные арки и бесконечные анфилады с лепниной по необъятным, как небо, потолкам. Какие линии, какая геометрия! Тридцать с лишним лет назад он впервые застыл здесь, не в силах двинуться с места, и выронил мольберт, с которым пришел на вступительные испытания… Ах, время надежд и упований!
Незаметно он поднялся на второй этаж и услышал ровный басовитый голос. Верно, профессор Лебедев проводит факультатив. Семен на цыпочках подошел к аудитории и чуть приоткрыл дверь. В глаза ему ударил яркий свет дневных ламп. Профессор Лебедев стоял за кафедрой и ровно гудел десятку первокурсников о Возрождении. Белая окладистая борода его и насупленные брови подтверждали серьезность монолога. Студенты конспектировали.
Семен присел на крайнее место в амфитеатре и стал смотреть на бороду Лебедева. Удивительная борода! Семен не выдержал, вскочил, крикнул «Браво!» и захлопал в ладоши. Профессор Лебедев прервал рокот, узнал Семена и произнес:
- Мнэ… Да. Благодарю вас, Семен Ильич. Благодарю… Однако, я кончаю и потому прошу вас…
- Да-да! – выпалил Семен, - Удаляюсь! Браво! – он счастливо засмеялся и вышел.
На душе стало вольготно и жизнь показалась прекрасной, большой и счастливой. Только вот Вера… Она ведь придет скоро. Ах ты, боже мой!
 Семен прыжками помчался в мастерскую.
Третий этаж, четвертый… Чердак! Дверца, как в каморку папы Карло.
Семен включил свет. На мольберте белый ватман, на нем наброски женского портрета. К черту портрет. В клочья его. Надо написать Дом.
Вера, милая дурочка, не понимает. Она говорит, что надо писать портреты. И он должен ей объяснить, что портрет – это мелочь! Это самое простое, что может написать художник. Писать живое лицо живого человека – чепуха! - в этом нет магии, волшебства нет! Ведь человек – живой. Уже живой. Его мать природа или господь бог, или кто там еще уже сделали живым! Сила Художника в том, чтобы сделать живым неживое! Вот он стоит, напротив окна. Ах, черт! Сейчас не видно. На улице темно, а в мастерской светло – ни пса не видать! Но он там, напротив. Камень, кирпич, строительный хлам, цвет был когда-то не то розовым, не то бежевым, теперь не поймешь. Потеки на стенах, тронутых плесенью. Штукатурка облупилась местами, обнажились желтые блоки ракушечника. Но главное - окна. Вся штука в окнах! Как глаза зеркало души человеческой, так в окнах вся душа Дома! Глаза, глазницы, полные жизни и пустые… Ох, голова кругом от этих мыслей. Не уловить, не поймать… Семен застыл посреди комнаты. Потом лихорадочно закрепил ватман на мольберте, схватил карандаш и стал писать Дом. Ошибка в том, что раньше он пытался маслом, а надо акварелью! Конечно, акварелью, в ней жизнь!
Дверь скрипнула, он оглянулся. В мастерскую почтительно, бочком вошел сторож Иван Палыч, неловко крякнул и вымолвил:
- Семен Ильич… Уж не серчай, пришел я… Повечеряй со мной, не побрезгуй. Ты опять тут будешь, я понимаю… Да ведь тяжко одному-то. Вот, вижу, снова Верочку писал…
Он поднял с дощатого пола ватман, брошенный Семеном, положил на стол и стал расправлять помятости. Семен смотрел на сторожа и думал, что вот есть такой старый человек Иван Палыч. Он чем-то похож на Дом, потому что в нем есть жизнь. А в Верочке нет жизни, и зачем он расправляет ватман? Жизни в портрете от этого не прибавится…
- … мне Константин Георгиевич сказал, мол, сходи-ка к Семену Ильичу, проведай, - говорил сторож, - ведь снова примчался в чем был, а? Пойдем, Семушка, пойдем. Верочку помянем. Эх, эх…
Семен посмотрел на свои ботинки в разводах соли. В оконном отражении увидел худое бледное лицо. И прилипшие ко лбу мокрые волосы. Привычно что-то сжалось в груди, как будто на сердце надели обручальное колечко. И серое, тоскливое равнодушие тихо растеклось по нутру.
- Иди сам, Иван Палыч. Ступай. Я тут посижу, не волнуйся…
- Ну слава те хосспади, - старик механически перекрестился, - пришел в себя милый… Ты приходи ко мне, вниз-то. Повечеряем… - И он вышел, плотно притворив дверь.
Семен повернулся к портрету и тихо всхлипнул.