Один день с Островским

      

      Хлёсткий звук кнута – и небо на востоке вспыхнуло жаром, отразившись в окнах  ещё спящего барского дома. Словно только этого дожидаясь, вся округа зазвенела, загудела от звона колоколов, заглушая пение птиц и возвещая о пришествии нового дня.
     Александр Николаевич неохотно отложил ручку, прислушиваясь к звукам, доносившимся через открытое окно. Как быстро пролетела ночь! Казалось, только что сел за стол, и нате вам … Стараясь не шуметь, посмотрел в сторону спальни жены. Там было тихо.  «Верно, ещё спит, – подумал он. – Ну, да и пускай. – Потянулся, с хрустом разминая  занемевшее от долгого сидения тело, и с удовольствием посмотрел на стопку бумаги. – Писать … надо писать». Прикрутил фитиль у лампы и загасил пламя. Через задёрнутые шторы пробивался неясный свет, лишь наполовину заполняя комнату и оставляя другую её часть таинственно-загадочной. Снизу, от прудов, донесло звуки жалейки. Вздрогнув, словно впервые услышав протяжную мелодию, Александр Николаевич отдёрнул шторы. Свежий воздух, ворвавшийся в комнату, опалил усталое, разгорячённое лицо. «Да … да … именно так…» – размышлял он.

      В комнату, распространяя аромат духов, вошла жена. В пеньюаре, ночном капоре, она была такой домашней, уютной. Проходя мимо стола, мимоходом коснулась пухлой ручкой стопки исписанных листов.
      – Александр, ты опять всю ночь работал? Право же, совсем не бережёшь себя. –  Перед зеркалом остановилась и, всматриваясь в своё отражение и как бы вспомнив, произнесла: – Вечор от Ивана Ивановича прибегал мальчонка…
      Александр Николаевич, не обратив внимания на слова жены, подошёл к окну, и некоторое время стоял в задумчивости. О чём думал он в эту минуту? Что тревожило его душу? Лишь только он сам мог дать на это ответ. Марию Васильевну начинало тяготить молчание мужа, и она была уже готова обидеться на его невнимание, как  вдруг до неё донеслись слова,  которых  никогда от него не слышала:
      – Скажи мне, душенька, каково тебе здесь, среди простых людей, среди  этой красоты?
      Мария Васильевна недоумённо посмотрела на мужа. «Ему положительно необходим отдых. Последнее время слишком много работает», – подумала она, а вслух произнесла, разглаживая проступившие у глаз морщинки:
      – Тебя что-то волнует, Александр? Причём здесь природа, красота? Да, я … а впрочем, извини, дорогой, поговорим за чаем.
      Выходя из комнаты, Мария Васильевна ещё раз бросила взгляд на слегка ссутулившуюся фигуру мужа, чётко прорисованную на фоне светлого прямоугольного окна.
     После ухода жены в комнате  остался едва уловимый аромат французских духов, а Александр Николаевич, всё ещё стоя перед распахнутым окном, полной грудью вдыхал ароматы, плывущие с полей. Его взгляд был устремлён вдаль, в бесконечный простор с горящими маковками церквей. «Вот она, Русь моя, – думал он, а позже  писал одному из своих друзей: – Настоящая жизнь здесь, среди этих просторов …»

***
     За чаем Александр Николаевич, стараясь сгладить утренний конфуз перед женой, делал вид, что его чрезвычайно интересует всё, о чём она рассказывает.
     – Да, да, дорогая. Всё замечательно … – говорил он порой невпопад.         Казалось, что Мария Васильевна не замечала этого, но, увидев, как он в нерешительности занёс руку над блюдом с пирогами, на мгновение опередила его:
     – Скушай вот этот, с малиной. Нынче она такая душистая да крупная. Велю набрать да варенье наварить, чтоб на всю зиму хватило. Ещё чаю?
     – Благодарю, душенька, – произнёс Александр Николаевич, вставая из-за стола и  целуя жене руку. – Пироги удались на славу, а за малиной я и сам бы с удовольствием сходил, но …  увы…  ушло моё время, не угнаться за молодыми.
– Но ты даже не попробовал, Александр, – попыталась возразить Мария Васильевна. Но теперь уже муж опередил её:
     – Ошибаешься, дорогая. Весь дом малиновым ароматом пропитался. Пойду, похвалю кухарку.
     Дверь за ним закрылась. В гостиной установилась тишина, нарушаемая едва слышным пением самовара.
     Мария Васильевна подставила чашку под кран самовара, взяла пирог, разломила… и зажмурилась, вдыхая аромат лесной ягоды.
 
***
     Из людской вышла кухарка с ведром. Заметив толпившихся у крыльца мужиков, недовольно проворчала:
     – Ходят и ходят. Покоя барину нет от вас. Они с барыней чай кушают. Чем стоять да ждать, воды в кадки натаскали бы. – Оглянувшись по сторонам, поманила мальчишку, прячущегося за спинами мужиков: – Подь-ка сюда.
     Не ожидая ничего хорошего, тот подошёл к кухарке и неожиданно услышал:
     –  На-ка вот пирожок с малиной.
     Под тяжёлыми шагами заскрипели половицы веранды, и на крыльце появился Александр Николаевич. До него донеслись лишь последние слова кухарки. Окинув быстрым взглядом крестьян, он кивнул головой и поприветствовал их:
     – Доброго здравия, селяне. С чем пришли на этот раз?
     – Рассуди нас, барин, – загомонили мужики.
     Александр Николаевич слушал их, по привычке обняв одной рукой плечо, другой поглаживая бородку.
     Прошло немного времени, и успокоенные, умиротворённые мужики тесной кучкой направились к воротам. «Говорил я вам: барин рассудит по справедливости. Не то, что барыня, у неё и в за шей можно получить. Вот был у меня случай: корова в  овсы зашла…» – донеслись до Александра Николаевича обрывки их разговора. «Мне бы ваши заботы, – усмехнулся он, возвращаясь в дом. – Корова в овсы зашла…»

***
     Такое нередко случается с натурами творческими, неординарными, живущими в постоянном поиске нового. И когда это случается (а случается это всегда неожиданно, когда жизнь, кажется, зашла в тупик и остаётся только доживать) приходит то самое, чего так долго ждал, желая и страшась его – состояние внутреннего озноба, дрожания каждой клеточки.
     В распахнутое окно веет прохладой; пышный куст герани источает лёгкий аромат.
     Под впечатлением от разговора с крестьянскими ходоками Александр Николаевич меряет шагами рабочий кабинет, всё чаще останавливаясь у затянутого зелёным сукном стола, но, ни исписанные мелким бисером листы бумаги, плод долгой бессонной ночи, ни раскрытый том фолианта шекспировской драмы, над которой он работал последнее время, не задерживали его внимания.  Нет, он не чувствовал усталости, работая над переводом. Шекспир всегда был для него кумиром, а потому работалось с ним легко, без напряжения. Окинув взглядом стол, Александр Николаевич решительно захлопнул том Шекспира и словно припечатал его широкой ладонью. «М-да… пожалуй, не стоит беспокоить Ивана Ивановича в такое горячее время, – решил он. – Я сам наведаюсь в Бережки. Велю приготовить гостинцы. Часом и пойду. Давненько не бывал и у батюшки на могилке».
     В то утро ни одна строчка так и не легла на чистый лист бумаги.

***
     Вьётся тропа меж сосен; солнце ещё не успело прогреть хвою, а потому дышится легко, полной грудью. Александр Николаевич неспешно вышагивает по нахоженной тропе, знакомой до каждого деревца, каждой былинки. За ним вприпрыжку спешит дворовый мальчишка с корзинкой в руке, порхает меж деревьев не знающая гребня его  белокурая голова с синими от черники губами и щеками. Этого смышленого паренька Александр Николаевич приметил давно. В мальчонке привлекала его природная любознательность, живость. Он всё схватывал буквально на лету. «Подрастёт, а там видно будет», – размышлял про себя Александр Николаевич. – Много на Руси даровитых, да незнатных».   
    Тропа вильнула в сторону речушки, прячущейся в зарослях ивняка и черёмухи.
– Бог в помощь, – поприветствовал Александр Николаевич рыбаков и остановился, с любопытством рассматривая их нехитрый улов, трепещущийся в бредне. Двое бородатых мужиков в мокрых портах по колено бросили бредень  и склонились в низком поклоне.
    – И Вам доброго здоровьица, барин.
    – А что, на ушицу хватит?
    – Да много ль нам надо? – загалдели мужики, вытряхивая улов из бредня.
Александр Николаевич присел, протянул руку, пытаясь поймать скользкую рыбёшку, и шутливо спросил:
    – Не всех ещё гольянов перевели?
    – На наш век хватит.
    – Ну, дай-то Бог.
    «Живуч наш народ. Живуч, как тот гольян»,– подумал Александр Николаевич,  с опаской ступая на шаткий мостик из двух берёз, перекинутых с берега на берег, чтобы выйти опять на тропу, ведущую в деревню.

***
     Столько хожено по этой тропе, но каждый раз, когда он с душевным трепетом преодолевал последние метры, поднимаясь по косогору, его взору представало рукотворное чудо – храм, вознёсшийся золотыми куполами в голубое небо, и яркая зелень тополей за каменной оградой, подчёркивающая белизну стен.
Мужчина, в расцвете сил, овеянный славой, и отрок, едва ступивший на жизненную стезю, стоят перед храмом. Земной поклон – и руки взлетают вверх-вниз, справа-налево.
    – Вот что, отрок мой любезный, – сказал Александр Николаевич, повернувшись к Ванятке. – Мне необходимо побыть одному, а ты ступай в деревню, предупреди: буду через … В руке Александра Николаевича блеснули часы. Щёлкнула кнопка, крышка откинулась, и, едва прозвучали первые такты мелодии, конопатое от веснушек лицо Ванятки расплылось в широкой улыбке. Александр Николаевич, протягивая ему часы, спросил:
    – Ну-ка, скажи, который час?
    Переступив с ноги на ногу, парнишка, прищурившись, посмотрел на небо, по сторонам и только после этого на часы.
    – Скоро полдень, барин: солнышко почти зацепилось за крест на колокольне; пыль на дороге; пастух стадо гонит в деревню.
На могильном холмике свежие ромашки. Кто-то успел раньше положить их.

***
    От усадьбы до деревни два пути: наезженной дорогой и тропой через речку Куекшу, которой и воспользовался Александр Николаевич. По ней и ближе, и выходишь как раз к храму.
    К давнему своему приятелю Ивану Ивановичу, такому же, как и он сам, заядлому рыболову, идти через всю деревню. Страдная пора, потому и деревня словно вымерла, лишь под присмотром стариков малые дети копошатся в пыли вместе с курами. Проходя мимо дома  известного в округе мастера-краснодеревщика и глядя на крытую новой дранкой крышу, Александр Николаевич удивился: «И когда только успел?»
    С распростёртыми руками ему навстречу с крыльца сбежал сам хозяин. На ходу выпрастывая из бороды стружку, забасил:
    – Знаю, знаю, куда идёшь, Лександро Николаич и всё же, сделай милость, зайди на минуту. Баба самовар поставила. Пирогов с грибам напекла. Щей наварила. Как знала, что придёшь. Пропуская в избу гостя, шумнул на детей:
    – Кыш на улицу, глазастые!
    – Беда с ними. Гляд - догляд нужен, – словно извиняясь, сказала хозяйка, суетясь по избе.
    – С детками разве беда? Вот без деток – да! На старости ковш воды некому будет подать без них, – гремел своим басом хозяин. – Усаживайся, Лександро Николаич. Мать, неси-ка самовар да накажи этим сорванцам, чтоб корову  в стойло загнали. Стадо уж по деревне идёт.
    – Ушла, ушла, – зачастила хозяйка. Подхватила дойник и вышла из избы.
    – Как ловко у тебя всё получается, Иван Викторович, – устраиваясь на лавке под образами, с улыбкой произнёс неожиданный гость. – Жена, как пава, ходит, изба полна деток, крышу перекрыл. Когда только всё успеваешь?
    – А я и не тороплюсь, барин ты мой разлюбезной, Лександро Николаич, потому и успеваю везде. Вот ты зашёл ко мне? Зашёл. Так вот тебе чай. На травках баба завариват. Посидим, погуторим и в мастерскую. Покажу тебе одну работу. Знатна вещица, скажу тебе, Лександро Николаич, должна получиться, а там, глядишь, и сам за рубанок ухватишься. Вижу: соскучился ты по настоящей-то  работе. Работа, она, знаешь ли, от всех недугов лечит.

***
    Вьётся стружка под рубанком. Раскраснелся Александр Николаевич, то и дело вытирает пот рукавом рубашки. Постукивает долотом мастер, придирчиво посматривая в сторону «подмастерья».
     – Охолонись, Лександро Николаич. Шипы я сам зарежу. Это дело тонкое. От шипов, можно сказать, вся структура зависит. – Стряхнул с верстака стружку, любуясь делом рук своих и, обернувшись в сторону двери, прокричал: – Мать, принесла бы ты нам кваску! Через минуту, словно по волшебству, с глиняным жбаном в руках на пороге появился мальчонка.
     – Вот он, мой помощник и моя замена, – заметил с какой-то особой гордостью  мастер, принимая жбан у сына. – Отведай-ка нашего-то кваску. Прямо из погреба. Вишь, как запотел.
     Ядрёный дух сразу же выбил слезу из глаз. Александр Николаевич помотал головой, не в силах вдохнуть или выдохнуть. Сынишка хозяина, зарывшийся в ворох стружки, поднял голову – и, отскакивая от смолистых стен, зазвенел валдайским колокольчиком его смех. 
     – Что? Хорош? – заметил Иван, принимая из рук гостя жбан. – Сколько бабы ни выспрашивали у Лукерьи – не удаётся у них и всё тут. Сказав это, сам надолго приложился к жбану. Гость уже не слышал его, поглощённый увиденным зрелищем:  солнечный зайчик прыгнул ребёнку на лицо, а тот, защищаясь, поднял руку с зажатой в кулачке стружкой. Александр Николаевич затаил дыхание, всматриваясь в чудо, вершившееся у него на глазах. Завитки стружки вдруг вспыхнули солнечным светом, так что стала видна каждая жилочка и на них, и на пальчиках ребёнка. Пухлые, словно дольки персика, щёчки, ярко-розовые губы, вздрагивающие в такт дыханию, стружки-завитки белоснежных кудрей – всё это мгновенно отложилось в тайниках души художника. Александр Николаевич прикрыл глаза и плотнее прижался к тёплым брёвнам.
     В мастерскую заглянула хозяйка. Не переступив порога, поманила мужа. Иван, стараясь не шуршать стружкой, подхватил на руки сынишку и, оглядываясь на задремавшего гостя, вышел вон.
     Сквозь неожиданно одолевшую дремоту Александр Николаевич слышал неясные голоса хозяев, звон мухи, попавшей в тенёта, – звуки жизни деревенской. Со стороны храма долетел колокольный звон. Александр Николаевич достал часы. Щелкнула крышка, и уже знакомая мелодия заполнила мастерскую. С удовлетворением отметив, что звонарь не опоздал, убрал часы в карман.
     На крыльце, несмотря на полуденное солнце, свежо, и Александр Николаевич с удовольствием расстегнул ворот рубашки. Обхватив руками перила, словно пробуя их на крепость, всматривался в до боли близкие поля и перелески.
     – Никак за тобой, Лександро Николаич, – сказал подошедший Иван, приложив руку козырьком к глазам.
     К крыльцу подбежал запыхавшийся от быстрого бега паренёк. Александр Николаевич догадывался, с чем прислан гонец, и всё же интересно, что велено ему передать. Отдышавшись, паренёк вытер мокрое лицо рукавом рубахи. Александр Николаевич усмехнулся, выслушав его, и, извинившись перед хозяином, пообещал:
     – Извини, Иван Викторович. Хозяйке передай мой нижайший поклон за душевный приём. С превеликим удовольствием отобедал бы у вас, но ещё нужно зайти к Ивану Ивановичу.
     Несмотря на прогулку, он не чувствовал голода и, когда вернулся домой, на вопрос жены: «Накрывать ли на стол?» – отказался от обеда, попросив лишь любимой наливочки. Наполнив бокал, поднял его и залюбовался игрой алых искорок, вспыхивающих и гаснущих в свете солнечного луча. «Вот так и мы летаем во Вселенной, – задумчиво произнёс он. – Вспыхиваем лишь на мгновение. Всего лишь на мгновение».

***
     За вечерним чаем Мария Васильевна, делая вид, что не замечает мрачного состояния мужа, сосредоточенно намазывала масло на кусочек хлеба.
     – Александр! – не выдержала она затянувшегося молчания.
Александр Николаевич поставил чашку на блюдце, вытер губы салфеткой и невидящим взглядом  посмотрел на жену.
     – Уж не влюбился ли ты часом?– донеслось до него.
Александр Николаевич, словно очнувшись от транса, пригладил бородку и  взглянул на жену.
     – Как ты сказала? Влюбился? – Некоторое время его могучее тело сотрясалось от смеха. Несколько успокоившись, достал платок,  вытер заслезившиеся глаза и, махнув рукой, проговорил: – Полноте. В кого, кроме тебя, моя радость, может здесь влюбиться такой старый ворон, как я?
     В это время дверь в гостиную отворилась и, робко ступая, вошла девочка-подросток. Забыв о том, что хотел ещё что-то сказать жене, Александр Николаевич так и замер с поднятой рукой, в восхищении глядя на вошедшую. Да и как было не залюбоваться этой чистой, свежей красотой, какую не увидишь ни на одном из светских балов! Коса цвета спелой ржи перекинута через плечо, сарафан, свободно спадая с угловатых плеч на босые ноги, едва бугрится на груди. Зардевшись, как маков цвет, девушка опустила голову, не решаясь поднять глаза.
Не оборачиваясь к вошедшей, Мария Васильевна спросила:
     – Чего тебе?
     – Маланья велела спросить у барыни, какую курицу рубить. Ту, что чёрная, али серую?
     – Ступай, Дуня. Мне недосуг сейчас. 
***
     Сумерки наползают в комнату, а вместе с ними волнами накатывают, сменяя одна другую, яркие картины. Мягкий баритон мужа завораживает Марию Васильевну, обволакивает, а он в возбуждении продолжает ходить вокруг стола, в лицах, в интонации передавая всё, что бурлит, кипит у него в голове, в его сердце, готовое выплеснуться на бумагу.
     – Наш народ, Машенька, – говорил он, –  чистый душой и помыслами, и пьесу я хочу написать о чистой, красивой любви. Завтра, поутру, иду к батюшке в Бережки за благословением.
     Туман, медленно сползающий со склонов к трём блюдцам прудов, причудливо окутывает всё окрест, приглушая звуки и делая мир нереальным, заполняя его неведомыми существами. Отринута купеческая Москва с её сонно-размеренным укладом жизни! Работается на редкость легко. Впервые пишется не ради денег, а по велению души.
     Через месяц пьеса была готова.
***
     Усадьба продолжала жить давно устоявшейся, спокойно-благочинной жизнью. Снуют дворовые, выполняя поручения барыни; сверкая пятками, стремглав летит в сторону коровника босоногий мальчишка. К горбатому мостику со стороны поймы медленно поднимается стадо; разбитые лапти пастуха загребают пыль; вьётся змеёй кнут, перекинутый через плечо. Не доходя до перекидного мостика, пастух не совместимым с его худосочным телом голосом прокричал:  «Епифан, чтоб тебе худо было! Растворяй ворота, а не то коровы сами их  выломят! Будет тебе таска от барыни». Заскрипела дверь, и на свет божий, протирая заспанные глаза, вышел горбун. Подтянул портки, потуже затянул подпоясок и, неторопливо переставляя босые ноги, почёсываясь и беспрерывно зевая, побрёл к воротам. Облако пыли, поднятое стадом, ещё не осело, а горбун, всё так же почёсываясь и припадая на левую ногу, затворил ворота и направился в свою конуру.
     Парк перед домом пострижен, благоухает цветами. Ещё не вечер, но вершины деревьев уже позолотило. То и дело к крыльцу подкатывают коляски; усталые гости бьют земные поклоны, вслушиваясь в мелодичный перезвон колоколов, созывающих прихожан на вечернюю службу. Шуршат кринолины, взлетают в приветственном жесте цилиндры.
     Ранее прибывшие гости неторопливо прогуливаются по парку.
     – Как это мило. Вы не находите, мой друг? – слегка грассируя, произносит солидный господин, смотря на удаляющееся стадо и прикладывая к лицу ажурный платочек.
     – Однако, в такой глуши… – промолвил его собеседник, одновременно лёгким поклоном головы  приветствуя отдыхающих на скамье.
     – Вот именно, мой друг. Какая свежесть, благоуханье, колорит! А та пастушка? Заметили, совсем дитя… и босиком…
     Звук колокольчика, разнесшийся по парку, пригласил всех в дом.  Гостиная полна народу. Рябит в глазах от дамских шляпок, от благочинных сюртуков и чёрных фраков. Хозяйка царствует в главе стола. Все в ожидании. Распахиваются двери кабинета, и входит сам хозяин. Сюртук… манишка… высокий лоб и добрый взгляд … В руках листы исписанной бумаги, которые он держит так, как держит мать новорождённое дитя. Тревога и успокоение читаются в его лице. Едва прозвучали первые слова, произнесённые  слегка глуховатым голосом, шум за столом смолкает, лишь тихо посапывает самовар. Вечерние сумерки вкрадываются  через распахнутые окна и двери на веранду, но никто не решается зажечь лампу.
Александр Николаевич читает пьесу.

Р.С. Прошло столько лет, но и по сей день ощущаешь дух великого писателя, что витает в Голубом доме и окрестностях, где родилась «Снегурочка».