Освобождение

В ноябре месяце наше село обрело  своего  старосту.  Это  пожилой мужчина, бывший секретарь сельсовета. Я уже говорил о нём в рассказе  «О  РЕПРЕССИЯХ».

    Немцы в большом количестве появились у нас в селе во второй половине ноября, когда хорошо подморозило и выпал снег. Когда они  приближались к селу,  наши мужики–окруженцы  повылезали из своих щелей и рванули в лес, прихватив с собой еды и тёплой одежды. Едва они скрылись за деревьями, фашисты начали втягиваться  в село. А в это время глухонемой, сын Егора одноногого, увидев, что все мужики побежали в лес, тоже устремился за ними. Немцы заметили немого, когда он был недалеко от опушки леса и открыли по нему стрельбу из автоматов, но  пули не задели немого.

Фашисты у нас не стояли гарнизоном, а отдыхали день-два и двигались на север к Москве.   В декабре немецкие войска бывали у нас каждый день. Обозы двигались по нашим просёлкам на север. Солдаты ходили по селу одетые в отобранные у населения женские шубы, которые одевали поверх шинелей.  Отбирали у женщин вязанные шерстяные платки и шали, закутывались ими и ходили, словно пугала огородные.
          
   В двадцатых числах декабря, когда их уже гнали от Москвы, они забили обозом и пехотой всё село. Всех людей поголовно они выгнали из домов на улицу. А мороз был более двадцати градусов. Наши соседи Кирсановы перебрались к нам, потому что у них изба была меньше нашей, да и сени  были гораздо теснее наших. В нашей избе осталось двое взрослых, это наша мать и соседка с грудным ребёнком.  Они приютились в углу за печкой у входной двери.  Немцы приказали матери затопить печь и, когда она раскалилась, начали прожаривать своё бельё. Только треск стоял от лопавшихся вшей. А вшей на них была тьма. Даже поверх шинелей копошились.  Потом они начали справлять Рождество. Изба была набита битком, да ещё приходили немцы от соседей. Выпивали, горланили  песни. Но тут расплакался грудной ребёнок и молодая мамаша никак не могла его успокоить. Тогда один немец поднялся из-за стола и вытолкал всех наших в сени. Такой злобный оказался. После застолья они все улеглись на полу на соломе. Почти возле каждой избы стоял часовой, а по селу ходили патрули. Люди прятались в подвалах и сараях. Мы сидели в сенях в чулане. Три семьи, согревая друг друга, сидели плотно и тихо, почти не шевелясь. Часа в четыре утра к нашим соседям Кукушкиным, прятавшимся в подвале, вполз человек в белом маскхалате и приглушённым голосом сказал: «Тихо. Не бойтесь. Свои. Мы разведка, заняли Кукуевку.»   Начал расспрашивать, сколько в селе немцев, где стоят, как ведут себя и т.д. Потом так же быстро уполз, как и появился, предупредив напоследок, чтобы не вылезали из подвала.

   Часов в пять утра или в начале шестого в селе поднялся переполох.  Часовые вбегали в избы, переполненные фашистами, и кричали: « Ахтунг! Ахтунг!   Аларм! Рус зольдатен айн километер.»   И тут началось!
С трёх сторон забили пулемёты.  Немцы по избе метались так, что мы даже из сеней выбежали на улицу. А там картина, как в современном боевике. Вдоль  села по улице бегут немцы. Скользят, падают, их подхватывают на бегу другие. Скачут обозники на санях. Трассирующие пули, словно рой разъяренных пчёл, несутся в след немцам, рвутся мины.

   Но даже при такой панике от дома к дому бежали фашисты с факелами и поджигали  дома, сараи, дворы, всё, что стояло на их пути. Соломенные крыши домов и сараев загорались сразу. А люди, видя, что фашисты убегают, бросались тушить подожжённое ими. Те открывали по ним огонь из автоматов, но никого даже не ранили, потому что сами торопились убежать и стреляли на бегу, оглядываясь назад. Эта картина запомнилась мне на всю жизнь.  Поток трассирующих пуль, горящие постройки, бегущие и орущие немцы. Воют собаки, ревут коровы, плачут женщины, которые,  не смотря ни на какие пули и рвущиеся мины, выгоняли из горящих дворов оставшийся, ещё не съеденный немцами скот.  В основном это коровы и несколько лошадей, которых раздали по дворам, когда делили колхозное имущество по решению советской власти.

   Трассирующие пули вообще, а такой плотности, да ещё ночью, люди видели впервые и поэтому не знали, что это такое.  Женщины с детьми и коровами стояли  на открытом месте у горящих изб и дворов, смотрели на бегущих немцев и на этот рой пуль, рассуждали:
— Ой, бабы! Это, наверное, немцы специальными пулями стреляют, чтобы  поджечь сразу все дома.
А эти пули, между прочим, чиркали вокруг нас, то в стену, то в дерево.  Вдруг одна из пуль шмякнулась в снег прямо мне под ноги. Я отступил на шаг, присел на корточки и начал разгребать снег руками, пытаясь найти этого светлячка. Но тут одна пуля врезалась в раму окна, разбив стёкла, следом другая пуля ранила соседскую корову.   Потом начали лететь разрывные пули, которые при ударе о препятствие лопались с треском, образуя сноп искр. Наконец какой-то мужчина крикнул:
 – Да уберите вы детей в подвал. Это же пули. Ведь всех побьют.
Рядом с нашим домом был колхозный подвал с картошкой  и нас туда быстренько затолкали, но в спешки забыли закрыть дверь. А так как вход в подвал был расположен на восток, откуда вёлся огонь, то пули начали залетать и в подвал. Они с визгом рикошетили от каменных стен подвала. Залетели и две разрывные, образовав в темноте два красивых ярких снопика искр. Наша соседка Наталья Кирсанова, сидевшая с грудным ребёнком где-то в углу на ворохе картошки, неуверенно сказала:
— Нужно, наверное, двери закрыть.

Кто-то из подростков ползком по ступенькам добрался до наружной двери и закрыл её, потом быстро сбежал вниз и закрыл внутреннюю дверь. Стало тихо и абсолютно темно. Там в кромешной темноте мы просидели до конца обстрела. Когда мы вылезли из своего убежища, дома ещё горели. Люди метались вокруг пожарищ, пытаясь хоть что-то спасти от огня.
   В село вошли наши лыжники в белых маскхалатах. Это был взвод разведчиков около сорока человек, с пулемётами и лёгким миномётом.  А когда рассвело окончательно, вошли и основные наши части.
   Дымились догорающие избы и постройки, ревел голодный уцелевший скот, голосили над пожарищами женщины. Во время обстрела никого из жителей даже не ранило. Несколько домов остались целыми, не сгорели. В основном те, что стояли на отшибе от главной улицы, а  также те, которые были крыты железом.
Кукуевку немцы сожгли накануне днём.

   Но как бы ни было горько от потери жилья, имущества и скота, всё-таки радость освобождения была выше всего. Погоревав, люди начали приспосабливать нежилые постройки, уцелевшие от пожара, под жильё, рыть землянки. Ведь зима только начиналась, а морозы уже стояли сильные. Некоторые семьи  временно поселились к тем, у кого уцелели избы. По две-три семьи в одной избе.  Но это были трудности без страха, трудности, которые можно было преодолеть, зная, что больше у тебя никто ничего не отберёт и никто не сожжёт твой дом.
Вспоминая всё это, я поражаюсь, почему создалось мнение, будто порядок, культура, цивилизованность, чуть ли не национальная черта немцев. Это, мягко говоря, большое заблуждение, а точнее – миф. Этот пресловутый «орднунг» у немцев, по моему глубокому убеждению, держится только на страхе. Да, да, на страхе. На страхе перед неотвратимостью наказания за содеянное. Наверное, разреши немцам такую вседозволенность у себя в стране, как на оккупированных ими территориях СССР, они там у себя наведут такой «орднунг», что небеса потемнеют от ужаса.
   К нам перебралась с Кукуевки тётя  Фима – сестра отца со своей семьёй. У них всё сгорело, даже корова. Изба-то была деревянная. Да и немцы жгли их деревню не под пулями наших бойцов, как наше село, а днём, спокойно сожгли и без проблем перебрались в наше село.
   На другой день после освобождения мы пошли смотреть трофеи. Возле дороги посреди улицы лежали открытые металлические ящики с миномётными минами. Ящиков было штук шесть и в каждом по четыре мины. Пока мы их разглядывали, подошёл Митька – «Купец», восемнадцатилетний парень. Он, наверное, не понимал, как и мы, что это такое. Поэтому начал нас пугать своеобразно. Он взял из ящика мину и со всей силы бросил её о конный культиватор, стараясь попасть головкой мины о пружинные зубья последнего. От сильного удара пружина культиватора амортизировала и мина подскакивала вверх, как на батуте. Тогда Митька кричал диким голосом: «Ложись!» Мы разбегались в разные стороны и бухались носами в снег. Митька хохотал.
Не услышав взрыва, мы вылезали из сугробов и собирались опять возле ящиков с минами. Митька снова повторял тот же приём. Наконец какой-то офицер, увидев это безобразие, прогнал нас от этих мин. И мы, уходя и оглядываясь, видели, как он что-то внушал Митьке и крутил пальцем у виска. Вероятно, на русском языке популярно объяснял ему, чем отличаются детские игрушки от мин и что могло бы произойти, если бы эти мины взорвались.
С этого дня воинские части стояли у нас в селе практически каждый день. Одна часть сменяла другую. Некоторые части стояли всего один день, а то и полдня, а некоторые – недели две.
   А в то утро, как только наши  войска  вошли в село, наши парни показали  бойцам провод, который тянулся от села к лесу вдоль дороги на Спешнево. Провод этот ребята перерезали ещё с вечера. Тогда солдаты в сопровождении парней поехали на санях к лесу, но другой дорогой, параллельной главной. На опушке леса на перекрёстке оказался немецкий пост с пулемётом. Немец, закутанный в шубы, отнятые у наших женщин, крепко спал, привалясь спиной к осине.  Перед ним был ручной пулемёт. Наши  солдаты  осторожно подкрались к нему и один боец сильно ударил немца по спине прикладом. Тот мгновенно проснулся и хватанул руками за пулемёт, но вместо этого увидел дуло советского автомата. Всё поняв, он поднял руки вверх. Его раздели до белья и разули.               
Поставили стоя в сани и галопом поскакали в село. Один из бойцов, как бы оправдывая такую жестокость, не свойственную русскому солдату, зло выговаривал фашисту:
— Познакомься поближе с нашими морозами, сволочь. Вы наших детей и матерей на мороз повыгоняли и всё пожгли и сожрали, мародёры проклятые.
          А  на  Воронке за  речкой  там,  где  мы  когда-то  жили,  бывшая  наша    соседка  Аксинья  Грызлова,  так сказать с боем  отстояла  свою  избу  от   поджога.   Пока  тревога  с  восточного  конца  села  дошла  до Воронки, на том  конце села  уже вовсю пылали дома.  Немцы у Грызловых  спали  на   полу  на сене,  занимая всю  площадь избы.  По  тревоге  они все выскочили наружу и, видя, что  из  села уже  сплошной  массой бегут и едут  их товарищи,  устремились  за ними,  оставив  одного  солдата, чтобы тот поджёг  дом.  Этот  немец  впопыхах  поджёг сено,  на котором они  спали,  и  метнулся  на улицу.
Аксинья,  прятавшаяся от  холода  в  углу  сеней, кинулась  тушить  дымящее и плохо  горящее сено.  Немец увидел это,  вбежал в избу, резко оттолкнул Аксинью, так что она отлетела к печке.  Фашист  опять  в нескольких  местах  поджёг  плохо  загоравшееся  сено.  Аксинья, разозлившись, что  этот «вшивый  гад» толкнул  её  так  сильно, да  ещё  хочет  сжечь  её  избу,  схватила рогач и с размаху  огрела  немца  по спине, пока  тот ещё  был  нагнувшись, и  чиркал зажигалкой,  поджигая  сено.   От неожиданности немец  выпрямился и метнулся  в сени, а  хозяйка  догнала  его и причастила  рогачом  ещё  раз.      
Тот  выскочил  на  улицу  и, не оглядываясь,  побежал  догонять  своих, потому   что  стрельба  шла непрерывная и уже  последние  поджигатели    выбегали  из села в направлении леса.
     А хозяйка, забыв про немца, принялась  тушить  загоравшееся  сено.        Задыхаясь от дыма, она вылила  всю воду, которая ещё была в вёдрах,         потом,  обжигая  руки,  начала охапками выносить сено на снег. Так вот и    отстояла  свой дом  от огня.
      Всех мужчин призывного возраста в течение недели забрали в армию. А те, что вернулись домой из окружения, сами ушли в военкомат. И началась у нас жизнь полуголодная. Я говорю полуголодная, то есть не совсем голодная, так как немцы не успели выгрести по дворам зерно и картошку. Кое-что осталось, однако у многих и эти остатки зерна сгорели. Весь скот, кроме коров,   да и птицу всю подчистую немцы сожрали. Именно сожрали, как стаи голодных псов. Потом кто-то обнаружил убитую лошадь в поле. Она хоть и была замёрзшая, но уже раздулась. Всё равно её разрубили на куски и растащили по дворам. Дня два или три после этого над селом стояла вонь от протухшего мяса. Это счастливчики варили конину.   Она  страшно  пенилась  светло-коричневой пеной.  Хорошо проваренная, она и вонючая была вкусная, а главное, сытная, особенно на наши голодные желудки. В конце марта 1942 года нам повезло. Возле нашей избы целую неделю стояла походная кухня. После раздачи пищи бойцам, повар, если у него в котле что-то оставалось, вычёрпывал и отдавал нам. Однажды дал целое эмалированное ведро супа-пюре горохового из концентратов. Вот это был для нас праздник! Мы два дня  ели  этот  деликатес. 
   Пришло лето, в колхозе жизнь налаживалась с трудом. Техники не было, лошадей тоже практически не было. Так несколько старых кляч. Людей стало очень мало. Мужчины все на фронте, девчата от пятнадцати лет и женщины без детей все были мобилизованы на  рытьё окопов и других оборонительных сооружений.   Мы, детвора, перешли на подножный корм. Собирали ягоды, грибы, ловили рыбу в нашей речушке, с рогатками охотились на грачей. Так что с голоду не пухли. Ещё и рыбы домой приносили, правда, мелкой: уклейки, пескари, плотва, окуни. Сами питались на месте. Разводили костерок у речки и тут же на ракитовых прутиках поджаривали рыбёшек.
   Лето 42-го было не очень жарким.  Фронт  стабилизировался  западнее и юго-западнее нас. Он проходил по реке Зуша от Новосили до Мценска, который был у немцев, а Новосиль была наша.  В небе над нашими полями и сёлами всё время шли воздушнее бои, а на западе стоял сплошной гул и грохот, почти не переставая, если только ослабевал иногда. Ночью там стояла сплошная стена огня, а днём – стена клубящегося  дыма. Оттуда из этого ада шли вереницы машин и повозок с ранеными, а туда, ещё большие вереницы везли боеприпасы, продукты, разное имущество, шли и ехали войска.  Мы  же таскали воду из  родникового  колодца  и  поили раненых,  поток  которых  иссякал  только  к  ночи.  В сентябре 42-го в нашем лесу разместилась крупная танковая часть –  резерв ВГК. Она простояла там до Курской битвы.
 


Рецензии