Форест Гамп

Кавторанг Гринберг сидит у своего подъезда в тени до вечера. Без ходунков ему не встать: тучен, гладит холм живота, ноги пудовые, кудри черные вокруг лица римского сатира.
Он не заметил, как оплевали его страну, СССР, снаружи и изнутри, потому что в это время был под чужой водой, возле реактора на подлодке. Дембельнулся, и в Чернобыль. Насмотрелся. Поэтому от нечего делать готов открыться всякому. А чего там скрывать?
Старушка присядет – старушке.
Матерь с ребенком – матери и дитяти.
Псих в ковбойке – психу.
Пацаны пойдут обкуренные – пацанам.
Даже дворняге с печальными глазами сельского лекаря, - лишь бы слушала.
Но они почти все глупые и неумные, считает Гринберг, кроме собаки.
Старушка глуха.
Мать с ребенком муж бросил. Вместе пили, потом кто-то стукнул в опеку, пришли с полицией, отбивались всем подъездом. Осенью в школу, а он писается, в приют не хочет, и просит сиську. Владиком зовут.
Псих, учитель истории, написал труд: как бы так сделать, чтоб Россию не боялись. Послал в Симферополь, приехали люди из района в белых одеждах, забрали в дурдом.
Школьники «за поговорить» на травку просят.
Одна дворняга согласна на все, кивая мудрой головой.
Как-то раз привиделось Гринбергу, как данная собака говорит хрипло: Ароныч, ты же гений. Так что звони, мудила, пока не поздно, Шахназарову. Минкульт денег даст, снимут по твоим историям кино. А там глядишь - в Канны позовут, давать ветку пальмы… А не дадут?.. Тогда двигай в Израиль, к своим… Азохен вэй, зобака, будто бы отвечал Гринберг. Был у меня в Хайфе брат Иаков, помер, а к его детям, особенно на ходунках, да с таким весом, разве доедешь?
Иду я мимо его подъезда, он силится встать, рука тянется к панаме: шалом, Толя!.. Шалом, Женя!
Ему за пятьдесят.
Меня Гринберг запомнил по прошлой осени, когда я помог ему грецкий орех колотить. А нет, так бомжи враз обколотят, гады гадские, высушат, сдадут на рынок. А ему для сердца полезно.
И еще уважает за то, что сажусь и слушаю.
Он вещает гениально, почти как Гриша Канович. То есть, уже надо бы и валить, а от него, как от Гришиной прозы, не оторваться, и задницу будто к скамейке приклеили.
Грецкий орех сажал его отец Аарон, еще до города.
Жили в домике на берегу, соблюдали Субботу. Единственные евреи на весь поселок.
Дети слушали море, гудели в раковины, у всех был рот черный от шелковицы.
Отец в мастерскую братьев не пускал: булавки, иголки, да мало ли. Пугал швейным манекеном, похожим на «дезертира всех войн».
Аарон обшивал и русских, и татар. Особенно когда свадьбы. Сыны рыбаков в шикарных костюмах с его иглы ехали в загс, как лорды.
А вот теперь идут мимо его старшего сына отроки с беспокойными глазами.
Бабка мелко пилит за молоком, поджав губы: привет, Егоровна!
Психа снова забирают в дурдом, перегрелся новостями: бывайте, Дмитрий Иванович!
Владик отрывается от материной сиськи, смотрит на нее с ненавистью, а на Гринберга туманным взором: до скорого, дитя!
Дворняга просит колбасы: ну, для этой всегда припасено.
Толя, вот скажите, зачем они устроили кладбище на холме? А брох цу дир!.. Помру, как же они потащат в гору на Казантип мои 150 кг? Трактор что ли у буровиков просить?
Но пока мы живы, и есть полоска света между нашей пятиэтажкой и башней, за которой дрыхнут коты.
В полоске света перемешаны, как на палитре праотцов, зелень Азова и кусочек солнца, похожий на коктебельский портвейн в стакане.
Гринберг хватает меня за руку: не пропустите, умоляю, смотрите, смотрите же!..
И мы оба смотрим, как багровый уголек исчезает в воде. А с нами - граненый стакан ожиданий и надежд.