Терменвокс

Петроград, неизвестный год, пристанище одного из рода Термена.




 В сыром, отживающим свой век, доме витал инфернальный вой терменвокса. Господи, я грешна. Бахромчатый торшер бросает зловещую тень кровавых сгустков на мою подушку. В запутанном паутиной уголке часики тикают. Я ненавижу часы. Я боюсь их до тремора. На меня смотрит янтарной стариной православная икона, а по полу разбросаны сухоцветы и пахнет ну как-то не очень. Ладно, черепа в моей комнате и так валились, но трупики мышат зачем? Почему этот противный кот приносит их мне как великий дар? Хозяин дома запросто так мне поручает его своей кровью кормить? Ага, назвал Владом, и теперь все можно.

 В подкроватной темени должно быть немало банок и бутыльков с брагой и сидром. Сниму напряжение. В этом доме тревога незыблема. И тараканы. Нагнулась, свесив шевелюру, а эта рыжая мерзость чуть было по прядям вверх не вскарабкалась. Совсем уже! Надо и впрямь объедки убрать, а то уже утро скоро, рассвет багряный, прочая пакость.

 Пила бы я и распивала, а терменвокс притих и заменил его стук в мою дверь. Тихий такой, музыкальный постук, в трухлявую плесневелую дверь, с веночком из высушенных вишен на уже охровом гвоздике.

 -- Крошка, пора вставать, мама уже за столом ждет, а я все приготовил для трапезы. Маменьку свою не огорчай долгим ожиданием. Одевайся понаряднее и спускайся в столовую. Я знаю, что ты не спишь!

 Сколько раз говорила: ненавижу часы, время! Окаянный хронос, чтоб ему пусто было! Я никуда не спешу, -- мне есть, когда здароваться, мне есть, когда прощаться. Покуда не подопью, никуда не спущусь. Маменьки мне и так хватает и ее присутствия, -- поперек горла встала. Вечно ею попрекает, а я слова поперек не скажи. У нас же здесь, как говорит Папенька, хоть он мне как бы и не папенька во все, но принято у нас так... У нас здесь "Санаторий с видом на кладбище". Вид на кладбище отрицать не стану, но и санаторием это прозябание я не назову. Вы представляете, мы голодаем до той поры, пока Папенька своим чертовым терменвоксом с его жутким воем не заманит путников в лесу! Ему лень охотиться, в безжертвенную голодуху одна падаль на столе! Говорила же: съезди в город, купи на зубок, так нет, ему натурпродукт нужен. Идеалист старикашечий. Талантом сыт не будешь!

 -- Мерзавка, зараза, мерзость!

 Голос с первого этажа был крайне обескуражен длительным ожиданием. Знатных особ дожидаться надо, не знали, Папенька? Ужасы абсурда разлетятся стайкой галок над головой в момент его нирванического прозрения и познания этой праздной и прописной истины, простой как христианская заповедь и ей прекословие.

 Пила я напрямую из банки. Жутко неудобно, но стакан я разбила вчера или неделю назад, и часть браги изукрасила белое платье, перекрасив кружево в серобуромалиновый. Пора, -- и я нацепила первое, что вывалилось из незакрывающегося от рвушихся наружу груд шмотья, снятых с невинноубиенных, -- ныне разномастных ингридиентов моего пыльного нафталинового гардеробчика. Смотрело на меня розовое боа, нежного оттенка раннего рассвета. Обмоталась им, как питоном, вышла из комнаты, вдыхая божественный прах старых стен коридора, чихая и чертыхаясь.

 -- О, госпожа соблаговолила!
 -- Не зли меня лучше. Ты трапезничать звал, а столы пустые. Кроме пачки ароматизированных сигарет у тебя в руке я ничего не вижу. За ними тебе в город ездить не лень, а ведь луна сейчас недобрая. И ничего, нет бы декор соответствующий сотворить, у нас дом недостаточно разваливается, паутины бы купил декоративной. Пап, совесть имей, купи нормального съестного, а то я скоро в банки с формалином полезу, органы наших мертвых кушать. Ну что вообще такое... А  мама почему сегодня не накрашена?

 -- Не суй свой нос куда не следует, а то без носика останешься. Мы сегодня не в настроении.

 Я фыркнула. Очень недовольно и оскорбленно фыркнула, махнув свободным кончиком боа в накуренном воздухе.

 -- Садись, у меня есть кое-что милое для тебя.

 Из ниоткуда он принес тарелочку с синей каемочкой и кашицей некрасивого желтого цвета, увенчанной парочкой бабочек распространенного вида и фиалок.

 -- Кушай, девочка моя маленькая, а то волчок за бочок укусит ночью, когда ты не спишь, натравлю его. Он давно на тебя зуб точит, с той поры, как ты в лесу заплутала, а мы тебя приютили, неблагодарную. Сидишь с той поры на моей шее, покоя нет и продыха, а сама надуханилась моим одеколоном и сидишь, важничаешь--
 -- Да у него запах тухловато-сладкий, я что сделаю! Больше нечем, дай поблагоухать!
 -- Маму не зли.

 Он перестал назидать над ушами моими и присел рядом на креселко, обитое подпорченным велюром ядовитого цвета. Снова закурил, а со мной не поделился.

 Пюре оказалось банановым. На вид -- ужас, на вкус... Было безразлично. Нет, он меня еще и корит, козел необузданный! Этот дом -- мой по праву. Съел мою бабулю и радуется, еще волчком угрожает. Пошла в гости, называется, с пирожками. Сам не в кондиции смекнуть, что никак не жива Маменька, а чучело она из лисы, набитое хламом, с глазами человеческими. Владик-котик коготочки подрать любит о нее, а Папе невдомек... Таксидермисты все не в себе. Это неизбывно: если ты Творец, крыша твоя слетит далеко, очень далеко и навсегда. Расплата неминуема.

 Круговерть черепов, шкур, костей, красок, проволоки, набивки, банок с формалином, -- как с начинкой, так и без, -- все обставлено, все заставлено, -- где-то патефон пылящийся, там-то рухлядный не один комод с изрядно редкостной библиотекой, -- альбомчиками постмортнувшихся жертв. Я молиться, что вы, должна, -- уцелела же!

 Грязную тарелку я разбила, благо Папенька, не дождавшись окончания моей трапезы, снова прильнулся к терменвоксу. Осколки пнула носками туфель под стол. Скатерть скроет, и так пойдет, -- приподняла ее полог и снова мне чихнулось. Пошла назальная кровь, аж на половицы закапало, расстекшись по дереву пятнышками. Замолчал термен. Стало тихо. В не самом далеке поскрипывала то ли дверь, то ли еще что. Нарисовался, материализовавшись из небытия, Папенька, вышагивая мне навстречу, улыбаясь и поправляя ворот некогда белой затхловатых времен рубашки, еле выбивающийся из-под фиолетово-черного (неопределенный такой тон) пиджака, влюбленного, очевидно, в моль и подвиды мотыльковых потомков, выражаясь ненаучно.

 -- Спи, дорогая. Что снится тебе?

 И он чмокнул меня. В нос! В последствии не только в нос. Крови на мне не осталось, отток наружу прекратился, -- полегчало, душа воспоилась к небесам, мы что-то пили с Папой, всем было весело, сердцу -- особливо, чудеса чудесатились, песня пелась, мир кружился и танцевал, Вселенная занималась любовью с Вечностью, порождая хаотические отродья. Он пел мне, снова играл, вещание шло напрямик из Бездны, распростерлись врата Абаддоны и все такое.

 Все такое пришло к тому, что через неопределенное время я очнулась ото сна, весьма галантно прерванного. Папенька схватил меня за волосы и тащил по полу, подо мной скрипело дерево отсыревшего недопаркета и мне было очень неуютно и стеснительно. Волосам тоже было нехорошо.

 -- Знаешь, мое солнышко... В древние времена наблюдалось такое, знакомое тебе явление, -- божественная трапеза, после ставшая бесовщиною, но оно бессмертно в любые столетия. В новейшее время отражение его повсюду, я и смыслов не думаю утопать в исторической давности... Тем самым, говорю: род плодился неумеренно, дабы было кого скушать в голодные времена. Старики тоже шли в ход, но я тебя обогнал. Посему, как моя дочь...
 -- Я не родная! -- он, к слову, тогда от моих волос уже отвязался и я праздно валялась на ковре комнаты, в которой я не бывала. Под страхом смерти. Ой, да и не страшно. Смерть так смерть. Было бы что.
 -- Ты -- моя странная темная роза, сладкий прекрасный секрет... Ты вся состоишь из всевозможных роскошеств, но властью не обладаешь, над собственной жизнью даже, -- согласна ли ты стать моим спасением? Побойся Бога, не отказывай, не дай унывать душе моей, не будь посыльницей моих похорон, -- дай мне жить, дышать, быть.

 Скальпель с полочки не вострый. Тупым лезвием резать -- кощунство. Долго, противно, -- не то, чтобы больно или страшно, -- тягомотно. Он рассек линию от груди до лобка, глубокую и рваную. Искал во внутренностях что-то никому неведомое, то, что всегда искал в других. На стенах красовались бюсты чучельные девушек, -- и я на очереди, -- какая радость стать произведением искусства!

 Дурная у него имелась привычка: оскоплять девушек посредством скальпов снимаемых (для нас это не менее важно) и прочими глупостями баловаться. У Папеньки коврик есть из шевелюр дамских, представляете! Вот что есть настоящая искрометная роскошь, -- любой обзавидуется, слезами горькими стошнит. Неподалеку этот ковричек, -- Папа мне только рассказывал о нем, а теперь -- воочию.

 Я Папеньку понимаю. Кушать хочется. Сама голодная, да старое мясо -- оно, ведь, черствое, не полакомишься. Талантам приходится уступать. Единицы человечества умеют с ним сжиться, -- на нем и не поиграешь, ты играешь с ним, -- как и Папа со мной.

 "Спи, дорогая. Что снится тебе?"