Выход, дневник монстра. 02

4 апреля, пятница

«Как бы не так!» – ехидно усмехается сидящий во мне зверь. И продолжает проецировать в сознание картины прошлого.
Сон начинается как продолжение того, предыдущего. Но передо мной теперь не зрелая женщина, а девушка. Почти ребенок.
Ее глаза набухли слезами, и от этого кажутся еще синее и глубже – две океанские впадины. Волнами плещутся светлые косы – длинные, ниже пояса. Я сгребаю их в горсть и заставляю ее смотреть в свое изуродованное лицо. Девушка испуганно всхлипывает.
– Пожалуйста…
Ее шепот – как шелест прибоя. Она вся трепещет в моих руках, будто вытащенная из речки плотва. Беззащитная. Хрупкая. Сладкая.
Я бросаю девушку на пол и рывком распахиваю вышитый ворот ее сорочки. Из-под белой материи, будто из пены, вздымаются маленькие конусы грудей – уже сформировавшиеся, но еще нетронутые ничьей рукой. Я накрываю их ладонью, сминаю, как глину. Теперь я скульптор, а податливая девичья плоть – мой материал. Лепи, что хочешь.
– Пощадите, – выдыхает она.
И на меня веет сладостью топленого молока и нежного, головокружительного аромата, который свойственен юным, только распустившимся цветам. Это пьянит. Так пьянит, что мое холодное омертвелое сердце начинает болезненно сжиматься. Горячие волны, зародившиеся в животе, омывают изнутри, захлестывают с головой.
Развожу ее ноги – два белых, налитых соком стебля. Колени ободраны, и свежие царапины контрастно выделяются на молочной белизне кожи. Путаюсь в подоле сорочки, и это раздражает меня. Достаю нож. При виде отточенного лезвия девушка начинает выть в голос. Я зажимаю ее рот ладонью – не выношу слез и криков. А она пытается укусить. Это смешит меня, и я улыбаюсь, отчего она начинает плакать еще горше. За пару взмахов взрезав подол сорочки, провожу кончиком лезвия по ее коже – от пупка до горла. За ним тянется розоватый след – пока еще только царапина.
– Тихо, – хрипло велю я и вжимаю лезвие в основании ее шеи. Нож прорывает тонкую кожу, к запаху топленого молока примешивается терпкий запах меди. Девушка хрипит, закатывает глаза – ее белки кажутся галькой, отшлифованной прибоем. Волны проходят по телу.
Тогда я сам становлюсь волной.
Сокрушительной, давящей, вобравшей в себя всю мощь океана. Всю злобу тайфуна. Все смерти рыбаков. И я обрушиваюсь на свою жертву, подминаю под себя. И она вскрикивает, выгибается в моих руках, а волны начинают качать – все выше, все неистовее. Вокруг ревет и воет буря, или это просто кровь пульсирует в висках.
Я больше не могу себя контролировать, и животная жажда разрушения вырывается на волю. Лезвие ножа погружается в горло девушки, и брызги становятся горячими и липкими. Слизывая их языком, ощущаю знакомый привкус железа. Тогда глаза девушки распахиваются, и синеву зрачка заволакивает белесый туман смерти. Тело выгибается в последний раз и – ломается. Я вижу, как белизна ее сорочки медленно темнеет, набухает алой влагой. В моих ушах еще стоит рев бушующей стихии, но сквозь него прорывается резкий, предупреждающий визг сирены.
Наступает отлив.
Сон отпускает меня неохотно, словно продолжая утягивать в глубину, где в густой синеве и тишине медленно проплывают океанские чудовища. Там, на илистом дне, в густом подлеске водорослей, будет лежать и моя русалка. Ее невинная красота навсегда останется при ней, ее кожа никогда не узнает морщин.
Я думаю о ней. И о крови, вытекающей из ее разрезанного горла, когда стою под душем и удовлетворяю себя. И знаю, потом мне станет стыдно за то, что снова не сдержался и поддался плотским желаниям.
А еще девушка из сна напоминает мне ту, другую, что навсегда осталась в прошлом, и с которой наши пути не пересекутся больше никогда…
Нельзя об этом думать. Когда-нибудь я обязательно расскажу, но – не теперь.

*   *   *
Едва утолив один голод, я вскоре начинаю испытывать другой.
С продуктами у меня и вчера было не густо. Последнюю десятку я отдал в фонд гуманитарной помощи, и теперь на полках кроме початой пачки сахара и вовсе ничего нет.
Васпы хотя и выглядят как люди, но по хромосомному набору фактически являются осами. Усиленное потребление глюкозы – часть нашего метаболизма. Но это не значит, что мы можем прожить на одном только сахаре.
Раньше я никогда не утруждал себя вопросами, как люди достают то или другое. Я приходил к ним и диктовал свои правила. И забирал то, что считал нужным.
Теперь же за все приходится платить.
И это еще не самое трудное. Гораздо труднее выбрать: что купить в первую очередь, а что – потом. Или когда-нибудь. Или не купить вообще – а только посмотреть и сглотнуть слюну. И хотя в реабилитационном центре нам рассказывали, как планировать бюджет – товарно-денежные отношения до сих пор являются нашей основной головной болью. По сути, мы всю жизнь тешили свои соблазны, а теперь должны отказываться от того, что соблазнительно, чего хочется. Будь то новые штаны. Или мороженое. Или женщина.
Показательно, что у меня давно не было ни первого, ни второго, ни третьего.
Что, если и у Пола тоже возникли денежные трудности? И по старой Дарской привычке он умалчивал о своих проблемах, рассчитывая только на себя. Я не могу винить его за это – даже полгода интенсивной терапии не могут сделать бирюка душой компании.
Лучше всего о делах Пола осведомлен комендант Расс. Но сегодня не его смена, и сквер с фонтаном убирает хмурый мужик с опухшим от пьянки лицом. Он провожает меня недовольным взглядом и бормочет себе под нос, что понаехали нелюди, что отбирают хлеб у честных граждан, что страшно на улицы выходить – того гляди, прирежут.
– По роже видно – душегуб, – подытоживает свое бормотание мужик и продолжает мести улицу.
А я стараюсь думать о Поле. И о том, сколько дней осталось до получки. И не смотрю в витрины кондитерской, где с утра выкладывают свежую выпечку и многослойные, украшенные кремовыми розами торты.

*   *   *
Ближе к обеду в лабораторию заглядывает Марта и сладким голосом сообщает:
– Янушка, тебя к телефону.
Марта всегда обращается в раздражающей сюсюкающей манере. Уверен, встреться ей ныне мертвая Дарская Королева – двадцать тонн живого веса, когти и девятифутовый яйцеклад, – Марта назвала бы ее «лапушкой» и похлопала по ядовитым жвалам.
Я усмехаюсь про себя, а Марта отступает в сторону и поджимает губы. У меня до сих пор не получается выдавать хоть сколь-нибудь адекватные эмоции. Поэтому и реакция людей на них бывает весьма специфической. Но Марта заботит меня куда меньше, чем неожиданный звонок.
Мне не звонят. Почти никогда.
Васпы – молчуны и консерваторы. Среди людей у меня нет друзей (за исключением Тория, разумеется). Поэтому от звонка я ничего хорошего не жду.
Как всегда, чутье меня не подводит.
– Ян Вереск? – произносит в трубку вежливый женский голос. – Вас беспокоит миграционная служба. Отдел по надзору.
Я замираю с трубкой возле уха. За своим столом Марта медленно перекладывает бумаги с одного места на другое, делая вид, что увлечена работой. Но по ее позе заметно, что она вся превратилась в слух. Я делаю равнодушное лицо и поворачиваюсь к ней спиной.
– Чем обязан?
– Простите за беспокойство, – заученно продолжает вежливый голос. – Но ваша диагностическая карта просрочена. Когда вы обследовались последний раз?
Я опускаю взгляд. В некоторых местах паркет процарапан, и это напоминает мне рану на горле светловолосой девушки из сна. Вдоль позвоночника начинает медленно ползти мятный холодок, и я кажусь себе едва оперившимся неофитом под тяжелым взглядом наставника – он сканирует мой разум и знает все о моих мыслях, о моих тайных желаниях. Любое инакомыслие, любое несоответствие Уставу карается жестоко – в Даре нет места милосердию.
– Месяц назад, – бормочу я, и в спину сейчас же ввинчивается любопытный взгляд Марты.
– Четыре месяца, – мягко поправляет меня собеседница. – Возможно, вас не устраивает ваш куратор?
Я быстро хватаюсь за подсказку, отвечаю:
– Возможно…
И не слишком грешу против истины: доктор Войчич всегда казался мне напыщенным индюком и не интересовался ничем, кроме своей диссертации.
– Мы так и подумали, – голос в трубке теплеет. – Поэтому сменили вам куратора. Доктор Поплавский очень хороший специалист. Он пытался связаться с вами, но, к сожалению, ваш домашний телефон заблокирован.
– Да, – только и могу выдавить я.
Сейчас домашний телефон для меня такая же роскошь, как и горячая вода. Но я не собираюсь отчитываться перед умниками из миграционной службы.
– Если вы согласны, – продолжает женщина, – рекомендуем обратиться к нему как можно скорее. В противном случае, мы будем вынуждены поместить вас в стационар на повторную реабилитацию.
Черт!
Кажется, я произношу это вслух. Марта подпрыгивает на месте и теперь уже не стесняясь с любопытством пялится на меня. Это раздражает и смущает, как если бы она подсматривала за мной в душе.
Потом я думаю: а не узнал ли о моих снах и желаниях отдел по надзору? Иначе как еще объяснить, что после столь долгого перерыва они объявились только сейчас. Или же смерть Пола не оставила равнодушной и их?
Одно я знаю точно: если меня изолируют снова (а именно изоляцию, по сути, подразумевает нахождение в реабилитационном центре), то кто разберется в причинах самоубийства (или убийства?) бывшего офицера четвертого Улья? Сейчас я нужен здесь. И я отвечаю в трубку голосом спокойным и учтивым:
– Разумеется. Когда?
– Доктор Поплавский каждый день оставляет окно специально для вас, – отвечает женщина. – Скажем, сегодня, после пяти?
– Хорошо, – отвечаю я и записываю адрес на салфетке.
Марта со своего места вытягивает шею и мне, как мальчишке, приходится прикрывать запись ладонью.
Самый важный плюс пребывания в человеческом обществе – это право на личное пространство. Любое вторжение в него – болезненно. Я нервничаю, и поэтому забываю попрощаться с вежливой женщиной из миграционной службы.
– Кто это был, Янушка, котик? – сладко щебечет Марта.
Я убираю адрес в нагрудный карман и бросаю через плечо:
– Тайная поклонница.
Марта недоверчиво хмыкает за моей спиной. Она уверена, что у меня нет постоянной женщины (да что там постоянной – нет никакой). Поэтому время от времени пытается сосватать мне то одну, то другую свою знакомую. Знакомые от этой идеи тоже не приходят в восторг и категорически отказываются от свиданий. Для них я не просто насекомое. Я искалеченное насекомое. Люди до сих пор шарахаются от меня, как от заразного. И я чувствую это. И не пытаюсь навязываться.
После обеда я захожу в кабинет Виктора Тория.
Он беседует по телефону с женой и жестом приглашает меня садиться, продолжая говорить в трубку:
– Да, дорогая… конечно, не забуду. Что еще? Фарша?... Сколько? Записываю…
Он черкает в блокноте, продолжая послушно кивать головой. Торий бывает несносен и может наорать на подчиненного за глупую ошибку, зато рядом с женой превращается в смирного барашка.
Я жду, пока он договорит. На краю стола стоит ваза с конфетами, и я чувствую, как судорогой сводит живот. Я стараюсь не смотреть туда и оглядываюсь по сторонам. Раньше на стенах висели фотоотчеты с экспедиций и рисунки никогда не существовавших монстров. Но когда оказалось, что мифические васпы – это не гигантские неразумные жуки, а результат генетических экспериментов, все фотографии и рисунки очутились в мусорном ведре. Теперь по стенам развешены дипломы и графики, а фотография только одна – та, где Торию вручают национальную премию за вклад в биологию и гуманитарные науки. Если быть точным: за то, что доказал существование васпов и разработал программу по их адаптации в обществе. Не без моей помощи, разумеется. Только на торжество меня пригласить забыли.
– Прости, что заставил тебя ждать, – улыбается Торий и кладет трубку на рычаги. – Заботы семейные…
Я понимающе киваю, хотя о чем он говорит – представляю чисто теоретически. Семьи у меня не было никогда. И, вероятно, не будет.
– Что-то не видел тебя сегодня в столовой, – продолжает Торий. – Все в порядке?
Я киваю и поясняю:
– Много работы. Хочу закончить пораньше. Ты позволишь?
– Да, конечно, – соглашается он. – Это как-то связано с сегодняшним звонком?
– Уже весь институт в курсе? – вопросом на вопрос отвечаю я.
Торий смеется.
– Ну, Марта говорила, что тебе звонила какая-то женщина с приятным голосом, а ты краснел, бледнел и вообще выглядел совершенно растерянным. О! Дай ей волю – она за глаза тебя и женит, и разведет!
Я не люблю сплетен, но, тем не менее, усмехаюсь тоже. Общество Тория – единственное, где я могу быть хоть немного откровенным. И это кажется немного странным, учитывая, что еще три года назад мы ненавидели друг друга до зубовного скрежета. Он меня – с первой встречи, за то, что я убил его товарищей, подчинил его своей воле и использовал, как марионетку, что избил до полусмерти и едва не изнасиловал его будущую жену. Я его – за то, что провалил мой план по переустройству мира, что проводил надо мной опыты и едва не убил под конец.
В этом мире все шиворот навыворот, и хорошая дружба проистекает из хорошей вражды.
– Звонили из миграционной службы, – говорю я.
И лицо Тория сразу серьезнеет.
– Дело ведь не в этом погибшем? Не в Поле? – предполагает он.
– Во мне, – отвечаю. – Мне поменяли куратора.
Торий приподнимает брови, отчего на его лице появляется то самое дурацкое выражение, которое я называю про себя «я очень удивлен!» или «я очень обеспокоен!».
– С чего бы вдруг? Ты что, пропустил плановое обследование?
Я киваю.
– А ты же ходил две недели назад? – начинает вспоминать Торий. – И раньше… помню, ты отпрашивался у меня в феврале, когда все работали сверхурочно, а ты сказал…
– Не ходил, – жестко обрываю я.
Мы смотрим друг на друга. Я – исподлобья. Он – озадаченно. Потом его брови начинают хмуриться, губы сжимаются в ниточку, и я понимаю, что сейчас мне не поздоровится. И думаю, что на крики обязательно слетятся все сплетники института. Но Торий, как ни странно, не повышает голос.
– Ты врал, – как-то чересчур тихо и устало произносит он.
Нет смысла отпираться, и я коротко киваю снова. В такие моменты мне кажется, что он сожалеет. О том, что взял на себя ответственность за меня и других, подобных мне. За то, что я такой упертый баран и сколько со мной ни возись – все толку не будет.
– Скотина ты неблагодарная, вот ты кто, – подтверждает он мои мысли.
– Скотина, – со вздохом каюсь и опускаю взгляд.
– Манипулятор хренов.
– Угу, – я теперь готов провалиться сквозь землю, но все же спрашиваю его:
– Ты можешь что-нибудь сделать?
– И редкий наглец в придачу, – заканчивает он, подводя черту под всеми моими грехами.
Я соглашаюсь со всем. Но слова женщины из отдела по надзору не выходят у меня из головы.
«В противном случае, мы будем вынуждены поместить вас в стационар на повторную реабилитацию».
У меня просто нет времени играть сейчас в раскаяние. Это понимает и Торий.
– Кого тебе назначили? – спрашивает он.
Оказывается, имя психотерапевта совершенно вылетело у меня из головы.
– Что-то длинное, – говорю я. – Не могу вспомнить точно.
– Тогда тебе ничего не остается, как идти, – отвечает Торий, и я слышу в его голосе злорадство. – Я твой поручитель, а не психиатр.
– У тебя есть знакомые медики, – возражаю я.
Для галочки мне бы подошел любой. Но сейчас Торий непреклонен.
– Сходи хотя бы раз, а там посмотрим. Если честно, я давно жду случая, чтобы потравить всех тараканов в твоей голове.
Определенно, мир в сговоре против меня.
Я поднимаюсь со стула. Взгляд снова падает на вазу с конфетами и на какую-то долю секунды кабинет Тория смазывается и плывет. Тело ведет в сторону, и я хватаюсь за стол, чтобы сохранить равновесие.
Торий приподнимается со своего места.
– Все в порядке?
– Да.
Предметы обретают четкость, только в ушах все еще стоит противный звон.
– Уверен?
Я киваю снова – просто потому, что не хочу нагружать его еще большими проблемами. Еда – это такие пустяки. По сравнению со смертью Пола или необходимостью посещать психотерапевта.
– Ты вообще обедал сегодня? – задает Торий тот вопрос, который, я надеялся, не задаст никогда.
После выяснения отношений лишняя ложь не сыграет мне на руку, поэтому отвечаю расплывчато:
– Я работал.
– А завтракал? – не сдается он.
Пожимаю плечами – этот жест можно расценить, как угодно. Стараюсь не глядеть на Тория – теперь о его взгляд можно обжечься.
– Когда ты ел сегодня в последний раз? – допытывается он.
– В последний раз я ел вчера, – послушно отвечаю я.
Возникает опасение, что ваза с конфетами сейчас полетит в мою голову. Но Торий просто произносит:
– Ты идиот?
И кладет на стол десятку – ровно столько, сколько я передал накануне в благотворительный фонд.
– Шагом марш в столовую! – велит он мне. – И без глупостей, понял?
– Так точно, – по старой военной привычке отзываюсь я.
Забираю деньги и выхожу из кабинета. И только потом вспоминаю, что снова забыл поблагодарить.

*   *   *
На табличке написано:
«Доктор Вениамин Поплавский, психотерапевт».
Перечитываю и раз, и другой. Чертыхаюсь.
В Даре не приняты длинные имена. В Ульях мы почти не общались между собой. Понадобилась уйма времени, чтобы научиться разговаривать хоть сколь-нибудь развернутыми фразами. Поэтому имя и должность доктора кажутся мне небесной карой за все мои прегрешения.
Решаю про себя, что буду называть его «здравствуйте, доктор» и «до свидания, доктор».
Берусь за ручку. Она скользит под мокрой ладонью. Порог кабинета – как мостик. Тот, что соединял коридор Улья с его сердцевиной – куполом, где обитала Королева.
Воздух там становился тяжелее, суше, а запахи приторнее. Я помню чувство головокружения и удушья, с каким шел по колено в клубящемся тумане, среди покатых сводов, покрытых белым восковым налетом. Панический ужас, от которого подгибались ноги, и высыхала во рту слюна. И хотелось бежать – прочь, не разбирая дороги, пока хватает сил. Но от Королевы не скрыться – вечно голодная, окутанная пеленой тумана, она знала о тебе все. Ее призрачный голос вторгался в мозг и вычищал его от неуставных мыслей, как нож вычищает тушу животного от потрохов. Я обожал ее, как жрец обожает свое божество. И боялся до обмороков. И был не одинок в своих чувствах – каждый преторианец испытывал нечто подобное.
В таком ключе психологи кажутся мне хорошими преемниками Дарской Королевы. Их работа тоже напоминает препарирование – разума, а не тела. В какой-то степени это похуже пыток.
Отчаянно хочется, чтобы эти «здравствуйте» и «до свидания» оказались последними. Но я также отдаю себе отчет, что если лидер васпов позволит себе нарушить правила – то кто их будет придерживаться вообще?
«Контроль», – говорю себе я.
И вхожу.
Помню, первое, что бросалось в глаза в кабинете моего прошлого куратора – это стол. Здесь его нет. Вообще. Вместо стола противоположную стену занимает большое окно, наполовину занавешенное тяжелыми шторами. В углу стоит журнальный столик и торшер. А рядом – кресло.
И в нем сейчас сидит пожилой толстяк и ест мороженое. Ложка дразняще позвякивает о стенки вазочки. «Клубничное», – отмечаю про себя, а вслух говорю:
– Разрешите войти?
Доктор подскакивает, будто только теперь меня увидел и не слышал ни скрипа двери, ни моих тяжелых шагов. Его круглое лицо расплывается в улыбке.
– Ян Вереск? – произносит он. – Очень рад наконец-то с вами познакомиться! Да вы не стойте, проходите-проходите. Я не кусаюсь.
Его лукавая улыбка и шутливый тон сразу начинают раздражать.
– Меня направил отдел по надзору, – сухо говорю я.
Доктор ставит на стол вазочку с мороженым, разводит руками.
– Что ж поделать, голубчик! Я ведь жду вас, а вы все не идете. Да вы не стойте в дверях!
Он подходит ко мне, а я инстинктивно отступаю – и в спину упирается круглая ручка двери. Как пистолетное дуло.
– Куртку можно повесить сюда, – тем временем говорит доктор и показывает мне вешалку. – Вам помочь?
Он дотрагивается до меня. И по моему хребту прокатывается ледяная лавина.
Обычно васпы избегают прямого физического контакта. Эта привычка формируется в пору ученичества, когда любой контакт влечет за собой только одно – боль. Люди же не трогают нас потому, что мало кто в добром здравии захочет погладить таракана. Это неприятие заложено в генетической памяти. В глубинных инстинктах. Как в наших – заложена жажда разрушения.
Но отступать некуда, поэтому я неловко снимаю куртку (конечно, от волнения и природной неуклюжести путаюсь в рукавах). И доктор начинает мягко, но непреклонно оттеснять меня в комнату. Его жесты ненавязчивы, а я чувствую себя зверем, угодившим в капкан хищника еще более хитрого и беспощадного. И тем опаснее капкан, что выглядит на первый взгляд безобидно. В этом лукавство и подлость человека. Лучше бы меня просто повели на дыбу – так было бы честнее.
– Простите, ради бога, вы, должно быть, решили, что я вовсе не ждал вас, – продолжает доктор. – Представляю, что вы могли подумать, когда увидели, как я втихаря уплетаю мороженое!
Он смеется, отчего его щеки наливаются ярким румянцем. Я пристраиваюсь на самый краешек дивана. Внутри я весь – пружина. Но что бы ни говорил и не делал сейчас психотерапевт – мне придется выдержать и это.
– Вы знаете, я на самом деле страшный сладкоежка, – посмеиваясь, продолжает доктор. Он садится напротив, в кресло, и теперь нас разделяет только журнальный столик. – Моя жена совершенно этого не понимает и всегда оттаскивает от кондитерских отделов. Однажды она послала меня за хлебом, и знаете что? Я вместо хлеба купил два кило конфет. Так что здесь у меня тайное логово. Поддаюсь соблазну, когда выдается свободная минутка. Понимаете теперь, что вы своим приходом спасли меня от обжорства?
Я молчу. Его многословие раздражает. Но еще больше раздражает запах клубники и сливок.
– Раз уж вы зашли в гости, – заканчивает свою реплику доктор, – поможете мне разделаться с порцией? Клянусь, если я съем хоть еще немного – на мне разойдется халат!
Он поднимается и достает еще одну хрустальную вазочку. Перекладывает из початого брикета остаток. Я сглатываю слюну и слежу за его передвижениями. Наверное, я сейчас похож на осу, которая кружит вокруг блюдца с сиропом, но так и не решается сесть – ведь где-то рядом маячит тень от мухобойки.
– Угощайтесь, дружочек, – добродушно говорит доктор и протягивает мне вазочку.
Я поднимаю на него взгляд.
– Это подкуп? – через силу выталкиваю я.
На лице доктора не дергается ни один мускул. Улыбка кажется искренней, но в глазах затаилась хитринка.
– Что вы, голубчик! – простодушно возражает он. – И в мыслях нет! Впрочем, не хотите, как хотите.
Он ставит вазочку на стол. Подвигает поближе ко мне. Его попытка установить контакт может показаться забавной… но полуголодное существование последних дней не настраивает меня на веселье.
– Предлагаю на чистоту, док, – сдержанно и четко произношу я. – Я вам не голубчик и не дружочек. Я вам не нравлюсь. Вы мне не нравитесь тоже. Или задавайте ваши вопросы, или – баш на баш. Вы мне – штамп в диагностической карте. Я вам – рекомендацию. Идет?
Теперь я смотрю на него в упор – тем взглядом, от которого раньше в страхе сжимались солдаты и падали на колени люди. Но доктор лишь сокрушенно качает головой.
– Боюсь, вы что-то напутали, голубчик, – с сожалением произносит он. – Ошибочно приняли меня за кого-то, и я даже знаю, за кого: за бездушного карьериста, которому нет дела до чужих судеб. Возможно, вы привыкли иметь дело именно с такими? Тогда мне вас искренне жаль.
– Так что за печаль? – огрызаюсь я. – Подпишите карту – и мы никогда больше не встретимся.
– Э, нет. Так не пойдет, – категорически заявляет он, и в прежде мягком голосе я улавливаю металлические нотки. – Ничего не дается легко и просто, голубчик. Вам ли не знать? Побег от проблемы так и останется побегом, но не ее решением.
– Мне нечего решать, – возражаю я.
– Вы, правда, так думаете? – улыбается доктор – вкрадчиво и хитро, словно он знает какую-то мою тайну.
И я вжимаюсь в спинку дивана: очередная паническая волна снова окатывает меня с головой. И я почему-то думаю о своем сне. О русалке с перерезанным горлом. И еще о том, что доктор, возможно, в чем-то прав. Когда тебя возбуждают мертвые девушки – это определенно проблема, приятель.
Я не знаю, что ответить ему и опускаю взгляд.
– Сделаем так, – говорит тогда доктор. – Я больше не стану утомлять вас разговорами, и тем более расспросами. Когда вы будете готовы – вы сами скажете мне об этом. Хорошо? Но только – я подчеркиваю! – когда захотите сами.
Я усмехаюсь, спрашиваю, не поднимая головы:
– А если я никогда не захочу?
– О! – пылко произносит он. – Вы захотите, – и добавляет. – Ведь будь иначе – вы бы не появились здесь, не так ли? Вы и ваши товарищи. И говоря «здесь» – я имею в виду не только свой кабинет. А и город. И общество в целом.
Молчу. Не знаю, что на это сказать. Сердце бьется тревожно и быстро, и я не могу его контролировать. И это пугает меня.
– Друг мой, я знаю таких, как вы, – говорит доктор. – У вас внутри огонь. Вы научились прятать его очень глубоко, но поверьте мне – я умею разглядеть пылающие души. И вы не успокоитесь, пока не завершите начатое. Я прав?
Ежусь. От его слов что-то поднимается во мне – я еще не могу подобрать этому чувству название. Но мне не нравится оно – у него горький привкус. Я долго думаю прежде, чем подобрать ответ. И он кажется мне довольно глупым, но пока это единственное, что я могу сказать ему.
– Так что вы будете делать теперь? – спрашиваю я.
– Ждать, – просто отвечает мне доктор. – И разговаривать о разных вещах. О погоде. О сладостях. О музыке. О несносных соседях. О натирающих ноги туфлях. Да мало ли найдется тем? А пока, – он снова подвигает мне хрустальную вазочку, – все же попробуйте мороженое. Ей богу, если вы не захотите – мне придется его выкинуть. А жалко.
Он вздыхает и протягивает мне еще и ложку. Я машинально ее беру и смотрю, как скользнувший из-под штор солнечный зайчик играет на ее полированной грани.
Возможно, это испытание не окажется таким уж невыносимым.

*   *   *
И с чего я паниковал?
Доктор не вскрыл меня ни ножом, ни словом. Вместо этого он бросил мне вызов. Его искренний интерес ко мне – не интерес экспериментатора, а интерес дуэлянта. А когда я пасовал перед схваткой?
К тому же, встреча с психотерапевтом наводит меня на мысль, что у Пола тоже был свой куратор. Возможно, он мог бы пролить свет на некоторые вопросы. И одно время я обдумываю, нельзя ли использовать в своих целях доктора с непроизносимым именем.
Соблазн очень велик.
Но какой бы удачной не казалась мысль о встрече с терапевтом Пола, я вскоре отбрасываю ее, как невозможную. У докторов есть свой кодекс и одним из пунктов в нем значится – обязательство неразглашения информации. Возможно, он и смог бы рассказать что-то полицейскому. Но не штатному лаборанту. Тем более – не васпе.
Значит, этот вариант отпадает.
Тогда что еще? Может, Пол тоже вел дневник?
Эта мысль кажется мне куда более здравой. Нужно поговорить с Рассом – и постараться попасть в опечатанную квартиру.



5 апреля, суббота

До Перехода я почти не общался с Рассом – его Улей не был подведомственен мне. Пересекаясь на заданиях, мы не обменивались и словом. У каждого – своя задача, своя территория и своя добыча. Я – офицер преторианской гвардии головного Улья. Какое мне дело до приграничья? Комендант пусть и значимая фигура в иерархии васпов, но – не преторианец. Он никогда не знал, каково это – постоянно слышать в голове тоскливый шепот Королевы, похожий на помехи в радиоэфире. И не узнает, каково это – навсегда остаться с пустотой вместо него.
Кошмары о смерти Королевы преследуют меня не реже, чем кошмары об убийствах.
Я был слишком слаб, чтобы участвовать в первых сражениях с людьми, когда Ульи подвергались точечной бомбардировке, а васпы гибли сотнями, пытаясь защитить свою богиню, свою мать (как все мы тогда считали).
Зато я помню боль, похожую на взрыв фугасной бомбы в голове…
Это пожар, опаливший внутренности и оставивший тлеть не разумное существо –головешку. Помню вой: он вспорол меня изнутри, будто разделочным ножом. Помню: меня рвало кровью и желчью. А она звала меня, звала, звала… Этому зову нельзя противиться, его нельзя забыть. Инстинкт вел меня туда, где в муках корчилась Королева, опаленная огнем, отравленная ядом. Но я был слишком далеко от нее.
Иронично, но именно тот факт, что я находился на краю смерти, спас меня от смерти как таковой.
Будь я рядом с Королевой – я бы погиб в числе первых.
– Ты ведь понимаешь, – сказал мне потом Торий, – это только инстинкты.
Я понимаю.
Понимаю, что она не была нам ни богом, ни матерью. Возможно – лишь таким же экспериментом, как и я сам. Я отдаю себе отчет, что наша тоска по ней – это тоска по прошлому. Это зависимость. Привычка, от которой отказаться трудно, но необходимо.
Но я также понимаю, что со смертью Королевы умерла часть меня. Она была тем, что соединяет рой, и люди быстро догадались, как обезоружить монстра: они препарировали нам мозг. И теперь часть мозга мертва. Нервные окончания еще посылают импульсы, но они уходят в пустоту. И пустота не отвечает. И это пугает куда больше, чем все воспоминания о пытках, о страхе и смерти – обо всем, от чего мы ушли и к чему не собираемся возвращаться снова. Но пустота коварна. Она может ждать очень долго, так долго, пока не потеряешь бдительность. Пока не кончатся таблетки – белые, и голубые, и красные. Пока тоска не станет такой мучительной, а тьма такой беспросветной, что устаешь бороться и сдаешься. И поворачиваешься к пустоте лицом, и заглядываешь в бездонные провалы ее глаз. Тогда она заглядывает в твои...
Возможно, Пол подошел слишком близко к запретной кромке. И перешагнул ее, ища покоя измученной душе.
– Нет, – говорит Расс, и в его голосе слышится категоричность. – Это слишком простой выход.
Я лишь усмехаюсь снисходительно: что и требуется доказать. Комендант – не преторианец.
Он разливает по стаканам бесцветную, остро пахнущую жидкость. Из закуски – только горсть конфет.
– Помянем Пола!
И опрокидывает содержимое своего стакана в глотку.
Я пью тоже. Морщусь. Местная водка довольно крепкая, но совсем не то, что мы привыкли распивать в Ульях – настой на еловой хвое, высушенной траве илас и сильно разбавленном яде Королевы. Если добавить яда в чуть более плотной концентрации – этот напиток попросту сожжет всю слизистую.
– Я звонил в морг, – приглушенным голосом говорит Расс. – Ты знал, что его уже похоронили?
Жар, возникший в горле, опускается вниз и достает теперь до сердца. И оно вспыхивает и начинает биться тревожнее и быстрее обычного.
«У вас внутри огонь», – вспоминаю слова доктора с непроизносимым именем.
Я неосознанным жестом прижимаю кулак к груди. Качаю головой, без слов отвечая на вопрос Расса.
Не знал. Откуда?
– Да, – продолжает комендант. – Сказали, не было нужды сообщать. Родных у Пола нет. Имущества тоже. Думаешь, он бы покончил с собой, зная, что его зароют, как дворнягу?
– Мертвым все равно, – равнодушно отзываюсь я.
И смотрю в угол комнаты. Там, у изголовья кровати, ворочается и вздыхает тьма. Чем она гуще – тем легче спрятаться обитающим во тьме чудовищам. В темном углу слышится легкий шорох – просто мыши скребутся в поисках крошек. Но брать у Расса нечего: его комната – всего лишь обустроенный подвал, в котором раньше хранили дворницкие принадлежности и всякий ненужный хлам. А теперь половину помещения занимает железная кровать, другую половину – стол. И всю комнатушку можно преодолеть в два шага. Не хочу сказать, что в Ульях мы были избалованы комфортом – офицерские кельи всегда отличались крайним аскетизмом. Не говоря уже о солдатских казармах. Но все-таки я считаю, что в новой жизни комендант приграничья заслуживает лучших условий, чем прозябание в подвале.
– Я хотел бы осмотреть квартиру Пола, – говорю я.
Некоторое время Расс думает, жует конфету. Лоб собирается в морщины – признак напряженной мыслительной работы.
– Я знаком с вахтером из его дома, – наконец произносит он. – Дед не злой. К нашим хорошо относится. А за бутылку другом станет. Проверено.
Расс ухмыляется, и я ухмыляюсь тоже – в этом мире деньги не только шуршат, но и булькают. Думаю: сколько спирта могу унести из лаборатории Тория? Решаю, что полштофа смогу.
Спрашиваю:
– Когда его можно застать?
– А всегда! – отвечает Расс. – Он так на вахте и живет. Его дети из квартиры выгнали. Так он и устроился, пока домоуправша разрешает.
– Почему выгнали? – удивляюсь я. – Им жить негде?
Расс фыркает и смотрит так, словно я сказал величайшую чушь.
– Как же! Деньги им нужны. Квартиру можно задорого продать. И хорошо, что выселили, а не убили.
Сначала его слова озадачивают меня, и я просто стараюсь забыть об этом. И только много позже приходит понимание: оказывается, убить можно не только из мести или ради удовольствия. Мотив может быть и корыстным.
Это обжигает меня, как очередной глоток водки. Мир людей бывает не менее жесток, чем мир васпов. Возможно, Пола тоже убили из корысти? Да только что у него брать?
Пол жил не многим лучше Расса, разве что имел собственную ванную. Но мысль об убийстве из корысти отчего-то не дает мне покоя. Я чувствую, что здесь есть некая зацепка. И я решаю обязательно обдумать ее – когда буду трезвее.
Расс тем временем снова разливает водку по стаканам.
– За здоровье! – комментирует он и осушает махом.
Я следую его примеру. Когда пьешь – не слишком думаешь о еде. Кроме того, напряжение последних дней спадает, и пустота, стерегущая на краю сознания, исчезает ненадолго.
– Знаешь, что сказал Пол, когда мы виделись последний раз? – спрашивает Расс и отвечает себе сам:
– Что Переход – лучшее, что с ним случилось за всю жизнь. Да, не все идет гладко. Но у нас появилась возможность. Возможность выбора. Возможность самим распоряжаться судьбой.
– Возможность жить в подвале и работать дворником, – подхватываю я.
Дразнить медведя в его же берлоге – не лучшая затея. Но Расс не понимает моего сарказма. Он хлопает ладонью по столу и говорит:
– Пусть! – приподнимается с места, вытягивается во весь внушительный рост и скандирует – старательно, с выражением, на которое только способен васпа:
– Пусть за окошком гнилая сырость! Я не жалею и я не печален! Мне до того эта жизнь полюбилась, так полюбилась, как будто в начале!
Мне хочется смеяться. Комендант приграничного Улья, прилежно декламирующий стихи, – зрелище само по себе забавное. Но я не смеюсь. Знаю, сколько было приложено усилий, чтобы сломать барьер замкнутости, чтобы научиться открыто выражать свои мысли. Не боясь, что за это тебя поволокут на дыбу или до краев нашпигуют ядом.
– Я верю, скоро все изменится к лучшему, – продолжает Расс, глядя на меня сверху вниз, будто бросая вызов. – Надо только подождать. Перемены уже происходят. Слышал про «Открытые двери»?
Еще бы. Этот благотворительный фонд сразу взял под свое крыло заботу о беженцах и вынужденных переселенцах с Севера. Иронично, но васпы также попали под эту категорию. Еще более иронично, что основатель фонда – женщина.
– Миллер, – вспоминаю режущую слух фамилию.
– Хлоя, – благоговейно поправляет Расс.
Он садится на место, мечтательно подпирает кулаком небритую щеку:
– Помнишь рядового Свена? Долговязого пацана из четвертого Улья? Он как раз служил под командованием Пола.
– Я должен знать всех рядовых в лицо? – сухо отвечаю я.
– А Хлоя знает! – ухмыляется Расс.
Это явная шпилька в мой адрес. Маленькая месть за мой предыдущий сарказм. И пока я хмурюсь и перевариваю сказанное, комендант продолжает, как ни в чем не бывало:
– Так вот, Свен обратился к ней за помощью. Пацан молодой. Ему учиться надо. А Хлоя запросила результаты его диагностической карты, подготовила это… как его? Ходатайство! – Расс выплевывает непривычное слово, как ругательство. – И таки выбила ему место в техникуме! Представляешь?
Он со значением смотрит на меня, будто ожидает, что я упаду со стула от изумления. И когда этого не происходит – обиженно поджимает губы.
– Если он будет учиться хорошо и закончит с отличием, то попадет в институт, – заканчивает Расс. – Чуешь, что это значит?
Он смотрит восторженно. И я понимаю, что это, действительно, большой прорыв. И должен радоваться за парня. Но на душе отчего-то становится нестерпимо кисло.
– Почему он пошел к ней? А не ко мне? – вслух произношу я.
Это риторический вопрос. Ответа на него не жду, но Расс, тем не менее, отвечает:
– А что бы ты сделал? У тебя, конечно, чуть больше прав, чем у остальных. Непыльная работа и известность в определенных кругах. Но у людей куда больше возможностей и связей. Да и признай: не каждый рядовой решится добровольно подойти к преторианцу. А тем более к великому и ужасному Яну!
Расс смеется добродушно, а я ежусь и понимаю вдруг, как выгляжу большую часть времени в глазах собственных соплеменников. Даже когда они смогли забыть прошлое, перешагнуть через годы унижений и муштры, признать во мне лидера и пойти за мной – подсознательно они все равно продолжают опасаться меня. Я носил панцирь имаго. На мне – печать зверя. Я был оружием массового поражения. Подопытным насекомым, думающим, что он – бог. И те мгновенья пролетели, будто бредовый сон. Воспоминания – смутны и неприятны, и я отмахиваюсь от них, как от назойливой осы.
– Место женщины у плиты, а не в политике, – бормочу я.
Расс хохочет в голос и поднимает новый стакан.
– Тогда выпьем за перемены!
Мы пьем. А потом еще и еще. Потом Расс достает пожелтевшую тетрадку с замурзанными краями и начинает – с закатыванием глаз и завываниями, – зачитывать свои новые стихи. Я мало что понимаю в этом. Но делаю вид, что слушаю. Хотя мыслями нахожусь далеко. Я думаю о том, что ушло безвозвратно и больше не вернется никогда, как не вернется и Пол, похороненный где-то на окраине городского кладбища. Думаю о Си-Вай: Расс уверен, что именно они приложили руку к убийству Пола. Но так ли это целесообразно: убирать нас по одному? Сумев однажды накрыть все осиное гнездо, они смогут проделать это снова. Им куда проще доказать, что мы все те же подонки, и уничтожить всех, разом. Загнать в гетто, в лаборатории, откуда никто из нас не выйдет живым.
Думаю о благотворительном фонде и женщине, которая взялась решать проблемы васпов за спиной их непосредственного лидера. И это злит меня, несмотря на все открывшиеся перспективы. Теперь я могу подобрать название своему чувству: люди называют его «ревность».
В эту ночь я остаюсь ночевать у Расса. Пьяный васпа – слишком легкая добыча для того, кто может и сегодня дежурить возле моего дома. Если мне суждено погибнуть –  то только на поле боя. Если начнется битва – я хочу быть впереди. И по возможности, в здравом уме и с твердой рукой. Ради Пола. Ради всех нас.



6 апреля, воскресенье

Предыдущая запись сделана сегодня, 6 апреля.
Записал сразу, как только вернулся домой. Не считаю вчерашнюю попойку с комендантом выдающимся событием. Но если берусь – довожу начатое до конца. А в рапортах я всегда крайне педантичен и четко соблюдаю хронологию.
Итак. Сейчас – четыре часа пополудни. Остаток дня я проведу дома. Моя голова похожа на улей, в котором по кругу носятся ополоумевшие осы. Во рту привкус отнюдь не меда. И я готов выпить всю воду, которая течет из моего крана – даже будь она трижды ржавая (что нередко случается в этом доме).
Сегодня я ставлю рекорд: в кои-то веки проспал за сутки не четыре, и не пять, и даже не семь часов, а целых одиннадцать! Ночью – у Расса, на полу. Днем – у себя дома… тоже на полу. Просто не дошел до кровати и упал там, где подкосились ноги. А еще я, конечно же, не принимал таблетки. Думаю, что именно поэтому мне приснились кошмары.
Нет, не те, что снятся мне обычно. В этом кошмаре было что-то особенно страшное, ирреальное, бредовое. Отбросившее меня на три года назад. Ко времени, когда я познал смерть, и принял ее, и переборол, как болезнь.

*   *   *
Обычно снег в Даре начинает таять где-то к концу апреля. За май он сходит полностью. Но, боги Эреба! Какой же длинной оказалась весна…
Каждый раз, погружаясь в беспамятство, я хочу проснуться через десять, двадцать, сорок часов. Или же не просыпаться вовсе. Пожалуй, это было бы наилучшим выходом. Но каждый раз, поднимая отяжелевшие веки, я понимаю, что прошли считанные минуты. Словно всего остального было недостаточно. Словно в наказание замедлилось и само время.
В короткие мгновенья забытья я вижу себя со стороны – идущего через буковые леса зверя. Солнце встает за хребтом, и земля трескается, крошится в пыль и пепел под моими стальными когтями. Я чувствую запах крови и невыносимой сладости – словно пропитанную кровью и жженым сахаром тряпку прижимают к самому носу. Тогда становится трудно дышать и появляется чувство падения – бесконечный полет в антрацитовую мглу, изъеденную воспаленными язвами пожаров.
В разверзшейся жаровне я вижу лица слепых и вечно голодных подземных богов – они беснуются на неизмеримой глубине, бесформенные и лишенные разума. Их голоса напоминают треск помех в радиоприемнике или шорох обрывающихся с ветвей подтаявших сосулек. Я прошу их о чем-то, но не слышу собственных слов, смысл сказанного ускользает от меня.
Потом их бесформенные тени меняются. Становятся выше и прозрачнее. Верхушки вскипают морской пеной и с ревом бьются о скалистые берега фьордов. Я смотрю с восторгом в стенающую стихию, а разлетающиеся брызги въедаются солью в подставленное ветру лицо.
Сзади подходит женщина и обнимает меня за плечи – ее руки мягкие, ласковые и теплые. От нее пахнет хлебом и молоком.
– Вот видишь, родной. Я показала тебе море, как обещала…
Она целует меня в макушку и начинает отступать обратно, в студеную тьму. Я тянусь следом, но ноги вязнут в торфяной трясине. Силуэт женщины становится плоским и черным, превращается в чужую, бесформенную тень. Она съеживается, руки становятся крыльями, из черного изогнутого клюва вырываются не слова – только хриплое карканье.
– Кыш, проклятый! – кричит кто-то.
Ворон срывается с открытых ставен. До меня долетает запах травы и ягод – более привычный в середине лета, чем ранней весной.
– Что ты можешь сделать для меня?
Надо мной склоняется женщина – не та, лица которой я не помню. Эта знакома мне до каждой складки в углах губ, до морщинок, пересекающих чистый и высокий лоб, до шрамов на ключицах. Ее волосы – снежное покрывало. Ее глаза – матовое стекло. Женщина слепа, но мне все равно кажется, что каким-то иным чувством она видит меня – распростертого на льняных простынях, израненного, обожженного.
– Когда ты вернешься в Улей, что ты сможешь сделать для меня? – повторяет она.
– Я не вернусь туда, – еле слышно отвечаю я.
Губы не слушаются. Все тело неповоротливо, ожоги стягивают кожу, словно панцирь. Удивительно, как я не ослеп, подобно Нанне. Удивительно, как я вообще выжил.
Ведьма смеется, но смех ее печален.
– О, ты вернешься! – говорит она и гладит меня по щеке – аккуратно, стараясь не разбередить свежие раны. – Ты всегда возвращаешься.
Я смотрю мимо нее. Я мог бы дать жизнь новой Королеве. Но ведьма ошиблась, когда говорила, что моя сестра жива. Я сам ошибся. Иначе, разве эти хилые южане смогли бы победить зверя?
– Я не вернусь, – повторяю. – Я предал Устав. Меня убьют. Королева мертва. У меня больше нет дома.
Опускаю веки. С еловых ветвей падают стеклянные капли, разбиваются о наст. Далекий звон наполняет уши, и сквозь него слышится печальный, уставший голос Нанны:
– Все когда-нибудь проходит. И это пройдет тоже. И наступит новый день и новая весна. И когда это случится, обещай мне… обещай уйти навсегда? И никогда больше не возвращаться.
Где-то глубоко под ребрами начинает разворачиваться серпантинная лента пламени. Сердце замирает, немеют пальцы и губы – стервенеющий жар выедает изнутри.
– Я устала, – продолжает она говорить голосом тихим и текучим, как вода. – Я ждала так долго, что успела состариться душою. Я отдавала тепло так долго, что выстыла изнутри, как брошенная изба. Я так долго всматривалась в тебя… Но бездна твоя глубока, и дна не видно. И я боюсь потеряться во мраке. А теперь пришло время перемен. Их, как зерна, принесли с собой весенние ветры, и проронили в почву. И дожди напитают их, и они прорастут травою, и ты вместе с ними окрепнешь тоже. Так дай прорасти и мне?
Она гладит меня по голове, по рукам. Наклоняется и целует в обожженные веки. Но я не ощущаю ничего, кроме боли. И проваливаюсь в беспамятство, а потому не отвечаю ей.
Уже потом я часто говорил себе, что ничего не чувствовал. Что броня, наращенная за предыдущие годы и проявившаяся с новым перерождением, окончательно оградила меня от любого внешнего воздействия. Что дух окреп тоже, и мужество ни на секунду не покидало меня.
Но это было ложью…

*   *   *
Нанна…
Я никогда больше не произнесу этого имени вслух. Моя первая женщина и моя единственная любовь. Любовь ли? Я не знаю, что вкладывают в это слово люди. Я не знаю, насколько соответствует ему то, что связывало нас. И не хочу анализировать. Достаточно того, что мы нуждались друг в друге.
Она – ведьма.
И я – чудовище.
Оба – калеки. Оба – изгои.
В действительности ли она сказала мне те страшные слова или это было очередной галлюцинацией, забавой агонизирующего мозга? Конечно, я не выполнил ни одного своего обещания. И наша связь была болезненной и долгой. Но именно тогда, балансируя на грани жизни и смерти, я ощутил раскол.
Весенняя оттепель взломала лед, и в разломе глянцево блеснула вода – еще холодная и черная, выстуженная за долгую зиму. И я заглянул в нее и не увидел дна, а только неизмеримо глубокую бездну, и у бездны было мое лицо. Тогда я ощутил страх – впервые за долгое время.
Это было время крушения нашего холодного мира. Время ледохода.
Именно поэтому я не люблю весну.
Черные ветви деревьев ввергают в уныние. Трещины льда на реке – как лопнувшая сеть капилляров. И эта нескончаемая сырость… И эта городская какофония… и гомон ворон, и трамвайные звонки, и крикливые голоса…
Весна – время кардинальных перемен. А я говорил, что любая перемена – болезненна?

*   *   *
Похмелье не отпускает до самого вечера.
Я сплю еще пару часов – будто медведь с особым, весенним видом спячки. В этот раз сны мне не снятся, и я стараюсь не вспоминать прошлого и не думать о ней…
Зато мои записи прекрасно убивают время и прочищают мозги. Мне нравится писать, и я стараюсь – буквы выходят ровными, подтянутыми, как солдаты на построении. Это похоже на трудотерапию в реабилитационном центре – рассортировать саженцы, перебрать ягоды, выбелить деревья, покрасить забор. Монотонная работа, отвлекающая от дурных мыслей, занимающая руки, более привычные к драке и стрельбе, чем к кропотливому труду. Я даже горжусь навыками, приобретенными в реабилитационном центре.
У людей бытует поговорка: мужчина за свою жизнь должен сделать три дела – построить дом, посадить дерево и вырастить сына.
Дом, не дом, а мастерить немудреные скамьи и перекрывать крышу я научился неплохо. Одна из скамеек стоит на аллее возле центра – аллея тоже высажена васпами. Мое дерево – молоденький клен, вроде того, что растет в сквере с фонтаном.
С сыном куда сложнее.
Васпы бесплодны.
Это побочный эффект перерождения. А может, запланированный этап в эксперименте, благодаря которому васпы появились как таковые. Мы не просто осы. Мы идеальные воины. Машины для убийства. Солдаты-смертники, чья высшая цель погибнуть, защищая своего хозяина или свое божество. Мы не должны задаваться вопросом продолжения рода – все это забота Королевы-матки. И только благодаря ее яду из человеческого ребенка мог получиться монстр.
Королевы больше нет. Мы вымирающая раса. Последние васпы в мире.
Торий говорит, что это очень грустно, ощущать себя последним из рода.
Ученые говорят, что можно попробовать восстановить репродуктивную функцию.
Си-Вай говорит, что можно продолжить опыты и вывести новых васпов искусственным путем.
Я сказал сразу после Перехода и говорю это сейчас: не надо.
Для нас это счастье – ощущать себя последними. Большое облегчение просыпаться и знать, что больше не будет исковерканных судеб. Что со смертью последнего из нас исчезнет и весь проклятый род. Мы станем полноценным мифом, каким и должны быть всегда.
Мы – монстры, которым дали шанс спокойно прожить остаток жизни. И исчезнуть.
Я часто думаю: что даст искусственное выведение васпов?
Даже если не будет принятого в Ульях воспитания и пыток, все равно под угрозой окажутся многие жизни и здоровье людей. Я не хочу этого. Я больше не хочу экспериментов: ни над кем, ни ради любой из благих целей. Никакая выносливость, никакая сила, никакое чудесное заживление ран не изменяют факта, что ты, по сути, являешься нелюдем. Да и кто поручится, что эксперимент снова не выйдет из-под контроля, как это уже случалось не раз?
То же касается восстановления репродуктивной функции.
Кто поручится, что от смешанного брака не родится монстр, еще более ужасный, чем любой васпа или даже Королева? Что будет намешано в ДНК? Как скоро проявится мутация? Во что выльется потом?
Мы – проклятая саранча, вышедшая из бездны, отпертой руками человека. Так пусть после нашего ухода бездна закроется навсегда.
Из всех стихов, которые читал мне Расс, вспоминаются эти:
«Я хотел бы стать призраком. Просто тенью.
Не иметь ног – невесомо скользить над землей.
Снять с нее, израненной, груз свинцового тела.
Не иметь рук – не касаться надломленных веток
старой сосны, истекающей кровью и соком.
Я хотел бы оставить лишь сердце – но где его взять?
Сердец не бывает у палачей».

Глава 03 - http://www.proza.ru/2015/08/10/1386