Гронингенское небо

«Роеланд Алдервейрелд в лонгсливе с надписью «Занимайся детерминированием вербальной аддитивности, а не прокрастинацией» и Вильгельм Хафкеншид в кардигане с изображением вулкана Эйяфьятлайокудль, извергающего не лаву и пепел, а индигового цвета ондарт и капибар, стояли в просторном мезонине кондоминиума в окрестностях Гронингена и пытались совершить дефенестрацию Сигизмунда Аполлинариевича – коммивояжера, занимающегося продажей кашпо, инкрустированных акрохордитами и  хризобериллами. Дефенестрировать Сизигмунда Аполлинариевича  Роеланд и Вильгельм намеревались за то, что оный был знатным брандахлыстом, промискуитетчиком, вуайеристом, склонным, ко всему прочему, к эпикурейству, идиолатрии, аллодоксафобии, а также, по проверенным слухам, страдающий мелолагниафилией, причем, с привязкой к русскому шансону. Иных паллиативом, кроме дефенестрации из окна, а вернее сказать, бифориума, кондоминиума, быть не могло. Алдервейрелд и Хафкеншид старались изо всех сил, но Сигизмунд Аполлинариевич держался за колонну. Дефенестрировали, дефенестрировали, да так и не выдефенестрировали».

Я, сидя на диване, стоящего практически напротив темно-песочного цвета трельяжа, проговаривал, стараясь это делать чуть громче шепота, выдуманную историю, пичкая разной сложности произношения словами, именами. Это помогло мне успокоиться и сосредоточиться, не впасть в пучины самокопания или прочих раздумий, что нередко поглощают внутреннюю энергию точно старые деревянные дома краску.

Почему я не стал, как это делал обычно, делать дыхательные упражнения, задерживая дыхание на несколько секунд, вдыхая и выдыхая с определенной частотой, отчего не стал петь про себя какую-нибудь нравящуюся мне или хотя бы нейтральную песню – сложно сказать. Может быть, оттого, что этот тип волнения мне тяжелее всего, если не побороть, то контролировать.

Внутренняя энергия мне была необходима. Она была эфемерным, но чудовищно сильно ощутимым воздухом в баллоне, в то время как  я был своеобразным аквалангистом, нырнувшим на неопределенную глубину в море, где смешиваются воды разной плотности, своими завихрениями превращающиеся в завораживающих морских коньков, в линзы от луп – словом, точно длинная линия бензина, растянутая по узкой луже длиной в дорогу, разгоняемая ветром и затрагивающими лужу прохожими и автомобилями.

«Сегодня я смогу это сделать», - повторял я про себя, когда услышал приближающиеся легкие шажки из гостиной.

Вошла Настя, с уложенными волосами – как всегда, аккуратно и просто, - одетая в красную блузку и серую юбку – нам предстоял поход в кино и, что было вполне вероятно, спонтанный поход куда-нибудь, с потенциальными приключениями, в которых заранее роли никогда не ясны. Финн, Джейк, котенок Гав, волк из «Жил-был пес», а может, и какой-нибудь, скажем, Громозека – как знать, куда нас унесут вечерние пятничные течения, кому какая роль будет подходить как туфелька – Золушке, как мескалин – Олдосу Хаксли, как «Байкал» - можжевеловке.

Настя села на зеленый, практически кубический, пуфик, включила две небольшие лампы, стоящие по краям боковых зеркал трельяжа, и начала выискивать что-то среди сонмища разноцветных вытянутых и сплюснутых цилиндров, пирамидок и прочих простых и сложносоставных трехмерных геометрических фигур.

«Дефенестрировали, дефенестрировали, да выдефенестрировали» - проговорил я мысленно, представляя, как Сигизмунда Аполлинариевича, на редкость неприятную особу, пустили в свободный полет, убирая палец за пальцем с колонны бифориума.

Пару раз я глубоко и размеренно вдохнул и выдохнул.

«Ни пуха, ни пера» - говорят мне хором, без малейшего голландского акцента, Роеланд и Вильгельм. «К черту!» - отвечаю я, поблагодарив их кивком.

— Насть, ты слышала историю про парня, приехавшего работать в Якутию, еще в союзные времена? – «попробуй сделать все ровно, не сбивчиво, вырули, вы-ру-ли!», повторяю я про себя.

— Ммм… Не-а, - отвечает она, открывая штуковину, похожую на ракушку. «Пудреница» - узнаю я.

— Ну, дело было зимой, а зимы в Якутии, Настенька, как известно, самые холодные во всем мире, не только на территории России или тогдашнего Союза, - Настя взяла плоскую губку, провела по карьеру пудры, - В общем, решил парень познакомиться с девушкой. И познакомился, с местной жительницей, юной якуткой. Сходили они на свидание, и повел он ее к себе. Они раздеваются и парень начинает чувствовать ядреную вонь. Оказалось, что девушка покрыта какой-то коркой.

— Какой еще коркой? – чуть сморщившись, спросила Настя, аккуратно втирая губкой пудру в левую щеку.

— Понимаешь, местные жители, те, что «тру», коренные-коренные, зачастую не моются, в нашем понимании. Моются пОтом, совсем как некоторые индейцы в Америке в былые времена. Так на теле постепенно появлялась корка. Хотя, возможно, они еще втирали что-то в кожу, как казахи, что в степях жили, чтоб кожа не иссыхала и не трескалась от ветров – помню, кажется, на культурологи, нам рассказывали, что казахи умывались какой-то маслянистой субстанцией, полной живых червячков, или опарышей… - «что за дурацкая привычка уходить от основной тропы в дебри, какого белого кролика ты там углядел, а?!».

— И? – Настя добралась до другой щеки, не менее тщательно покрывая ее пудрой.

— Так вот, получилось что-то из серии «и хочется – и колется»: хочется женского тепла и отталкивает запах и корка. Он отвел ее в душ, смыл эту самую корку. На следующий день, или в ближайшие дни после свидания, девушка умерла от переохлаждения. Та корка не просто так была, она дополнительно защищала организм от мороза.

— Кошмар какой, - сказала Настя, с жалостью и недовольством в голосе, на секунду убрав губку от щек, - Вечно ты какие-то ужасы рассказываешь, или извращения какие, или еще что-нибудь такое.

— Да ладно тебе, Насть, когда это я постоянно ужасы да извращенства всякие рассказываю? – слегка возмутившись ее замечанию, я пытался вспомнить, каким это образом история с замерзшей якутской девушкой в союзные времена должна была помочь мне провести нужные аналогии.

Я поглядел в окно. Там был виден тот самый кондоминиум в пригороде Гронингена, и Сигизмунд Аполлинариевич вовсе не упал оземь, он умудрился схватиться за парапет или некое иное подобие выступа – сложно было сказать точно, что это было, учитывая расстояние. Роеланд и Вильгельм, заметив, что я смотрю на стену, высунули головы в открытое окно, поглядели вниз и заметили, как и я, что знатный брандахлыст и промискуитетчик, возбуждающийся от русского шансона, вовсе не лежит, распластавшись между кустами роз и рядом скульптур гномиков. Роеланд, скрывшись на полминутки в комнате, вернулся к окну, держа охапку всякой всячины – утюг, вазу, книги, нечто, похожее на термос. Он и присоединившийся к нему Вильгельм, бравший предметы у Роеланда из охапки, бросали все эти предметы вниз, целясь в Сигизмунда Аполлинариевича.

Я перевел взгляд снова на отражение Насти в зеркале, мельком бросая взгляд на происходящее в пригороде Гронингена, что находится географически тысячах в восьми километров от нашей квартиры, и в паре сотнях метров от окна.

Настя, уже обработавшая щеки и скулы, начала обрабатывать лоб. Я, покусывая нервно щеки изнутри, вспоминал, какую же еще историю я собирался рассказать ей. Вспомнилось происшествие, когда рабочие где-то перестарались с количеством шпатлевки на потолке – или, она была просто некачественная? – и, позднее, с потолка отлупились куски засохшей шпатлевки и убили кого-то из строителей, не заметивших падающих «хлопьев».

— О, вот видишь, что я говорила, снова ужасы рассказываешь, - сказала Настя.

— Ужасы?! А, ну да, - и правда, опять.

Повернувшись в сторону проема окна, я видел Роеланда и Вильгельма, гневно-раздосадованно жестикулирующих , плюющих вниз, в вытянутую, чуть раскачивающуюся темную «колбасину», все так же упорно и крепко вцепившуюся в выступ на стене.
«Ладно, еще попытка», - я вдохнул и снова повернулся к Насте, заканчивавшей напудривать подбородок и нос.

— Знаешь театр кабуки? – спросил я.

— Ну, так, в общем. Помню, что японский какой-то там театр или что-то вроде того, - ответила Настя.

— Там грим характерный у всех актеров – слой с палец толщиной. Знаешь, почему там играют только мужики, причем, чаще всего пожилые?

— Не-ет, – Настя, отложив пудреницу, перебирала цилиндрики с губной помадой.

— В общем-то, когда театр этот только появился, там играли, кажется, исключительно девушки. Или, девушки и парни, не помню точно. Они выступали часто у важных особ и после выступления эти самые господа приглашали барышень к себе в опочивальню, где дальше начинался дикий разврат и всякие оргии. Подобное безобразие вскоре многим надоело, и наверху, в правительстве, было принято решение, чтобы такого не повторялось, всех девушек убрать и заменить парнями. Вот, выступают они со спектаклем или еще каким действом перед господами, те приглашают их к себе и выясняется, когда грим смыт, что перед ними никакие не девушки, а юноши. Помогло ли это прекращению оргий? Нет, ни разу не помогло – сношения стали еще ядренее, безобразнее и разухабистее. Тогда уже было принято  решение ставить на спектакли только дедков. Помогло такое? Помогло. Господа, поняв, что за гримом скрываются пожилые дядьки, а не юноши, или хотя бы барышни, отчего-то поняли, что оргии с участниками театра кабуки – не так уж и заманчивы, и отказались от них.

Я смотрю на висящего Сигизмунда Аполлинариевича, не собирающегося падать, кончиками пальцев ног пытающегося найти углубление или небольшой выступ, чтоб было проще удерживаться.

— Ну, вот снова ты гадости рассказываешь, - сказала Настя, подводя ресницы.

Да ну чтоб тебя! Я же собирался сделать упор в рассказе на то, что из-за толщины грима дедушки годами играли и играют девятнадцатилетних девушек. Плохой из меня повествователь, по крайней мере, сегодня, сейчас. «Настя, иногда мне кажется, что тебе не губка нужна к пудренице, а шпатель» - так ли стоило сказать?

Кто-то – уж не китайцы ли? или индусы? а может, и вовсе кто-то из европейцев – говорят, что прямая дорога всегда ведет к лукавому. Мне ли не знать, что, скажи я Насте напрямую о том, что она страшно перебарщивает со слоем пудры и нередко с количеством теней и помады - значит вызвать в ней демонов, что запустят в меня если не огненные молнии, то уж точно – небольшие дротики, а после, могут бросить меня в ковш, налив после горячей зеленки. Впрочем, есть ли хоть какие-то гарантии того, что если я выберу тернистый путь, то в конце все равно не встречусь с демонами, сложившимися в Нее?

По завершении киносеанса об очередном странствии Хоббита по просторам Новой Зеландии, мы направились в кнайпе. После, я хотел потащить Настю по каким-нибудь не самым глухим закоулкам города в поиске стеклянных дверей или, на худой конец, витрин: когда-то мы смотрели с ней видео, где разозлившийся почтальон ногой выбивает стекло во входной двери. Настя говорила, что на почтальоне, наверняка, надеты были «берцы» или еще какие «докторы мартенсы». Я же был уверен, что разозлившийся человек, пусть и не габаритов борца-тяжеловеса, способен и в обычной обуви разбить стекло в такой двери. Представляя себе, как мы пойдем с ней под руки искать такую дверь, я напевал про себя песню «Кристал нахт» «Пургена»:

«Мы не пойдем с тобой громить витрин,
Не будем поджигать подземный магазин.
Нас не касается исход резни,
Нам просто наплевать, с тобою мы одни.

Кристально чистая ночь,
Проведенная только с тобой…»

Решено, это будет не витрина, а стеклянная дверь – такие ставят в павильонах, работающих круглосуточно и круглосуточно же продающих алкоголь. Я представляю себе, как надо будет ударить по стеклу, с какой силой, как заранее заблокировать дверь, как мы с Настей будем бежать, безудержно смеясь, задыхаясь от восторга и скорости бега. Предвкушал, как  в очередной раз посмотрю на нее, одновременно устало-очарованный и взбодрено-воодушевленный и пойму явственно, что люблю ее и влюблен в нее.

Настя, попивая пина-колладу, посыпанную сверху корицей, рассказывает о том, что персонаж из «Хоббита», игравший оборотня, похож на ее преподавателя по математическому анализу. Тут же она вспоминает историю, как они с сокурсницами, сообща, стащили тест по сопротивлению материалов и вернули его на место, успев за несколько минут, пока преподавателя не было на кафедре, сфотографировать все вопросы. Ее манера повествования как всегда живая и уморительная. Мы смеемся. Попивая темное нефильтрованное, я, бросив короткий взгляд на стойку бара, снова перевожу взгляд обратно на Настю, рассказывающую что-то о том, как они с ее подругой детства ездили к ее бабушке в… Псков? Новгород? Я не могу понять, потому, как не в состоянии ее внимательно слушать. Что-то, увиденное мельком у стойки бара, вызывает во мне смесь рассеянности, тревоги и волнения. Я снова смотрю на стойку. Две знакомые фигуры – Роеланд Алдервейрелд, все в том же самом лонгсливе с надписью «Детерминируй вербальную аддитивность, а не прокрастинируй!» и Вильгельм в майке коротким рукавом с изображением вулкана Эйяфьятлайокудль, извергающего из своих недр фиолетовых капибар и ондатр, попивают пиво. Они тяжело вздыхают, выглядят о сильно измотанными – не то, из-за физических нагрузок, не то, из-за моральной усталости. Посмотрев на меня, они, поднимают слегка бокалы, чуть наклонив головы, здороваясь со мной. Я киваю им в ответ.

— Настя, погоди, потом дорасскажешь, ладно? Мне в туалет нужно, - говорю я ей, улыбающейся, лучезарной, с сияющими глазами, с умилительными морщинками в уголках глаз.

Встав перед дверью туалета, я закрываю глаза, подношу к правому уху правую руку с раскрытой ладонью и хлопаю четырьмя пальцами – от мизинца до указательного, - по ладони, чуть выше запястья. Повторяю это еще несколько раз. Я вслушиваюсь в звук хлопка одной руки, впитываю его.

Вдох. Я открываю глаза, одновременно открывая дверь. Сейчас она стала порталом, конечно же, в пригород Гронингена, к уже знакомому, хоть и увидел я его впервые всего несколько часов тому назад, кондоминиуму. Сигизмунд Аполлинариевич старательно и аккуратно карабкается по карнизу, ведущему к бифориуму его альков. Я, быстро и уверенно шагая по бетонной дорожке, расположенной меж клумб, цветов, небольшого прудика, обставленного по краям валунами, размером с дыню, и фигурками персонажей из диснеевских мультфильмов, направляюсь к входной двери кондоминиума. Взявшись за ручку двери, я слышу, как меня окликают два голоса. Повернувшись, я вижу Роеланда и Вильгельма, бегущих ко мне. Остановившись шагах в десяти от меня, с легкой отдышкой, они спрашивают, не нужна ли мне их помощь. Вильгельм предлагает связать Сигизмунда Аполлнариевича и спецракетой направить в кратер Эйяфьятлайокудля или иного исландского вулкана, или, в крайнем случае, крепко-нарепко усадить местного гнусного коммивояжера голым задом на самый мощный гейзер. Я благодарю их за предложение помощи, но отказываясь, поясняя, что я должен сделать все сам. Повернувшись к ним, я уточняю, какой номер квартиры у Сигизмунда Аполлинариевича. «Восемьдесят третья» - отвечает Роеланд, опередив Вильгельма.

Добравшись на лифте до последнего этажа, я направляюсь к двери апартаментов Сигизмунда Аполлнариевича, открываю дверь – Роеланд и Вильгельм оставили ее открытой, - стремительно, но стараясь это делать как можно более бесшумно, прохожу прихожую, иду мимо нескольких закрытых дверей вдоль стены по правую руку от меня. Меня интересует полуоткрытая дверь в конце – там слышно, как что-то плюхнулось. Тихая ругань, тяжелые вздохи. Сигизмунд Аполлинариевич вкатился в спальню.

Я захожу в комнату. Сигизмунд Аполлинариевич испуганно поворачивается ко мне, пытается вскочить – это почти ему удается, но я ударяю его кулаком в скулу, когда он еще был на полусогнутых. Он падает. Пока он не успел очухаться, я подпрыгиваю к нему и наношу несколько сильных ударов по корпусу и голове. Беру с комода, стоящего у стены рядом с кроватью, плотный серо-серебристый скотч. Заламываю за спину руки Сигизмунду Аполлинариевичу и обматываю десятком слоев скотча. Нанося периодически упреждающие удары по животу и голове, обматываю ему ноги.

Готово. Осталось поднять этого борова и донести до окна. Закидывая его на плечо, представляю, что взвалил на плечо мешок с камнями, подношу к окну, пузом бросая «мешок» о косяк. Глухой визг. Хватаю за ноги, перекидываю по ту сторону стены. Через несколько секунд  – глухой удар о асфальтовый пятачок, усеянный вставками для велосипедов. Сигизмунд Аполлинариевич лежит, не шевелясь.

Облегченно дыша, я смотрю на небо: оно очень красивое – пышные фиолетовые, оранжевые, розовые волны медленно накатываются друг на друга, смешиваясь – в этот момент небо становится лазурным, однотонным. И, побыв мгновение в спокойствии, снова растекаются на фиолетовые, оранжевые и розовые клубы.

Роеланд и Вильгельм хлопают мне, стоя внизу, около туши борова-вуайериста. «Спасибо!» говорю я им, глядя вниз.

Встаю перед входной дверью квартиры Сигизмунда Аполлинариевича. Почему бы ей не стать порталом? Пешая прогулка обратно, тем же маршрутом, каким я добирался до сюда, вовсе ни к чему, Настя и так меня заждалась.

Закрываю глаза. Хлопок одной ладонью. Вдох. Шаг – и я выхожу из уборной кнайпе, направляясь к нашему столику.

— Ты чего так долго? – спрашивает Настя.

— Мне нужно было сбегать до Голландии и кое-кого выкинуть из окна, - отвечаю я.

— Окей, - кивает Настя, улыбаясь. Ох, уж эти ее сияющие, искрящиеся глаза. И морщинки в уголках глаз, вызывающие у меня умиление и перехватывающие дыхание, будто я накатил самогона и смотрю на спящих котят, дергающих лапками, бегущих куда, хватающих кого-то.

«Настя, понимаешь…» - начинаю я, и шагаю по наикратчайшему пути, отбросив в сторону изломанно-тернистые.

— Слишком много макияжа? – я не понимаю, есть ли в ее интонации налет агрессии, или  недоумение, или она все восприняла спокойно.

Смиренно дожидаясь, вырастут ли из спины Насти крылья и появится бубликообразный нимб над макушкой, или выскочат рога и в руке появится демонический хлыст, я напеваю про себя:

«Кристально чистая ночь, проведенная только с тобой, кристалл нахт, кристалл нахт, кристалл нахт, кристалл на-а-а-ахт…»