Приближение

               
        Любимым его занятием было – нераздумчиво бродить без причины по осеннему городу, а потом забраться с книгой в незнакомый автобус и предвечерней закатной порой неожиданно  -  будто случайно - обнаружить себя блуждающим по безлюдной притихшей окраине, неподалёку от северных речных портов, где огромные, причудливой формы краны медленно, словно в полусне, протяжно скрипят своими грузными  неповоротливыми телами, всё кругом завораживая своей сосредоточенной монотонностью; или заблудившимся в бесконечно однообразном просторе пыльных южных пустырей, загадочных в своей унылой заброшенности – где всегда дует ветер и забивает песком глаза; а иной раз и средь бескрайних рядов насквозь проржавевших гаражей, затерянных среди  врастающей в город с востока зелёной стены тополей.
   Когда попадались автобусы с таинственными двухзначными номерами, он забывал про книгу и подолгу смотрел в окно, то ли внимательно, то ли рассеянно; сложно передать владеющие им тогда чувства – нечто похожее должны испытывать уплывающие в кругосветное плавание пассажиры большого океанского лайнера. Его увозило прочь из города и приходилось подолгу возвращаться обратно на электричках.
   Сдвоенные уроки открывшегося месяцем ранее  учебного года заканчивались первой половиной дня,  а причин торопиться домой у него не было. Дома было скучно – кирпичные стены собирали воедино все обломки томительного одиночества, прежде рассыпанные по городским незнакомым улицам.
   По утрам, окружённый обманутыми таинственным сплетением разноцветных гирлянд доверчивыми путниками, он покорно опускался в метро и проезжал ровно десять положенных остановок с одной пересадкой посередине.
   Скоро занятий прибавилось и автобусные путешествия прекратились. Подземкой он возвращался домой и с интересом наблюдал дробящийся разными направлениями поток знакомых лиц, рассеивающийся и постепенно слабеющий с каждой следующей станцией. Постепенно эти лица все более явственно выделялись из беспорядочной толпы, как из размазанной палитры художника  высвечивались нужные ему гаммы тончайших оттенков.
   Упоительные своей очевидной бесполезностью занятия не мешали ему предаваться праздным размышлениям и болтовне в небольшом кругу беспечных молодых людей.     Вскоре появилось новое  - приятное, и вместе с тем волнительное чувство осознания – или только предчувствие этого осознания; так первый, украдкой  брошенный вглубь себя взгляд нащупывает в темноте едва уловимые контуры собственной индивидуальности.
   По утрам он не читал – боялся опоздать, проскочив нужную станцию, но всегда держал перед собой раскрытую книгу, отгораживаясь ей, как амулетом, от вязкой массы липнущих к нему со всех сторон людей. К счастью, обратный путь не таил подобной опасности – пропустить конечную остановку было делом не лёгким.
   Ему нравилось наблюдать, как на платформу метро врывается звонкая, взбудораженная ватага, словно прорвав  затяжную оборону осаждённого города -  и разбредается без раздумий, неизменно уверенная в правильности своего пути,  наспех перевариваясь в одну большую шумящую толпу; как многих, с которыми он даже не успевал проститься, подхватывает и уносит куда-то первый встречный поезд; и как с каждым стуком открывающихся дверей знакомые силуэты неслучайных попутчиков вываливаются из вагонов и разбредаются неизвестными, незнакомыми дорогами – домой, домой, домой…
   Простой случайностью, следствием наибольшего совпадения маршрутов возникли первые приятельские отношения с тем, кто теперь, прощаясь, последним  жал ему руку. Они стояли рядом, держась за поручни, молчали, изредка обмениваясь словами - так осторожно постигалась радость непринуждённого общения.  Дальше, как ему казалось, он всегда ехал один, и  сколько не вглядывался он в мелькающие перед ним лица, взгляд его растворялся и пропадал, поглощённый густой одинаковостью бездны чужой озабоченности, и только обычное чувство облегчения неожиданно сменялось лёгкой, доверчивой грустью.
   Занятия проходили так - с последней своей парты у окна он разглядывал рассыпанных кругом барышень, и все они были удивительны – только это слово и приходило ему тогда на ум, поскольку он не мог знать, красивы они или нет – критерий женской привлекательности не сложился еще пока в его воображении. Непосредственное же общение с ними давалось ему с мучительным трудом – приходилось часами изобретать подходящее слово и тщательно выгадывать случай найти ему выгодное применение. Получалось это не каждую неделю. Конечно, это было чудо, только смотреть на них – они завораживали естественной грацией своих движений, скромностью быстрых улыбок и  неловкостью случайно сказанных слов.  Некоторые выделялись – вместе выходили на улицу курить, стояли рядом, но в своем кружку, болтали о чем-то, смеялись. Непреодолимо хотелось взять одну и пойти с ней по городу не важно куда и всю дорогу врать ей про себя самые таинственные и невозможные вещи. Например, что в минувшее воскресенье, во втором раунде он досрочно завершил в свою пользу боксёрский поединок и защитил титул чемпиона области в наилегчайшем весе. Или что дома у него есть газетная статья с его фотографией во всю главную страницу, а причиной тому его геройский поступок, совершённый им  прошлым летом в деревне на каникулах, когда он, рискуя жизнью, вытащил из огня потерявшего сознание ребёнка, которого не смогли найти пожарные.
   Первым познать радость такого общения выпало тому, кто, прощаясь, последним жал ему руку, и теперь всё их общее время пути тот с восторгом рассказывал ему об этом и всегда – только об этом. Правильнее будет сказать, что это была ещё не самая радость, а лишь только предчувствие возможной радости, первые робкие, неумелые, смешные попытки ухаживания. Но восхитительная смелость совершать эти нелепости казалась ему тогда свойством людей особенных, обладающих уникальными сверхчеловеческими способностями; качеством, которого он, увы,  решительно не мог обнаружить в своём характере. Это была настоящая, подлинная история любви, происходившая на его глазах и  рассказанная  за то короткое время, что занимал их каждодневный совместный путь. Несколько раз промелькнуло загадочное, непостижимое, невозможное слово – мы. Казалось, тайна всего мироздания была закодирована в этом коротком коровьем мычании.  Но разговоры скоро прекратились – тот, что последним жал ему руку, добился права провожать её до дома и стал первым, а точнее, одним из тех далёких первых, что сразу уносились прочь ближайшим встречным поездом.
   А это были уже совсем чужие, почти незнакомые люди.
   А на следующее утро появилась она. Он поднял глаза, когда назвали её имя  - и мгновением позже опустил их, точно зная, что теперь его жизнь никогда не будет прежней. Его богатое образами, но скупое на язык воображение не способно было найти верных и точных слов: чистый идеал, прекрасный в своей непостижимости, доступный, но бесконечно далекий – являлось, пожалуй, пределом его поэтического таланта.
   Предчувствия стали сбываться сразу. Он загадал ей свободное место – куда и так почти всегда стремился его рассеянный взгляд – и в бесконечном множестве возможностей она выбрала именно его, не задумываясь и мгновенья. И странное чувство родилось в нём, словно включился неведомый дотоле источник мягкого солнечного тепла – как если бы в старом транзисторе заменили подсевшие батарейки и он неожиданно обнаружил в своем привычном диапазоне новую, резонирующую с самой его сущностью чистую волну.
   На следующей перемене, когда он, в числе прочих своих приятелей курил во дворе, она неожиданно появилась, подошла к нему и спросила зажигалку, спокойно глядя ему в лицо, точно происходило нечто совершенно обыденное. Всё поплыло у него перед глазами и утонуло в печальном звоне. Когда руки его щелкнули кремнем, она подняла их повыше и приблизила к своему лицу, затем откинула прядь волос, слегка придержала её, боясь обжечься - и на секунду застыла, склонившись перед ним.   Вместе с волной волшебного запаха её духов, смешанного с сигаретным дымом, к нему постепенно вернулось ощущение тяжести собственного тела,  а следом и некоторые другие утраченные способности.

   Непростительно лёгкое счастье – смотреть на неё и наслаждаться красотой каждого её движения.  Непонятную игру затеяли эти смешные люди вокруг - они старательно делают вид, что ничего не замечают. Он огляделся – все было прежне, безучастно - озабочено только собственными безмолвными нуждами. Он был рад этому - его счастье принадлежало только ему.
   И в конце дня он почувствовал соединившую их неуловимую, волшебную гармонию, словно сотканную из тысячи мельчайших электрических зарядов.
   Петляя дворами, всю дорогу до метро он держался за неё взглядом, не решаясь первым нарушить эту хрустальную связь.
   Каким-то образом он уже знал все правила этой игры.
   Она долго шла прямо. Послышался стремительно нарастающий гул. Поезд  встречного направления ворвался на платформу, она качнулась в его сторону. Желтый, холодный свет померк для него. Она обернулась, потом прошла ещё немного и минутой позже они оказались в одном, суетливо набирающем скорость вагоне. Стоило ей сойти на первой станции – всё было бы кончено.  Страшный мрак одиночества готов был наброситься на него, выйди она на второй.  Душный, неподвижный воздух в вагоне совсем застыл, когда они миновали третью. Четвертая оставляла призрачные шансы, но… она вынырнула вместе с ним на пятой и перенеслась, сияющая красотой в тусклом подземном свете, на его одинокую ветку, куда ни одна живая душа еще не забредала.
   Теперь она принадлежала ему, и хотя  первый же стук  открывшихся дверей забрал её у него,  это было совсем не важно; он чувствовал, как легким теплом растопило вечную мерзлоту одиночества - и в его жизни  появилась новая жизнь. 
   Так продолжалось целую вечность – обычную вечность легкого, нескончаемого счастья. 
   Так бы и продолжаться вечно – но бесконечна лишь боль, а счастье мимолетно, обманчиво и скоротечно. Ставшее привычным приятное чувство тоски, с мечтой о мечте, с надеждой на надежду – наполняло его, когда она исчезала в подземных лабиринтах.
   Ничто не нарушало этого порядка вещей, и долгое время после эти дни, до краёв наполненные чистой, воздушной радостью, вспоминались ему как самое удивительное и осмысленное время во всей его непутёвой, запутанной жизни.
   Но однажды тот, что недавно стал первым, подошел к нему с лицом, самыми жуткими оттенками бледности выражавшим всю мощь терзающих его страданий, шагнул с ним в вагон и, с трудом подбирая слова, вывалил своё горе – их межпланетное мы распалось.
   Истекающий жёлтой кровью отчаянья тот, что снова стал последним, слишком долго возвращал себе способность связной речи - и его свербящая боль  возжелала исполнить последний долг обречённого камикадзе, с улыбкой смерти летящего в пропасть -  обнаружить и сразу же растоптать,  уничтожить  и его невидимую связь.    Назойливая, как базарная торговка – эта дикая тварь так и лезла туда, где хранился источник  его мягкого тепла  - беззащитного перед ледяным дыханием тьмы.   Оставалось только – не слушать. Не слышать. Не дышать. Шум вагона был лучшим ответом тому, что снова стал последним. Неуловимым радистом, посылающим шифрограммы с захваченной противником территории - украдкой бросал он через его плечо короткие взгляды в соседний вагон – и хотя понимал, что накрыт колпаком вражеских радаров – никак не мог удержаться.
   Защитные барьеры сработали слишком поздно и проникшая частица боли, застрявшая где-то в районе гортани,  теперь непрестанно давала о себе знать: она не желала спокойно лежать, она пульсировала и источала какой-то едкий, кухонный запах, свирепствующий иногда в общественных столовых. Эта вонь расползалась по всему телу, овладевала каждой клеточкой его сознания; возникали чудовищные образы   умирающей любви, обманутой, осквернённой обыденностью, низложенной позорами ссор, раздавленной изменами; в ней собралась вся унылая и обречённая тоска бесконечного однообразия семейной жизни.  Казалось, сумерками ноябрьского ненастного дня, мёрзлого, стёганого косыми плётками дождя, когда в плаче ветра нет неба и нет земли – плетётся по грязной, затерянной в непаханых полях дороге запряжённая парой худых лошадёнок телега…
   Пожалуй, с её стороны это было слишком… навязчиво. Вот ведь хамское отродье, - подумал он, и с удивлением обнаружил за ней крайне капризный характер; она обиделась и притворилась мёртвой - спряталась за чёрными тяжелыми занавесками и упрямо молчала, отчётливо ощущаясь  своей грубой квадратной тяжестью. В этом проявилась вся её иезуитская сущность. Испугавшись столь долгого отсутствия, он оставил её и уже не доверяя своей растревоженной интуиции,  быстро поднял глаза –  она, его спасение,  по-прежнему была рядом. Счастливый, он нежно обнял её своим теплым взглядом, наслаждаясь последними  мгновеньями чистой радости,  которых – он знал -  теперь у него никто не отнимет.
   Открылись двери её станции. Он простился с ней до завтра. Поезд медленно тронулся, подчиняясь поработившему его голосу.  Но что-то было не так.
   Он почувствовал, как в такт набирающему скорость вагону в нём упруго сжималась невидимая пружина, заставляя быстрее бежать сплетающие их гармонию мельчайшие электрические частицы – и как с каждой минутой ярче разгоралась спокойная теплая радость, которая до той поры лишь слегка согревала его.
   Он поднял глаза – она сидела на своем месте.
   Не верь глазам своим – сквозь сон шепнула ему  коварная боль.
   Он и не верил – но протяни руку, и он мог бы дотронуться до неё.
   Но – не успел. На следующей станции она вышла. Этот факт механически отобразился в его ошеломлённом сознании.
   Случившееся было настолько невероятным, что он сразу бросился выдумывать возможные оправдания. К чертовой матери откинув совершенно фантастические, становилось очевидно – он знал это по себе, что она чем-нибудь отвлеклась, задумалась, случайно пропустила свою станцию и второпях выскочила на ближайшей (хотя, кажется,  в её движениях не было суеты, эта версия показалась ему вполне убедительной); кроме того, какие-то неотложные дела могли вынудить её изменить свой маршрут, следствием чего стало грубейшее  нарушение их ежедневного ритуала (и хотя с её стороны это было поистине возмутительно, он, конечно, с радостью простил бы ей и не такое); и в конце концов (но почему-то этот вариант казался ему менее других вероятным), поступок её не носил случайного характера и мог быть связан с переездом на новую квартиру, заочно пообещав  каждому его дню еще несколько минут счастья.
   Дома он скитался по комнатам, беспокоимый предчувствием неминуемо надвигавшихся запредельных событий. Он торопил вечер, чтобы начать ждать утро.
   А вечером, громко шумя занавесками, высунулась на свет проснувшаяся частичка боли и снова нарушила свой обет. Оказывается, ей хотелось жить – питаться жизнью.    Зачем она во мне, - думал он,  -  и для чего открывает чужие тайны? Разве я этого хочу? Странные люди – не бояться распахивать двери своих кровоточащих душ.
   Сладким дыханьем искушения шуршали пыльные занавески. Стало ясно  - это ловушка – нельзя долго смотреть туда, иначе может случиться непоправимое…
Но он разгадал её хитрую игру – она не исчезнет, пока не выдаст ему все свои секреты. С чувством, близким к отвращению, он приоткрыл чёрные занавески и заглянул в неё – и был встречен волной знакомого, смешанного с сигаретным дымом  запаха духов, где каждая нотка янтарного аромата уже нашла время стать ему привычной, родной и едва-ли не…    но он отдёрнулся, боясь заглянуть еще глубже и с гулким чавканьем, как из липкого болота,  вырвался из холодных густых объятий.
   Остался только приторный, неприятный привкус  -  как от случайного взгляда на чужое раскрытое письмо.
   И ночь прошла, как бывает нечасто, между явью и сном, когда нет пробуждения, а просто наступает время вставать.  И под утро он, измученный неравной борьбой,  снова шевельнул тяжелыми занавесками -  что-то мелькнуло в темноте, неуловимое очертаниями и сущностью - неподвластной его воспаленному сознанию, и сразу исчезло без следа.
   Он торопился, стараясь опередить бегущие вслед за ним мысли, но даже увидев её, он не почувствовал прежнего спокойного счастья. Погоня настигла беглеца  и тёмными, незнакомыми, враждебными образами терзала его весь день. И каждый раз тот, что снова стал последним, пытался заплюнуть в него кусочек своей свинцовой желчи - приходилось сражаться:  и хитростью, которая, оказывается, была в нём;  и терпением – которого, оказывается, было не слишком много.
   В спасительной тишине он пытался осмыслить, осознать своё новое чувство: несомненно, оно гораздо приятнее прежнего, ярче и острее, у него  - если приглядеться -  стали заметны реальные очертания, но главное – оно перестало быть спокойным, оно требовало, вынуждало его принять какое-то важное решение, оно словно… и снова кончался урок.
   Казалось, спасения нет – но он выстоял и в награду за мужество какие-то силы отлепили от него того, что снова стал последним, воскресив надежду успокоить взбудораженное счастье, и показалось -  уже не так жёстко давит и жжёт его изнутри.  Подумалось грешным делом -  этими минутами всё вернётся на круги своя, но…
   Где-то на подступах к подземке его ошарашила звенящая мысль – а что, если эта инородная враждебная сущность, которую я вчера так неосторожно впустил в себя, вдруг это она своей неуклюжей похабностью сбила все тонкие настройки нашей гармонии, и теперь она не успокоится, пока... но зловещий шорох занавесок немедленно разоблачил всю глубину его трусливых заблуждений.
   Они спустились в метро. Его неудержимо тянуло приблизиться к ней – но это было невозможно. Раздавленный тяжестью своей беспомощности, он смотрел на неё сквозь замызганные стекла вагона. Поезд медленно тронулся.
   Он закрыл глаза. Наваждение продолжалось. На своей станции она не вышла – он знал это. Стальные пружины неумолимо сжимались. Багряным пламенем страсти оглушило его – когда  поезд остановился во второй раз. Казавшейся долгой тишина заставила его очнуться, но он просто не услышал голоса – стены тоннеля уже давно скользили сплошным бесформенным потоком. В глубине вагона мелькнуло её коричневое пальто.    Ему стало жарко.
   На третьей станции она вышла, и осталась одна на пустой платформе. Он смотрел – и не узнавал её.
   Дома он отказался от ужина, закрылся в своей комнате и долго стоял у окна.    Собственной волей взгляд его забредал туда, где терялись чёткие очертания домов, леса, долго бродил там бесцельно, а затем, уставший от дальней прогулки, возвращался и недоверчивой подслеповатой ощупью, почти что тайком прокрадывался внутрь, стараясь не задеть остатки того, что подарил ему тот, который недавно снова стал последним. Казалось то, чего не может быть никогда, чего не существует в мире вещей, всё соцветие его фантазий или только малая его часть, а в месте с ней и он тоже обретёт теперь форму – и она, та самая, единственный живой человек на планете, станет частью этого воплощения, и причиной его и смыслом.
   Невероятность этой мысли потрясла его.
   Утром он появился совсем больной. Время остановилось. Тяжёлые, неповоротливые мысли квадратами перекатывались в его голове. То, что прежде лишь слегка согревало его, теперь немилосердно жгло изнутри.
   Всеми якорями цеплялся дождливый день, жутким скрежетом своим распугав  тягучие осенние облака – но оскорблённое равнодушием солнце не приносило облегчения.    Тянулись монотонные часы ожидания.
   Она могла бы ему помочь – но её спокойная красота была неподвижна. Одно было очевидно – его прежне послушное счастье взбунтовалось и всеми силами стремится обрести воплощенную реальность, исполнив таким образом своё истинное предназначение.
   Эпоха перемен не скупится сюрпризами, и вот очередной – тот, что снова стал последним, смилостивился над ним и снял осаду. Это принесло некоторое успокоение, и их долгий совместный путь уже казался не пыткой, но только досадной помехой накануне решающего часа.
   Наконец они остались наедине. Непреодолимым было желание прикоснуться к ней, но это было по-прежнему невозможно и шорох занавесок, уже слабый и едва уловимый, вновь напомнил ему о необходимости принятия какого-то важного решения. Он отмахнулся – только не сейчас, не сегодня… и вцепился в железные поручни, сдерживая дрожь. Он медлил – и его нерешительность растворяла её в бесцветной толпе. Ледяная волна пронеслась по его телу, сменяясь горячей. Он испугался потерять сознание – или просто потерять её из виду, что было теперь одно и тоже.
Она повернулась  спиной к нему – недовольная его сомнениями – оказывается, он умел различать даже такие сложные мотивы. Слепой поезд нехотя – словно не чувствуя в этом необходимости - тронулся,  набрал скорость и глухо покряхтывая, зашел на первую остановку  - ту самую, с которой три дня назад началась эта загадочная круговерть.
   Она стояла, не шелохнувшись.
   Глупый, беспомощный поезд – ему бы сейчас сбежать на запасные пути, а он всё пыхтит себе по линиям и по точкам – и вот уже достиг второй, поменял людей и отправился дальше.
   Она по-прежнему была с ним.
   И кажется, не умела долго сердиться – вот и теперь не смогла, пользуясь остановкой, развернулась и даже шагнула немного вглубь – так лучше освещали её тусклые желтые лампы.
   И отправилась дальше.
   Безудержная какофония голосов, звуков, суеты, шума – вдруг зазвучала одной звенящей нотой, потом всё стихло и бесконечно прекрасная музыка наполнила его – возвращая с земли на небо.
   Предпоследней станцией она вышла из поезда.
   Вечером он сидел на разобранной кровати. Частица боли – та самая, что дал ему тот, кто снова стал последним, уже едва ощущалась. Он знал – стоило ему быстро глянуть на неё и она, отдав свой последний секрет, зашипит, растает и никогда не вернётся. И впредь не будет ни первых, ни последних. Он знал это, но почему-то медлил. Спокойствие сменялось тревогой, словно в душе его раскачивался таинственный маятник.  Безжизненным шёпотом шуршали в тишине шёлковые занавески.    Он заглянул за них, и его ужаснула открывшаяся там бездна равнодушия.
   Ночь он спал и впервые за эти дни почувствовал невероятное облегчение. Утром, пытаясь соединить разбросанные обрывки сна, он видел безлюдную, сухую пустыню, и в ней  родник, спокойный и чистый; а прежде был город, полный людей, и высокий, стремительный фонтан на главной площади. Фонтан был огромен, казалось, выше небес вздымаются его струи – и резвящаяся толпа радостно плескалась в брызгах и бросала монеты на дно. Глухим одиночеством дышало это кишащее людьми место. И опять – одинокий, пересыхающий в пустыне родник, заброшенный и забытый…
   И вдруг он понял, на что так настойчиво намекал ему тот, что снова стал последним, не пожалев для этого кровоточащей частицы себя. Он понял это потому, что знал – решение уже принято. Сильное чувство уверенной свободы взял он с собой в дорогу.
   Теперь ему казалось, что он познал причины многих поступков и тот, что снова стал последним, будет вовек ему самым близким другом. Возможно, когда-нибудь потом он расскажет ему всё, возможно… но не сейчас.
   Странной показалось ему удивительная легкость, с которой прошел день. Он смотрел на неё, отворачивался и снова смотрел, и опять отворачивался  - не в силах вместить в себя искрящиеся волны прежнего спокойного счастья.
   Он словно впервые после долгой разлуки встречался со старыми друзьями. День снова казался днем, вернулись краски, звуки – он дышал и смеялся - жизнь вернулась. И это было хорошо.
   Сквозь мутные стекла вагона он смотрел на её спокойное лицо – когда она  вышла на первой своей остановке и серебряным сверканьем волос простившись с ним да завтра - скрылась в темноте переходов.
   Он раскрыл забытую книгу и устремился за ней.