Солнце. Д. Г. Лоуренс

1
- Увезите её в солнечные края, - сказал доктор.
Она сама скептически относилась к солнцу, но позволила увезти себя с ребёнком, нянькой и матерью к морю.
Корабль отплывал в полночь. Уже два часа муж оставался с ней. Ребёнка уложили, пассажиры вышли на палубу. Ночь была чёрной, Гудзон тяжело качался среди светлых мерцаний звёзд. Она наклонилась над поручнем и посмотрела вниз: это – море, оно глубже, чем люди его себе представляют, и полно воспоминаний. В этот момент море вздымалось, как змей хаоса, который живёт вечно.
- В этих расставаниях нет ничего хорошего, знаешь ли, - сказал муж рядом с ней. – Ничего хорошего. Я их не люблю.
Его голос был полон неодобрения, и в нём звучали нотки последней надежды.
- Я тоже, - ответила она бесцветным голосом.
Она вспомнила, как горько они хотели уйти друг от друга. Волнение расставания придало некоторый рывок её эмоциям, но только вызвало рану, которая глубоко кровоточила в душе.
Они смотрели на спящего сына, и глаза отца были влажными. Но считаются не влажные глаза, а глубокий железный ритм привычки, ритм привычек, которые тянутся годами, а иногда и всю жизнь. Считается тяжёлый удар, нанесённый с силой.
В их жизнях удар был враждебным. Как два двигателя, работающих несинхронно, они разбивали друг друга.
- Все на берег, все на берег!
- Морис, тебе надо идти!
И она подумала про себя: «Для него – на берег, а для меня – в море».
Что ж, он помахал носовым платком, стоя на пирсе среди толпы, пока корабль удалялся. Один среди толпы! Вот так!
Паромы, как большие блюдца, накрытые снопами света, тихо двигались по Гудзону. Та чёрная дыра – это, должно быть, станция Лакаванна.
Корабль плыл всё вперёд среди огней, Гудзон казался бесконечным. Но, наконец, они повернули, и показались огни парка Бэттери. Статуя Свободы выбросила свой факел. Началась морская вода.
Хотя Атлантика была серой, как лава, они, наконец, прибыли под солнечный свет. Даже у неё был домик над самым синим из морей, с большим садом или виноградником, в котором росли лозы и оливы, где терраса шла над террасой до полоски плоской земли. В саду было много тайных мест, лимонные рощи и скрытые чистые зелёные водные резервуары. Из маленького грота бил родник, где сикулы* пили вино, прежде чем пришли греки, и блеяла серая коза, чьё стойло располагалось в древней могиле. Пахло мимозой, а выше всего, над всем этим лежали снега вулкана.
Она видела всё это, и в какой-то степени это её успокаивало. Но всё это было внешним. Всё это было ей не нужно. Она всё равно была сама собой, со всем своим гневом и разочарованием внутри, с неспособностью чувствовать что-то реальное. Ребёнок раздражал её и лишал душевного покоя. Она чувствовала себя такой страшно ответственной за него, словно могла быть ответственна за каждый его вдох. И это было пыткой для неё, для ребёнка и для всех окружающих.
- Ты же знаешь, Джульетта, доктор сказал тебе лежать на солнце без одежды. Почему ты этого не делаешь? – спросила её мать.
- Когда я буду способна, то сделаю. Ты что, хочешь убить меня? – набросилась на неё Джульетта.
- Убить тебя? Нет! Я желаю тебе только добра.
- Ради Бога, прекрати желать мне добра.
Мать, наконец, так сильно обиделась, что ушла.
Море стало белым, а затем исчезло из вида. Полил сильный дождь. В доме, построенном для солнечных ванн, было холодно.
Вновь настало утро, и сверкающее, обнажённое Солнце показалось над кромкой моря. Дом выходил на юго-восток, Джульетта лежала в постели и смотрела, как встаёт Солнце. Она словно никогда прежде не видела восхода. Она никогда прежде не видела, как обнажённое Солнце встаёт над морской линией, стряхивая с себя ночь, словно влагу. Оно было полным и голым. И ей захотелось прийти к нему.
Так в ней тайно возникло желание пойти голой к Солнцу. Она лелеяла своё желание, как секрет. Она хотела идти вместе с Солнцем.
Но ей хотелось уйти из дома, прочь от людей. А это не просто в краю, где у каждого оливкового дерева есть глаза, где каждый склон просматривается издали – в таком краю непросто спрятаться и встретиться с Солнцем.
Но она нашла место: скалистый выступ, протянувшийся к морю и Солнцу, поросший большими кактусами под названием «опунция». Из этой кактусовой чащи рос один кипарис с бледным толстым стволом и с верхушкой, которая гибко качалась в небе. Он стоял, как страж, глядя на море, или как свеча, чьим огромным пламенем была темнота на фоне света, чей язык лизал небо.
Джульетта села рядом с кипарисом и разделась. Кактусы образовывали уродливый, но своеобразный лес вокруг неё. Она села и подставила грудь Солнцу. Ей даже сейчас было немного больно дышать из-за жестокой необходимости отдаваться, но ей нравилось то, что она отдаётся не человеку.
Солнце шагало по голубым небесам и посылало вниз лучи. Она чувствовала мягкое дуновение с моря на груди, и казалось, что её грудь никогда не созреет. Она едва ощущала солнце. Её груди – это фрукты, которые высохнут и никогда не созреют.
Однако вскоре она почувствовала Солнце внутри, и оно было теплее, чем любовь, теплее, чем молоко или руки её ребёнка. Наконец, её груди были как продолговатый белый виноград на жарком солнце.
Она сняла с себя остатки одежды и легла обнажённой на солнце. Она лежала и смотрела сквозь пальцы на Солнце в зените, на его голубую пульсирующую окружность, чьи внешние края отсвечивали, как бриллианты. Пульсирующая удивительная голубизна и живой белый огонь по краям – Солнце! Оно смотрело вниз на неё своим голубым огненным телом, обволакивало её грудь и лицо, её горло, её усталый живот, колени, бёдра и ступни.
Она лежала с закрытыми глазами, и через веки проникало розовое пламя. Это было слишком. Она потянулась за листьями и положила их на глаза. Затем легла снова, как длинная тыква на солнце, ещё зелёная, но которая должна стать золотистой.
Она чувствовала, как Солнце проникает в её кости. Нет, даже дальше: в чувства и мысли. Тёмное напряжение чувств начало ослабевать, тёмный холодный тромб мыслей начал растворяться. Она начинала прогреваться насквозь. Перевернувшись, она подставила плечи солнцу, а также заднюю поверхность бёдер, голени и даже пятки. Она лежала, наполовину ошеломлённая странностью того, что с ней происходило. Её усталое замёрзшее сердце таяло и испарялось. Только лоно оставалось напряжённым и сопротивляющимся – вечное сопротивление. Оно будет сопротивляться даже Солнцу.
Когда она оделась, то вновь легла и посмотрела на кипарис, чья крона качалась в морском ветре. Тем временем она осознавала, что огромное Солнце медленно движется по небу, а она сопротивляется.
Она пошла домой, полувидящая, ослеплённая Солнцем. И её слепота была для неё богатством, и её тёплое тяжёлое полусознание – тоже.
- Мамочка! Мамочка! – подбежал к ней сын, зовя её в своей особенной птичьей манере. Он постоянно в ней нуждался. Она была удивлена тем, что её дремлющее сердце не чувствовало любовной тревоги в ответ. Она поймала ребёнка в объятия, но подумала: «Он не должен быть таким увальнем! Если бы в нём было Солнце, он бы подпрыгнул». И она вновь почувствовала сопротивление в лоне: сопротивление сыну и всему.
Однако ей не понравилось, что его маленькие ручки обхватили её. Особенно шею. Она дёрнула шеей. Она не хотела, чтобы он завладел ею. Она опустила ребёнка на землю.
- Беги! – сказала она. – Беги на солнышко!
Она раздела его и посадила голеньким на тёплую террасу.
- Играй на солнышке! – сказала она.
Он испугался и хотел заплакать. Но она в тёплой лени своего тела, с полным равнодушием в сердце и с сопротивлением в лоне покатила к нему оранжевый апельсин, и он поковылял за ним. Он схватил его, но тут же выронил, потому что прикосновение апельсина к телу было странным. Он обернулся на неё и сморщил лицо, собираясь плакать в испуге.
- Принеси мне апельсин, - сказала она, поражённая своим глубоким равнодушием к его страху. – Принеси маме апельсин.
«Он не вырастет таким, как его отец, - сказала она себе. – Как червь, которого никогда не видело Солнце».

*Сикулы – древнее племя, проживавшее в восточной части Сицилии до греческого завовевания.

2
Раньше ребёнок так много присутствовал в её мыслях, она была мучима такой большой ответственностью, словно, родив его, она отвечала за всё его существование. Даже если у него был насморк, это было отталкивающим, и она словно говорила себе: «Посмотри, кого ты родила!»
Теперь наступила перемена. Она больше не была так поглощена ребёнком, она расслабила своё напряжение и волю. И ему стало только лучше от этого.
Она думала в глубине себя о Солнце в его великолепии и о том, как оно входило в неё. Её жизнь теперь была тайным ритуалом. Перед рассветом она лежала, уже проснувшись, и смотрела, как серый цвет превратится в бледно-золотой, чтобы знать, есть ли облака над морем. Она радовалась, когда Солнце вставало в своей обнажённости и отбрасывало бело-голубой огонь в нежные небеса.
Но иногда оно выходило, как большое робкое создание. Иногда оно было медленным и малиновым, выглядело гневным и двигалось медленно. Иногда она не видела его, а видела только облака с золотыми и алыми краями, когда оно двигалось за ними.
Она была удачлива. Проходили недели, и хотя на закате собирались облака, а вечера были серыми, ни одного дня не проходило без Солнца этой зимой, и большинство дней были лучистыми. Тонкие маленькие дикие крокусы выползли из земли, сиреневые и полосатые, дикие нарциссы выбросили свои зимние звёзды.
Каждый день она ходила к кипарису, росшему среди кактусов на выступе с желтоватыми камнями. Теперь она была мудрее и надевала на себя только серую накидку и сандалии. Поэтому она раздевалась за мгновение в любой скрытой нише и подставляла солнцу обнажённое тело. В тот момент, когда она одевалась, она становилась серой и незаметной.
Каждое утро до полудня она лежала у корней мощного кипариса, пока Солнце радостно шествовало по небу. К этому моменту она знала Солнце в каждой клетке своего тела. Её встревоженное, напряжённое сердце  исчезло, как цветок, который опадает под солнцем и оставляет только маленький зрелый плод. А её напряжённое лоно, хотя всё ещё закрытое, начало очень медленно разворачиваться, как кувшинка под водой, когда Солнце загадочно трогало его. Как цветок кувшинки под водой, оно медленно поднималось к Солнцу, чтобы развернуться, наконец, к Солнцу и только к Солнцу.
Она знала Солнце во всём своём теле, это голубое Солнце с белыми огненными краями, отбрасывающее огонь. И, хотя оно светило над всем миром, оно фокусировалось на ней, когда она лежала обнажённой. Это было одним из его чудес, оно могло светить миллиону людей и оставаться лучистым, великолепным, уникальным Солнцем, сфокусированным на ней одной.
Вместе с этим знанием и убеждением о том, что Солнце постепенно проникает в неё, чтобы узнать её в космическом смысле, на неё нахлынуло чувство отделённости от людей и определённое презрительное снисхождение ко всем человеческим существам. Они все были такими не-элементарными, не-солнечными. Они были похожи на кладбищенских червей.
Мальчик играл с камнями на коврике. Когда он встал, чтобы ковылять прочь, она встала тоже. Он обернулся и посмотрел на неё. Из его голубых глаз на неё смотрел почти вызов, мужской взгляд. И он был красивым, когда стоял со своей светлой кожей на фоне алого Солнца. Он не был белым, его кожа была золотистой.
- Осторожно, колючки, дорогой, - сказала она.
- Колючки! – повторил ребёнок, как птичка, всё ещё глядя на неё через плечо, как обнажённый купидон на картине.
- Противные колючки!
- Плотивные!
Он шёл, шатаясь, в своих сандалиях по камням, цепляясь за сухую мяту. Она была быстра, как змея, готовая подхватить его каждый раз, когда он вот-вот должен был упасть в колючки. Это удивляло даже её саму. «Какая же я дикая кошка!» - сказала она себе.
Каждый день, когда вставало Солнце, она приводила его к кипарису.
- Идём! – говорила она. – Идём к кипарису.
А если был облачный день, и ветер дул из-за Альп, и они не могли спуститься, ребёнок постоянно чирикал: «Кипалис! Кипалис!»
Он скучал тогда так же сильно, как она.
Это были не просто солнечные ванны. Это было гораздо больше. Что-то глубоко внутри неё разворачивалось и расслаблялось, она отдавалась космическому влиянию. Но какая-то загадочная воля внутри неё, глубже её сознания и её воли, связывала её с Солнцем, его потоки падали сквозь неё, вокруг её лона. Она сама со своим сознанием была второстепенной, почти сторонним наблюдателем. Настоящая Джульетта жила в тёмном потоке Солнца внутри неё, как река из тёмных лучей, которая журчала вокруг сладкого закрытого бутона, называемого лоном.
Она всегда была хозяйкой себя, всегда знала, что делает, владела собой. Теперь она чувствовала внутри совсем другой вид силы, более великой, чем она сама, более тёмной и дикой. Теперь она была расплывчатой под властью силы, которая была выше неё.

3
Конец февраля оказался внезапно очень жарким. Цветки миндаля опадали, как розовый снег, от малейшего дуновения бриза. Появлялись сиреневые шёлковые маленькие анемоны, и асфодели выбрасывали длинные стебли с бутонами, а море было васильково-голубого цвета.
Джульетта перестала беспокоиться о чём бы то ни было. Теперь бОльшую часть дня она с ребёнком проводила голой на солнце и не хотела ничего другого. Иногда она спускалась к морю и купалась; часто бродила в вымоинах, куда светило солнце, и её не было видно. Иногда она видела крестьянина с ослом, и он видел её. Но она шла так просто и тихо с ребёнком, а слава целительного Солнца (целительного как для тела, так и для души) уже распространилась среди людей, поэтому она не вызывала ни в ком удивления.
Они с ребёнком теперь были полностью покрыты розоватым загаром. «Я – другое существо теперь», говорила она себе, глядя на свои красно-золотистые груди и бёдра.
Ребёнок тоже стал другим существом, тихо и особенно впитав в себя Солнце. Теперь он играл один в тишине, ей едва ли нужно было присматривать за ним. Казалось, он больше не замечает минут, когда он один.
Бриза не было, море было цвета ультрамарина. Она сидела у больших серебристых лап кипариса, погружённая в солнечные лучи, но её груди были настороже и полны сока. Она начинала осознавать, как в ней поднимается какая-то активность, которая пробудит в ней иное существо. Но она не хотела об этом знать. Новая волна означала бы новый контакт, а она этого не хотела. Она достаточно хорошо знала обширный холодный аппарат цивилизации, и что означал контакт с ней, и как трудно было этого избежать.
Ребёнок спустился на несколько ярдов по скалистой тропинке, вокруг кактусового куста. Она видела его, настоящего золотисто-коричневого ребёнка ветров, с выгоревшими волосами и красными щеками, который собирал пятнистые цветы и складывал их рядами. Теперь он мог держать равновесие и быстро реагировал на непредвиденные ситуации, не падая, как молодое животное, которое играет.
Внезапно она услышала, как он сказал: «Смотли, мамочка! Мамочка, смотли!» Нотка в его птичьем голосе заставила её резко вскочить.
Её сердце остановилось. Он смотрел на неё через обнажённое плечо  и указывал ручонкой на змею, которая поднималась в ярде от него и раскрыла рот, в котором виднелись длинные зубы и мягкий язык. Змея издала короткое шипение.
- Смотли, мамочка!
- Да, дорогой, это змея! – послышался её медленный глубокий голос.
Он смотрел на неё, и его широко раскрытые голубые глаза выражали неуверенность: бояться или нет. Какое-то солнечное спокойствие в ней передалось ему.
- Змея! – чирикнул он.
- Да, дорогой! Не трогай её, она может укусить.
Змея опустилась и уползала из норы, в которой её потревожили, утягивая своё длинное золотисто-коричневое тело в камни медленными волнообразными движениями. Мальчик повернулся и молча смотрел на неё. Затем он сказал:
- Змея уползает!
- Да! Пойдём. Она хочет быть одна.
Он всё ещё смотрел на длинное тело змеи, которая апатично удалялась из виду.
- Змея возвлащается домой, - сказал он.
- Да, она возвращается домой. Иди к мамочке.
Он подошёл и сел своим пухленьким голеньким тельцем на её обнажённые колени, а она пригладила его выгоревшие светлые волосы. Она ничего не говорила, чувствуя, что всё закончилось. Странная власть Солнца, которое ни о чём не беспокоится, наполнила её, наполнила всё это место, и змея была частью этого места, вместе с ней и ребёнком.
В другой день она увидела чёрную спящую змею на сухой каменной террасе в одной из оливковых рощ.
- Маринина, - сказала она, - я видела чёрную змею. Они опасны?
- А, чёрные змеи? Нет, опасны жёлтые! Если человека укусит жёлтая змея, он умрёт. Но они пугают, пугают меня, даже эти чёрные змеи, когда я их вижу.
Однако Джульетта продолжала ходить к кипарису с ребёнком. Теперь она внимательно осматривалась, прежде чем сесть, и проверяла каждое место, куда мог пойти ребёнок. Затем она ложилась и вновь поворачивалась к Солнцу, выставляя свои заострённые, загорелые, грушевидные груди. Она не думала о завтрашнем дне. Она отказывалась думать о чём-нибудь за пределами сада и не могла писать писем. Она говорила няньке их писать. И так она лежала на солнце, но недолго, потому что оно становилось слишком жарким. И, вопреки её воле, бутон, который раньше был глубоко погребён в её глубинах, теперь выбрасывал стебель, чтобы раскрыть свои тёмные лепестки и расцвести, как роза. Её лоно теперь широко раскрывалось с экстазом розы, как цветок лотоса.

4
Весна становилась летом, и солнечные лучи были очень жаркими. В жаркие часы она лежала в тени деревьев или даже спускалась вглубь лимонной рощи. Иногда она ходила по тенистым вымоинам, по дну маленького оврага. Ребёнок молча бегал вокруг, как молодое животное, поглощённое жизнью.
Когда она однажды в полдень медленно шла домой, обнажённая, среди кустов в тёмном овраге, она завернула за камень и внезапно наткнулась на крестьянина с соседнего podere*, который стоял, наклонившись и связывая пучок веток, которые он нарезал. Осёл стоял рядом. На крестьянине были летние хлопчатобумажные брюки, его ягодицы выпирали ей навстречу. В овраге было очень тихо. Ею овладела слабость, на момент она не могла пошевелиться. Мужчина поднял связку веток своими сильными руками и повернулся к ослу. Он вздрогнул и уставился на неё, словно она была привидением. Затем их глаза встретились, и она почувствовала голубое пламя, которое пробежало от её конечностей до лона, которое распространялось в беспомощном экстазе. Они смотрели друг другу в глаза, и между ними бежало пламя, как голубое пламя от Солнца. Она видела, как его фаллос поднялся под одеждой, и знала, что он поднялся из-за неё.
- Мамочка, человек! – ребёнок положил руку на её бедро. – Мамочка, человек!
Она услышала нотку страха и быстро обернулась.
- Всё хорошо, малыш! – сказала она, взяла его за руку и увела обратно за камень, а крестьянин смотрел, как её обнажённые ягодицы поднимаются и опускаются при ходьбе.
Она надела накидку, взяла ребёнка на руки и начала взбираться по крутой козьей тропе среди зарослей кустарника с жёлтыми цветами по направлению к оливковым деревьям возле дома. Там она села и задумалась.
Небо было голубым, очень голубым и спокойным, и лоно внутри неё было широко открыто, как цветок лотоса или цветок кактуса, в лучистой требовательности. Она чувствовала это, и это давило на её сознание. В её груди поднялась горечь и разочарование, вызванные присутствием ребёнка.
Она знала этого крестьянина в лицо. Ему было около 30 лет, он был очень крепкого сложения. Она много раз видела его с террасы, как он шёл с ослом или подрезал оливы, работая всегда один, такой физически сильный, с красным лицом и спокойным самообладанием. Она пару раз говорила с ним и встречалась взглядом с его синими глазами: большими, тёмными и по-южному горячими. Она знала его порывистые жесты, немного страстные. Но она никогда не думала о нём. Она только заметила, что он был очень чистым и ухоженным, и затем она однажды увидела его жену, когда та приносила ему еду, и они сидели в тени рожкового дерева, расстелив белую скатерть. И тогда Джульетта увидела, что жена была старше мужа, что это была тёмная, гордая, мрачная женщина. А затем пришла молодая женщина с ребёнком, и мужчина танцевал с ребёнком и выглядел молодо. Но это был не его ребёнок: у него не было детей. Именно тогда, когда он танцевал с ребёнком свой страстный танец, Джульетта обратила на него внимание. Но даже тогда она никогда не думала о нём. Такое широкое красное лицо, такая мощная грудь и довольно короткие ноги. Он был слишком грубым крестьянином, чтобы думать о нём.
Но теперь странный вызов в его глазах поглотил её. Он был голубым и всепоглощающим, как голубое сердце Солнца. И она почувствовала свирепое шевеление фаллоса под тонкими брюками: из-за неё. Со своим красным лицом и широким телом этот мужчина был для неё, как Солнце во всей своей мощи.
Она с такой силой чувствовала его, что не могла идти дальше, уходить от него. Она продолжала сидеть под деревом. Затем она услышала, как нянька позвонила в колокольчик в доме и позвала. Ребёнок отозвался. Ей пришлось встать и идти в дом.
Ближе к вечеру она сидела на террасе, которая выходила на оливковые склоны, спускающиеся к морю. Мужчина ходил туда-сюда рядом с маленькой хижиной в его podere, на краю кактусовой рощи. Он взглянул на её дом, на неё, сидящую на террасе. И её лоно было открыто навстречу ему.
Однако ей не хватило смелости спуститься. Она была парализована. Она пила чай и тихо сидела на террасе. А мужчина всё ходил и смотрел, пока не звякнул колокол на церкви капуцинов у городских ворот, пока не спустились сумерки. Она всё ещё сидела на террасе. Наконец, в лунном свете она увидела, как он навьючил осла и грустно повел его по тропинке к дороге. Она слышала, как они шли по камням по дороге за её домом. Он ушёл, ушёл домой, в деревню, спать, спать со своей женой, которая захочет знать, почему он пришёл так поздно. Он ушёл в унынии.
Джульетта ещё долго сидела, смотря на Луну над морем. Солнце открыло её лоно, оно больше не была свободна. Проблема раскрывшегося цветка лотоса давила на неё, и теперь она больше не решалась спуститься в овраг.
Наконец, она заснула. Утром она чувствовала себя лучше. Казалось, что её лоно вновь закрылось: цветок лотоса вновь стал бутоном. Она этого и хотела. Только спрятанный бутон и Солнце! Она больше не будет думать об этом мужчине.
Она искупалась в одной из больших лоханей в лимонной роще, в глубоком овраге, как можно дальше от того оврага. Ребёнок ходил под лимонными деревьями среди жёлтых цветов кислицы, в тени, собирая упавшие лимоны, проходя своим загорелым тельцем в солнечных лучах.
Она сидела на солнце на крутом склоне оврага, чувствуя себя вновь почти свободной: цветок ушёл в тень бутона внутри неё.
Внезапно на фоне бледного голубого неба появилась Маринина. Вокруг её головы был повязан чёрный платок, и она тихо звала: «Синьора! Синьора Джульетта!»
Джульетта обернулась и встала. Маринина остановилась на секунду, глядя на встревоженную обнажённую женщину, чьи светлые волосы казались облаком. Затем проворная старая женщина спустилась по склону.
Она стояла в нескольких шагах от Джульетты и пронзительно смотрела на неё.
- Как же вы красивы! – сказала она холодно, почти цинично. – Ваш муж приехал.
- Какой муж? – воскликнула Джульетта.
Старуха издала короткий смешок.
- Разве у вас нет мужа? – спросила она с насмешкой.
- Как? Где? В Америке, - сказала Джульетта.
Старуха обернулась через плечо с ещё одним бесшумным смешком.
- Совсем не в Америке. Он шёл за мной сюда. Он перепутает тропинки.
И она откинула голову назад, смеясь.
Тропинки поросли высокой травой и цветами и были похожи на птичьи тропки. Странная дикость классических мест, которые так давно знают ногу человека.
Джульетта задумчиво посмотрела на старую сицилийку.
- О, очень хорошо! – сказала она, наконец. – Пусть приходит.
И в ней загорелось небольшое пламя. Цветок раскрывался. В конце концов, он был мужчиной.
- Привести его сюда? Сейчас? – спросила Маринина, её серые насмешливые глаза смотрели в глаза Джульетты. Затем она дёрнула плечами.
- Хорошо! Как пожелаете!
Она открыла рот от беззвучного смешка, затем указала на ребёнка, который собирал лимоны и прижимал их к своей маленькой груди.
- Смотрите, какой красивый ребёнок! Ангел с небес. Ему понравится, бедняжке. Тогда я приведу его.
- Приведите! – сказала Джульетта.
Старуха быстро поднялась по тропинке и нашла Мориса, стоявшего в растерянности среди виноградных террас в серой фетровой шляпе и тёмно-сером городском костюме. Он выглядел совсем неуместно в солнечном свете и очаровании старого греческого мира, как пятно чернил на светлом склоне.
- Идите сюда! – сказала Маринина. – Она здесь.
Она быстро повела его, шагая большими шагами, прокладывая путь среди травы. Внезапно она остановилась на вершине склона. Верхушки лимонных деревьев темнели далеко.
- Спускайтесь сюда! – сказала она ему, и он поблагодарил её быстрым взглядом.
Он был мужчиной лет 40, чисто выбритый, с серым лицом, очень тихий и робкий. У него было своё дело в Америке, не приносящее ошеломляющего успеха, но эффективное. И он никому не доверял. Женщина из Магна Граччия бросила на него взгляд: «Он хорош, - сказала она себе, - но не мужчина, бедняжка».
- Синьора здесь, внизу, - сказала Маринина, указывая рукой, как одна из Мойр**.
Он опять сказал «Спасибо! Спасибо!» и осторожно ступил на дорожку. Маринина подняла подбородок с весёлым злорадством. Затем направилась к дому.
Морис шёл, внимательно глядя под ноги, пробираясь через спутанные средиземноморские травы, поэтому увидел жену, только повернув на тропинке, подойдя совсем близко. Она стояла совершенно прямо, обнажённая, у выступающего камня, и блестела Солнцем и тёплой жизнью. Казалось, что её груди поднялись в тревоге, прислушиваясь, а бёдра были загорелыми и гладкими. Цветок её лона был широко раскрыт внутри неё, как цветок лотоса, в фиолетовых солнечных лучах. Она безвольно дрожала: приближался мужчина. Её быстрый взгляд, брошенный на него, когда он подходил ближе, как чернильное пятно на промокашке, был нервным.
Бедный Морис поколебался и отвернул лицо в сторону.
- Привет, Джули! – сказал он с нервным смешком. – Роскошно! Роскошно!
Он приблизился с отвёрнутым лицом, бросая на неё взгляды украдкой, когда она стояла, блестя атласной загорелой кожей. Она как-то умудрялась не выглядеть так страшно обнажённой. Её покрывал золотисто-розовый солнечный свет.
- Привет, Морис! – сказала она, отступая от него, и на цветок её лона пала холодная тень. – Я не ждала тебя так скоро.
- Нет, - сказал он. – Нет, мне удалось ускользнуть пораньше.
И он опять закашлялся. Он намеренно приехал без предупреждения, чтобы сделать ей сюрприз.
Они стояли в нескольких ярдах друг от друга и молчали. Но она была новой Джули для него: с загорелыми обветренными бёдрами, не той нервной нью-йоркской женщиной.
- Что ж, - сказал он, - м-м-м… это роскошно, роскошно! Ты выглядишь… роскошно! Где мальчик?
В глубине он чувствовал, как в нём поднимается желание к этой загорелой женской плоти. Это желание было новым для него и причинило ему боль. Ему захотелось убежать.
- Вон он, - сказала она, указывая вниз, где голенький Купидон в глубокой тени собирал опавшие лимоны.
Мужчина странно засмеялся, почти заржал.
- Ах, да! Вот он! Вот он, маленький мужичок! Прекрасно!
Его нервная подавленная душа дрожала и трепетала, он цеплялся за своё сознание.
- Привет, Джонни! – крикнул он, и это прозвучало довольно слабо. – Привет, Джонни!
Ребёнок поднял голову, просыпав лимоны из пухлых ручек, но не ответил.
- Я думаю, надо спуститься к нему, - сказала Джульетта. Она повернулась и начала сходить по тропинке. Вопреки её воле, холодная тень покидала открытый цветок её лона, и каждый лепесток начал трепетать вновь. Муж шёл за ней, глядя на то, как поднимаются и опускаются её розовые быстрые бёдра, как покачивается тонкая талия. Его ослепляло восхищение, но он был в страшной растерянности. Он привык к ней, как к человеку. А эта женщина больше не была человеком, она превратилась в гладкое загорелое тело без души, как у нимфы, сверкая своими бёдрами. Что ему делать с самим собой? Он совершенно не вписывался в эту картину в своём тёмно-сером костюме и светло-серой шляпе, со своим серым монашеским лицом бизнесмена, со своим серым меркантильным менталитетом. Через его ноги пробегала странная дрожь. Он был напуган и чувствовал, что может издать триумфальный клич и броситься на эту загорелую плоть.
- Он хорошо выглядит, да? – сказала Джульетта, когда они проходили через море жёлтой кислицы под лимонными деревьями.
- А? Да! Да! Роскошно! Роскошно!.. Привет, Джонни! Ты узнал папочку? Ты узнал папочку, Джонни?
Он сел на корточки, забыв о своих заутюженных стрелках, и протянул руки к сыну.
- Лимоны! – чирикнул ребёнок. – Два лимона!
- Два лимона! – ответил отец. – Много лимонов!
Ребёнок подошёл и положил по одному лимону в руки отца. Затем отступил, чтобы посмотреть.
- Два лимона! – повторил отец. – Давай же, Джонни! Скажи папе «привет!»
- Папа уедет облатно?
- Обратно? Ну… не сегодня.
И он обнял сына.
- Сними пальто! Папа, сними пальто! – сказал мальчик, увёртываясь от ткани.
- Хорошо, сынок! Сниму!
Он снял пальто и аккуратно отложил его в сторону, затем посмотрел на стрелки на своих брюках, немного вздёрнул их, вновь присел и обнял сына. Тёплое обнажённое тельце мальчика вызвало в нём слабость. Обнажённая женщина смотрела сверху вниз на розового ребёнка в руках мужчины, на котором была рубашка с короткими рукавами. Мальчик стащил с отца шляпу, и Джульетта смотрела на гладкие чёрные волосы с сединой. Ни единая волосинка не выбивалась и не торчала. И в волосах совершенно, совершенно не было Солнца! Холодная тень накрыла её лоно вновь. Она долго молчала, пока отец разговаривал с сыном, который был рад встрече.
- Что ты собираешься с этим делать, Морис? – внезапно спросила она.
Он бросил на неё быстрый косой взгляд, услышав её отрывистый американский голос. Он забыл о ней.
- Э-э-э… с чем, Джули?
- Да со всем! Со всем этим! Я не могу вернуться на Восточную 47-ю.
- Э-э-э… - он запнулся, - нет, наверное… По крайней мере, не сейчас.
- Никогда! – сказала она, и наступила тишина.
- Ну… э-э-э… я не знаю.
- Ты думаешь, что можешь остаться здесь? – спросила она безжалостно.
- Да! Я могу остаться на месяц. Думаю, что смогу остаться на месяц, - он вновь замолчал. Затем осмелился бросить на неё встревоженный робкий взгляд и вновь отвернулся.
Она смотрела на него сверху вниз, подняв грудь со вздохом, словно собиралась нетерпеливо сбросить с себя холодную тень.
- Я не могу вернуться, - сказала она медленно. – Я не могу уйти от этого Солнца. Если ты не можешь жить здесь…
Она не закончила фразу. Но отрывистый голос американской женщины умер, и он слышал голос женщины из плоти, солнечно-зрелого тела. Он смотрел на неё вновь и вновь, с растущим желанием и ослабевающим страхом.
- Нет! – сказал он. – Всё это тебе идёт. Ты роскошна. Не думаю, что ты можешь вернуться.
Слыша его ласкающий голос, цветок её лона начал вновь открываться против её воли и дрожать каждым лепестком.
Он думал о ней в нью-йоркской квартире, чья тишина страшно давила на него. Он был очень робок в отношениях с людьми, и её молчаливая враждебность после рождения ребёнка сильно пугала его. Потому что он понимал, что она была сильнее её. Женщины – они такие. Их чувства принимают извращённое направление, направляются даже против них самих, опустошают. Как ужасно жить в одном доме с подобной женщиной, чьи чувства извращены даже по отношению к самой себе. Он чувствовал себя подавленным её тяжёлой враждебностью. Она смолола даже себя саму, и ребёнка тоже. Нет, всё, что угодно, только не это. Слава Богу, это угрожающее привидение теперь было вытравлено из неё солнечным светом.
- Но как насчёт ТЕБЯ? – спросила она.
- Меня? О!... Я могу продолжать вести бизнес… и приезжать сюда на долгие каникулы… если ты так хочешь остаться здесь. Оставайся, сколько хочешь.
Он долго смотрел вниз, на землю. Он боялся возбудить в ней угрожающий женственный дух, он так сильно надеялся на то, что она может остаться такой, какой он видел её сейчас: как обнажённая спелая клубника, женщина-фрукт. Он взглянул на неё с оттенком мольбы.
- Даже навсегда? – спросила она.
- Ну… да, если хочешь. Навсегда – это долгий период. Здесь не установишь точных дат.
- И я могу делать всё, что хочу? – она смотрела ему прямо в глаза, смотрела с вызовом. И он был беспомощен перед этой розовой обветренной обнажённостью, он боялся пробудить в ней ту другую женщину, ту американку, призрачную и мстительную.
 -Э-э-э… да… думаю, да! Если только ты не сделаешь несчастной себя или мальчика.
И он посмотрел на неё со сложной мольбой, думая о ребёнке, но тая надежду для себя.
- Не сделаю, - быстро сказала она.
- Да! – сказал он. – Да, конечно!
Наступила пауза. Деревенские колокола назойливо отбивали полдень. Это означало время ланча.
Она скользнула в своё серое креповое кимоно и затянула широкий зелёный кушак вокруг талии. Затем набросила голубую рубашечку на голову мальчика, и они пошли к дому.
За столом она смотрела на мужа, на его серое городское лицо, на гладкие черно-седые волосы, на его застольные манеры и крайнюю умеренность в еде. Иногда он бросал на неё беглый взгляд из-под чёрных ресниц. У него были беспокойные золотисто-серые глаза создания, которое попалось ещё в юности и жило в плену, странном и холодном, не зная тёплых надежд. Только чёрные брови и ресницы были хороши. Она не обманула его. Будучи настолько пропитанной Солнцем, она не могла видеть его, его бессолнечность была, как фикция.
Они пошли на балкон пить кофе под розовой массой бугенвиллии. Внизу, в соседнем podere, крестьянин сидел со своей женой под рожковым деревом рядом с высокой зелёной пшеницей. Они сидели друг напротив друга, между ними была расстелена белая скатерть, на которой всё ещё оставался огромный кусок хлеба, но они уже закончили есть и держали в руках стаканы с тёмным вином.
Едва она появилась на балконе, крестьянин взглянул на террасу. Джульетта повернула мужа к нему спиной. Затем она села и бросила на крестьянина ответный взгляд. Она смотрела на него, пока не заметила, что жена с тёмным лицом тоже повернулась к ней.

*Podere - имение, владение (ит.)
**Мойры или Парки – три богини в греческой мифологии, предопределяющие ход развития человеческой жизни.

5
Мужчина был безнадёжно влюблён в неё. Она видела его широкое красное лицо, его пристальный взгляд, пока его жена не обернулась тоже. Тогда он поднял стакан и опрокинул вино в горло. Жена долго смотрела на фигуры на балконе. Она была симпатичной и мрачной, определённо старше его. Она сильно отличалась от мужа той разницей, которую можно найти во властной женщине, которой за 40, и в менее ответственном мужчине лет 35. Казалось, что это была разница целых поколений. «Он – из моего поколения, - подумала Джульетта, - а она – из поколения Мориса». Джульетте ещё не было 30.
Крестьянин в своих белых хлопчатобумажных брюках и бледной розовой рубашке, в потрёпанной соломенной шляпе был привлекателен, чист, полон здоровья. Он был широким и крепким и казался коротышкой, но в его теле ключом била жизнь, словно он в любую секунду был готов вскочить, работать и даже играть, как тогда с ребёнком. Он был тем типом итальянского крестьянина, который хочет предложить себя, страстно хочет себя предложить: своё сильное тело и пульсирующую кровь. Но он был совершенным мужланом, он бы ждал, чтобы женщина сделала первый шаг. Он бы долго болтался вокруг в пассивном желании, надеясь, что женщина придёт к нему, но никогда не попытался бы приблизиться сам. Это она должна была бы приблизиться. Он бы просто бродил вокруг, в пределах досягаемости.
Чувствуя, что она смотрит на него, он сдёрнул с себя старую соломенную шляпу, обнажив свою круглую, коротко подстриженную коричневую голову, и потянулся большой коричнево-красной рукой за ломтем хлеба, от которого он отломил кусок и начал жевать мощными челюстями. Он знал, что она смотрит на него. И она обладала такой большой властью над ним, этим горячим животным, с такой горячей кровью, текущей по толстым венам! Он был горяч от пропитывавших его бесчисленных солнц. Он был робок неистовой дикой робостью, которая ожидала бы её с всепоглощающим желанием, но никогда не сделала бы движения по направлению к ней.
Если бы она была с ним, это было бы, как купание в солнечных лучах: тяжело и потно, а потом всё забылось бы. Он больше не существовал бы как человек. Это была бы просто ванна тёплой, мощной жизни, а затем – расставание и забвение. А затем опять ванна, как Солнце.
Но было бы это правильно? Она так устала от личных контактов и необходимости разговаривать с мужчиной после них. С этим здоровым существом она бы просто ушла, удовлетворённая. Когда она сидела там, она чувствовала, как от него к ней перетекает жизнь, и от неё – к нему. По его движениям она знала, что он чувствовал её даже больше, чем она – его. Это была почти определённая боль сознания в их телах, и каждый сидел в рассеянности, под пристальными взглядами своих супругов, владельцев. И Джульетта думала: «Почему я не должна идти к нему? Почему я не должна родить его ребёнка? Это было бы всё равно, что родить ребёнка для бессознательного Солнца и бессознательной земли, ребёнка-фрукт». И цветок её лона лучился. Он не тревожился о чувствах или обладании. Он хотел только мужской росы, совершенно опрометчиво.
Но на её сердце лежало облачко страха. Она не смеет! Она не смеет! Если бы только мужчина смог найти какое-то решение! Но он не сможет. Он будет только парить над ней и ждать, кружить над ней в бесконечном желании и ждать, чтобы она пересекла овраг. А она не смеет. И он будет болтаться вокруг.
- Ты не боишься, что на тебя смотрят люди, когда ты принимаешь солнечные ванны? – спросил её муж, оборачиваясь и глядя на крестьян. Мрачная жена сидела за оврагом, она тоже повернулась и смотрела на виллу. Это было, как битва.
- Нет! Меня никто не видит. А ты хочешь? Ты будешь принимать солнечные ванны? – спросила его Джульетта.
- Ну… да! Я думаю, что так нужно, раз уж я здесь.
В его глазах горел огонёк, отчаянная смелость желания попробовать этот новый фрукт, эту женщину с розовыми, солнечно-спелыми грудями, которые выделялись под кимоно. А она думала о его маленьком городском теле, как он будет ходить под Солнцем в отчаянии своих мужниных прав. Странный маленький парень, хороший гражданин, похожий на преступника в обнажённых глазах Солнца. Как ему не понравится подставлять себя лучам!
И цветок её лона начал дрожать. Она знала, что будет с ним. Она знала, что родит его ребёнка. Она знала, что это – для него, для чистенького маленького городского человечка, это для него её лоно открылось и лучится, как лотос, как фиолетовая сердцевина анемона. Она знала, что не пойдёт через овраг к крестьянину: у неё не было для этого достаточно смелости, она не была достаточно свободна. И она знала, что крестьянин никогда не придёт к ней, в нём была собачья пассивность человека, выросшего на земле, и он будет ждать, только ждать, попадаясь ей на глаза опять и опять, бродя под её взглядом с настойчивостью возбуждённого животного.
Она видела румянец на загорелом лице крестьянина и почувствовала внезапный голубой жар, который пролился на неё из его горящих глаз, и почувствовала, как поднялся его большой пенис – для неё, в поисках её. Но она никогда не придёт к нему – она не смеет, не осмелится, ведь так много – против неё.
И маленькое чахлое тело её мужа, городского человека, будет владеть ею, и его маленький дёргающийся пенис породит ещё одного ребёнка в ней. Она ничего не могла поделать. Она была связана колесом обстоятельств, и во Вселенной не было ни одного Персея, чтобы порвать эти путы.
 
(Переведено в августе 2015)