Челюсной

У меня к футболу не нелюбовь – неприязнь. При первых звуках известного марша переключаюсь на другой канал. Уж очень болезненно пролетел этот мяч через моё детское сознание.
Я того не помню, но, по рассказам бабушки, женщина по фамилии Козюлина появилась у нас на хуторе зимой, «когда мы были под немцем». У бабушки муж – мой дед, в то время был постояльцем у Берии, трое сыновей на фронте –и бабушка и пустила скиталицу под свою крышу.
Тогда же Козюлина родила мальчика, которого потом все звали просто Челюсной. И сама мама его так звала, и хуторское население, и я, когда начал говорить.
Бабушка вскользь поведала, что Козюлина «из бывших дворян», и потому у нее нет ни работы, ни «пензии». Жила Козюлина и Челюсной тем, что женщина у нас за глухой стеной выращивала табак и стаканами из под полы продавала потом махорку в городе на базаре.
Челюсной в школе числился, но туда не ходил. Грамоте его обучила мать. И спал Челюсной на земляном полу, на старой дедовской шинели. А в головах у него лежали два толстых тома Брема «Жизнь животных».
В те поры футбол у пацанов был первым делом. А уж учёба там, помощь родителям или сбор макулауры – это если время останется. Играли на хуторском выгоне, стекавшем от невысокого холма посередине во все стороны. Когда игрок удачно поддевал мяч, тот улетал чуть не на самый край хутора.
За мячом всегда бегал Челюсной. Во всю игру он стоял, приложившись щекой к деревянной штанге ворот, потому что в игру его не брали. В круг мальчишьего братства его не принимали, потому что «из бывших». А бывшие, как известно, Чапая утопили. Такое не прощается.

Где-то году в пятьдесят седьмом – Челюсному уж лет пятнадцать было – женщина Козюлина слегла. Пришёл фельдшер Терентьевич в золотых очках и выписал рецепт.
К тому времени мой отец выхлопотал Козюлиной пенсию. И она как раз получила свои законные восемьдесят рублей.
Мне шел уже пятый год, и я хорошо помню, что случилось дальше. Козюлина позвала сына и велела съездить в город за лекарствами. И ещё наказала купить фуфайку, потому что в зиму у Челюсного ничего, кроме старой шинели-подстилки, не было.
И Челюсной уехал в город. Вот так же, как сегодня, стоял октябрь, в воздухе уже заметно замолаживало. Козюлина ворочалась на железной кровати, бредила, разговаривала сама с собой. Бабушка меняла ей мокрое полотенце на лбу и приговарилава:
-Потерпи, родная, сейчас Челюсной тебе лекарства привезет.
Он возвратился только к вечеру. Не вошел – влетел в хату с мешком через плечо. Козюлина глянула на него и тихо спросила :
-Фуфайку  купил?
-Купил! – ликующе возгласил Челюсной, и вытряхнул содержимое мешка на пол. Мы ничего не успели сообразить, как по полу запрыгал жёлтый, словно солнечный сгусток, футбольный мяч. Он озарил комнату!
И Челюсной… отступив назад и слегка разбежавшись… так поддел мяч ногой….что солнечный сгусток заметался, отскакивая от стен, пола и потолка… и успокоился, упав на подушку Козюлиной.
Видит Бог, я свидетель тому, что больная улыбалась.
Потом все наши и бабушка накинулись на Челюсного, стали бранить его, а отец пошёл запрягать лошадь, чтобы самому ехать за лекарствами.
Ехать не пришлось – Козюлина в сумерки умерла.
А Челюсной еще недолго жил с нами. Когда пионеры к 40-летию Великого Октября проводили воскресник по сбору макулатуры, Челюсной взял Брема подмышки и пошел сдавать к полуторке из района, на которую грузили старую бумагу.
И не вернулся. Отец на другой день кинулся искать Челюсного, потряс за грудки того шофера с полуторки. «Да вашего парня какой-то военный ещё на хуторе увел за собой. Не знаю, может – отец его объявился».
* * *
Я пишу эти строки со слабой надеждой, что на них отклкнется либо сам Челюсной, либо кто-то, знавший его...